Текст книги "Русская поэзия Китая: Антология"

Автор книги: Всеволод Иванов

 
В ветки игольчатой туи
Бросила блестками нить,
Чтобы мечту золотую
В памяти вновь пережить.
 
 
Господи! Чем успокою
Грустную душу свою?
Разве над светлой страною
«Вечную память» спою!
 
 
Нет! – ослепительней, лучше
В годы изгнанья мечты,
Снова в напевы созвучий
Вкралось: «Любимая – Ты».
 
 
И, негодуя и плача.
Светлой надеждой горя,
Я повторяю иначе
Зимний напев тропаря.
 
 
Строгий, торжественный, ясный
Рвется знакомый мотив.
Прожили мы не напрасно,
Родине жизнь посвятив.
 
 
Знаю, мечту золотую
В жизни печальной дождусь,
Около маленькой туи
Елке зеленой молюсь:
 
 
Снова надеждой крылатой
Вера взовьется к весне.
Чисты молитвы и святы
О непогибшей стране.
 

 
По стране, ураганом примятой,
Распластались деревни вдали.
Обливаются кровью заката
Пожелтелых полей конопли.
 
 
Всадник низко склонился на гриву,
Опустил из руки повода.
Среди этих тропинок пугливых
Трудно правильный путь угадать.
 
 
Шепчет в чуткое конское ухо:
«Посмотри, опустели поля.
Много лет от резни и засухи
Почернела родная земля.
 
 
Верный спутник, до Волги далекой
Доберемся голодной тропой.
Слышишь, в небе разносится клекот
Хищный коршун кружит надо мной.
 
 
Ждет, когда обессилев в скитаньи
Упаду мертвым телом в песок.
Только сила и смелость за нами,
Но я верю – поможет нам Бог».
 
 
Там, за синим прекрасным Уралом,
Притаилось родное село…
Небо темно-багровое стало,
Словно судоргой тучи свело.
 
 
Скачет конь, и червонным закатом
Вся страна утонула в крови…
Неотступною смертью крылатой
Хищный коршун над ними парит.
 

 
Солнце в вуали, будто девица
Вечером на рандеву.
Бисером снежным утро стремится
Водную вышить канву.
 
 
Бросили якорь. В дымке тумана
Издали виден Дайрен.
Сказочным замком рисуются странно
Башни дайреновских стен.
 
 
Море сегодня пестрит парусами
Джонок, медлительных барж.
Чайки, ныряя, летят над волнами…
Море! Я вечно твой паж.
 
 
Я влюблена в тебя, море, надолго,
Пленница зыби твоей.
Ты мне напомнило дальнюю Волгу,
Волгу – царицу полей.
 
 
Море! Ты царствуешь в вечном просторе,
В водном покое дворца.
Не утаю от тебя свое горе
И не закрою лица.
 
 
Волны твои – боевые дружины,
Верная стража царя.
Я тебе горе изгнанника кину
В сумерки этого дня.
 
 
Я расскажу тебе странные были
Жуткой Великой страны,
Были страшнее, чем мне говорили
Плески зеленой волны.
 

 
Знаешь, сейчас бы в широкое поле
Слушать, как ширится гомон весны,
Слушать, как ветер – весел и волен,
Шепчет подснежников сны.
 
 
Знаешь, сейчас бы к проснувшейся Волге:
Льдины бегущие взором догнать.
Слишком изгнание тянется долго,
Слишком устали мы ждать.
 
 
Знаешь, сейчас бы в сосновые боры:
Хвоя зеленая пахнет весной.
Родина милая! Скоро ли, скоро ли
Светлая встреча с Тобой!
 
 
Сгрудились здания. Вечно нахмуренный
В душу мне смотрит гранит,
В сердце изгнанника, горем прокуренном,
Гомон весенний молчит.
 

 
Затеряла я ценность великую,
И сыскать много лет не могу,
Все брожу и без умолку кликаю
На холодном чужом берегу.
 
 
Среди шума столичного города
Заблудилась, как в темном лесу.
Между теми, кем счастье распродано,
Я счастливую ношу несу.
 
 
Растерялась я в будничной сутолке
Незнакомых презрительных снов.
И звучат неизбывною скукою
Перепевы фабричных гудков.
 
 
Ах, поймите вы думу печальную,
Что давно я на сердце таю…
Потеряла я звоны пасхальные —
Одинокую радость свою.
 

 
И я заблудился среди бездорожия
В смятеньи неясных угроз.
Зачем не родился беспечным художником —
Творцом неожиданных грез.
 
 
Пусть краски палитры разбросаны пятнами,
Пусть кисти свалялись в комок…
Но странник лазури казался понятнее,
Чем рыцарь разрозненных строк.
 
 
Я мог бы бродить замолчавшею улицей,
И в радостном вздохе весны
Заметить, как ласково смотрят и хмурятся
Мои разноцветные сны…
 
 
Пить пьяную влагу стакан за стаканами,
И в профиле крашеных лиц
Найти – не найдённую проблеском пьяного
Одну из своих небылиц.
 
 
Нестрогая дума с печалью неясною
Бросала б штрихами пастель…
В натурщицы взял бы я вечно прекрасную
Раскрашенных дней карусель.
 
 
И в женщине каждой шаблонно-подкрашенной
Искал бы следы красоты,
И с серыми буднями скучными нашими
Я не был бы больше «на ты».
 
 
Но кисть – это яркий мазок в повседневности
Из мира нездешних тонов.
Перо – это горечь тоскливой безгневности
От склепа схороненных слов.
 

 
Я белой девушкой вошла за твой порог
На светлые широкие ступени.
Незримой ласкою далекий Бог
Коснулся нас Своим благословеньем.
 
 
И в куполе церковном, в синеве
Две вспыхнули звезды и заблестели вместе,
И было радостно тогда и жутко мне,
Твоей застенчивой и глупенькой невесте.
 
 
Не знали мы тогда своих дорог,
Какие нам Великий Рок укажет.
Я белой девушкой вошла за твой порог, —
Дрожали трепетно цветы от флердоранжа.
 
 
И год прошел, стирая след у дней,
Вплетая в жизнь мечты и неудачи.
И каждый день был лучше и ясней,
А это много… очень много значит.
 
 
Вся наша жизнь такой неровный слог
Поэмы сказочной о счастье и печали…
Я белой девушкой вошла за твой порог,
А в тюле радостно листы цветов дрожали.
 
 
Сегодня год… И снова я стою
У двери в наш чертог нездешних откровений,
Я снова душу приношу свою
На те же светлые, широкие ступени.
 
 
И, как тогда, прекрасен твой чертог,
И жутко мне, как и тогда, немного.
 
 
Я белой девушкой вошла за твой порог,
Я белой женщиной пройду твою дорогу.
 

А за окнам шелестят тополя…

А. Ахматова

 
Беспокойно деревья склоняют
Ко мне пальцы безлиственных рук.
Я тебя, мой король, понимаю, —
Я тебя понимаю, мой друг.
 
 
Душу манит глубокий, глубокий,
Словно омут, таинственный взор.
Омут краше, чем светлые стекла
Безмятежных зеленых озер.
 
 
Короли любят шум охоты,
Турий рог и оленьи следы.
В твою душу неведомый кто-то
Бросил блеск королевской звезды.
 
 
И поверь, что лесной пейзанке
Не затмить простотой любви
Твою вечную грусть о странном
И кочевья души твои.
 
 
Пусть у хижины за горою
Ты отбросил повод коня.
Ночь промчится твоей стрелою
И погаснет в отблеске дня.
 
 
Конь соскучится по золотому
Вкусно пахнущему зерну.
И тебя, навсегда родного,
Я у хижины обниму.
 
 
Цок подков будет глуше, глуше,
Ты уедешь к другой, король.
Турий рог на лесной опушке
Протрубит неземную боль.
 
 
Не забьется сердце в испуге,
Перескажет память звеня,
Как у бедной моей лачуги
Ты отбросил повод коня.
 

 
Я прошла, озираясь, по улице:
Ряд лавчонок и грязных домов
Пожелтевших и серых сутулятся
И толпятся у темных углов.
 
 
Китайчата босые раскосые
Копошатся у лужи с водой,
А за ящиком грязным с отбросами
Спит, раскинувшись, нищий больной.
 
 
Китаянки столпились у лавочки —
Оживленный ведут разговор,
Вместо ног у них тонкие палочки,
И в прическах прилизан пробор.
 
 
За прилавком купцы полуголые
Бесконечно играют в маджан, —
И у входа в харчевку грошовую
Цедят пиво в немытый стакан.
 
 
Окна рваной бумагой заклеены,
И лохмотья торчат из дверей.
Я пройду, озираясь рассеянно, —
Сквозь толпу, пробираясь скорей.
 
 
Пробирается к носу настойчивый
Запах масла, жаровен, бобов.
На прилавке за стенкой решетчатой
Позолота китайских богов.
 
 
Боги смотрят на шумную улицу
И на игры раскосых ребят,
На дома, что окошками хмурятся,
Смотрят боги и вечно молчат.
 
 
У китайца, насквозь прокопченного,
Что лениво следит за толпой,
Истукана куплю золоченого
И пойду, направляясь домой.
 
 
В своей комнате, где перемешаны
Книги, кипы бумаг и стихи,
Я поставлю божка безутешного
На столе, где пролиты духи.
 
 
Только Будда невольно нахмурится:
Моя комната будет скучна —
Без шанхайской запущенной улицы,
Без узорной решетки окна.
 

Марианне Колосовой

 
Я память дней тихонько отодвину,
Хотя тех дней разлуке не вернуть…
Ты где-то там на клавишах машинки
Отстукиваешь будничную муть.
 
 
Я в сутолке размеренной фабричной
Записываю цифры и часы.
Разлука занавескою привычной
Между тобой и мной назойливо висит.
 
 
И нет ночей, когда врывались строфы,
Вливая веру в призрачный успех.
И на пути писательской Голгофы
Мы не расставили знакомых вех.
 
 
Пишу-письмо и чувствую, что трудно
Сказать о том, что неотрывно жжет:
Твой строгий стих чеканно-изумрудный,
Мой юный и надломленный полет.
 
 
Мне жалко нашу хмурую каморку
Наш сломанный диван, наш старый табурет,
Мне жалко смех твой сдавленный и горький
И свечки тусклый распыленный свет.
 
 
Пусть только в снах я прошлое придвину:
Зашла бы я в ту комнату опять,
Чтоб клавиши у пишущей машинки
Тайком от всех тихонько целовать.
 
 
Там сторожит тебя Великая Идея,
Меня любовь и счастье стерегут.
И наша встреча победить не смеет,
Хотя бы встреча нескольких минут.
 
 
Сентиментальная, как в повестях старинных,
Разлука темным пологом висит.
Ты буднями стучишь на клавишах машинки,
А я записываю цифры и часы.
 

 
Высокая белая лестница к башне,
В кумирню великих богов.
Я яркими красками пестро раскрашу
Узорную сказку стихов.
 
 
Резные колонны. На лесенке вышит
Резцами столетний дракон.
И Будда под яркой узорною крышей
Глядит на изгибы колонн.
 
 
Глаза золотые на солнце мерцают,
Глаза его смотрят в упор.
Забытую мудрость большого Китая
Замкнул в себе пристальный взор.
 
 
Когда-то входили сюда богдыханы
Склонялись в молитве пред ним…
И падал безумец к ногам бездыханный,
Сраженный безумьем своим.
 
 
Когда-то по этим холодным ступеням
Молиться ходил Чингисхан,
Для нас он остался далекою тенью,
Властитель исчезнувших стран.
 
 
Ему здесь мерещились дальние сопки
Богатой славянской земли,
Победу просил он смиренно и робко,
А дни беспощадные шли.
 
 
Погиб он в далеком, спокойном просторе,
Курган его сон сторожит,
А Будда – свидетель победы и горя
Все так же спокойно молчит.
 
 
Узорная башня. На мраморе сложен
Видением сказочным храм.
Никто его мирный покой не встревожит,
Он верен прошедшим векам.
 
 
Все так же он будет смотреть на столетья.
У Будды молчанье в глазах —
Блестят они золотом в призрачном свете,
Они не тускнеют в слезах.
 
 
Забытая сказка большого Китая,
Ушедшая мудрость веков…
В кровавом столетьи мы сказок не знаем,
И нет у нас сказочных снов.
 

 
Ты, как Ева, изгнана из рая
За соблазн, за грех, за пустоту,
А теперь в тебе молва людская
Воплощает райскую мечту.
 
 
Ты рукою, обращенной к звездам,
Вечности указываешь путь,
Раскаленный и тяжелый воздух
Не проникнет в мраморную грудь…
 
 
С этих губ, в улыбке задремавших,
Не сорвутся никогда слова.
В этих взорах, некогда пылавших,
Не таятся чары волшебства.
 
 
И, готовая раскинуть крылья,
Чтоб, как ангел, взвиться в высоту,
Ты стоишь, окутанная пылью,
На горячем каменном мосту.
 
 
Ты стоишь, на звезды устремляя
Свой слепой и равнодушный взор,
Ты стоишь, под грохот вспоминая
Тишину твоих Каррарских гор.
 

 
О, лишь для нас с тобою, дорогая,
Для нас двоих десятки тысяч лет
Летят миры, в морях пространств сгорая,
Сияет солнце, разливая свет.
 
 
Сияет солнце, согревая вешним
Своим теплом бутон земли, чтоб он
Цветком не расцветавшим и нездешним
Расцвел бы раз в безбрежности времен.
 
 
Расцвел бы раз цветком любви нетленной,
Любви моей, любви твоей, мой друг,
Единственным в истории вселенной,
Но завершающим созданья круг.
 

 
Черной ступней придавил
Воду, трезубцем взбурлил:
«Больше меня не зови
В пленную сладость земли!»
 
 
В холод спускал пароход.
(Волны и волны кругом;
Гребни взлохмаченных вод
Гулко боролись с винтом).
 
 
Из глубины вылезал,
Тонким трезубцем играл.
(Злые акульи глаза
Чудились мне до утра.)
 
 
За пароходом нырял
И выползал на корму;
Тонкий трезубец бросал
В настороженную тьму.
 
 
Звезды над нами качал,
Руки в пространство тянул,
Силился перекричать
Неумолкаемый гул;
 
 
Силился перекричать
Голосом хриплым своим.
Кровь его не горяча.
Светом пронзенный дневным,
 
 
Он опустился на дно.
Волны разбил пароход.
Звезды ушли в небосвод.
Солнца открылось окно.
 

 
Зима сворачивает полог,
Но души холодом полны.
Как скучен и тревожно долог
Обетованный шаг весны!
 
 
Умрет февраль, и в серых лужах
Расплавится, размякнет март.
Что будет после – лучше? хуже?
Возьму колоду старых карт.
 
 
Дорога и еще дорога,
Шестерка и восьмерка пик.
Я с возрастающей тревогой
Душой к вещанью карт приник.
 
 
Безумие или виденье?!
Я вижу призраки: везде
Проходят тени – отраженья
Бегущих от судьбы людей.
 
 
Как за страницею страницу
Листают книги, так и тут —
Знакомые, родные лица
Бегут, бегут…
 

 
Большие вопросы
Простыми словами…
Вот ты с папиросой
Склонен над стихами.
Пьянящие волны
Все выше и выше…
Вот голос тяжелый
Откуда-то слышен:
«В бездонную пропасть
Все люди несутся.
К чему твоя робость?
Пора встрепенуться!
Ведь, кажется, просто
Добиться свободы:
С высокого моста
Под черные воды…
Иль выстрелом четким
С улыбкой надменной
Земные решетки
Разрушить мгновенно…»
«Нет, голос, ты демон,
Ты жалок и беден
Всегда и везде мы
Стремимся к победе!
А ты соблазняешь
Безумьем и душишь,
И в пропасть толкаешь
Бессильные души».
…А дым сизоватый
Все выше и выше…
Вот голос крылатый
И ласковый слышен:
«И сумрак могильный,
И смерть безобразны.
Ты – бодрый и сильный —
Не слушай соблазнов,
А думай о Боге,
О жизни безгрешной,
О светлой дороге
Веселой и вешней…»
 
 
С надеждой на Бога
(Так просто и ясно)
Земная дорога
Легка и прекрасна!
 

 
Сижу с китайцами в харчевнях,
Ведя бесед несложных ряд,
И странной радостью напоен
Мой каждый в быт Китая взгляд!
 
 
И, жадно впитывая соки
Культуры чуждой мне страны,
Я знаю, что подходят сроки
Тоскою вздыбленной весны!..
 
 
Горячий ханшин чуть туманит
Мозг, обожженный жаром слов,
И тихо плавают в тумане
Виденья чудищ и богов.
 
 
И сердце вдруг вздымает бурно,
Как от тайфуна иль грозы,
Один лишь мысли всплеск лазурный
Из мудрых песен Лао-цзы!..
 

 
На пыльном тротуаре, где рикши зло гогочут
над девушкой, что много в квартале Ню грешит,
там роза под ногами, что сухо ее топчут,
алея лепестками, печальная лежит.
 
 
Вчера ее в блестящем цветочном магазине купив,
красавец стройный – агент фирмы Грин,
в бумаге папиросной, смеясь, на лимузине,
увез в палаццо, жил где китайский мандарин.
 
 
На рауте блестящем, где были только леди
и лорды-иностранцы, – там маленькой Лу-Шу
поднес с поклоном розу агент фирмы «Трэдинг»,
сказав шаблон с усмешкой: «Цветок идет цветку».
 
 
Ах, знает ли кто ужас любовности трагедий —
минутных только взглядов из ревности лучей…
…Отдав цветок – любезен был слишком агент с леди
одной в парчовом платье, фокстрот танцуя с ней.
 
 
В порыве гнева нервно швырнула Лу-Шу розу
из шелковой гостиной на улицы асфальт,
и маленькою ножкой растоптала грезу,
сердце переплавив ревностью в хрусталь…
 

1924-я Весна

Фудзядин (Тао-Вэй)

 
В глухой подвал Их всех свели.
Был вечер душен, грозен, зноен.
Но, как все заточенья дни,
Царь был и сдержан, и спокоен.
 
 
Упала ночь. И в тишине
Лишь часовых шаги звучали.
И трепетно молились все
В предсмертной муке и печали.
 
 
Убийцы дерзкою толпой
Вошли. В глазах зверь красный бился.
И в тайне ночи роковой
Кровавый ужас совершился.
 
 
И стали стены все в крови,
И глухо выстрелы гремели,
И, убивая, палачи
В глаза страдальцам не смотрели…
 
 
…Прошли года. От тех времен
Осталось мало что знакомо,
Но тайной страшной окружен
Подвал Ипатьевского дома.
 
 
И как легенда говорит, —
Ее народ весь повторяет, —
Теней загробных грозный вид
Там часто сторожей пугает.
 
 
Они приходят по ночам —
Так повествуется в народе, —
И с ними Император сам
Со всей Семьей своей приходит.
 
 
И там, колени преклоня,
Так, как и прежде, в дни былые.
Он молится – не за себя,
А о спасении России!
 

 
Это Он, и любя, и жалея,
Чтобы душу ее уберечь,
Ношу выковал ей тяжелее
Для ее беломраморных плеч.
 
 
Дал, как арфу, звенящее имя,
Хрупкость рук, не таящую сил,
А глазами, как солнце, большими,
Чтобы зрила печаль, наделил.
 
 
Рек ей: «Скорбь умножая, умножу;
Будет в муках твое бытие».
И ответила женщина: «Боже,
Да прославится имя Твое».
 

 
Ты глазами израненной серны,
Чтобы небо узреть, напряглась,
И металась от боли безмерной,
От бичующей муки рвалась.
 
 
Блеял скот. Дребезжали повозки.
Сено мирно жевали волы.
Как плетей бичевания хлестки,
Новых мук набегали валы.
 
 
Ты сгорала и ты догорела
Самой страшной из творческих мук.
И от тела рожденное тело
Первым издало плачущий звук.
 

I

 
Опахала ресниц, будто тени,
Опустились на кожи атлас;
И никто не глядел без смятенья
В бархатистые сумраки глаз.
 
 
Подходили к Египту. В тревоге
Ей Аврам на пути говорил:
«Ты прекрасна. Глаза твои строги,
Драгоценные, словно берилл.
 
 
Только если узнают злодеи,
Что жена ты моя, не сестра, —
Ты увидишь, как я холодею
У ночного простертый костра».
 

II

 
Горько, если любимейший мимо
Равнодушно проходит, как брат;
Только, Сара, тебе быть любимой,
Не любя, – тяжелее в сто крат.
 
 
Что же, брови, как луки, не горби —
Скорбь бесстрашней, чем недругов рать,
Участь женщины: песни о скорби,
Ночь проплакать да дотемна ткать.
 
 
Видишь – жизнь для Аврама дороже
Драгоценнейших слез или мук.
Так дели с фараонами ложе,
Испытай их изнеженность рук.
 

 
Душа научилась беречь
Твое чужестранное имя.
Твоя нероссийская речь,
Слова твои стали родными.
 
 
Плыву ль по вечерней реке,
Скалу огибаю ли, мыс ли —
Шепчу на твоем языке
Мои сокровенные мысли.
 
 
В душе моей властно ты стер
Другие любимые лица,
И образ твой в ней распростерт,
Как крылья парящей орлицы.
 
 
С тех пор не молюсь о другом…
Но, друг мой, скажи, – отчего же
Чужим для тебя языком
Молю: «Сохрани его, Боже»!
 

1936

 
Ты входишь в дом – нездешний, неземной.
Плащ за спиной, как крылья серафима.
Сияньем глаз ты следуешь за мной,
Касанье рук твоих неуловимо.
 
 
О, если б ты нахлынувший восторг
Исторг из струн души, тебе покорной, —
Он затопил бы запад и восток,
Пустынь песок и рек исток нагорный!
 
 
Но ты, безмолвный, не подашь руки —
По ветру плащ рванется в ночь, как крылья:
И (может быть, то вспыхнут светляки!)
Следы твои заблещут звездной пылью.
 

1938

 
Одиночество – глубже колодца…
Слезы веки разъели, как соль…
Это мною любовью зовется,
Оттого, что любовь моя – боль.
 
 
Я не вижу тебя по неделям, —
Разве только сквозь сон или бред, —
Мы печали и горя не делим,
А в любви моей радости нет.
 
 
Радость мне может только присниться:
Быть, сквозь сон улыбаясь, с тобой.
Даже с блудным – беспутной блудницей,
Даже с падшим – смиренной рабой.
 

1939

 
У тебя, как золотые сливы,
Солнцем напоенные глаза.
Для тебя пишу стихи, счастливый,
В танце гнусь, как тонкая лоза.
 
 
Ты глубок, мой голубок, и робок.
Я пуста, беспечна и горда,
Из ненужных из-под шляп коробок
Я могу построить города.
 
 
Дорогими я душусь духами,
И рука в рубинах, как в крови…
А любовь, пропетая стихами, —
Не любовь, но песня о любви.
 

1940

 
Я шелесты листьев и шорохи трав
Вбираю, как пчелы цветочную влагу,
И, солнца лучи золотые вобрав,
Храню для тебя, как великое благо.
 
 
Я, душ отогретых вдыхая тепло,
Вливаю в души твоей хрупкие соты.
Чтоб в душу, творимую мною, втекло,
Что я собирала недели и годы.
 
 
Мечты мои, мысли, стремясь к облакам,
Простерлись в груди, как орлиные крылья.
Их, кроме тебя, никому не отдам
И в душу твою ненасытную вылью.
 
 
Ты будешь могучим, как крылья орла,
И гордым, как горды орлиные скалы,
Создашь ты, чего я создать не смогла,
Найдешь то, чего не нашла, но искала.
 

1939

I

 
Ты видел мудрость, и приник,
И пил, и вот сумел напиться,
И завещал мне гимны книг
Счастливейшего очевидца.
Твой лоб, как купола, высок,
И хищен нос, как ночью филин.
Но, словно мудрости исток,
Не разгадать мне губ извилин.
Твои заветы берегу
И, волею твоей хранима,
На самом солнечном лугу
Иду, не озираясь, мимо.
Ни горе, ни внезапный страх
Мне сердце острием не тронут.
Ты завещал хранить в веках
Мне мыслей глубочайших омут.
Мой взор всегда пронзить готов,
Как извлеченный меч из ножен;
И лишь твоих могучих слов
Для сердца голос непреложен.
 

II

 
И вот сегодня ветер стих,
И вечер пламенен и жарок.
Я слышу шепот слов глухих
Меж зеленью увитых арок.
Моя душа черства, пуста,
Нагретая, как камня плиты;
И чьи-то грешные уста
С моими, праведными, слиты.
 

 

III

В века протянутая нить
Звенит печальней и короче,
Но он, пришедший осквернить,
Опять владеет мною к ночи.
Я вижу, день горит бедой.
Мой дивный путь уже не светел.
И в небе меркнущей звездой
Ты, грозный, мне судьбу отметил.
Твой взор бичует, будто плеть,
И гнев подобен темным грозам.
За то, что не дала дозреть
Я мудрости бесценным лозам.
 

1942

 
В каждом лепестке неповторимый
Свой живой чарующий изгиб:
Так по-разному благодарим мы,
Так иначе каждому близки.
 
 
И не рви же лепестки нарочно,
Стебельки не стягивай узлом.
Или ты, клейменый и порочный,
Как и в душах, сеешь только зло?
 
 
И, питая тело горькой желчью,
Отравляешь ею все кругом?
Что ж мечтаю о тебе я молча
И пишу стихи не о другом?
 
 
Ты мне душу засоришь, как илом,
Слезы грусти выжмешь из очей.
Отчего же я тебя любила
И теперь люблю тебя зачем?
 

 
Мне жесткой мнится мягкая кровать;
В томимом теле горечь и недуг.
Сакуры нынче я не буду рвать:
А говорят – твой расцветает луг,
И ты скликаешь ласточек-подруг.
 

Шанхай

 
Верить хочу ли в победу твою,
Или она ясна?
Кажется мне, что в твоем краю
Плавно плывет весна.
Горе большое, как степь, как ширь;
Солнце сжигает твердь.
Ты, на победном коне богатырь,
Прочь прогоняешь смерть.
Горе большое, но ты велик —
Жажду снесешь и зной.
Грозный святого Георгия лик
Зрю за твоей спиной.
 

1940