Текст книги "Русская поэзия Китая: Антология"

Автор книги: Всеволод Иванов

 
Вы в цветное кимоно
Обернули стан свой тонкий,
С грустью смотрите в окно
На мелькающие джонки.
 
 
В нежном профиле лица
Яркий проблеск тайной муки.
Голубой опал кольца
Сжали трепетные руки…
 
 
Но зачем, зачем скрывать?
Ведь понятно все! Я – лишний…
Не со мною вам срывать
Поцелуев сладких вишни.
 
 
На пути своем, сквозь сон.
Вы другого увидали…
И не я теперь, а он
Поведет вас в яркость далей…
 
 
Я ж уеду далеко
Поискать иного счастья.
У заморских берегов
Попрошу себе участья.
 
 
Спрячу бережно на дно
Сердца стон и вопль стозвонкий.
Позабуду кимоно
И мелькающие джонки…
 

 
Открытка с родины. На ней
Поленовский «Московский дворик».
И, как в бинокле, в зорком взоре
Встают виденья давних дней.
 
 
Зажженные полдневным солнцем,
Церквей пылают купола.
Над ними даль из грез сплела
Прозрачных тучек волоконца.
 
 
А дворик – яркий изумруд!
Конюшня, дом с зеленой крышей…
И тихо так, что ухо слышит,
Как дети возятся, поют.
 
 
Там, за колодцем, мирный садик
Зовет под мирный свой уют.
Листы берез прохладу льют.
А тополя, как на параде!
 
 
Далекой, крепкой старины
Давно забытые виденья!
Надолго ли сокрыл вас тенью
Дым революций и войны?
 

 
Я помню. Помню, как сейчас:
Луна в тот странный вечер
Была – как деревянный таз,
Обстрелянный картечью.
 
 
И в сетке сумрака: дома
Чудовищами мнились,
Глаза тараща сквозь туман,
Лиловые, как ирис.
 
 
Обоим было нам смешно
В тот вечер беспричинно…
Кто ж станет отмерять весной
Восторги – на аршины?!
 
 
Ваш голосок-колоколец
С моим баском в дуэте
Был, точно перезвон колец,
Единственный на свете.
 
 
Весна – пьяна! об этом нам
Стихов писалась масса…
Но кто поверит, что она
Нам строила гримасы?
 
 
А в небе, – помню, как сейчас,
Луна в тот странный вечер
Была – как деревянный таз,
Обстрелянный картечью.
 

 
Квадриллионом лучиков
Солнце глаза пронзит,
Если, тоской замученный,
Выйду – отдать визит
 
 
Улице, той, что нежится,
Стройная, как стрела,
В пухе перинной снежности.
Дверь распахну! стремглав
 
 
Выброшусь, в шубу втиснутый,
В воздух студеный дня.
О, как легко повисну там!
О, как легко меня
 
 
Ноги помчат по россыпям
Давленного стекла!
Там – озорник мороз, сопя,
Щиплется, – чтоб стекла
 
 
Из остеклевших глаз слеза,
Чтобы на охре щек
Розами разукрасился
Кожи нежный клочок.
 
 
Кончено!.. Мысль об улице
Вспыхнула лишь на миг!
Сяду за стол – сутулиться,
Слушая шепот книг.
 

 
Рыжие скачут кони…
Ветер вослед им: Сто-о-ой!..
В воздухе от погони
Грохот повис и стон.
 
 
Это старик Октябрь, —
Плохонький режиссер, —
«Осени» так оттяпал
Сценку, что – стыд, позор!
 
 
Гаркнул – в артель артистов —
Каждому: «Сам играй!..»
С гиканьем и с присвистом
Вырос ответ: «Ол райт!»
 
 
Вмиг безобразник ветер
Вырвался и – гулять!
Парус срывать с корвета,
Резать речную гладь!
 
 
Рыжие скачут кони…
Ветер вослед им: Сто-о-ой!..
В воздухе от погони,
Грохот висит и стон.
 

 
Китаец лепит фигурки из теста,
Его окружает толпа зевак.
Сгрудились, склонились стеною тесной,
Китаец – мастер зевак зазывать!
 
 
Следят за ловкой игрою пальцев
С наивным вниманьем полсотни глаз.
Фигурки растут… И в ритмичном вальсе
В руках искусных ходит игла.
 
 
Чиновников важных ряд вырастает.
У рыцаря в шлеме блещет копье.
– А сабля, гляди, на ём… – золотая!
Знать, чин охвицерский…
– Кан-ка пуё!.. [37]37
  На местном жаргоне – «не трогай!»


[Закрыть]
 
 
Солдаты гордятся медной кокардой,
Купцы – животами (в руках – кошель!)
– Вон, куня!.. [38]38
  На местном жаргоне – девушка.


[Закрыть]
– Ишь, тоже, цаца какая!..
– Лицо-то… лицо… брусничный кисель!..
 
 
Недолго на свете живут фигурки…
Цена им – пятак, чтоб прожить два дня.
Рассохнувшись быстро, в мусор, в окурки
Летят их тела, к потехе дворняг.
 
 
Фигурки из теста! Так странно схожа
Судьба ваша – с черной судьбой людей;
Но только за жизнь мы платим дороже,
И мачеха-Жизнь к нам еще лютей.
 

 
Колдовская ночь! Мороз жестокий
Хочет кровь артерий затушить,
И туман глядит глазами Блока
В нищенскую пустоту души.
 
 
Фонари качаются – слепыми
Призраками снятых с неба звезд.
Со двора на них, с глазами злыми,
Лается провинциальный пес.
 
 
Сердцу холодно. И, согреваясь,
Сердце сказку теплую творит:
Предо мною улица кривая
Принимает петербургский вид.
 
 
И в тумане улицы – виденья:
Пушкин, Достоевский, Гоголь, Блок,
Чьи неумирающие тени —
Всей былой России эпилог.
 
 
Хочется упасть лицом в сугробы
Сонного проспекта и уснуть,
Чтоб забыть, смиряя в сердце злобу,
Ту страну, куда заказан путь.
 

 
Я слушаю
                твой
                         влекущий голос,
Аукающий
                     из Владивостока.
И сердце – в смятеньи,
                                            как радиола,
Послушная дальним
                                         токам.
Грудью своей
                             восьмисоткилометровой
Нас,
           озверев,
                                   растолкало пространство.
Меж нами,
                  с присвистом,
                                           пронзающим ветра вой,
Лишь поезд,
                        как нищий с котомкой,
                                                                странствует.
Мне – праздник,
                             когда,
                                         вскричав мое имя,
Почтарь серьезный
                                        в зеленой тужурке
Приносит пакет
                               со слезами твоими,
Выплаканными
                            в зимние
                                                    пурги.
Читаю.
                  И вижу
                                             миниатюрный,
Опененный кружевом
                                          твой платочек,
Который служит
                             бездонной урной
Бессонной тоски
                                в одинокие ночи.
Ложусь.
                      Погружаюсь в туманные кущи.
И лестницей сна
                             в небо высокое,
Уводит меня
                             твой голос влекущий,
Аукающий
                         из Владивостока.
 

1931

Харбин

 
Отчего, скажи мне, ты такая
Нежно-золотая, как закат?
Отчего, в моих объятьях тая,
Ты загадочный свой прячешь взгляд?
 
 
Отчего, скажи мне, эти косы
Так черны, как беспросветный мрак?
Отчего в твоих глазах раскосых
Мне мерцает сказочный маяк?
 
 
Отчего, скажи мне, так душисты
Эти плечи, сладкие, как мед?..
Хорошо под небом золотистым
Нежно прижимать к ним теплый рот.
 
 
Ты грустишь, свою тоску скрывая,
Незабвенная моя Линь-Ху.
Ты чужда, язычница святая.
Душному и сладкому греху.
 
 
О могучих, о крылатых джонках
(Злая поэтическая ложь!)
Голосом нежнее лютни тонкой
Ты мне песни грустные поешь.
 
 
Мчит тебя из города чужого
Песня легкокрылая назад.
Знаю, вспомнила родной Сучжоу…
Дом отца… луной залитый сад…
 
 
Замолчи! Мне эта песнь знакома.
Я заплакать сам с тобой готов
О тепле утерянного дома,
Ласке незабытых вечеров.
 
 
Помолчим, сплетем теснее руки.
В поцелуе заглушим тоску.
В радостной, в невыразимой муке
Мы сгорим с тобой, моя Линь-Ху!
 
 
Знаю, что опять, в объятьях тая,
Будешь прятать ты свой робкий взгляд,
Грешница, язычница святая,
Нежно-золотая, как закат.
 
 
Но в глазах лукавых и раскосых
Я найду свой сказочный маяк,
И меня задушат эти косы,
Черные, как беспросветный мрак!
 

Шанхай

 
Я целовал твое святое тело,
Я целовал твои святые руки;
Но ты, божественная, захотела,
Чтоб наше счастье стало нашей мукой.
 
 
И стало так. По твоему веленью
Дневное солнце больше не всходило.
Я стал молиться, преклонив колени,
Невидимому черному светилу.
 
 
Я стал учиться трудному искусству
Быть каменным, быть всюду одиноким.
Я поклонился в ноги Заратустре
И сам себя стал называть пророком.
 
 
Я уходил под своды древних храмов,
Где, в свете свеч, пред золотым Майтрейей
В тумане фимиама дремлют ламы,
Рыдает гонг, и жертвенник алеет.
 
 
Я там искал Сторукую богиню,
Ту, у которой бронзовое тело,
Одежд которой дым струею синей
Касается неслышно и несмело.
 
 
Я жег пред нею тлеющие свечи,
Бросал в огонь священную бумагу.
И на лицо ее, на грудь, на плечи
Смотрел со страстью, с дерзкою отвагой.
 
 
Божественная! Ты глядела строго
Куда-то вдаль, в ненужное нам небо.
Вокруг тебя толпились молча боги,
Прося – со мной – твоей любви, как хлеба.
 
 
Да, это ты! Века, тысячелетья.
Мильоны лет – ты та же, ты все та же;
И эти храмы, пагоды, мечети —
Тебе, звезде, которая всех краше.
 

1933

 
Какая невозможная весна!
Какое злое бронзовое солнце!
Цветут магнолии. И эта новизна
Мучительнее, чем бессонница.
 
 
Мелькающие пятки потных рикш
Чарльстонят по веселому асфальту,
И хочется запеть девичьим альтом
Сердцещипательный романс «Шери».
 
 
А ночью – я, никчемный и чужой,
Ищу чего-то в матовом тумане,
Грущу о чем-то. И Шанхай большой
Меня ко дну огнями баров манит.
 
 
Но ради блеска чьих-то близких глаз,
Сияющего мне во тьме мытарства,
Твой яд, весна, я превращу в лекарство.
И дни пройдут – и разорвется мгла.
 

1932

Л. Д. Густову

 
Александр Сергеевич!
Про вас ли это рассказывают книги,
Что вы были необычайно суеверны?
 
 
Вы, гений своей страны,
Вы, буян и бунтарь,
Вы, ловелас и скептик,
Вы верили…
                    Но нет, этого не могло быть!
Верили в глупые народные приметы
И так таинственно шушукались
С темными тайнами магнетизма.
 
 
Вспомните,
Как вы откладывали карету до завтра,
Если в момент отъезда
Лакей вручал вам забытые часы
Или же носовой платок.
 
 
Помните, в какое сильное смущение
Привело вас пролитое на стол масло?
И многие, многие миллионы соотечественников
Вспоминают теперь с улыбкой
О счастливом «нащокинском» фраке,
В котором в Москве
Вы пришли просить руки у Гончаровой.
 
 
Его вы стали носить
Во всех серьезных случаях жизни,
И в нем же, именно в нем
Вас приняла к себе гостеприимная вечность.
 
 
Вспомним, наконец, и о цыганке,
Предсказавшей вам
Скорую смерть от «белой головы».
 
 
Как серьезно вы отнеслись к гаданью!
С каким детским трепетом
Бегали вы с тех пор от белокурых,
Страшась с ними знакомств!
 
 
Но непостижимое – подстерегло.
И не помогли вам тогда
Ни гаданья, ни предостережения.
Ни даже бирюзовое кольцо на пальце,
Спасающее «от насильственной смерти».
 
 
Несравненный Александр Сергеевич!
Вы, гений нашей страны,
Вы, буян и бунтарь,
Вы, ловелас и скептик, —
Если вы так по-ребячески
Верили в непостижимое,
То что же тогда делать мне,
Обычному человеку,
Который, как и все, жаждет – жить,
Но который не знает, что такое – жизнь,
И, самое главное,
Что же такое там – над жизнью?
 

1930

 
Дышу дыханием святым
Деревьев, трав и тверди синей,
И солнце кругом золотым
Плывет в пылающей пустыне.
 
 
И сердцу праздному легко,
Когда, и грустный, и безвольный,
В покой уснувших облаков
Струится голос колокольный.
 
 
Он будни сонные пронзит,
Он души сонные разбудит,
И к алтарям, где свет горит.
Придут измученные люди.
 
 
И станет им легко, как мне,
Как мне в моем огромном храме,
Где даже воздух весь в огне,
Под голубыми куполами,
 
 
Где расцветает каждый куст
Неопалимой купиною,
И вышний мир так мудро пуст
Непознанною глубиною.
 

1933

 
Россия. Петербург. Нева.
Как ни зови их, смысл все тот же.
Душа забудет все слова,
Но этих позабыть не сможет.
 
 
Нас цепкая связует нить,
Клубок таинственный и грозный.
Не вычеркнуть, не примирить…
О Родина, с тобою розно
 
 
Чем я живу, как жить могу?
Печалью, длящейся годами,
Иль памятью?.. Я берегу
Ее, как выцветшее знамя,
 
 
Впитавшее сражений дым,
Как щит, с надеждою несомый, —
Когда-нибудь, немолодым,
Сквозь слезы улыбнуться – дома.
 

 
Последнее нашлось звено,
Сбывается все слово в слово —
Вот башенка с одним окном
И с дверью на семи засовах.
 
 
Вот сад, где не растет трава,
Где дерево всегда из листьев…
Все то, что раньше узнавал
В рисунке чьей-то древней кисти,
 
 
Возникло вдруг передо мной
На площади пустой, бескрайной…
Я в дом войду – и путь земной
Осветится последней тайной.
 

1934

Харбин

 
В пустынной церкви, днем, одна,
Ты поднимаешься на хоры,
И вздрагивает тишина
При взлете шелковых оборок.
 
 
Задумчиво проходишь ты
По медленно скрипящим доскам…
Вон там, внизу, – ряды святых
Молчат, закапанные воском.
 
 
И прямо пред тобой – алтарь,
Подальше, чуть правей – распятье,
А руки рвут с груди янтарь,
И мнется шелковое платье,
 
 
Как на коленях, с высоты,
Прильнув к расшатанным перилам,
Не дрогнув пред лицом святых,
Ты шепчешь: «Господи, помилуй…»
 

 
Посыпанная солью корка хлеба,
Глоток воды в лесу из родника…
Мой путь идет за ту черту, где небо
Сошлось с землей. Дорога далека!
 
 
Взлетают крылья мельниц над деревней.
Над тихой речкой тает тень моста.
Передохну я у часовни древней,
Разрушенной, забытой, без креста.
 
 
Легко дышать. Легка моя котомка
И палка сучковатая легка.
Приду в село. Урядник скажет громко:
– Как звать тебя? Возьмите старика!
 
 
Ни имени, ни радости, ни грусти.
– Непомнящий… – и, поднимая взгляд,
Увижу, как урядник взор опустит.
– Куда идешь? – Куда глаза глядят.
 
 
И скажет он – чуть дрогнет голос строгий:
– Пустить его! – Окончился допрос.
Вздохнут старухи: –  Странничек убогий,
Забыл, как звать… Спаси его, Христос.
 

I

 
Уехать… Любимое слово —
Его твердить не устану,
Много во мне такого —
Наверно, от предка цыгана.
 
 
Уехать… хотя бы в трюме,
Где крысами пол исцарапан,
Сдержанней став и угрюмей —
На берег спуститься по трапу.
 
 
Уехать… И этим вот словом
Мир, как альбом, перелистан…
Видится город портовый,
В сумерках сонная пристань.
 

II

 
С улыбкой в глазах скажу на прощанье: «Так надо».
Радость не скрою и тем от себя оттолкну…
Исчезнет вокзал. Растает вдали эстакада.
Вечерние тени подступят вплотную к окну.
Приснится в вагоне мне шумный неведомый город,
Где в пыльных конторах лежат на столах чертежи.
Где все я забуду, где жизнь деловитая скоро
С другими столкнет, и прошлое станет чужим.
 

III. Будни

 
Воедино собираю я отрезки,
Жизнь скрепляя просмоленной нитью,
В провалившемся, наскучившем гротеске
Незадачливый бессменный исполнитель.
В безысходном черпаю усладу,
Голос будней внятен мне и близок —
Спор соседок, сплетен едкий ладан, —
Запах щей и чьи-то вокализы.
 

1933

Харбин

 
Настанет день, судьбой отмеченный, —
Я возвращусь в заветный дом…
По лестнице, никем не встреченный,
Похолодев, взойду с трудом.
 
 
Увижу дверь, кошмой обитую,
И кнопку белую звонка…
Молчанье в доме. Так за плитами
Надгробными молчат века.
 
 
И будет слышен сквозь молчание
Там, за дверями, ход минут…
То маятник – его качание
Судьба подстерегает тут.
 
 
Дверь приоткроется, и к скважине
Старушечье лицо прильнет,
И раньше, чем она все скажет мне,
Почувствую смертельный гнет.
 
 
Старуха спрячется в переднюю
И рассмеется из угла:
«Я здесь живу одна… последняя…
А молодая – умерла!»
 

P. P.

 
Час пробьет, и по ступенькам шатким
Ты сбежишь с высокого крыльца,
И сойдет со взмыленной лошадки
Твой избранник в шапке в бубенцах,
В пестрых лентах и с улыбкой пьяной
Намалеванных небрежно губ…
А соседки хором песни грянут,
А соседки вас подстерегут,
А потом они о вас расскажут
Шепотком друг дружке на ушко…
Дни пойдут за штопкою и пряжей,
Дни пойдут размеренным шажком —
От кровати только до кастрюли —
И замрут, часы остановив…
 
 
Это будет в сумерках, в июле,
У пруда, у низкорослых ив —
Ты придешь и встанешь между прачек
И глубоко в первый раз вздохнешь…
А ведь все могло бы быть иначе,
А ведь прожитого не вернешь!
И вода пойдет кругами, пенясь,
И затихнет слабый стук валька…
У дверей соседки, подбоченясь,
Не услышат крик издалека.
 

Наталии Резниковой

 
Первыми укладывались куклы,
Засыпал глазастый медвежонок,
А потом – сама, и лампа тухла,
И никто не вскрикивал спросонок.
 
 
По утрам будили волны света,
Мамины душистые ладони.
Одеваясь перед туалетом,
Застывала в трепетном поклоне.
 
 
Улыбалась в зеркале кому-то,
Вскидывала брови в знак вопроса,
И лениво (сбились, не распутать!)
Черной лентой обвивала косы.
 
 
Гнулись пальцы. Узкое колечко
Зацепляло вьющиеся пряди,
А на столике у жаркой печки
Поджидали толстые тетради.
 
 
Рядом с нерешенною задачей
Столбик слов подчеркнутых французских.
С новым платьем вышла неудача —
Не на месте складка, плечи узки…
 
 
И над непонравившимся платьем,
И над нерешенною задачей
Опускалась, голову взлохматив,
Собираясь разразиться плачем.
 
 
На ресницах слезы повисали,
Колыхался непокорный локон,
И урок в гостиной за роялем
В день такой разучивался плохо.
 
 
За обедом – толки о погоде,
О знакомых споры, пересуды…
А однажды… Как любовь приходит?
Кто словами перескажет чудо?
 
 
Полюбила. Поняла, есть кто-то,
За кого и жизнь отдать – так мало!..
 
 
С этих пор не раскрывала ноты,
Кукол перед сном не целовала.
 

 
Любви весенней еле слышный отзвук —
Души томленье, чувство без названья…
Из книги старой вынимаю розу,
Прощаюсь с ней последним целованьем.
Горсть лепестков! Холодный календарный
Подсчет свиданий, стершиеся даты —
Горсть лепестков. Но в сердце благодарном
Горсть лепестков – печаль одной утраты.
Я воскрешаю мертвую подругу
Своей горячей, любящею кровью,
И в танце вновь она идет по кругу…
Я упиваюсь первою любовью
И взгляд ловлю – увы, неблагосклонный.
В глазах улыбка тает постепенно…
…Взмах розового платья о колонну —
Захлестнута колонна райской пеной…
Так ангел жизни пролетал в эфире,
Струился плащ, на солнце розовея…
Как музыка – чудеснейшая в мире! —
«Благодарю, что подержали веер,
В награду – роза, в ней – мое дыханье.
Я в ней цвету, я в ней живу мгновенье»
…Цветок, забывший о благоуханьи,
Осыпавшийся от прикосновенья…
 

 
Пробегу по темным тротуарам,
Вниз по узкой лестнице сбегу…
Отравлюсь до одури угаром —
Близостью доступных чьих-то губ.
 
 
Кто-то хлопнет по плечу: «Приятель!» —
И сплетется странной дружбы связь…
Выскользнув устало из объятий,
Женщина закурит, наклонясь.
 
 
Эти лица, эти разговоры
И глаза, глаза пьяней вина!
А под всплески струнных переборов
Отойдет цыганка от окна.
 
 
Подмигнет с усмешкой пианисту,
Тот стряхнет кого-то там с колен…
Прозвенят заливчиво мониста,
И взметнется сноп волос и лент.
 
 
Вспыхнут вдруг глаза черноголовой
Отблеском невидимых костров…
А ко мне, склонившись, друг мой новый
Скажет что-то злобно и остро.
 

 
Все – суета сует, и тленно все, что мило, —
Уйдет, растает, точно из кадила
В высь купола струящийся дымок.
        Лишь звук молитв и вечен, и глубок…
 
 
Есть в сердце каждого заветные святыни.
Они для нас – оазисы в пустыне,
И, как оазисы, заносит их песок.
        Лишь звук молитв и вечен, и глубок…
 
 
А взгляд змеиных глаз, что душу мне волнует?..
И он, и он забвенья не минует
И будет он так чужд мне, так далек!
        Лишь звук молитв и вечен, и глубок…
 
 
Все – суета сует, все только обольщенье,
Любовь в душе горит всего мгновенье,
Лишь в Вечной Книге смысл вечен строк,
        Лишь звук молитв и вечен, и глубок.
 

 
Мы, помню, в детские года,
Об Азии читая,
Не представляли никогда
Страны такой – Китая.
 
 
На чайной банке голубой
Мы знали по картинке
Китайца с длинною косой
В халате цвета синьки.
 
 
И все мы пили, стар и млад,
Китайский чай душистый,
Замерзший ели виноград
И груши в корке льдистой.
 
 
Затем мучная пастила
С начинкой из ореха
Для всех сибиряков была
Любимою утехой.
 
 
Китайской фанзой с чесучой
Всегда мы запасались,
В курмы с расшитою каймой
Охотно наряжались.
 
 
Мы знали: эти все Китай
Шлет жителям Сибири.
Но где находится сей край?
В каком далеком мире?
 
 
Вдруг в этот самый край судьбой
Мы брошены случайно —
И стал нам родиной второй
Китай с коробки чайной.
 
 
Но мы не видим пред собой,
Как прежде на картинке,
Китайца с длинною косой
В халате цвета синьки.
 
 
Тогда, с загадочным лицом,
В одежде странной этой,
Он нам казался существом
С неведомой планеты.
 
 
Теперь же кос в помине нет,
И наряду с халатом
Китаец здесь в пальто одет
С подкладкою из ваты.
 
 
Ушла в забвенье навсегда
Картинка с банки чайной,
Что нас в те детские года
Пленяла чрезвычайно.
 

1930-е

 
Люблю лежать в траве примятой:
На солнце плавится тоска.
Когда по зареву заката
Плывут, алея, облака.
 
 
И облачные силуэты
Скользят в лазурной вышине,
И, словно заревом согреты,
Подтаивают на огне.
 
 
Знакомых городов строенья
Встают громадами вдали
И их багровое горенье,
Как отражение земли.
 
 
Я вижу, – облачная лава,
От легких взлетов ветерка,
Дает изгнаннице усталой
Мираж родного городка.
 
 
Капризный и неверный случай
Виденье яркое дарит.
А ветер развивает тучи
И треплет отблески зари.
 
 
Я облакам кричу: «Верните ж!
Воздушный город мой родной!»
Но мой недостижимый Китеж
Дрожит и тает надо мной.
 

 
Лучше пути победного,
Краше мечты о рае,
Только одно я ведаю,
Только одно я знаю.
 
 
Это сказать за сильными:
«Вместе на крест восходим мы», —
Это гореть светильником
Перед иконой Родины.
 

 
Дни мои в изгнании сделались привычкою,
Гордое терпение ставлю, как пароль.
Маленькая девочка с русою косичкою
Принесла мне, крохотка, сдавленную боль.
 
 
Рассказала девочке сказку позабытую,
Сказку нашу русскую, где снега да лес…
Было удивление в ротике открытом,
Словно рассказала я чудо из чудес.
 
 
И спросила девочка: «Это что – Россия?
Город вроде нашего или так – село?»
Не могла я выслушать те слова простые,
Горькое отчаянье душу замело.
 
 
Вырастешь ты, девочка, не увидев Родины,
И не зная, крохотка, где страна твоя.
Часто мимо маленьких, взрослые, проходим мы,
Забывая души их средь заботы дня.
 
 
Буря революции, наши будни узкие…
Многое потеряно… многое ушло…
Вырастут в изгнании, вырастут нерусскими,
Думая, что Родина город иль село.
 
 
Дума неотвязная на душе израненной:
Как бы в сердце детское Родину вложить.
С детскою молитвою русского изгнания
Будет нам отраднее на чужбине жить.