Текст книги "Луна и солнце"
Автор книги: Вонда Макинтайр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)
Мари-Жозеф вздохнула и с печальной улыбкой обратилась к графу Люсьену:
– Значит, контрабанду мне получать не придется.
«И непристойные голландские лубочные картинки тоже, – мысленно продолжила она. – А хоть бы одним глазком взглянуть, пусть это и грех».
– Я знаю, – сказал он и добавил, заметив ее удивленный взгляд: – Простите, мадемуазель де ла Круа, но я был обязан прочитать письмо. Иначе как мне было объяснить цензорам, почему вам можно его передать?
– Благодарю вас, сударь. Видите, все-таки я прошу у вас не более, чем вы в силах сделать.
Граф Люсьен поклонился.
Он отдал приказания слугам, и те переставили шелковые ширмы так, чтобы показать секционный стол зрителям и скрыть от живой русалки.
«Граф Люсьен озаботился бы несчастьями русалки только из опасения, что ее крики будут мешать королю!» – подумала Мари-Жозеф.
– А его величество все-таки соблаговолит присутствовать на вскрытии?
Она поспешно подняла руки к волосам, чувствуя, что они стали выбиваться из-под шпилек.
– Он уже здесь, – ответил граф Люсьен, кивком указав на портрет. – Но на сей раз он не заметит, что ваша прическа в беспорядке.
Месье Гупийе, капельмейстер, пробрался к ним сквозь толпу, собравшуюся поглазеть на вскрытие:
– Отец де ла Круа, позвольте мне минуту поговорить с вашей сестрой.
– Она занята, сударь, – ответил Ив.
– Я весьма озабочен, отец де ла Круа, – разразился длинной тирадой месье Гупийе. – Я весьма озабочен, месье де Кретьен. Мадемуазель де ла Круа, повторю, я весьма озабочен. Мы должны обсудить кантату.
– Я уже начала ее… Я могу работать ночью.
– Эти занятия отнимут все ваше время, мадемуазель де ла Круа, – возразил граф Люсьен. – Подумайте, ночью сочинять музыку, а днем постигать тайны разлагающейся плоти.
Мари-Жозеф усмехнулась.
– А вам потребуется инструмент? – спросил граф Люсьен.
– Конечно ей потребуется инструмент! – воскликнул месье Гупийе. – Неудивительно, что она до сих пор не написала ни ноты! Неужели вы думаете, что она способна всецело сочинять в уме?
– Вы не могли бы на время предоставить мне клавесин? – произнесла Мари-Жозеф, обращаясь к одному графу Люсьену: она боялась не сдержаться и сказать месье Гупийе грубость.
– Все, что пожелаете, – ведь вы исполняете волю его величества.
– Пожалуйста, сударь, пусть клавесин будет маленький-маленький: у меня такая тесная комнатка.
– Сестра, принеси ящик для живописных принадлежностей, – велел Ив. – Мы начинаем.
Она торопливо сделала книксен графу Люсьену и портрету короля и бросилась на свое место, испытывая облегчение от того, что Ив не стал отсылать ее прочь. Но вот если бы он отправил восвояси месье Гупийе…
Месье Гупийе не отставал:
– С вашего позволения, я бы хотел проследить за тем, как продвигается сочинение кантаты. – Он старательно отводил взгляд от мертвой русалки. – В конце концов, вы всего лишь женщина и дилетантка. Не прибегнув к моей помощи, вы рискуете оскорбить слух его величества неумелой пьесой.
– Не стоит пятнать свой талант, снисходя до моих жалких усилий, – отрезала Мари-Жозеф.
Она и без того сильно нервничала, боясь не оправдать доверие короля, а тут еще на нее обрушивали оскорбления…
– Ах, зачем вы так, мадемуазель де ла Круа, неужели вы сердитесь на меня за то, что я пытаюсь вам помочь? Ваш ум всецело поглощен натурфилософией, музыкой – что следующее? Вы решите изучать античных авторов? Неудивительно, что вы пребываете в таком смятении и так устали.
– Даже во Франции, – вставил граф Люсьен, – найдется немало тех, кто скажет, что женщины не способны стать значительными художниками или учеными…
Мари-Жозеф отвернулась, не желая показывать, как она потрясена.
– И точно так же они скажут, – обратился Люсьен к Мари-Жозеф, – что карлик не способен воевать.
Месье Гупийе негодующе выпрямился во весь свой немалый рост. Граф Люсьен в ответ лишь мягко, снисходительно ему улыбнулся. Капельмейстер поник, отстранился и с весьма чопорным видом отвесил поклон.
– До свидания, мадемуазель, – произнес граф Люсьен.
– До свидания, граф Люсьен, – попрощалась Мари-Жозеф, восхищенная и гордая тем, что он сравнил ее интеллектуальные усилия со своими подвигами под Стенкирком и Неервинденом.
– Спасибо вам за все.
Граф Люсьен зашагал прочь, на мгновение остановился, изящным жестом обнажил голову, метя перьями шляпы дощатый пол, и поклонился портрету его величества.
– Пожалуйста, сосредоточься на работе, – предупредил ее Ив.
– Да, я готова. До свидания, месье Гупийе, я не могу более уделять вам время.
– Возможно, особенно легкоранимые дамы пожелают удалиться, чтобы не присутствовать при этом этапе вскрытия.
С этими словами Ив совлек покровы с лобка морской твари.
Несколько дам покинули анатомический театр в сопровождении месье Гупийе. Большинство осталось, перешептываясь и хихикая над терзаниями Ива.
На закате лакей почтительно унес портрет короля; открытый шатер опустел. Мари-Жозеф завершила последнюю зарисовку органов размножения водяного, вырезанных из мохнатой мошонки, которая защищала их в теле твари. Извлеченные, они напоминали гениталии мраморных статуй, праздно стоящих на постаментах в садах Версаля.
Ив ушел описывать ход вскрытия, поручив Мари-Жозеф закрыть тело саваном, проследить за тем, чтобы слуги поменяли на нем лед и опилки, и покормить живую русалку.
Оставшись одна, Мари-Жозеф отперла клетку и выудила сачком рыбу. Алые лучи заходящего солнца позолотили и без того сияющего Аполлона и его коней.
– Русалка!
Солнце опустилось за горизонт, воцарились неяркие, приглушенные сумерки. В тишине появился слуга, зажег свечи и удалился. Пламя затрепетало под сырым ветром, стенки шатра заколыхались. Мари-Жозеф поежилась. Вокруг шатра засуетились стражники, спешно опуская поднятый для прохода полог. Ветер стих.
Русалка свистнула.
Мари-Жозеф поводила под водой сачком с рыбкой.
– Русалка! Смотри, рыбка!
По поверхности фонтана пронеслась рябь.
Внезапно Мари-Жозеф ощутила тепло менструальной крови, хлынувшей между ее ног; натертую полотенцем воспаленную кожу защипало.
С уст ее сорвалось ругательство, которое еще совсем недавно, какой-нибудь месяц тому назад, она не могла и вообразить. Даже предсказывая неприятности, Оделетт, как всегда, оказалась права. В нетерпении, желая поскорей избавиться от надоевшего полотенца, Мари-Жозеф совершила глупость.
«Сейчас быстренько покормлю русалку и кинусь назад по холму, домой, – решила Мари-Жозеф. – И буду умолять Оделетт меня простить, если запачкаю нижнюю юбку. А уж верхнюю-то я ни за что не могу испачкать, это будет катастрофа! Бедняжка Оделетт и так отчаялась спасти серебристую нижнюю юбку, а я могу еще добавить ей работы!»
Русалка вынырнула на поверхность. Мари-Жозеф погладила ее по голове. Русалка пронзительно вскрикнула и, подняв сноп брызг, сделала заднее сальто.
Мари-Жозеф покачала над водой отчаянно извивающейся рыбкой, пытаясь успокоить непонятно чего испугавшуюся русалку.
– Тише, русалка, все хорошо.
Русалка, казалось, замерла под водой, только ее глаза и лоб виднелись на поверхности. Мари-Жозеф заметила, как она раздувает и сужает ноздри. Волосы клубились вокруг ее плеч. Мари-Жозеф склонилась над водой, пытаясь разглядеть, что так напугало русалку.
Русалка громко фыркнула. Ее нос и рот окружило облако пузырьков. Она отплыла было, но потом застонала, вздохнула и вернулась к ступеням, неуверенно приближаясь к Мари-Жозеф, стараясь то ли что-то спросить своей песней, то ли в чем-то утешить.
Русалка достала рыбку из сачка, но не стала есть, а выпустила в фонтан. Она взяла ладонь Мари-Жозеф своими перепончатыми пальцами.
Мари-Жозеф замерла. Русалка опустила лицо к самой ее руке. Мари-Жозеф задрожала, опасаясь, что русалка ее укусит, и моля Бога, чтобы этого не произошло. Теплые губы русалки коснулись ее кожи. Морская тварь высунула язык и лизнула суставы пальцев Мари-Жозеф.
Мари-Жозеф с облегчением рассмеялась.
– Ты прямо как мой старый пони, – сказала она русалке. – Тот тоже слизывал соль с моей кожи!
Скармливая русалке рыбку за рыбкой, лаская ее, Мари-Жозеф незаметно и дальше приучала ее к своим рукам, к своему голосу.
– Скажи «русалка», – попросила Мари-Жозеф, протягивая ей рыбку.
– Рррыба, – откликнулась русалка.
Сначала она как попугай повторяла за Мари-Жозеф слово «рыба», но постепенно это подобие речи переросло в песню, где стройная мелодия чередовалась с посвистыванием. В два приема она быстро заглотила рыбу.
– Скажи «Мари-Жозеф».
– Рррыба!
– Скажи «его величество оказывает мне честь», – безрассудно предложила Мари-Жозеф и, досадливо поморщившись, бросила рыбку в бассейн. Окончательно потеряв надежду научить свою подопечную новым словам, Мари-Жозеф запела, отвечая русалке.
Русалка умолкла и воззрилась на нее.
Мари-Жозеф продолжала напевать пьесу, которую исполняла для его величества.
Русалка подплыла ближе и принялась выводить экзотическую, завораживающую, ни на что не похожую контртему, нарушающую все правила композиции.
По щекам у Мари-Жозеф заструились слезы.
«Мне не о чем горевать, – размышляла она. – Почему же я плачу? Просто потому, что пришли месячные?..»
Она смахнула слезы тыльной стороной ладони.
«Но прежде я никогда не страдала плаксивостью во время месячных, только злилась из-за того, что приходится терпеть неудобства, когда мне говорили: „Того нельзя, этого нельзя“».
Русалка взяла ее за руку. Услышав шаги, Мари-Жозеф покачала сачком за спиной, надеясь, что стражник сообразит положить туда рыбы.
Она пела не умолкая, а русалка расцвечивала ее мелодию музыкальными украшениями.
Сачок взяли из ее руки и вернули полным. Русалка, видимо, заметила вкусный кусочек, потому что умолкла, приняла награду и нырнула, изящно держа рыбу в когтях.
– Благодарю вас, сударь.
Мари-Жозеф чуть было не столкнулась с графом Люсьеном, который, как оказалось, стоял за ее спиной на краю фонтана.
– Ваша песня была невыразимо прекрасна.
– А я-то думала, что передаю сачок мушкетеру! – сказала Мари-Жозеф, слишком смущенная, чтобы вежливо ответить на его комплимент.
Он взял у нее сачок и достал из него еще одну рыбку. Русалка подплыла к ступеням и зарычала. Мари-Жозеф не стала мучить ее ожиданием и бросила ей лакомство.
Русалка подкинула рыбу в воздух, подхватила и отпустила. Мари-Жозеф рассмеялась, восхищенная ее проказами.
За ступенями русалка принялась крутить сальто в воде и бить хвостом, поднимая фонтан брызг.
«Интересно, – думала Мари-Жозеф, – придется ли его величеству по вкусу эскиз медали, на котором русалка жонглирует рыбой? Понравится ли он графу Люсьену?»
– Пожалуйста, не надо так, русалочка! – Мари-Жозеф стряхнула капли с рукава амазонки. – Ну, чего тебе? Ты же уже поела!
– Она хочет поиграть, – предположил граф Люсьен. – С рыбой. Как кошка с мышью.
Мари-Жозеф зачерпнула последних живых рыбок и бросила их в бассейн. Они метнулись прочь. Русалка засвистела и нырнула за ними, преследуя, нарочно упуская, поднимая снопы брызг.
– Спокойной ночи, русалка! – прошептала Мари-Жозеф.
Русалка вынырнула возле помоста. Мари-Жозеф в последний раз погладила ее. Русалка взяла ее ладонь и поднесла к своим губам, стеная и осторожно прикасаясь к пальцам Мари-Жозеф языком.
«Зачем русалке слизывать соль с моих рук, – дивилась она, – если она плавает в соленой воде?»
Русалка всползла по ступеням до края мелководья, плача от отчаяния и не зная, как еще предупредить земную женщину. Безрассудная земная женщина бесстрашно расхаживала, истекая кровью, рядом с крупными хищниками, рычание и рев которых гулко разносились по всему саду ночью и на рассвете. Если сухопутные хищники обладают столь же тонким чутьем, сколь акулы, то земная женщина обречена.
Русалка принялась вторить простенькой, как детский лепет, песенке земной женщины. Ответом ей было молчание.
Предостерегающая песнь русалки захлестнула сады, наполнила их всей силой своей скорби и тревоги и стихла.
Вновь замолчав, русалка смахнула с ресниц крупные соленые слезы.
С другой песней на устах, печальной и нежной, она вернулась в свое убежище под копытами Аполлоновых коней.
Глава 13
Выходя из шатра в сопровождении графа Люсьена, Мари-Жозеф отчетливо ощущала струящуюся между ног предательскую влагу. Граф старался учтиво пропускать ее вперед, а она, в свою очередь, пыталась не поворачиваться к нему спиной, и получалось очень неловко. Она надеялась, что пятна на ее бордовой амазонке будут незаметны.
«Если граф Люсьен увидит пятно, он, может быть, и не поймет, что это месячные, – думала Мари-Жозеф. – Замечают ли мужчины такие вещи? А граф Люсьен, возможно, и вовсе не догадывается, что это такое».
Потом она спросила себя: «А что он вообще тут делает?» И сама же ответила на свой вопрос: «Присматривает за русалкой его величества».
За стенами шатра заходящее солнце превратило воды Большого канала в расплавленное золото. Луна, почти полная, тяжело нависала над дворцом. Слуга верхом на коренастой мышастого цвета лошадке держал поводья серой арабской лошади графа Люсьена и другой, гнедой, той же породы и столь же восхитительной.
Мари-Жозеф присела перед графом Люсьеном в реверансе:
– Спокойной ночи, граф.
Она поднялась, ожидая, что его лошадь припадет на колени, чтобы он мог сесть в седло, ожидая, что он сейчас ускачет.
– Вы умеете ездить верхом, мадемуазель де ла Круа?
– Я давно не ездила… – И тут она подумала – понадеялась! – что он от имени его величества, может быть, пригласит ее на охоту, и прикусила язык. – Да, умею, сударь.
– Поговорите с этой лошадью. – Он кивнул на гнедую.
Его требования – требования адъютанта его величества – значили куда больше, нежели мучившая Мари-Жозеф неловкость. Она робко подошла к лошади. По слухам, жеребцы могли взбеситься, почуяв женщину, у которой пришли месячные.
Но гнедая лошадь, как и серая, оказалась кобылой.
Мари-Жозеф протянула гнедой руку, и та мягко ткнулась ей в ладонь теплой мордой, шевеля бархатными губами. Ощутив запах рыбы, гнедая тихонько фыркнула, обдав Мари-Жозеф своим дыханием. Мари-Жозеф нежно подула ей в ноздри. Гнедая запрядала ушами и снова дохнула Мари-Жозеф в лицо.
– Откуда вы знаете, что надо делать так? – спросил граф Люсьен.
Мари-Жозеф вспомнилось детство, счастливейшая пора ее жизни.
– Меня научил мой пони. – Она улыбнулась, заморгала и отвернулась, чтобы скрыть слезы. – Когда я была совсем маленькой.
– Так разговаривают с лошадьми бедуины, – сказал граф Люсьен. – Иногда мне казалось, что к лошадям они относятся добрее, чем друг к другу.
– Она прекрасна! – откликнулась Мари-Жозеф. – Вы всегда ездите на кобылах?
Она нежно почесала морду гнедой. Лошадь блаженно вытянула шею, опуская морду ей на руку.
– Кобылы этой породы славятся больше жеребцов, – пояснил граф Люсьен. – Кобылы быстроноги, сильны и злы, но готовы поставить свою злость вам на службу, если вы этого потребуете. Для этого, правда, они должны вам доверять.
– То же можно сказать о жеребцах его величества, – вставила Мари-Жозеф.
– Однако злого жеребца приходится принуждать, подчинять себе его волю. Так вы попусту тратите силы – свои и его.
Граф Люсьен устремил взор своих ясных серых глаз в пустоту и лишь спустя несколько мгновений усилием воли заставил себя вернуться из мира воспоминаний и снова заговорил с обычной прямотой:
– Ваше время принадлежит его величеству. Вы не должны терять его, расхаживая взад-вперед по Зеленому ковру. Жак поставит Заши в королевскую конюшню, будет за ней присматривать и приводить ее вам по первому вашему требованию.
Мари-Жозеф погладила гладкую шею арабской кобылы, смущенная таким знаком внимания, ответственностью и сомнениями: вдруг она не сможет ездить на этом волшебном создании? Тут лошадь отвергла все притязания на волшебную природу, подняв хвост и уронив на дорожку немалую кучу навоза. Откуда ни возьмись к ним подбежал садовник с совком и проворно убрал нечистоты, как будто все это время ждал где-то поблизости. Возможно, так оно и было.
– Я не ездила верхом с раннего детства, – призналась Мари-Жозеф. – В монастыре мне не позволяли, потому что…
Она искренне полагала, она надеялась, что ездить верхом ей не разрешали по совершенно надуманной причине. Однако Мари-Жозеф не хотела называть эту причину, чтобы не показаться графу Люсьену дурочкой или не смутить его. С другой стороны, опасение все же закралось в ее душу: а что, если и вправду верховая езда лишала девственности и тогда ни один муж не поверит в ее чистоту?
– Нам не позволяли.
– Что ж, посмотрим, вспомните вы или нет.
Граф Люсьен кивнул Жаку, тот соскочил со своей коренастой лошадки и подставил под стремя Заши лесенку.
– А если нет, я прикажу предоставить вам портшез.
Мари-Жозеф не могла вынести мысли о портшезе, когда ей предлагали Заши. Она помедлила, опасаясь, что кровь запятнает седло.
«Надо было придумать отговорку, какую угодно, любую, – в отчаянии думала она. – Теперь надо призвать на помощь всю свою наглость и как-то выпутываться из положения».
Она никогда не ездила в дамском седле, только по-мужски, и потому, поставив левую ногу в стремя, а правую расположив на луке седла, с удивлением обнаружила, что это очень удобно. Серая склонилась, став на одно колено, чтобы стремя опустилось ниже, и граф Люсьен тоже взобрался в седло.
– Ждите меня в конюшне, – приказал Люсьен слуге.
Жак поклонился и взмыл в седло, прекрасно обойдясь без лесенки-подставки и стремени. Он перекинул лесенку через седельную луку своей лошадки и пустил ее рысью в конюшню позади дворца.
Серая и гнедая неспешным шагом двинулись вверх по холму по направлению к дворцу. Даже сейчас, идя неторопливо, кобыла двигалась со сдерживаемой силой и энергией. Ощутив твердую руку на поводьях, она встревожилась и затанцевала. Волнение Мари-Жозеф чуть-чуть улеглось, и она немного отпустила удила. Заши успокоилась и заложила уши, ожидая лишь одного слова, одного движения всадницы, чтобы поскакать галопом и стрелой метнуться из сада в лес.
Однако Мари-Жозеф приказала ей идти размеренным шагом, решив, что в королевских садах не подобает устраивать скачки.
– А вы не могли бы одолжить лошадь моему брату? – спросила она.
– Нет! – отрезал граф Люсьен.
В его голосе прозвучали стальные нотки, и Мари-Жозеф невольно разобрало любопытство.
– Почему нет?
«Вдруг он скажет, – подумала она, – Ив, мол, такой длинноногий, что лошадь ему ни к чему?»
– Потому что я в жизни не встречал священника, который ездил бы верхом или запрягал лошадь и не погубил бы ее.
«Я должна защитить Ива, – размышляла Мари-Жозеф. – С другой стороны, наездник из него и вправду никудышный».
В сумерках очертания фонтанов предстали неясными, а статуи превратились в белых привидений. Запела русалка, а в зверинце ей в ответ зарычал лев.
Мари-Жозеф вздрогнула. Поравнявшись с местом, где ей привиделся окровавленный призрак Ива, она нервно покосилась на заросли.
Вдоль края дорожки заструилась зловещая тень.
– Спасайтесь, граф Люсьен!
Прямо на нее взирал отливающими серебром глазами королевский тигр в ровных полосках, неясно различимый в сумерках. С его клыков и когтей капала кровь. Заши шарахнулась, завертелась волчком на месте и зафыркала.
Мари-Жозеф в ужасе вонзила каблуки ей в бока, и кобыла понеслась галопом. Из-под копыт у нее летел гравий. Девушка гнала ее быстрее и быстрее. Гнедая снова вырвалась на дорожку, проскакала мимо шатра русалки, на миг погрузив Мари-Жозеф в какофонию издаваемых русалкой негармоничных звуков, и понесла ее по Королевской аллее к зверинцу.
Всадница не осмеливалась оглянуться, боясь увидеть за спиной окровавленные тигриные клыки, боясь, что бросила графа Люсьена на верную гибель. Ее охватил невыразимый ужас.
Заши замедлила бег, перейдя на легкий галоп, а потом, гарцуя, и на рысь. Ее лопатки заблестели от пота, однако она двигалась так, словно способна бежать еще и час, и два, если понадобится. Она выгнула шею и фыркнула, отведя назад маленькие изящные ушки и лупя себя по бокам черным хвостом. Мари-Жозеф, дрожа, съежилась в седле. По щекам ее бежали слезы, мгновенно остывая в холодном ночном воздухе.
– Ты его обогнала, – сказала Мари-Жозеф Заши. – Ты спасла нас.
Заши затанцевала, уже не от испуга, а почуяв мускусные запахи животных в зверинце.
И тут легким галопом к ним подскакала Зели. Граф Люсьен натянул поводья, осаживая лошадь рядом с Мари-Жозеф.
– Что ж, я вижу, ездить верхом вы умеете, – тихо сказал он.
– Слава богу, вы живы! – выдохнула Мари-Жозеф. – Я не должна была вас бросать, простите меня, нужно найти смотрителя королевских тигров…
– Мадемуазель де ла Круа, – прервал ее Люсьен, – о чем вы?
– Разве вы не видели тигра?
– Тигра?
– Да, я видела его собственными глазами! И Заши его видела. Она испугалась не меньше меня!
Гнедая не обнаруживала никаких признаков испуга.
– Заши только дайте повод, и она понесется стрелой, – заверил он Мари-Жозеф. – Я ничего не видел. Зели ничего не видела. Там не было никакого тигра.
– Наверное, он убежал из клетки.
– Там нет никакого тигра.
– Но я же сама видела его, сегодня, во время пикника!
– После пикника этого тигра передали мясникам его величества. А другого тигра нет.
Мари-Жозеф удивленно осела в седле:
– И они его уже забили?
– Меховщики должны выделать шкуру. Доктор Фагон должен заспиртовать органы, годные для приготовления лекарств. Месье Бурсен должен приготовить мясо для пира по случаю Карусели.
– Но тогда что же я видела? – прошептала Мари-Жозеф.
Граф Люсьен направил лошадь к дворцу; Заши двинулась следом.
– Тень во тьме…
– Это была не тень.
Граф Люсьен молча ехал дальше.
– Это была не тень! – крикнула Мари-Жозеф.
– Хорошо, пусть так.
– Я не вижу призраков, я не…
– Я же сказал, что верю вам.
«И вправду, что же я видела? – подумала она. – Что же видела сегодня или той ночью, когда мне предстал умирающий Ив?»
Граф Люсьен достал из кармана серебряную фляжку, открыл ее и протянул Мари-Жозеф.
– И я не пьяна! – заявила она.
– Если бы вы были пьяны, я не стал бы предлагать вам еще алкоголя. К тому же, если бы вы были пьяны, вас бы так не трясло.
Она отпила глоток. Резкий вкус спирта растворился в яблочном благоухании. Она глотнула еще.
– Пожалуйста, оставьте и мне немножко, – попросил граф Люсьен.
Она вернула ему фляжку, и он осушил ее едва ли не наполовину.
– Что это? – спросила Мари-Жозеф.
– Кальвадос. Из бретонских садов. – Он улыбнулся. – Если бы стало известно, что я пью кальвадос вместо бургундского, то меня заклеймили бы как безнадежно отставшего от моды чудака.
– Помилуйте, что касается моды, тут вы на высоте!
Только когда он усмехнулся, она поняла, что невольно скаламбурила, однако ее замечание не оскорбило, а скорее позабавило графа Люсьена.
Лошади бок о бок шли по дорожке. Русалка смолкла; безмолвный шатер смутным пятном выделялся во мраке. Мари-Жозеф показалось, что окружающий мир сделался отчетливее и ярче. Звезды засияли.
– А вы не привыкли к крепким напиткам, – заметил граф Люсьен.
– Однажды пробовала, – призналась Мари-Жозеф, – но только однажды, в детстве, с Ивом. Наш отец перегонял патоку на спирт. Я еще раз его перегнала. Ив просил, для работы. Вкус у него был ужасный, у нас сначала кружилась голова, а потом тошнило. После этого случая мы только заспиртовывали в нем образцы.
Граф Люсьен рассмеялся:
– А вы и вправду ученый! Какое применение вы нашли для рома!
Он протянул ей фляжку.
– Благодарю вас, – произнесла она, – я, пожалуй, выпью еще.
Поравнявшись с местом, где появлялся тигр, Заши загарцевала, но ничего подозрительного, даже теней, на дорожке не обнаружилось.
«Но Заши действительно что-то видела, – подумала Мари-Жозеф. – А что же видела я, если не тигра?»
– Заши надеется, что вы опять пустите ее галопом.
– Не сейчас, – решила Мари-Жозеф. – Наверное, вы думаете, что я… Я не так глупа, чтобы пускать лошадь галопом в темноте.
– Лошади, выведенные в пустыне, видят в темноте не хуже кошек, – сказал граф Люсьен. – Ваша команда совпала с желанием самой Заши.
– Вы жили в пустыне у бедуинов?
– Я провел несколько лет на Леванте. В Аравии, Египте и Марокко.
– По поручению короля? С секретной миссией?
– Неужели вы думаете, я признаюсь, что побывал там с секретной миссией? – усмехнулся он. – В ту пору я был совсем еще юнцом, и его величество не возлагал на меня никаких поручений, явных или секретных.
– Марокко, Египет, Аравия… – перечислила Мари-Жозеф, пробуя экзотические названия на вкус. – Какие приключения! Я вам завидую…
Впереди показался дворец, точно короной венчающий низкий холм. В окнах чердака и первого этажа сиял свет свечей; в окнах второго, королевского этажа сверкал свет зеркал и хрустальных канделябров. Мари-Жозеф и граф Люсьен проскакали проходом, отделявшим главное здание от северного крыла.
Мари-Жозеф вступила в борьбу с бархатной юбкой и непривычным седлом. Граф Люсьен коротким окликом подозвал слугу. Она спешилась, не зная, куда деваться от смущения, и боясь взглянуть на седло.
С тех пор как умерли ее родители, ей случалось испытывать отчаяние, скорбь и безнадежность, ярость и негодование, по временам даже безмятежность и блаженство, но беспомощный страх – никогда.
– Благодарю вас за любезность, сударь, – сказала она. – Я просто не могу выразить вам свою признательность.
– Исполните свой долг перед его величеством, – напомнил граф Люсьен, – чтобы он узнал о вашей признательности.
Она передала ему поводья Заши. Гнедая осторожно лизнула ее рукав, и Мари-Жозеф погладила бархатную кобылью морду.
– А Заши становится на колени? – спросила Мари-Жозеф.
– Да, мадемуазель де ла Круа, – ответил граф Люсьен. – Все мои лошади становятся на колени.
Мари-Жозеф потихоньку прокралась к себе в комнату, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Оделетт. Геркулес посмотрел на нее горящими зелеными глазами, жмурясь на свет свечи.
Она с трудом совлекла с себя амазонку. Оказалось, что она чуть-чуть запачкала рубашку, но кровь не успела просочиться ни на нижнюю юбку, ни на юбку амазонки. Мари-Жозеф вздохнула с облегчением, не переставая дивиться, ведь обычно месячные у нее приходили очень обильно. Она положила между ног свернутое полотенце, выстирала рубашку и заранее замоченные тряпки и повесила их сушиться.
Ей так хотелось улечься в постель рядом с Оделетт! Однако она преодолела искушение, набросила на плечи плащ Лоррена и, захватив с собою свечу и ящик с живописными принадлежностями, отправилась в комнату Ива.
В мерцающем свете свечи перед нею предстало что-то напоминающее квадратную коробку, закрытую драпировкой. Мари-Жозеф откинула парчу, и под нею обнаружился чудесный клавесин. Полированное дерево сияло; бока украшала инкрустация в виде танцующих фигурок. Она открыла крышку, и в эбеновых клавишах отразилось оранжевое пламя. От клавесина исходил аромат экзотического дерева, пчелиного воска, изысканных эфирных масел.
Она села на парный табурет и легонько провела кончиками пальцев по клавишам. Их прикосновение ласкало точно шелк, точно безупречно ухоженные руки Лоррена.
Мари-Жозеф взяла аккорд и невольно поморщилась от невыносимого диссонанса. Поискала камертон, но не нашла.
На глазах у нее вскипели слезы негодования и ярости. Она попыталась успокоиться. Инструмент не так уж расстроен. С его помощью можно сочинять, если мысленно поправлять звуки. Но сочинять ей предстояло, не получая того удовольствия, которое испытываешь от игры на настоящем инструменте.
Вскочив с табурета, она кинулась вниз по лестнице на второй, королевский этаж дворца.
– Где граф Люсьен? – крикнула она первому попавшемуся слуге. – Вы не видели графа Люсьена?
– Он собрался домой, приказывал подать свою карету, мамзель. Прошел через Мраморный двор.
Она бросилась вниз по ступенькам в Мраморный двор, но по нему прокралась к карете графа Люсьена на цыпочках, ведь прямо над нею находилась королевская опочивальня; она ни в коем случае не могла помешать его величеству. Каретные фонари обливали сиянием черно-белые мраморные плиты. Восьмерка гнедых пофыркивала и грызла удила. Лакей захлопнул дверцу и вспрыгнул на запятки.
– Но! – крикнул кучер.
Карета покатилась под стук лошадиных подков о булыжник.
– Подождите! – срывающимся шепотом взмолилась Мари-Жозеф. – Пожалуйста, подождите!
Граф Люсьен выглянул из окна.
– Стойте, Гильом! – приказал он.
Карета остановилась. Лакей снова соскочил с запяток и распахнул дверцу. Граф Люсьен встал, чтобы поговорить с Мари-Жозеф.
– Граф Люсьен, простите меня, не хочу показаться неблагодарной, я так признательна вам за клавесин, он прекрасен, но расстроен, а камертон мне не дали.
– Месье Гупийе дано распоряжение настроить его для вас завтра утром.
– Месье Гупийе? – в ужасе воскликнула она.
– Он сделает все в точном соответствии с вашими пожеланиями, – подчеркнул граф Люсьен, словно оказывая ей невесть какую милость.
– Благодарю вас, сударь, но я предпочла бы месье Гупийе камертон.
Он улыбнулся:
– Как вам будет угодно. Вы сможете подождать до утра?
– Да, сударь, иначе разбужу брата, настраивая инструмент.
Он усмехнулся.
– Спасибо, сударь.
– Не за что, мадемуазель.
Сияя позолотой и фонарями, мимо них за ворота по направлению к площади Оружия с грохотом прокатилась карета месье и исчезла в конце Парижского проспекта.
– А вы не едете в Париж вместе с месье?
Она завидовала мужчинам, обладавшим куда большей свободой, чем женщины, и по-детски наивно жаждала увидеть Париж, что было простительно. Она спохватилась, но было уже поздно: ее любопытство могло показаться дерзостью и невоспитанностью.
– Я еду домой, – ответил граф Люсьен.
– Я думала, что вы живете здесь, во дворце, рядом с его величеством.
– С другими придворными, в этом переполненном крысином гнезде? – возразил граф Люсьен. – Нет. Я очень редко ночую в своих дворцовых апартаментах. Я привык окружать себя всевозможными удобствами, мадемуазель де ла Круа, а в Версале об удобствах можно забыть.
– Люсьен, садитесь скорее, не то простудитесь!
Маркиза де ла Фер наклонилась к окну и положила руку на плечо графа Люсьена, с истинной нежностью и озабоченностью. Свет каретного фонаря обозначил резкие тени на ее изрытом оспой лице. Она скрыла свою обезображенную красоту под шелковой вуалью.
Граф Люсьен обернулся к ней. Мари-Жозеф не расслышала, что он сказал, но голос его звучал кокетливо и столь же нежно. Маркиза негромко рассмеялась, сняла вуаль и погладила графа Люсьена по щеке.
– Всего доброго, мадемуазель де ла Круа, – произнесла маркиза.
– Всего доброго, мадам де ла Фер, – заикаясь, пролепетала Мари-Жозеф, вне себя от потрясения.
– Спокойной ночи, мадемуазель де ла Круа.
Граф Люсьен поклонился и исчез в глубине немедленно отъехавшей кареты.
Мари-Жозеф вернулась в свою крохотную каморку. Теперь она понимала, почему мадам и шевалье именовали мадам де ла Фер «мадам Настоящая», мадемуазель де Валентинуа – «мадемуазель Прошлая», а прекрасную мадемуазель д’Арманьяк, надо думать не без оснований, – «мадемуазель Будущая», хотя Мари-Жозеф показалось, что мадемуазель д’Арманьяк страстно увлечена братом Лотты.
