Текст книги "Луна и солнце"
Автор книги: Вонда Макинтайр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)
Глава 27
Люсьен и Ив ехали без седла на упряжных лошадях; руки им развязали по приказу короля. Совершенно обессилевшая после борьбы со своими преследователями, опутанная сетью, Шерзад зловеще, монотонно гудела, изливая свою скорбь и пугая коней и всадников. Мари-Жозеф везли в охотничьей колеснице. Гепарды, задевая ее плечами и рыча, терлись о ее мокрые юбки, словно кошки. Один уселся на задние лапы и принялся пристально смотреть на нее, не сводя глаз с окровавленного корсажа.
Возвращение в Версаль длилось целую вечность; возвращение в Версаль длилось одно мгновение. Преодолевая изнеможение и отчаяние, Мари-Жозеф лихорадочно обдумывала планы бегства. Стараясь подражать Люсьену, она держалась горделиво, с достоинством, не склоняя головы. Ее посещали замыслы, один другого фантастичнее и нелепее. Вот если бы незаметно спустить со сворки гепардов… Они испугают коней, кони понесут, сбросят всадников… Но гепарды с таким же успехом могут перегрызть ей горло или, когда мушкетеры бросят жерди, на которых несут сеть, кинуться на Шерзад. Вот если бы столкнуть наземь возницу, схватить вожжи и унестись… Но Шартр и Лоррен вмиг ее догонят, туповатым зебрам не под силу состязаться с их сильными боевыми конями… Какие бы планы спасения ни выдумывала она в своих фантазиях, сохранить жизнь Шерзад мог только Аполлон, спустившийся с небес на своей рассветной колеснице. Даже если бы ей удалось спастись, Люсьен и Ив все равно оставались в руках карусельных всадников.
«Мы потерпели поражение, – размышляла она. – Шерзад обречена. Ради меня Люсьен вступил в заговор, цели которого не разделял, и чем это для него кончилось?»
Нарушая правила приличия, она отерла слезы рукавом: пусть ее тюремщики думают, что виной тому – дорожная пыль.
Внезапно спину Люсьена охватило пламя.
Он застонал и вцепился в гриву лошади. Шпага чуть было не выскользнула у него из рук. На миг он забыл обо всем на свете, кроме пронзительной, нестерпимой, всепоглощающей боли. «Если не шевелиться, – решил Люсьен, – то, может быть, я не упаду, не выроню шпагу, не лишусь чувств».
– Месье де Кретьен, – прошептал Ив, – вам плохо?
– Не трогайте меня, пожалуйста.
– Вы так побледнели.
– Это модно, – откликнулся Люсьен.
Ив замолчал, и Люсьен испытывал к нему за это благодарность. Вдоль его спины бушевало пламя, жестокое, неумолимое, страшнее любой муки. Если бы его пытали, он мог бы отречься от своих убеждений, признаться в несовершенном преступлении или принять любую религию, и пытку прекратили бы. Но когда столь коварно предавало его тело, ничто: ни вино, ни водка, ни чувственные наслаждения – не могло умерить боль.
Кавалькада медленно двинулась в сторону Версаля, мимо Большого канала, мимо фонтана Аполлона, по Зеленому ковру, унося русалку во дворец.
Люсьен достаточно пришел в себя, чтобы осознать, что означает выбор этого маршрута. Он не мог видеть лица Мари-Жозеф, но отдавал себе отчет в том, что и она это понимает.
«Выходит, – подумал Люсьен, – его величество вознамерился лишить русалку жизни».
Процессия остановилась у северного крыла дворца. Ив спешился и, не чувствуя онемевшего тела, обошел свою лошадь. Люсьен схватился за гриву своей упряжной лошади и соскользнул на землю, прежде чем Ив успел до него доковылять. Люсьен тяжело оперся на трость, с трудом переводя дыхание.
Он даже не мог претендовать на почетное боевое ранение. Ни когда повозка разбилась, накренившись у моста, ни когда его тряской трусцой везла упряжная лошадь, он не получил ни царапины. Но для того чтобы боль, не оставлявшая его ни на минуту, превратилась в огненную пытку, не требовались никакие внешние раздражители.
Люсьен убедился, что провоцирует приступ, как правило, неудобство.
«А неудобство, – думал он, – может настичь нас в любой момент. Но надо признать, нынешний хуже некуда».
Король спешился и направился во дворец. Его спутники, сомкнув ряды, встали вокруг плотным кольцом. Места Люсьену они не оставили; его положение при дворе уже отошло в прошлое. Когда явилась стража, остальные придворные ускакали, даже не обернувшись и не удостоив его взглядом. Люсьен не мог винить их. Любой, кто осмелился бы его защитить, рисковал разделить его участь.
Стража окружила пленников и отвела в караульную Парадных покоев. Люсьен тяжело опирался на шпагу-трость и с трудом держался на ногах. Если бы мушкетерам не пришлось тащить Шерзад, он не вытерпел бы муки и потребовал бы внести себя в караульную на руках. Русалка, поникнув в сети, запричитала, словно плача по покойнику. Дотащив ее до караульной, мушкетеры поспешно бросили свою ношу и ретировались.
– Дайте ей воды, прошу вас, – взмолилась Мари-Жозеф, – или она заболеет! Пожалуйста, заклинаю вас, дайте ей попить!
– Будьте любезны, дайте попить всем нам, – попросил Ив. – И позвольте нам сесть. Мы всю ночь провели на ногах.
Мольбы Ива привели Люсьена в раздражение.
«Что же вы не принимаете смиренно страдания, а еще священник», – мысленно съязвил Люсьен, но преодолел искушение и не стал насмешничать.
Безупречно учтивый, капитан мушкетеров послал за вином и водой. Его подчиненные принесли стулья. Ив без сил упал на стул, облокотившись на колени и спрятав лицо в ладонях. Мари-Жозеф села столь осторожно и медленно, что Люсьену закралась мысль, уж не ранило ли ее, когда разбилась повозка. Он хотел подойти к ней. Он хотел утешить ее; он хотел, чтобы она утешила его. Но стражники, конечно, не пустили бы его; единственное, что ему сейчас оставалось, – это сохранять чувство собственного достоинства.
Капитан предложил Люсьену стул.
– Неужели вы полагаете, что я позволю себе сесть в присутствии его величества? – суровым тоном осведомился Люсьен.
Тростью он указал на портрет Людовика, и это движение тотчас отозвалось болью в спине и в обоих плечах.
– Прошу прощения, месье де Кретьен, – сказал капитан. – Но тогда выпейте вина.
Один из мушкетеров разлил вино. Ив жадно поднес кубок к губам.
– Пью за здоровье его величества! – Люсьен поднял кубок, неподражаемо надменным жестом салютуя портрету Людовика, и осушил его одним глотком.
Капитан присоединился к тосту.
– Нет, благодарю вас, – пробормотала Мари-Жозеф, когда один из стражников предложил ей вина. – Не хочу проявить неуважение к его величеству, но… не могу.
Тут Люсьен понял, почему она чувствовала себя неуютно и вела себя столь скованно, почему не пила, хотя в горле у нее явно пересохло и отказалась она с явным сожалением, и почему она столь смущена.
– Позвольте мадемуазель де ла Круа выйти в уборную, – украдкой попросил Люсьен капитана.
Капитан заколебался было, однако ему, как и всем придворным, была известна способность Людовика не опорожнять мочевой пузырь часами, а также его обыкновение путешествовать, не задумываясь об удобстве дам. Он поклонился Люсьену и приказал своим людям проводить всех троих пленников в уборную.
– Однако поторопитесь, его величество с минуты на минуту потребует вас к себе.
Оставшись в одиночестве, Люсьен прислонился к стене, прижавшись лицом к прохладному камню. Его била дрожь.
Капитан прислал пленникам воду и полотенца. Люсьен кое-как отер грязь, отряхнул перчатки и поправил одежду. Ему хотелось переменить белье. В таком виде он не смел предстать пред очи короля, его рубашка промокла от пота и холодила спину. Он так и не привык к холоду, неизменно сопровождавшему огненную боль. Он испытывал большое искушение отпить кальвадоса из карманной фляги, но пламя яблочной водки не в силах будет побороть пламя у него в спине. Он отцепил белую ленту со своей карусельной шляпы, вымокшей и представлявшей жалкое зрелище, и стянул ею сзади свой не менее пострадавший парик.
– А как быть с русалкой, месье де Кретьен? – спросил капитан, когда он вернулся. – Она что, помочится на ковер?
– На этот вопрос может ответить мадемуазель де ла Круа, ей виднее.
– Не знаю. – Мари-Жозеф отпила большой глоток из кубка и не стала возражать, когда капитан наполнил его снова. – Шерзад никогда не бывала в доме, никогда не видела ковра, она и в толк не возьмет, что делать в уборной.
– Она не хочет пить.
Один из мушкетеров возвышался над Шерзад с бутылкой воды. Русалка не помочилась на ковер, но пролила на него воду из бутылки.
– Пожалуйста, пустите меня к ней, – попросила Мари-Жозеф.
Капитан позволил Мари-Жозеф встать на колени рядом с русалкой. Люсьен приковылял к ним. Ив помедлил, но, не выдержав, тоже присоединился. Люсьен положил руку на плечо Мари-Жозеф. Она накрыла его ладонь своей, согревая и волнуя. Ему показалось, будто тепло ее прикосновения чуть-чуть утишило его боль.
– Дорогие друзья… – прошептала Мари-Жозеф.
Голос ее дрогнул. Она погладила Шерзад по плечу, по бедру, сплошь в синяках. Плавательная перепонка на руке у Шерзад была порвана. Запекшаяся кровь покрывала лодыжку; синяки пятнали горло. Она лежала закрыв глаза и едва слышно причитала. Мари-Жозеф поднесла к ее губам бутылку с водой. Русалка не шелохнулась.
– Сударь, вы не позволите мне взять вино?
Капитан передал ей бутылку. Она вылила на ладонь несколько капель и смочила пересохшие губы Шерзад. Русалка нежно, как во сне, слизала вино.
– Его величество повелевает вам явиться.
Мари-Жозеф об руку с Люсьеном вступила в Салон Аполлона. Ив шел позади, склонив голову и спрятав руки в рукава рясы. Слева и справа от них шествовала стража. Шерзад внесли в Салон, опутанную сетью. Стоны русалки эхом отдавались в гулком помещении.
Люсьен не дрогнув встретил взгляд его величества. Сидя на троне, король взирал на своих бывших фаворитов. Рядом с ним стояли монсеньор и Мэн, Лоррен и Шартр, суровые и безмолвные. Один лишь месье смотрел на пленников с состраданием. Только он посмел выразить им сочувствие, но даже он не в силах был помочь.
На лбу у Люсьена выступила испарина, рука судорожно сжала набалдашник трости. Отдав поклон его величеству, он с трудом выпрямился.
Мари-Жозеф присела перед его величеством в глубоком реверансе, но ее внимание было всецело поглощено Люсьеном. «Он ранен? – с тревогой подумала она. – Неужели он пострадал, когда разбилась повозка? Никогда прежде не видела, чтобы он уступал своему недугу».
– Я уважаю своих противников на поле брани, – промолвил Людовик, – но презираю предателей.
– Сир, я одна всему виной! – воскликнула Мари-Жозеф. – Мой брат и граф Люсьен…
– Замолчите! Неужели вы ожидаете милосердия потому лишь, что вы женщина? Я не глуп, мадемуазель, как бы вы ни пытались меня обмануть!
– Я не жду милосердия, ваше величество, – заверила короля Мари-Жозеф. Но втайне она надеялась вымолить у его величества прощение для Шерзад, Люсьена и Ива.
– А вы, Люсьен, объясните мне, что подвигло вас на столь странный поступок?
– Нет, ваше величество.
Ответ Люсьена королю, краткий и категоричный, поразил Мари-Жозеф.
– И вы не попросите меня о милости, которую я обещал вам даровать?
Взбешенный и оскорбленный настолько, что ему потребовалось помолчать минуту, чтобы овладеть собой, Люсьен ответил:
– Я уже просил вас о милости, ваше величество.
– Прикажите ей замолчать! – крикнул король Мари-Жозеф.
– Не могу. Шерзад поет свою предсмертную песнь.
– Месье Бурсен!
Неуклюжий, костлявый, месье Бурсен бросился на зов своей шаркающей походкой.
– Возьмите эту тварь и велите зарезать.
– Но, ваше величество, пир вот-вот начнется, ваше величество, я не успею ее приготовить, ваше величество, если я не сумею угодить вам, мне придется наложить на себя руки…
– Делайте, как считаете нужным, – разрешил Людовик, – только избавьте меня от ваших сетований. Плоть твари мы вкусим сырой и кровавой…
– Ваше величество, я… Я что-нибудь придумаю, ваше величество…
Мари-Жозеф безмолвно заплакала от горя.
Люсьен взял ее за руку. Мари-Жозеф не могла осушить слез, но никогда еще не испытывала ни к кому такой благодарности за сочувствие.
– Вам запрещено сюда входить! Вы не вправе сюда входить! – донесся голос церемониймейстера из соседнего зала. – Стража!
И тут в зал впорхнул обезумевший голубь. Он заметался под потолком, потом увидел сквозь стекло небо и стремительно кинулся к окну, но в последний момент успел свернуть в сторону. Он отлетел к королевскому голубятнику, тот схватил его и прижал к груди. На плечах у него примостились другие птицы, один голубь притих за пазухой.
Не спрашивая ни у кого позволения, Люсьен подошел к голубятнику и, тяжело опираясь на трость, протянул руку.
Голубятник порылся в кармане и высыпал Люсьену на ладонь пригоршню серебряных капсул.
Люсьен не соблаговолил открыть их. Он вернулся на свое место, встав перед королевским троном. Мари-Жозеф глядела на горстку серебра, обрамленного сияющим ореолом от слез у нее на ресницах. Она вонзила ногти в ладони, чтобы не плакать, не закричать во весь голос: «Откройте же скорей, прочтите послание!..»
Его величество выбрал одну из капсул, преподнесенных Люсьеном. Открыл. Перевернул, но ничего не извлек. Потряс.
На блестящий паркет со звонким резким стуком выпал изумруд. Словно разбрасывая зеленые искорки, камень покатился по полу и замер у бахромы персидского ковра. Стражник поднял его и, преклонив колени у подножия трона, вернул его величеству.
Его величество прочитал послание на клочке бумаги, содержавшемся в капсуле, и уронил его на пол.
В каждой новой капсуле таилась драгоценность еще более прекрасная, чем в предшествующей: жемчужина, или нефритовая бусина совершенной огранки, или элегантная золотая подвеска. Пол у подножия трона усеяли послания. Мари-Жозеф составила из отдельных слов сообщения: «Ацтекские драгоценности. Испанское золото. Богатейшие сокровища».
Его величество сжал бесценную находку в ладони:
– Я дарую русалке жизнь.
Безучастный тон, которым это было произнесено, встревожил Мари-Жозеф.
– Ваше величество… – прошептал месье Бурсен.
– Месье де Кретьен, вручите ему… – Тут Людовик спохватился. – Месье Бурсен, я вознагражу вас, как и обещал. Можете идти.
Месье Бурсен, непрестанно кланяясь, удалился из тронного зала.
Людовик опустил взор на Люсьена, и на мгновение его покинула всегдашняя бесстрастность:
– Люсьен, моя опора, мой лучший советник… Кто же вас заменит?
– Никто, ваше величество.
Гордость и печаль Люсьена так растрогали Мари-Жозеф, что она чуть было не расплакалась снова.
Его величество подозвал Лоррена:
– Отвезите русалку в клетку.
– Ваше величество! – вскрикнула Мари-Жозеф. – Благодаря Шерзад вы получили сокровища!
– А я даровал русалке жизнь.
– Вы обещали отпустить ее!
– Вы осмеливаетесь мне перечить?
– Да, ваше величество!
– Я обещал не зажаривать ее для сегодняшнего пира. Если я не обрету бессмертия, вкусив плоти русалки, то пусть благодаря русалочьим сокровищам бессмертие обретет Франция.
Шерзад скатилась по деревянным ступенькам и рухнула в фонтан Аполлона. Оцепеневшая, убаюканная своим собственным скорбным плачем, она встрепенулась, обрушившись в зловонную воду, и забилась в сети, извиваясь всем телом. Как только сеть чуть-чуть размоталась в воде, немного ослабив хватку на ее теле, она в ярости ударила когтями по стропам, перерезая их словно ножом. Ячеистая сеть опала на дно, уносимая слабым течением, и повлеклась к водостоку, растягиваясь и сжимаясь, как осьминог.
Измученная, изголодавшаяся, избитая, исцарапанная, сильным ударом раздвоенного хвоста она взмыла над водой и рухнула вниз, подняв фонтан брызг. Дверь клетки с лязгом затворилась, замок закрылся. Опустился полог шатра. Оставшись в одиночестве, она принялась яростно скрести когтями по стенкам бассейна, а потом вцепилась в решетку над водостоком и трясла до тех пор, пока в кровь не стерла руки.
Ей не удалось найти путь к бегству.
Мушкетеры увели Люсьена и Ива, запретив Мари-Жозеф перемолвиться с ними словом. Двое стражников проводили Мари-Жозеф в покои мадам.
Мадам стояла в гардеробной, вытянув перед собой руки. Фрейлины затягивали на ней корсет. Мадемуазель уже успела облачиться в восхитительный серовато-бежевый атласный роброн, усеянный топазами. Халида как раз завершала украшение ее высокого, в оборках и лентах фонтанжа.
Едва увидев Мари-Жозеф, Халида уронила ленты, бросилась к ней и молча ее обняла. Следом за нею кинулась Лотта. Мари-Жозеф приникла к сестре и к подруге. Георгинчик Старший потрусил к ней, пыхтя, а за Георгинчиком Старшим, тявкая, потянулся и Младший. Они принялись обнюхивать подол ее нижней юбки и, почуяв Шерзад, истерически залаяли.
– Тише! – прикрикнула Лотта и отогнала болонок.
С помощью камеристок мадам невозмутимо облачилась в роскошное платье золотой парчи, словно не замечая присутствия мушкетеров.
– Можете идти, – наконец велела она им.
– Но, мадам…
– Делайте, как я сказала.
Они переглянулись и, пятясь, удалились из уборной. Несомненно, они остались дожидаться Мари-Жозеф в вестибюле, ведь даже повелительный тон и самоуверенность мадам не могли отменить королевские приказания.
Мадам прижалась щекой к щеке Мари-Жозеф:
– Ах, душенька, ваша судьба достойна трагической баллады. Король разгневан и требует, чтобы вы непременно присутствовали на пиру.
– Мадам, что же мне делать?
– Девочка моя, все, что мы можем, – это повиноваться его величеству.
Мари-Жозеф помогла Халиде причесать мадам, держа наготове шпильки и те немногие цепочки, подвески и кружевца, которыми мадам согласилась украсить волосы. Мари-Жозеф не могла забыться за повседневными заботами. Руки у нее дрожали. Другие фрейлины перешептывались, осуждая ее неповиновение, ее испачканное, измятое платье и растрепавшуюся прическу.
«Шерзад жива, – думала Мари-Жозеф, – пока жива…»
Однако она знала, что в бассейне фонтана ее подруге долго не продержаться.
Мадам протянула руку. Мари-Жозеф застегнула у нее на запястье бриллиантовый браслет, подарок короля. Грани алмазов ослепительно засверкали в сиянии ее слез.
– А сейчас, – сказала мадам, – мы должны что-то с вами сделать.
Она строго оглядела Мари-Жозеф:
– Вы же не можете присутствовать на пиру у его величества в грязном платье!
– Не дразните ее, мама! – вступилась Лотта.
Она подвела Мари-Жозеф к шкафу и распахнула дверцы.
Перед Мари-Жозеф предстал самый прекрасный роброн, который ей доводилось видеть: переливчатого серебряного атласа, отделанный серебряным кружевом, с корсажем, усеянным лунным камнем.
– Мадемуазель, я не могу…
– Его прислал месье де Кретьен. Он покорно просил вас принять подарок.
«Я погубила его, – пронеслось в сознании Мари-Жозеф, – а он по-прежнему благожелателен и любезен ко мне».
Лотта обняла ее, поцеловала, дружески крепко сжала ее ладони в своих и оставила наедине с Халидой. Лотта, мадам и их свита удалились, шурша юбками, влача за собой шлейф изысканных ароматов и громко перешептываясь.
Халида незаметно передала Мари-Жозеф записку. Развернув ее, Мари-Жозеф ахнула: она узнала почерк Люсьена.
«Скоро увидимся. Люблю. Л.».
– Не плачьте, мадемуазель Мари, – принялась увещевать ее Халида, – у вас и так покраснели глаза. Сядьте-ка, сейчас я расчешу ваши колтуны.
– Мадемуазель Халида, я должна послать ответ. Можно ли рискнуть?
– Может быть, я как-нибудь и ухитрюсь, – предположила Халида. – У графа Люсьена много агентов.
«Люблю, – написала Мари-Жозеф. – Люблю беспредельно, безгранично».
Халида прошептала что-то мальчику-пажу и отослала его с запиской, а потом стала с великим тщанием облачать Мари-Жозеф в «лунный» роброн. В зеркале отразился прелестный призрак в серебристо-серой мерцающей дымке.
– Вы в полной мере это заслужили, – с удовлетворением отметила Халида.
Мари-Жозеф спрятала за декольте записку Люсьена.
– Сестра, – спросила Халида, – вы позволите мне причесать вас как подобает?
Выбрав один из фонтанжей мадемуазель, она показала его Мари-Жозеф. Та попыталась было сохранить серьезный вид, но, вообразив, как на весь вечер на голове у нее воздвигнется массивное сооружение из проволоки, лент и кружев, не выдержала и расхохоталась.
– Вам не нравятся фасоны, которые я придумала? – сурово осведомилась Халида.
– Простите! – Мари-Жозеф прижала руки ко рту, стараясь унять смех. – Мадемуазель Халида, я не хотела…
Тут Халида сама расхохоталась, вспомнив нелепые башни, ее стараниями колыхавшиеся на головах модных дам, и отложила фонтанж, убрав волосы Мари-Жозеф совсем просто.
– Но вы должны надеть вот это.
Халида вплела в локоны Мари-Жозеф нитку жемчуга.
– Ваше ожерелье!
– Мне придется попросить вас его вернуть, – призналась Халида. – Им я оплачу свой переезд домой в Турцию.
В действительности любой подарок, полученный от Марии Моденской, был сделан на деньги его величества. Поэтому Мари-Жозеф несколько утешала мысль, что если его величество и не отпустит на волю Шерзад, то, по крайней мере, внесет свою лепту в освобождение Халиды.
Послеполуденное солнце било в окна Зеркальной галереи, отражаясь во множестве ослепительно блестящих зеркал. Хрустальные канделябры окружало радужное сияние. На каждой стене сверкала королевская эмблема – золотой солнечный диск. Боги и герои веселились и вели войны на живописных плафонах.
Все помещение было занято длинными пиршественными столами; вокруг них стеснились французские аристократы и их союзники. Нарядам, яствам и особенно местам, отведенным на королевском пиру тому или иному придворному, предстояло на многие и многие месяцы после празднества стать предметом пересудов, подобно тому как на протяжении месяцев до празднества над ними, без сомнения, ломали головы глашатай, объявляющий имена посланников, и его помощники.
– Мадемуазель Мари-Жозеф де ла Круа, – возгласил церемониймейстер.
В нарушение этикета не опираясь на руку мужчины, она вошла в зал. Она переступила порог в полном одиночестве, ослепленная неистовым светом, оглушенная гулом голосов. Когда появился сопровождающий ее стражник, шепот смолк. С высоко поднятой головой, плавно и торжественно она прошествовала на назначенное ей место.
«Они перешептываются, заметив стражника, но точно так же стали бы судачить по поводу моей немодной прически или нарушения этикета – появления в одиночестве», – размышляла Мари-Жозеф.
Она чуть было не расхохоталась. Пожалуй, они скорее ужасались простоте и безыскусности, с которой убраны ее волосы, ведь на головах самых модных светских дам, словно кружевные башни, возвышались причудливые громоздкие фонтанжи, явно дело рук Халиды.
Мари-Жозеф заняла место в дальнем конце пиршественного стола в одиночестве, радуясь тому, что надежно укрыта от любопытных взглядов. Ей хотелось перенестись отсюда к Шерзад и Люсьену. Записка Люсьена покоилась за ее сияющим лунным камнем корсажем, на обнаженной груди.
– Отец Ив де ла Круа!
На пороге без королевской медали появился Ив. Выделяясь словно черный графический эскиз на фоне ярких, живописных придворных, он присоединился к Мари-Жозеф. Его ввела в зал стража.
– Люсьен де Барантон, граф де Кретьен!
В зал прошествовал Люсьен, не уступающий ни одному гостю блеском костюма, достоинством манер и горделивостью осанки. Он облачился не в синий жюстокор, а в серебряный атлас, усеянный бриллиантами. Его можно было принять за иностранного принца, окруженного телохранителями-мушкетерами, а его стул в конце стола, вдали от его величества, – за почетное место.
– Вы забыли мою скамеечку, – холодно произнес он, обращаясь к лейтенанту стражи.
– Прошу прощения, месье де Кретьен.
Люсьен принялся терпеливо ждать, не обращая внимания на неловко переглядывающихся мушкетеров, которые никак не могли решить, позволено им исполнять приказания узника или нет. Он улыбнулся Мари-Жозеф и поглядел на нее с такой любовью, нежностью и юмором, что она почувствовала его искренность и поняла, что его улыбка обращена ей, а не призвана продемонстрировать двору безупречное самообладание.
Когда принесли скамеечку и Люсьен взобрался на стул, стражники удалились за «ширму» из апельсиновых деревцев. Вскоре оттуда поплыл табачный дым, и Мари-Жозеф преисполнилась зависти.
Ив сидел справа от Люсьена, Мари-Жозеф – слева. Их ближайшие соседи незаметно отодвинулись от опальных фаворитов, оставив между собой и ними ничейную полосу. «Интересно, они отгородятся от нас стеной канделябров, ножей и солонок?» – подумала Мари-Жозеф.
Мари-Жозеф прикрыла рукой пальцы Люсьена.
– Спасибо, – прошептала она. – Спасибо за все. Мне так жаль. Я бы хотела…
Он взял ее руку и провел губами по ее пальцам, а потом поцеловал ее ладонь. Она замерла от мучительного наслаждения. «Если от одного лишь его прикосновения у меня начинает бешено биться сердце, каково же будет его поцеловать?»
– Я давно не переживал никаких приключений, – сказал он.
– Это единственная причина?
– Истинная причина в том, что я увидел вашу душу и полюбил вас. Беспредельно, безгранично.
– Как жаль, что мы не можем поменяться с ними местами, – тихонько произнесла Мари-Жозеф, указывая подбородком на укрывшихся за апельсиновыми деревцами мушкетеров.
Люсьен улыбнулся.
– Что ты себе позволяешь, сестра! – возмутился Ив.
Спокойно выдержав его гневный взор, Мари-Жозеф прижала руку к щеке Люсьена. Он опустил голову ей на ладонь, закрыв глаза, и внезапно вздрогнул.
– Люсьен, что с вами?
– Пустяки, – прошептал он и выпрямился.
Она неохотно отняла руку.
– Скажите мне, прошу вас!
– Обыкновенно я мучусь и терплю. Но иногда мучусь необыкновенно, нестерпимо.
– А нет ли средства?..
– Такого средства нет, приходится лишь ждать, пока приступ пройдет.
Церемониймейстер возглашал имена чужеземных монархов. Один за другим они вступали в Зеркальную галерею и занимали места за столом для почетных гостей. Золото и драгоценности столь отягощали их парадные одеяния, что им было трудно двигаться.
Мари-Жозеф заметила вдалеке королеву Марию, которая, не в силах повернуть голову, почти поникла под бременем гигантского фонтанжа, украшенного золотым кружевом и лентами, бриллиантами и серебряной вышивкой. Она была столь густо напудрена, что казалась смертельно бледной, а по ее вискам и по округлости груди сбегали тонкие линии, нанесенные голубой краской, повторявшие очертания вен и подчеркивавшие ее неестественно белую кожу.
– Его святейшество папа римский Иннокентий, великий понтифик!
К столу для почетных гостей Иннокентий не проследовал. Церемониймейстер замер в ужасе, стал лихорадочно озираться в поисках помощи, не дождался, кинулся за Иннокентием, что-то прошептал ему на ухо, получил едва слышный ответ, остановился, поклонился и, пятясь, отошел. Медленно, в гробовом молчании, провожаемый взглядами потрясенных придворных, Иннокентий двинулся к Мари-Жозеф. Она поднялась и сделала реверанс; он позволил ей поцеловать перстень. Ив преклонил перед ним колени. Люсьен не шелохнулся.
– Принесите мне стул!
– Ваше святейшество! – воскликнул Ив.
Приказ Иннокентия вывел слуг из оцепенения и заставил повиноваться. Ив усадил папу Иннокентия на свое место, а сам сел на принесенный слугами стул на ничейной полосе, справа. Пока гости ужасались столь небывалому нарушению этикета, слуги поспешно переставляли блюда и бокалы на столе для почетных гостей, уносили папский прибор и передвигали в середину золотой, королевский. Церемониймейстер, казалось, вот-вот упадет в обморок.
– Его величество Людовик Великий, правитель Франции и Наварры, христианнейший король!
Все встали и поклонились. Его величество, в золотой парче, рубинах и бриллиантах, занял свое место, ничем не выдавая изумления, возмущения или гнева, словно ничего необычайного не произошло. Он безучастно оглядел Зеркальную галерею. За одно мгновение выделил из толпы Мари-Жозеф, ее брата и Люсьена и пронзил взором его святейшество.
– Ваше святейшество… – начал было Ив. – Вам отведено почетное место…
– Наш Спаситель исцелял прокаженных. Так неужели мне не пристало смирение? – Иннокентий воззрился на Люсьена. – Впрочем, нашему Спасителю не выпало на долю общаться с атеистами.
Мари-Жозеф покраснела от гнева, услышав это оскорбление.
– Если бы Ему случилось иметь дело с атеистами, – парировал Люсьен, – Он, без сомнения, явил бы им милосердие…
– Вы являете нам милосердие, ваше святейшество, – поспешно перебил его Ив, – ибо утешаете нас в нашем позоре и бесчестии.
– Мой августейший кузен чрезвычайно разгневан, – промолвил Иннокентий.
– Мы лишили его яства, – пояснила Мари-Жозеф, – но не дали ему совершить убийство.
– Мы уберегли душу его величества, – почтительно добавил Ив.
– Кто знает, быть может, вы спасли демона, – произнес Иннокентий, обращаясь к Иву. – А то и лишили моего кузена бессмертия.
– Шерзад не способна даровать бессмертие, – вмешалась Мари-Жозеф. – Это под силу одному лишь Господу.
Иннокентий игнорировал дерзкое поведение Мари-Жозеф.
– Вы уверяли, будто плоть русалки наделяет чудесной способностью…
– Я солгал, – печально признался Ив. – Да смилуется надо мною Господь, я солгал. Я никак не проверял слухов. Мне казалось, не важно, что есть истина и что ложь…
– Ив, как ты можешь так говорить?! – воскликнула Мари-Жозеф.
– Важно лишь, во что верит король.
– Он поверил в бессмертие, потому что ты убедил его, что это возможно. А теперь его охватят сомнения, он поддастся искушению, и нарушит данное слово, и прикажет ее убить.
Люсьен встретился с нею взглядом, но промолчал.
«Я-то надеялась, что он станет это отрицать, – подумала Мари-Жозеф. – Надеялась, что он скажет: „Его величество никогда не нарушает обещаний“. Даже если бы он просто упрекнул меня, я и то поняла бы, что Шерзад сохранят жизнь».
– Вы могли бы спасти Шерзад, ваше святейшество! – взмолилась Мари-Жозеф. – Вас чтят за то, что вы исправили ошибки, совершенные Церковью прежде, за то, что воспрепятствовали падению нравов и разврату…
– Замолчи! – прикрикнул Ив.
– Позвольте мне хотя бы одно мгновение наслаждаться похвалой, отец де ла Круа, – смиренно сказал папа, – позвольте мне на одно мгновение предаться греху гордыни. Я действительно воспрепятствовал падению нравов и разврату.
– Прошу прощения, ваше святейшество.
– Господь дал жизнь тварям, дабы мы владычествовали над ними, дьявола – дабы мы победили его, и язычников – дабы мы обратили их. Вопрос лишь в том, к какому из этих разрядов причислить русалку?
– Она – женщина!
– Я говорю не с вами, мадемуазель де ла Круа. Отец де ла Круа, русалка утверждает, будто смерть окончательна и неизбывна.
– Ваше святейшество, – осторожно возразил Ив, – неужели тварь способна понять, что такое смерть?
– Если бы дьяволы существовали, – вмешался Люсьен, – то, разумеется, они утверждали бы, что есть жизнь после смерти, рай и ад. Иначе где бы они обитали?
С трудом сдерживая смешок, Мари-Жозеф осмелилась вновь обратиться к папе:
– Ваше святейшество, вы могли бы открыть Шерзад, что есть жизнь вечная.
– Замолчите, синьорина! – В голосе Иннокентия послышалось нетерпение и досада. – Женщинам пристало послушание и покорность, и, самое главное, им надлежит молчать! Такова воля Господа.
