Текст книги "Луна и солнце"
Автор книги: Вонда Макинтайр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)
Глава 22
Дворцовые сады сияли. Зрители наводнили дорожки в поисках места, откуда будет лучше виден фейерверк над Большим каналом. В парадных апартаментах придворные и гости его величества вкушали легкий ужин.
Часть дворца, где располагались апартаменты королевы, казалась опустевшей и заброшенной.
Мари-Жозеф и Ив вслед за графом Люсьеном поднялись по Королевской лестнице. При мысли о предстоящем объяснении Мари-Жозеф охватывал ужас.
«Я утратила привязанность графа Люсьена, – думала она. – Нет, даже не его привязанность, он никогда не удостаивал меня своей привязанности, но я полагала, что сумела снискать его уважение. Не могу винить его, но как же я раскаиваюсь…»
Они с Ивом воспользовались графом Люсьеном. Он неутомимо поддерживал и защищал их, а они «в благодарность» пошатнули его положение при дворе и едва не лишили королевской милости.
Мари-Жозеф как никогда остро ощутила свое одиночество. Граф Люсьен разгневался на нее. Шерзад почти перестала ей доверять. А ее брат… Ив шагал рядом, мрачный и безмолвный, мучимый сознанием вины и опечаленный. Доказав ему, что русалка – разумное существо, она поставила под удар дело всей его жизни и его страсть.
«Когда он отправил меня в монастырскую школу, – размышляла Мари-Жозеф, – мне казалось, что если он узнает, на какие страдания меня обрек, то смягчится. В моих воспоминаниях жил его прекрасный образ. А теперь у меня нет даже такого утешения. Граф Люсьен не ошибался. Страдание приносит только несчастье. А если он прав в этом, – подумала Мари-Жозеф, – вдруг он прав и в другом, в своих взглядах на плотскую любовь?»
Ей следовало бы ощущать собственную вину, раскаиваться в том, сколь мала ее вера, но она чувствовала себя обманутой и несчастной.
Уныло шагая по коридорам, меж роскошных гобеленов, апельсиновых деревцев, пышных букетов и канделябров, Мари-Жозеф, словно паломница, отправилась вымаливать прощение.
«Я могла бы проскакать по этим переходам верхом на Заши, – пронеслась у нее в голове безумная мысль, – галопом промчаться по паркету, одним прыжком перелететь Посольскую лестницу или, как на Пегасе, перепрыгнуть через перила балкона. Потом мы бы спаслись бегством, через сады, через лес – только бы нас и видели».
Но эти мечты сменились куда более мрачными мыслями: «Интересно, смогу ли я еще поездить на Заши?»
Часовой пропустил их в апартаменты мадам де Ментенон.
Его величество и его святейшество сидели вместе возле открытого окна. Мадам де Ментенон устроилась в своем плетеном кресле, склонившись над алым атласом, который она расшивала золотой нитью. Мари-Жозеф поглядела на нее, надеясь встретить сочувствие и благожелательность, которую маркиза неизменно проявляла к ней в Сен-Сире. Однако мадам де Ментенон не подняла головы, и Мари-Жозеф невольно вздрогнула.
«Это от холода, – попыталась убедить себя Мари-Жозеф. – Бедная мадам де Ментенон, как она, должно быть, страдает здесь от ревматизма».
– Ваше величество… – поклонился граф Люсьен.
– Месье де Кретьен…
Мари-Жозеф сделала реверанс королю и, встав на колени, поцеловала перстень папы Иннокентия. Рука у него была прохладная, а перстень обдал ее губы холодом. Его святейшество протянул руку графу Люсьену, но тот не шелохнулся и не произнес ни слова. Мари-Жозеф присела в реверансе и перед мадам де Ментенон, однако маркиза не сочла нужным ответить на ее приветствие.
– Мадемуазель де ла Круа, – вопросил его величество, – что за бес в вас вселился?
– Простите меня, ваше величество. Я не хотела вас оскорбить.
– Вы просили меня установить истину, – промолвил его величество, – я соблаговолил попытаться, а сейчас выясняется, что вы уничтожили все доказательства. Как же я могу быть уверен, что вы не выдумали всю эту историю?
– Но это было бы безумием, сир, а я не безумна! Я сделала это только из сочувствия к Шерзад, и я не предполагала, что…
– Из сочувствия к неразумной твари?! – воскликнул Иннокентий и с озабоченным видом повернулся к Иву. – Меня беспокоит, что вы уделяете русалке столь много времени. Возможно, сами того не желая, вы совершаете серьезную ошибку.
– Я лишь ищу истину, по завету Господню, – осмелился перечить Ив.
– И вы полагаете, что истина Господня ведома вам лучше, чем мне? – оскорбленно возразил папа.
– Нет-нет, помилуйте, ваше святейшество, я лишь тщусь познать волю Божью, изучая сотворенный Господом материальный мир.
– Вам следовало бы постигать Слово Божье, – упрекнул его Иннокентий, – а не преклонять слух свой к измышлениям демонов.
– Демоны лгут! – воскликнула Мари-Жозеф. – А Шерзад говорила только правду!
– Не вам решать, что правда, а что нет, мадемуазель де ла Круа, – наставительно произнес его святейшество.
– Неужели Шерзад хоть раз солгала? Она говорила только правду, пусть горькую, но правдой от этого она быть не перестает.
– Вы поступили бы достойнее, если бы исполняли повеление моего предшественника: удел женщин – молчание и послушание.
– Даже у женщин есть душа. Шерзад – женщина. Убить ее означает совершить смертный грех.
– Вы намерены учить меня, что есть грех?
Воцарилось безмолвие, с каждым мгновением делавшееся все глубже и глубже. Ничто не нарушало его, кроме шуршания шелка, протягиваемого мадам де Ментенон сквозь ткань.
– Полагаю, моя сестра права, ваше святейшество, – нашел в себе силы произнести Ив.
– Вот как? В самом деле? – осведомился его святейшество. – Вы обсуждали с морской тварью бессмертие души? Обсуждали с нею христианскую веру? Вы обратили ее?
– Нет, ваше святейшество.
– Тогда что заставляет вас предположить, будто ваша сестра права, а Церковь заблуждается?
– Не заблуждается! – горячо воскликнул Ив. – Я лишь полагаю, что Господь сподобил меня стать свидетелем чуда. Возможно, он возвысил морских тварей, даровав им человеческий разум!
– Это создание безобразно и нелепо, – возмутился его святейшество. – Оно ничем не напоминает человека!
– Шерзад не столь безобразна, как я, – неожиданно произнес граф Люсьен голосом нежным, словно лепестки роз: прекрасным, совершенным, без шипов. – А ведь я человек. Впрочем, конечно, я очень богат.
Мари-Жозеф едва удержалась, чтобы не броситься к нему, не обнять, не крикнуть, что он совсем не такой, что он великолепен.
Иннокентий встал с кресла и в ярости воззрился на Люсьена:
– Вы отрицаете существование Господа! Может быть, Великий инквизитор был прав. Возможно, вы и эти уродливые твари действительно дьяволово отродье!
– Мои родители были бы весьма оскорблены, если бы им довелось это услышать, – невозмутимо произнес Люсьен.
– Полно, Кретьен, оставьте свои атеистические шутки, – сказал его величество.
– Кретьен! – Его святейшество с отвращением выплюнул это слово, которое обыкновенно произносил с благоговением. – Само ваше имя – издевательство над всем, что дорого верующему.
– Столь издевательское имя дал моим предкам за беспорочную службу Карл Великий.
– Кузен, – обратился Людовик к Иннокентию, – месье де Кретьен пользуется моим покровительством, невзирая на свои взгляды и даже на безбожие.
– Ваше величество, – взмолилась Мари-Жозеф, – вы – христианнейший монарх. Станьте защитником и благодетелем русалок, и обращение их в христианство послужит вашей вящей славе!
– Это лишь уловка, с помощью которой вы намерены спасти свою питомицу! – возразил Людовик.
– Не стану скрывать, самая мысль о ее гибели мне невыносима, – призналась Мари-Жозеф. – Но я и вправду верю, что она женщина. Сир, вкусив ее плоти, вы рискуете запятнать свою бессмертную душу.
Людовик откинулся на спинку кресла; блестящие каштановые локоны парика больше не в силах были скрыть его утомление и старость.
– Мари-Жозеф, дитя мое, – произнес он, – я правлю вот уже пятьдесят лет. По сравнению с тем, что я совершил ради славы Франции, каннибализм – сущая мелочь.
Мари-Жозеф была столь потрясена, что не нашлась с ответом.
– Вы обязаны отдать мне морскую тварь, кузен, – потребовал Иннокентий.
– Обязан?
– Ее необходимо всесторонне изучить. Она опасна. Если отец де ла Круа ошибается и в эту тварь действительно вселился демон, то над ней надлежит совершить обряд экзорцизма. Однако нельзя исключать, что отец де ла Круа прав, и тогда мы стали свидетелями чуда, которое Господь явил нам в своем творении. Если это воистину так, это создание следует обратить в христианство, открыть ему Бога, исцелить от всех языческих заблуждений, ради славы Господней…
– Уж лучше я подарю вам павиана, – перебил папу Людовик, – вы с таким же успехом можете обратить в христианство его.
Оскорбленный, его святейшество поднялся с кресла.
– Простите меня, – произнес он, – я удалюсь. Я дряхлый старец, и ваше упорное сопротивление меня утомило. Отец де ла Круа, следуйте за мной.
С этими словами он с достоинством покинул комнату.
– Прошу извинить меня, ваше величество, – сказал Ив. – Пожалуйста, простите.
– Уходите! – велел король. – Оставьте меня в покое!
Ив склонился перед его величеством в глубоком поклоне и поспешил вслед за Иннокентием.
Мари-Жозеф вонзила ногти в ладони. Глаза у нее защипало от слез. Сквозь открытое окно в комнату прохладный ветерок внес песнь Шерзад, горестный плач по возлюбленному.
– Вам не следовало раздражать святого отца, моего кузена, месье де Кретьен, – упрекнул его Людовик.
– Простите мне дурные манеры, ваше величество. Ваш святой отец не устает изумлять меня ненавистью, которую он мне демонстрирует.
– Вам-то что за дело до святых отцов?
– Ровно никакого, ваше величество, но я всякий раз удивляюсь, когда они обнаруживают свое лицемерие.
– Он нужен мне как союзник. Франция нуждается в его святейшестве, в его войсках и в его казне.
– Если бы вы только согласились восстановить их в правах, протестанты стали бы служить вам верой и правдой…
Мадам де Ментенон резко подняла голову, в негодовании воззрившись на Люсьена; его величество отвечал, сдерживая ярость:
– Не стоит гневить меня, Кретьен. Вам посчастливилось, что вы всего-навсего атеист, а не протестант.
Люсьен промолчал. Мари-Жозеф всей душой сострадала ему, гадая, не превратит ли завораживающий, едва ли не смертоносный взор короля их обоих в камень.
– Ваше величество, – наконец робко спросила она, – казна совсем оскудела?
– Королевство ждет множество испытаний, – сказал его величество. – Оно выдержит их, не прибегая к помощи еретиков. Однако справиться с этими испытаниями было бы легче, если бы те, кому я благоволю и кого я удостаиваю своей любви, не стали бы возражать мне, без конца осуждать и обвинять меня и нарушать мой покой. Можете идти. И не появляйтесь сегодня мне на глаза.
Мари-Жозеф ожидала, что граф Люсьен пожелает ей спокойной ночи или попрощается с ней, как только они покинут покои мадам де Ментенон, однако он проводил ее до узкой чердачной лестницы.
– Вы можете не подниматься со мною вместе, граф Люсьен, – сказала Мари-Жозеф. – Благодарю вас, вы очень любезны.
– Я провожу вас до дверей вашей комнаты.
Он повел ее по ступенькам на темный, пыльный чердак. Ему не подобало появляться в таких мрачных, унылых местах – ему надлежало блистать в лучах солнца, в синем с золотом жюстокоре, скакать на серой в яблоках Зели, рядом с его монархом.
– Почему он не слушает? – заплакала Мари-Жозеф.
– Он слушает, – возразил Люсьен. – Он слушает, но ни с кем не делится своими мыслями.
– Любовь к его величеству ослепляет вас.
– Моя любовь к нему помогает мне его понять, – убеждал ее он. – Вот вы, христиане, уверяете, будто любите всех, а значит, не любите никого.
– Вы несправедливы!
– Разумеется, как объявляет ваш святой отец, я несправедлив! А еще уродлив, дьяволово отродье.
– Граф Люсьен! – Голос Мари-Жозеф пресекся. – Вы неизменно справедливы ко мне. Вы неизменно прекрасны в моих глазах…
Она не могла продолжать, боясь, что не в силах будет сдержать свои чувства и не сумеет ограничиться словами.
Она открыла дверь. Комната была пуста. «Интересно, куда это исчезла Халида? – обеспокоенно подумала она. – Причесывает Лотту, носит за нею платок, прислуживает английской королеве, ждет начала фейерверка? А Лотта не пошлет за мной? – размышляла Мари-Жозеф. – Не будет ли меня искать Халида? Не важно. Мне сейчас не до развлечений».
– В отрочестве я жил на этом чердаке, – сказал граф Люсьен. – Я так его ненавидел, что почти обрадовался, когда меня удалили от двора.
Он проскользнул мимо нее и ловко залез на приоконный диванчик, потеснив свернувшегося клубком Геркулеса – тот зашипел и спрыгнул на пол, – а Люсьен выбрался из окна на крышу.
– Граф Люсьен! – Мари-Жозеф бросилась к окну.
Он стал меж двумя статуями музыкантов, устремив взгляд на раскинувшийся внизу парк, за фонтаны, за русалочью темницу, вдаль, за лес, за горизонт.
– Вернитесь, вы же упадете!
– На чердаке было жарко и душно, и когда я уже не мог выносить жару и духоту, то выбирался сюда.
– Жаль, что сейчас не жарко.
– Вечер чудесный, небо – просто заглядение.
С крыши открывался не особенно эффектный и не особенно устрашающий вид, но любоваться им действительно можно было бесконечно: толпы посетителей на садовых дорожках, обрамленных свечами, мерцающими за колпаками промасленной бумаги; Большой канал, уходящий вдаль, за сияющий шатер Шерзад; совершенный в своей геометрической композиции сад, выделяющийся на фоне далекого зеленого леса. На высоких облаках на западе играли последние серебристые лучи солнца.
Граф Люсьен, вспоминая тайные уступы и едва заметные впадины в дворцовой стене, полез дальше.
– Последний раз я выбирался сюда подростком. Хотите последовать за мной?
– Вы собираетесь лезть туда в такой одежде? И предлагаете мне карабкаться туда в платье?
Он проворно сбросил жюстокор и расшитый золотом камзол, швырнув их на приоконное сиденье. Скинул сапоги и снял парик. Его светлые волосы, оттенка белого золота, слабо мерцали в последних солнечных лучах.
Граф Люсьен и Геркулес смерили друг друга взглядом, и кот принялся топтать и когтить подушку. Граф Люсьен на всякий случай надел свой парик на одного из музыкантов, украшавших окно Мари-Жозеф.
Девушка рассмеялась, подумав, что он мог бы наслаждаться фейерверками вместе с другими придворными, но предпочел остаться здесь.
– Я не могу вылезти на крышу, – вздохнула она.
– Почему?
– Потому что на мне корсет и неудобные туфли со скользкими подошвами. И что вы подумаете обо мне, если я выберусь на крышу в одной рубашке?
– Подумаю, что вы хотите вылезти на крышу. Пожалуйста, решайте скорее, поторопитесь: я не хотел бы выставить себя на всеобщее обозрение без парика, когда все соберутся на террасе любоваться фейерверком. Того и гляди меня еще заметит его величество.
Она собралась с духом и призвала на помощь все свое самообладание.
– Хорошо, только расшнуруйте мой корсет.
Она сняла корсаж амазонки, туфли и чулки и повернулась спиной к окну. Граф Люсьен расшнуровал ее корсет деликатными и уверенными движениями.
Босая, в одной рубашке, она встала лицом к окну и к сумеркам.
– Выходите, – ободрил ее граф Люсьен, – не бойтесь.
Опираясь на его руку, она выбралась к нему на карниз и тотчас судорожно схватилась за статую лютниста, цепляясь за плечо каменного музыканта. Ее никто не принял бы за одну из статуй, уж слишком много было на ней одежд.
Граф Люсьен вскарабкался по стене, показывая ей старые, испытанные уступы, на которые можно было поставить ногу, впадины, за которые можно было держаться. Добравшись до гребня крыши, он протянул ей руку.
Снизу донеслись голоса. Придворные высыпали из дворца на террасу. Мари-Жозеф попыталась укрыться за музыкантом.
– Скорей!
Она скользнула следом за ним, полускрытая от любопытных глаз статуей, и стала взбираться наверх. Одно пьянящее мгновение, и вот она уже перебралась через гребень и сидит на пологой крыше.
– Вы правы, граф Люсьен, – сказала она. – Отсюда действительно открывается лучший вид. Только бы не узнал его величество!
Она натянула рубашку на колени и обхватила их руками. За день черепицу нагрело солнце.
– Уверяю вас, его величество в юности провел немало времени на крышах.
– Что он здесь делал?
– Навещал своих возлюбленных и горничных.
Мари-Жозеф удивленно взглянула на него.
– Не бойтесь, я не стану вас соблазнять, мадемуазель де ла Круа. Сидеть на крыше можно, а вот заниматься любовью – едва ли, для этого нужна постель. Я же говорил вам…
– …Что вы не испытываете ко мне никаких чувств. Я вполне доверяю вам, сударь.
– …что привык окружать себя всевозможными удобствами.
– У вас есть кальвадос?
– Я оставил фляжку в кармане жюстокора.
– Какая жалость! – вздохнула Мари-Жозеф.
– Бывают случаи, когда я порекомендовал бы трезвость.
– Какие же, например?
– Когда вылезаете на крышу дворца.
Она рассмеялась, но одновременно почувствовала желание расплакаться.
– И возможно, лучше быть трезвым, когда выходите из себя. Мне жаль, что мы с братом так рассердили вас сегодня, – сказала она. – Но… вы были очень резки с Ивом.
– Он заговорил со мной как со слугой! И чего же он ожидал? Чего же вы ожидали? Как я должен был ему ответить? Мадемуазель де ла Круа, вы даже не представляете себе, насколько я могу быть резок. Если вам посчастливится, вы никогда больше не увидите, как я выхожу из себя – когда я трезв.
– Мне так жаль, что мы оскорбили вас.
– Это он оскорбил меня. А вы всего лишь потребовали у меня невозможного.
– И это вас не обидело?
– То, что меня приняли за чудотворца?
Граф Люсьен улыбнулся, и Мари-Жозеф поняла, что прощена.
– А вы простите Шерзад за то, что она причинила вам боль?
Едва у нее вырвались эти слова, как она пожалела, что произнесла их, но было уже поздно. Она попыталась как-то смягчить неприятное впечатление:
– Я знаю, что она не хотела…
Граф Люсьен резко обернулся к ней, жестом приказывая ей замолчать.
– Выслушав ее историю, я кое-что осознал. Полагаю, это и входило в ее намерения. Однако поверьте, это не играет роли.
– Важно лишь мнение его величества.
– Да.
– Но ведь ему ничего не стоит отпустить ее.
– Ничего не стоит? – воскликнул Люсьен. – Он утратит шанс обрести бессмертие.
– Она не в силах даровать бессмертие, граф Люсьен, клянусь вам. Это во власти одного лишь Господа.
Граф Люсьен мрачно глядел вниз, на раскинувшиеся возле дворца сады.
– Простите меня, – пробормотала Мари-Жозеф.
– Я надеялся… – Граф Люсьен покачал головой. – Что же будет, когда он умрет?..
– Нам всем предстоит умереть. Но ее он убьет, ничего не получив взамен.
– Почему? Он может покорить русалок по соображениям государственной важности. Это послужит к его вящей славе и упрочит его власть. Это покажет всем, насколько сильна Франция.
– Не слишком ли многого вы требуете от одной маленькой русалки? Неужели ей предстоит еще выиграть войну, положить конец голоду и наполнить казну?
– Если бы она смогла выполнить все эти условия, оставшись в живых, – предположил Люсьен, – то его величество, пожалуй, освободил бы ее.
Луна, почти полная, расцвела над крышей дворца за их спинами. Растрепанное облако проплыло мимо, скрыв лунный лик, и серебристый свет луны словно осыпался падающими лепестками. Серебро облило блеском голову и плечи графа Люсьена, его коротко остриженные волосы, белокурые, льняные, цвета белого золота. Лунный свет обвел его профиль, изгибы его бровей.
Мари-Жозеф удивленно ахнула, и Люсьен обернулся к ней.
– Вы – не сын его величества!
– Я же говорил вам, что нет, – отвечал Люсьен.
– Вы – сын…
– Я – сын своего отца, – отрезал Люсьен, пытаясь отвлечь ее от опасных прозрений.
– …королевы! – воскликнула она. – Королевы Марии Терезии! У вас такие же светлые волосы, такие же серые глаза, как у нее! Она любила вас…
Мало кто догадывался об истинном происхождении Люсьена, а если и догадывался, то весьма осмотрительно молчал.
– Мой отец был великой любовью всей ее жизни. – Люсьен не мог солгать Мари-Жозеф де ла Круа. – И он любил королеву. Ее одиночество, ее грусть вызывала у него острое сочувствие. Он любил и уважал короля и служил ему верой и правдой. Королевы нет в живых, и никакие упреки ее уже не коснутся, но жив мой отец: если вы публично объявите о своих подозрениях, то обвините его в государственной измене, а меня…
– Я никогда более не пророню об этом ни слова, – пообещала Мари-Жозеф.
Какое-то время они сидели в молчании. Далеко внизу сады постепенно заполнялись зрителями: гостями его величества, придворными, подданными. Над парком собрались тучи, скрыв лунный свет.
– Как же все это произошло? – прошептала Мари-Жозеф.
Люсьен улыбнулся. Опасаясь посвящать ее в подобные детали, он все же невольно наслаждался, пересказывая, какими хитроумными предосторожностями было обставлено его появление на свет.
– Мое рождение сопровождалось обстоятельствами, достойными фарса Мольера. И месье Мольер действительно подумывал написать пьесу на такой сюжет: аристократка – он не осмелился сделать ее королевой – рожает ребенка от возлюбленного-карлика, тоже благородного происхождения, который, успешно обманув неусыпное внимание десятка повивальных бабок, камеристок и приживалок, подменяет своего младенца-сына новорожденной дочерью придворного шута, которую тому родила любовница. Сына же он тайно увозит к себе в имение и отдает на воспитание своей жене, она принимает его как родного, и они выдают его за свое законное дитя. Дочь придворного шута тем временем подрастает в монастыре. В конце концов сын возвращается к своей истинной матери и становится при ней пажом, как подобает любому благородному отроку…
– Вот это хитросплетения! – поразилась Мари-Жозеф.
– Еще бы!
– Мольер так и не написал эту пьесу.
– Побоялся.
– Это никогда не останавливало месье Мольера.
– В самом деле, он бесстрашно выдерживал атаки цензоров и не боялся тюрьмы, – признал Люсьен. – Однако бестрепетно встретить угрозы моего отца не так-то просто.
– Ваш отец вызвал его на дуэль?
– На дуэль? Простолюдина? Разумеется, нет. Он пообещал, что пошлет своих лакеев избить его до полусмерти за оскорбление королевы. Тут месье Мольеру изменило чувство юмора.
– Бедный месье Мольер!
– Действительно, бедный месье Мольер. Он чуть было не погубил все наше семейство. И семейство его величества, а это неизбежно случилось бы, если бы отцовство монсеньора стало вызывать сомнения.
– Но монсеньор и вправду ничуть не похож на…
– Пожалуйста, не оскорбляйте память королевы в моем присутствии.
– Прошу прощения. Но к чему такие сложности? Почему нельзя было просто тайно увезти вас?
Пораженный такому сочетанию ума и наивности, Люсьен объяснил:
– Потому что дочь королевы и простолюдина не представляет большой угрозы. Сын же королевы и потомка паладина может претендовать на трон не только Франции, но и Испании.
Она удивленно кивнула.
– А что сталось с вашей сестрой?
– У меня нет сестры. Вы имеете в виду девочку, которой меня подменили?
– Да.
– Она говорит, что в монастыре ей хорошо. Она отличается набожностью, которой совершенно лишено мое семейство. Разумеется, ведь ее истинные родители – испанцы из свиты ее величества.
– И она не хочет жить в миру?
– Может быть, и нет, – предположил Люсьен, – она тоже карлица. И мавританка, исполненная христианского благочестия. В монастыре она пользуется почетом и уважением. Франция – ее родина. Куда ей идти? Ко двору испанского короля, стать шутихой, унаследовать место ее истинного отца? Она могла бы говорить правду в лицо их жалкому королю, но он ее не услышит.
– Поэтому вы решили не иметь детей?
– Потому что их могут похитить и возвести на испанский трон? – рассмеялся Люсьен. – Какая ужасная участь! Нет, я же сказал вам, почему не хочу иметь детей. Зачем искать какие-то другие причины?
– А что же будет с вашим родом? С вашим древним титулом?
– Он перейдет по наследству моему младшему брату и его потомкам.
– Вашему брату? А он не…
– Нисколько не похож на меня.
– …бывает при дворе?
– Я его ни за что не допущу.
– Но почему?
– Мой брат – глупец, – вздохнул Люсьен.
– Не могу поверить!
– Не поймите меня превратно. Ги обаятелен. Он добродушен. Но начисто лишен ума и сообразительности. Его легко вовлечь в любую авантюру, если он решит, что это шанс повеселиться.
– Однако будущее вашей семьи в его руках.
– Я нашел ему достойную жену, – сказал Люсьен, – родовитую и богатую. Она здорова и не происходит из семьи, где из поколения в поколение заключались кровосмесительные династические браки. Еще того лучше, она не состоит в родстве с Ги. Она любит его, их дом в надежных руках. У них прелестные дети. Когда мой племянник достигнет совершеннолетия, я передам ему титул графа де Кретьена, и он его не запятнает.
– Но ваш племянник унаследует ваш дух?
– Он унаследует дух моей матери и стать моего брата.
– А как же… – Мари-Жозеф запнулась. – А как же женщина, которую вы называете своей матерью? Супруга вашего отца? Она сильно вас ненавидела?
– Я уважаю и люблю ее. Она считается моей матерью, подобно тому как ее муж – отцом моего брата.
– В глазах закона, но…
– В деле наследования, а это важно. Нас обоих признали законнорожденными, нас обоих растили с любовью и нежностью. Она относится ко мне как к родному сыну, и так же мой отец – к ее сыну. Они с моим отцом души не чают друг в друге. Им выпало редкое счастье: в отличие от большинства мужей и жен, они изменили друг другу не ради любви или наслаждения, а только ради детей.
– А кто отец вашего брата?
– Эту тайну я не могу вам открыть, – произнес Люсьен. – Задайте мне какой-нибудь другой вопрос.
Она минуту подумала.
– Как случилось, что вы покинули двор? Я не могу вообразить вас нигде, кроме как при его величестве.
– Я удалился от двора не по собственной воле. Я был изгнан с позором.
– Не могу поверить!
– Неужели вы не видите, что я способен на бунт и непокорность?
Мари-Жозеф рассмеялась:
– Вы можете не подчиниться любому приказу, пренебречь любым правилом, но вызвать неудовольствие короля? Никогда!
– Это все отроческая глупость, безрассудство, мне и было-то всего пятнадцать.
Он так никогда никому и не признался, что взял на себя вину брата. В конце концов, он был старшим, на нем лежала ответственность, ему следовало помочь Ги найти свое место при дворе. И он не оправдал доверия. Ги понес самое тяжкое наказание; его величество не изгнал его, но Люсьен вернул его домой в Бретань и отныне неизменно отвечал отказом на все мольбы о повторном приглашении в Версаль.
– Взыскание, назначенное его величеством, пошло мне на пользу, – поведал он. – Король отправил меня в составе посольства в Марокко. Учиться дипломатии, как он это называл. Мы прошли через всю Аравию, Египет и Левант.
– До появления господина Ньютона, – вставила Мари-Жозеф, – в Аравии жили величайшие математики мира.
– Не имел чести встретиться с арабскими математиками, – признался Люсьен, – но познакомился с шейхами, воинами и богословами. Странствовал с бедуинами. Моя шпага была выкована в Дамаске. Пожил в гареме.
– В гареме? Но как вы туда попали?
– Во время путешествия все мы заболели дизентерией в самой тяжелой форме – я лучше не буду вдаваться в подробности.
– Могу себе представить!
– Сожалею. Султан дал нам приют в своем дворце. Человек не столь мужественный и высоконравственный просто изгнал бы нас и обрек на смерть. Некоторые, к сожалению, скончались, но большинство спаслось благодаря самоотверженному уходу. Лекари султана исцеляли взрослых мужчин, а женщины султанского гарема заботились о мальчиках-пажах, ибо в доме правоверного магометанина мужчины живут на одной половине, а женщины и девицы – на другой, совершенно раздельно. Мальчики пребывают на женской половине, до тех пор пока не подрастут и не начнут проявлять интерес к противоположному полу.
– В отрочестве, – с суховатой прямотой сказал Люсьен, – я был очень мал ростом. Умирающего, лишившегося чувств, в бреду, меня приняли не за пятнадцатилетнего отрока, а за десятилетнего мальчика-пажа. Ни один участник посольства не мог заявить, что это ошибка, и вернуть меня на мужскую половину. Нам всем было так плохо, что никто об этом и не думал. Внезапно я пришел в себя, гадая, не в раю ли я и вдруг Бог и в самом деле существует.
– Конечно, Он существует!
– Значит, Бог – это Аллах и Он привел меня в райский сад, дабы посрамить мое неверие. Я очнулся в женских покоях.
– И их обитательницы немедленно вас выставили?
– Нет, как можно? Меня бы тотчас казнили или подвергли худшему наказанию. Женщины: жены и дочери султана, его свояченицы, его невестки – были бы опозорены. Им грозил бы развод, а то и побивание камнями.
– И как же вам удалось бежать?
– Никак. Я прожил в гареме до последнего дня, когда посольство собралось домой, пробрался по крышам на мужскую половину и присоединился к нашему каравану. Женщины сохранили мою тайну. Их отличал ум, душевное тепло и страстность, однако, навеки запертые в четырех стенах, они находились во власти мужчин, сделались их игрушкой и должны были выполнять мужские капризы.
– А вы уже подросли и стали проявлять интерес к противоположному полу.
– Вот именно.
– Значит, вас соблазняли и вводили во искушение, и вы находились во власти женщин, сделались их игрушкой и выполняли женские капризы.
Люсьен рассмеялся:
– Я смотрел на это иначе. Женская власть и женские капризы очень пришлись мне по вкусу, и я всячески стремился им угождать. Они пробудили во мне желание. До тех пор я не прожил ни дня, чтобы меня не терзала боль.
– Вы ничуть не лучше их мужей, заточивших их в темницу! – воскликнула Мари-Жозеф. – Вы использовали их, подвергая опасности!
– Нет, нисколько. Мы обменивались дарами. Мои дары поначалу были убоги и скудны, признаю, но они были искренни, а мои дорогие подруги терпеливы. За эти месяцы я не научился дипломатии. Однако я овладел искусством плотской любви. Я научился дарить и принимать наслаждение. Я узнал, что наслаждение, одновременно даримое и принимаемое, многократно превосходит грубое завоевание и насилие.
Люсьен смолк. Мари-Жозеф попыталась внушить себе, что испытывает отвращение, что оскорблена, как предписывает ей долг, но на самом деле была растрогана.
«Как жаль, что у меня не было в монастыре тайной подруги, – подумала она, – не возлюбленного, с которым можно предаваться плотской любви, а подруги… Я привязалась бы к ней, вела бы с нею беседы обо всем на свете, гордилась бы ее доверием… Как бы я ценила все, что могла разделить с ней и что запрещали мне в монастырской школе, из-за того что это якобы отвлекает от спасения души. Если бы язычница, еретичка откуда ни возьмись появилась у меня в келье и умоляла дать ей приют, я бы спрятала ее и стала защищать».
– Если вы тогда упивались наслаждением, то почему сейчас вспоминаете о нем с грустью? – спросила она, заметив, что Люсьен глядит куда-то вдаль с задумчивым и печальным выражением лица.
