Текст книги "Русская поэзия Китая: Антология"

Автор книги: Всеволод Иванов

 
Память, друг мой, друг мой верный,
Книгу юности листая,
Ты вернешь опять, наверное,
Нас в минувшие года.
Проплывут они пред нами
Серебристо-белой стаей,
Отошедшие, казалось,
Безвозвратно навсегда.
Городок, давно знакомый,
Встанет вновь на косогоре,
И над ним, залитым светом,
Даль безоблачно ясна.
И бегут ручьи по склонам
В неумолчном разговоре,
И стучится в стекла окон
Синеглазая весна!
Наплывает, набегает, налетает
Пьяный ветер,
Зеленеет у заборов
Первый пух весенних трав.
И дома, и колокольни
Утонули в ярком свете,
Пар клубится над полями
От утра и до утра.
Память, друг мой, друг мой милый,
Ты расскажешь про былое,
В городок, залитый светом,
В нашу юность уведешь.
Все, что бережно и свято,
С детства сердце сохранило,
Все ты, друг мой неизменный,
В дни весенние вернешь!
 

 
Весенний день к закату клонится,
На облаках узорна рябь,
И старой белой церкви звонница
Надела солнечный наряд.
 
 
Звонарь ступенями скрипучими
Взошел на звонницу с утра.
Клубилось огненными тучами
Подножье Божьего шатра.
 
 
И воздух был медово-сладостным
И по-весеннему томящ.
Со свежих трав под солнцем радостным
Земля снимала росный плащ.
 
 
«Ишь, как поля внизу раскинулись!» —
Сказал, в ладони поплевав,
Качнул язык, и в небо ринулись
Тугие медные слова.
 
 
Колоколов напевы падают
В весеннем воздухе с трудом,
И солнце яркою лампадою
Горит у врат в Господний дом.
 

 
Русская кровь – как брага:
Радостна и хмельна,
Сердце пьянит отвагой —
Мыслям и не до сна.
С крыльями наши мысли,
Взоры – острее стрел.
В земли чужие вышли
В поисках смелых дел
Наши отцы и деды —
Стала Москва тесна.
Славная цепь победы —
Русские имена.
В царство князька Кучума
Шел атаман Кольцо.
Волны Иртыш угрюмо
Гнал и шуршал гольцом.
И, рассекая волны,
Шел на Искерь баркас.
Души отвагой полны,
Зорок казачий глаз.
В море Меркурий Вагин
Вышел. На море льды.
Русской не сбить отваги
Вьюгам, не сбить, седым.
Сердце не зябнет в стуже,
Сердце кричит: «Вперед!»
Русская поступь стружит
Арктики синий лед.
Карта и компас, вы ли
К новым вели морям?
Русский из стали вылит.
Русский найдет и сам.
Разве и мы не те же?
Бражная кровь сильна.
Русской разрухи скрежет
Сердце не ранил нам.
Мы, как И наши деды,
К новой пошли земле.
Робости нам не ведать,
Нам ли от страха млеть?
Русское имя с нами.
Всюду пройдем мы с ним.
Русское наше знамя
В странах чужих храним.
Нам ли бояться стужи,
Нам ли страшиться ран?
Русская поступь стружит
Земли далеких стран.
 

 
Весенний ветер
Поднял тучи пыли,
Пошли стадами
В небе облака.
Они сюда, ажурные,
Приплыли
Флотилией небес
Издалека.
 
 
Сегодня утром,
Может быть, под ними
Лежали степи
Милой нам земли…
Весенний ветер
Трепетный поднимет
Со дна души
Былого корабли.
 
 
Их паруса
Наполнит зноем жизни
И поведет
К далеким берегам,
К оставленной,
Но дорогой отчизне,
Весенним сном
Являющейся нам.
 
 
Опять поля
В цветочном ярком ситце,
И в пене яблонь
Тихо проплывут…
От зовов памяти
Нам никогда не скрыться,
Они всегда
Нас, властные, зовут.
 
 
Весною сердце
Молодеет снова.
Весною сердце —
Неустанный ткач —
Всей нашей жизни
Крепкую основу
Старается
Из прошлого соткать.
 

 
Одиночество – да! – одиночество злее марксизма.
Накопляешь безвыходность: родины нет, нет любви.
Содрогаешься часто, на рифмы кладешь пароксизмы,
Бродишь взором молящим среди облаковых лавин.
 
 
«Не от мира сего…» И горят синема, рестораны,
Ходят женщины, будят сознанье, что ты одинок
На земле, где слывешь чудаком захудалым и странным,
Эмигрантом до мозга костей, с головы и до ног.
 
 
Эмиграция – да! – прозябанье в кругу чужестранцев,
Это та же тоска, это значит – учить про запас
Все ремесла, языки, машинопись, музыку, танцы,
Получая гроши, получая презренье подчас.
 
 
Но ты гордый, ты русский, ты проклял сомненья и ропот —
Что с того, что сознание трезвое спит иногда? —
Но себя ты хранишь, но встречаешь мучительный опыт
Не всегда просветленно, но с мужественностью всегда!
 

1932

 
Спрятанный в клобук Савонарола
Близок мне с девизом: пост и труд…
А в соседней комнате – виктрола
И уют.
 
 
Чувствую, что с каждом часом чванней
Становлюсь, заверченный в тиски
Горестного самобичеванья
И тоски.
 
 
Но в припадке жесточайшем долга,
В свой афористический блокнот
Что-то заношу, смотря подолгу
На окно.
 
 
К желтым костякам фортепиано
Прикасаюсь скованным туше,
Думаю бессвязно и беспланно
О душе.
 
 
Пусть соседи под виктролу скачут
Вечером – лишь вынет диск луна —
Все равно: ударю наудачу
Диссонанс.
 
 
Если же случайно выйдет нежный,
Тихий, грустью задрожавший звук —
Приглушу его своей мятежной
Парой рук.
 

1930

Харбин

 
Я стою у забора. Сквозь воздух вечерний
Долетает из дальнего сада симфония,
Вероятно, продукт математики Черни,
Виртуозности Листа, Сальери агония.
 
 
И какие созвучия! Чем обогреешь
Их полет? Прикасаясь к ушам, холодят они
До мурашек, до дрожи. И тянет скорее
В освещенную комнату. Там благодатнее.
 
 
Там и легче. А утром, когда, обозленный,
Выбегаешь и щуришься, сутки прободрствовав, —
Воспаленные веки на вязах зеленых
Отдыхают от самого страшного, черствого.
 

 
Глаза глядят туда,
В далекие долины.
Слова готовы с уст
Сорваться навсегда.
 
 
Я пуст, как эта даль
За дымкой паутины,
И черен я, как туч
Текучая гряда.
 
 
Надвинулась весна.
Избитые мотивы
Подстерегают нас,
Как придорожный волк.
 
 
Зачем я – человек?
Души моей извивы
Пронизаны навек
Суровым словом: долг.
 
 
А даль – пестрей, пестрей —
Пересыпает краски.
Озимая трава
На солнечном костре.
 
 
И хочется стереть
С лица печать опаски
И разом оборвать
Обязанностей сеть!
 

 
Неделя протекала хлопотно.
К субботе ты совсем раздряб.
Пришел к реке, нырнул и – хлоп о дно!
Оставив пузыри и рябь.
 
 
Но на мостках матрос внимательный
Не потерял момента, и, —
Стругая гладь, спешит спасательный
Мотор, надежду затаив.
 
 
Прыжок. И вынут утопающий —
Свободе личности назло.
Ах, вымокшая шантрапа! Еще
Печалится: не повезло.
 
 
Беда! становишься ехидою,
Беседуя с тобой. Ты – тот,
Кто жизнь считает панихидою,
Тогда как жизнь – переворот.
 
 
Тогда как жизнь – великий заговор
Громов и ловля на лету Клинков,
взлетающих зигзагово
В нетронутую темноту.
 

 
Устал с утра давиться
Идущей в такт со временем
Слепой передовицей
Газеты. Жизнь, согрей меня!
 
 
Не прихоть! Еле-еле
Теперь справляюсь с ленью я
К концу моей недели…
Мутит (перечисление):
 
 
От улиц, от традиций
Кивков, от «дам с собачками»,
Спешащих возвратиться
На мой закат запачканный…
 
 
Бывают люди сталью,
А жизнь – магнитом ласковым
Для них. Глядишь, пристали
Проворными булавками.
 
 
Бывают люди медью,
Как я. И нет проворства в них!
И – медлят, медлят, медлят,
Чтобы потом наверстывать.
 
 
Но в этот ад – в погоню
Вольют, как бы нечаянно,
Последнюю агонию,
Победное отчаянье!
 

 
Что я? Калика перехожий, —
Смирился внешне и притих…
Жизнь смотрит искривленной рожей
На гордость замыслов моих,
И с горечью я понимаю,
Что я не все осуществлю, —
Но так безумно я мечтаю,
С такою верностью люблю,
Что даже и в часы лихие,
В болезни, в гнете и тоске,
Все мнится мне, что я в России,
А не в маньчжурском городке…
И в самом деле, в самом деле —
Иль не со мной моя тоска,
И покаянные недели,
И трепет сердца у виска —
Вся русская моя природа,
Полузадушенная мной?
И как я рад, когда порой
Веду себя, как иноземец, —
Холодный бритт, упрямый немец —
Как горд!..
                     Кровь моего народа
Во мне сияет новизной!
 

 
Кидающий небрежно красок сгустки
На полотно, вкрепленное в мольберт,
Художник – я, и, несомненно, русский,
Но не лишенный иностранных черт.
 
 
Люблю рассвет, холодный и линялый, —
Нежнейших красок ласковый разлад.
Мечта о власти и меня пленяла,
Меня пленяла и меня трясла.
 
 
На всякий звук теперь кричу я: занят;
Но этим жизнь исчерпана не вся:
Вокруг враги галдят и партизанят,
Царапины нередко нанося.
 
 
Мне кажется, что я на возвышеньи,
Вот почему и самый дух мне люб
Французской плавности телодвижений,
Англо-немецкой тонкой складки губ.
 
 
Но иногда я погружен по плечи
В тоску и внутреннюю водоверть, —
И эту суть во мне не онемечит.
Не офранцузит никакая смерть!
 

Харбин

 
Устаю ненавидеть.
Тихо хожу по проспектам.
«Некто в сером» меня
В чьи-то тяжкие веки влюбил.
Устаю говорить.
Пресловутый и призрачный «некто» —
Надо мной и во мне,
И рога – наподобие вил.
 
 
Впрочем, это гротеск.
«Некто» выглядит благообразней, —
Только рот как-то странно растянут
При сжатых губах:
Таковы и лица людей в торжественный праздник,
Если отдыха нет —
Борьба,
Борьба,
Борьба!
 
 
Я себе говорю:
Мы сумеем еще побороться,
А пока
Стану петь,
Стану сетовать,
Стихослагать!
И пишу,
И пою,
И горюю —
Откуда берется
Лихорадочность музыки,
Бьющейся в берега?
 
 
Непонятно!
Ведь я потерял беспорядочность мнений.
Я увесист, как полностью собранный
Рокамболь.
Я лиризм превозмог.
Но достаточно книжных сравнений,
Как прочитанное
Обернется в знакомую боль.
 
 
Через двадцать пять лет
Ты увидишь, что мир одинаков,
Как всегда,
И что «некуда больше (как в песне) спешить».
И, вздохнув, захлебнешься
В обилии букв и знаков,
Нот и шахматных цифр,
И запутанных шифров души.
 

 
Все прозрачней воздух,
Все острей слеза,
Все синее звезды,
Все слепей глаза.
 
 
И дымятся трубы,
И бурлит река,
Холоднее губы,
Холодней тоска…
 
 
И зима близка!
 

 
Объединяются весна с луной
И на меня напасть приготовляются,
Шушукаются, рыщут надо мной,
Шушукаются, рыщут, ухищряются.
 
 
Угроза новой затяжной любви…
Ах, не попасть бы из огня да в полымя.
Борюсь с собой, держу глаза, как Вий,
Прикрытыми ресницами тяжелыми.
 
 
Стихи читаю вслух и про себя,
Ритм создаю холодный, острый, бритвенный,
И рифмы обличительно скрипят…
Я – как монах, настроенный молитвенно.
 
 
Напрасный труд… Весна с луной сильней
Моих словес холодной окрыленности, —
Стихи становятся острей, больней,
Но даже им не одолеть влюбленности.
 

 
Розовело небо, задыхался колокол,
Искры разлетались.
Мокрый падал снег и стлался, стлался пологом,
И глаза слипались.
 
 
Старичок скользил, покашливал и щурился,
Переносье сморщив.
Яркие рекламы плавали над улицей,
До костей промерзшей.
 
 
Улыбались люди и друг друга под руку
Брали, кляли стужу.
Мчался сбор пожарных. Старичок шел бодренько.
Хоть и был простужен.
 
 
Но не грипп свалил его – цистерной медною
В перекрестке сбили.
И опять помчались с ветром люди бледные
В рев автомобилей.
 
 
И опять на сердце знак багровый чертится,
И опять я занят
Мыслями о смерти, о своем бессмертьице,
И – самотерзаньем.
 

Харбин

 
Есть что-то сладкое в небытии,
Есть что-то притягательное в смерти,
Но эти узкие глаза твои
Такие светлые зигзаги чертят,
Что, кажется, не только умирать.
Но даже, даже вспоминать об этом
Грешно. Пусть клонит в сон – не надо спать!
Будь человеком твердым, будь поэтом
Не холода, а теплоты, не сна,
А бодрствованья; отвори объятья
Навстречу музе – светлая она…
Давно ли ей ты посылал проклятья
За девичий восторг, за чистоту?
Ах, мы меняемся, не знаем сами,
Когда же ангел нам укажет ту
Живую музу с узкими глазами!
…………………………………..
И странными становятся тогда,
И слышными как будто издалека
Мучительные вдохновенья Блока,
Несущие свой яд через года.
 

 
Отряхни свою внешнюю скуку,
Пусть заблещут глаза новизной.
Протяни свою теплую руку
Без смущенья при встрече со мной.
 
 
Год назад неживое, как камень,
Сердце жжется, и чудом труда,
Чудом творчества сотканный пламень
Не угаснет теперь никогда.
 
 
Наши общие крылья во вьюгу
Никогда не повиснут, как плеть,
Наши души навстречу друг другу
Никогда не устанут лететь.
 
 
И, смеясь над боязнью былою,
Синим воздухом страстно дыша,
Знай, что пыльной маньчжурской весною
Иногда воскресает душа.
 

 
Одно ужасное усилье,
Взлет тяжко падающих век,
И – вздох, и вырастают крылья,
И вырастает человек.
 
 
И в шуме ветра городского
И пригородной тишины
Он вновь живет, он верит снова
В те дали, что ему видны, —
 
 
Обласканные солнцем дали,
Где птицы без конца свистят,
Где землю не утрамбовали,
Где звезды счастием блестят…
 
 
Но облака идут волнами,
Как холодно и – что скрывать! —
Как больно хрупкими крылами
Уступы зданий задевать!
 

 
От замыслов моих неподкрепленных
Ни силою, ни верой, ни трудом,
От слов моих, всегда полувлюбленных,
Полупрохладных, как забытый дом,
 
 
От вечно спутанных и сероватых
Туч, копошащихся над головой,
И даже от просветов синеватых —
 
 
От всей земли, скользящей по кривой,
Бежать, бежать, бежать!.. – в какое царство?
О ложь, о бесполезное бунтарство!
 

 
Ночь, комната, я и светильник…
Какой там светильник! Огарок
Свечи…
Тик-так – повторяет будильник,
Мой спутник рассудочный старый
В ночи.
 
 
Час поздний. Но светоч чадящий
Внезапно разгонит дремоту
Совсем
И душу хватает и тащит
В былое – назад тому что-то
Лет семь.
 
 
В тот возраст, когда мы любили
И вечность в любви прозревали…
И вот:
у То странною сказкой, то былью
Вся жизнь из могил и развалин
Встает.
 
 
Мгновенное заново длится,
Истлевшее светится ярко
До слез…
Забытые вещи и лица —
Все снова при свете огарка
Зажглось!
 

7 апреля 1944

 
Сидит – поджатые колена,
Большие лунные глаза, —
Оцепенелая сирена,
Как затаенная гроза…
 
 
Как много, как ужасно много
Людей – в былом, теперь – калек,
Толчется у ее порога!
Один красивый человек
Теперь в нее влюблен. Печально
Он с ней до сумерек сидит.
Она не гонит, но глядит
С холодностью необычайной…
 
 
А по ночам – она – сирена —
Она – сирена – по ночам
Крадется в парк: дрожат колена,
И косы бьются по плечам,
Как перегрызенные цепи…
Стоят беседки. Месяц строг.
И – ждущий фавнтабачный пепел
С козлиных стряхивает ног.
 

 
Ты уезжаешь завтра. Солнце встанет,
И на вокзале соберется люд.
Ты уезжаешь завтра. Как в тумане,
Гремя, вагоны предо мной пройдут.
 
 
Свисток… Проклятый уходящий поезд
Умчит тебя в лазоревую даль.
Широкополой шляпой я прикроюсь —
Скрыть слезы, замаскировать печаль.
 
 
Жить – это ждать, ждать терпеливо, молча,
Неделю, месяц, – каждый день, как год…
О сердце жадное, о сердце волчье, —
В нем никогда надежда не умрет,
 
 
Что будет день, день жизни настоящей,
Рай на земле, осуществленный сон!..
И поезд милый, поезд приходящий
Стальной походкой содрогнет перрон!
 

 
Я близок к устью
Больших дорог…
Я с той же грустью,
Я столь же строг,
Я так же занят
Одним, одним —
Ловлю глазами
Белесый дым…
 
 
Туман и сырость
Три дня подряд…
Таким я вырос,
И что ж! – я рад
Нести все время,
Всю жизнь мою
Себя, как бремя,
В разлад со всеми,
И даже с теми,
Кого люблю…
 
 
И через много
Шумящих лет
Я столь же строго
Взгляну на свет —
Да, он мне ближе,
Но – что скрывать? —
Ведь я увижу,
Что я опять
Все так же занят
Одним, одним…
 
 
Мильон терзаний!
Белесый дым!..
 

 
Живешь, как говорится, полегоньку…
Сплошная трезвость, здравый смысл во всем.
Вдруг странный тяжкий звук, как будто гонга
Удар… И все меняется кругом.
 
 
Знакомый звук, как мир – больной и старый,
Пронзительный, надрывный и лихой…
Чайковский ждал такого же удара,
Бетховен, будучи уже глухой;
Толстой – насупленный, косматобровый,
В биеньи жизни звук тот различал,
И вздрагивал, и вслушивался снова,
И вышла «Смерть Ивана Ильича».
 
 
У Чехова «Вишневый сад», у Блока
Расцвел над бездной «Соловьиный сад»…
Везде – куда ни глянь! – над одинокой
Душой – мечи дамокловы висят…
 
 
И я, пигмей, – живу и торжествую.
Вдруг грянет гонг, и станет жизнь тесна,
И хочется проклясть ее – лихую,
Прогнать ее и прыгнуть из окна…
 
 
В такие дни влачится тупо время.
Живешь в каком-то гулком колесе,
Ругаешься и плачешься со всеми —
Другой и все-таки такой, как все…
 
 
Как все, как все… Нет певческого дара.
Ну что ж! приду домой, напьюсь тайком
И буду до надсады « Две гитары» —
Мотив давнишний, затхлый, стертый, старый,
Мне в уши занесенный ветерком,
Себе под нос мурлыкать тенорком.
 

 
До боли, до смертной тоски
Мне призраки эти близки…
 
 
Вот Гоголь. Он вышел на Невский
Проспект, и мелькала шинель,
И нос птицеклювый синел,
А дальше и сам Достоевский
С портрета Перова, точь-в-точь…
Россия – то вьюга и ночь,
То светоч, и счастье, и феникс,
И вдруг, это все замутив,
Назойливый лезет мотив:
Что бедность, что трудно-с, без денег-с.
 
 
Не верю я в призраки – нет!
Но в этот стремительный бред,
Скрепленный всегда словоерсом,
Я верю… Он был, и он есть,
Не там, не в России, так здесь.
Я сам этим бредом истерзан…
 
 
Ведь это, пропив вицмундир,
Весь мир низвергает, весь мир
Все тот же, его, Мармеладов
(Мне кажется, я с ним знаком)…
И – пусть это все далеко
От нынешнего Ленинграда!
 
 
Но здесь до щемящей тоски
Мне призраки эти близки!..
 

Арсению Несмелову

 
Упрямо винт сверлит пучины,
В каюте сухо и тепло,
А рядом пенные вершины
Бьют в борт и в толстое стекло.
 
 
Еще этап, еще потери,
А думал – нечего терять!
О, сердце бедное, в безверьи
Ты вновь обречено стучать…
 
 
Ушсса дом манил во мраке,
И Пенелопа за станком, —
Мы, Одиссеи без Итаки,
Каким прельстимся маяком?
 
 
Не все равно ли, где оставить
След мимолетный корабля:
В коралловых морях истаять,
Иль резать льдистые поля?
 
 
Нам каждый берег будет чуждым,
Ненужной каждая земля,
Пока под облаком жемчужным
Не заблестят кресты Кремля!
 

1922

Желтое море

Борису Бета

 
Когда-то царственным венцом
Венчался вождь сердец – певец,
И свитки пламенных канцон
Хранил раздушенный ларец.
 
 
Теперь же должен ловчий слов
Идти на грубый лов монет,
И сыпать жемчуга стихов
В надменный крик столбцов газет.
 
 
Но не пропустит зоркий взор
Среди реклам и жирных строк
Твоих стихов простой набор,
Как в щебне – голубой цветок!
 

 
Нет, мы не люди – мы древние маги,
В башнях чертившие свой гороскоп;
«Было» и «будет» связав на бумаге,
Ждем прохожденья завещанных троп.
 
 
Варваров орды гудят под стенами,
В шлемах у латников волчьи хвосты;
Светоч Психеи мерцает над нами:
Мы не опустим цепные мосты.
 
 
Крошатся глыбы под медью тарана,
Кровью запятнаны мышцы гонцов,
Но не воскурим чужим истуканам
Тайными знаньями наших отцов!
 
 
Выше, все выше витыми ходами:
Бездне и смерти посмотрим в лицо!
Светоч Психеи мерцает над нами,
Внукам несем Золотое Яйцо!
 

1925

 
Взойти ступенями, внизу оставив гам,
Промеж гранитных псов и темнохвойных сосен,
И вдруг над кленами, чей лист кровавит осень,
В сквозистом воздухе – резной на сваях храм.
 
 
Амиде ли, Фудо или иным богам,
Которых вид свиреп и смертному несносен,
Кому ты посвящен? Кому в рассветах весен
От белых пышных груш исходит фимиам?
 
 
В ограде лаковой пространство мерит шагом
Старушка в кимоно, свершая свой обет,
И звонко падает мольба ее монет.
 
 
Так дальний костромич в часовне над оврагом,
Соседа постучав по тощему плечу,
Направит «к Празднику» семишную свечу.
 

1922

Фузан. Корея

Л. А. Зандеру

 
Того, кто волей тверд и помыслами чист,
Проводят гении лесистым Да-Дянь-Шанем
В извилистую падь, к затерянным полянам,
Сокрывшим зонт цветов и пятипалый лист.
 
 
Но злобны демоны, владыка-тигр когтист:
Не торопись звенеть серебряным данном
Под вязью вывески торговца талисманом,
Где пряных зелий дух и горек, и душист.
 
 
Сложив шалаш, постись! Из недр росток женьшеня
Сбирает старику любовные томленья
И смертному двоит даренный Небом срок.
 
 
А в мглистый час Быка, созвездиям покорен,
С молитвой праотцам бери олений рог,
И рой таинственный, подобный людям, корень.
 

 
У розовых развалин в буйных розах
Укрыл воздушными корнями баниан
Старинный жертвенник, и в кружеве лиан
На плитах воины в даронесущих позах.
 
 
Горящим обручем лампад обрамлена,
Синеет в мраморе таинственная ниша,
Где дремлет в лотосе, глухие гимны слыша,
Большая статуя премудрого Слона.
 
 
В ногах у Ганеши лег ворох полумертвый
Душистых венчиков, янтарных, как заря;
Рассыпан крупный рис на плитах алтаря,
И медь блестит, устами дев истерта.
 

1920

Кэнди, Цейлон

 
Малаец курит. Воспаленный взгляд
Прикован желтым огоньком светильни.
В углу, над палубой пустой и пыльной,
Дым опиума стелет сладкий яд.
 
 
Весь день грузили. Плечи, грудь болят…
Упал туман, горячий и обильный,
Но белый человек, колдун всесильный,
Зажег шары сверкающих лампад.
 
 
И наглый мертвый свет неумолимо
Бьет яшмово-коричневую грудь.
Вдыхая благодать святого дыма,
 
 
Дрожит иссохший стан. Зрачки – как ртуть,
Но узколобое лицо надменно:
Он курит – что ему до всей вселенной?
 

1921

Сингапур

 
От грусти осени темнее сумрак леса,
 
 
А тени облаков вечернюю несут прохладу.
 
 
К растеньям водяным прильнули рыбы в каменном бассейне,
 
 
И гуси дикие на инее песчаной мели отдыхают.
 

Начертано Императорской кисточкой в один осенний день года У-Чже

М. Урванцеву

 
     Коричневый дракон изваян в потолке;
колючие хвосты сползают по колонкам.
 
 
     На лаке алтаря зеркально-ломком
нефритовый божок уселся в уголке
и пухлым улыбается ребенком.
 
 
     Внизу – огромный и горбатый черный краб —
потрескавшийся гонг старинных церемоний,
и бронзовых курильниц ряд зеленый.
 
 
     Приятно приторен и ароматно слаб
увядший запах прежних благовоний.
 

1922

Шимоносеки

 
Белокрылая
Стайка бабочек дрожит
На ветвях с утра.
 
 
Нет, то слива расцвела
У взмутненного пруда!
 

 
     Холодно.
 
 
     На бумажном окне, за решеткой бамбука,
карлик-вишня в чашечке синеузорной.
 
 
     Долгая мука
искривила росток непокорный…
 
 
     Плачет одна горбатая ветка
розовым роем цветков.
 
 
     Переплет тростников —
как клетка.
 

1920

Моджи, Япония