Текст книги "Луна и солнце"
Автор книги: Вонда Макинтайр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)
– Удивительно, – сказал он. – Удивительный день. Удивительное зрелище. Отец де ла Круа, наблюдать за вашей работой – большая честь для меня.
– Благодарю вас, сударь.
– Как странно, – протянула Мари-Жозеф, глядя на ряд своих зарисовок как на последовательность метаморфоз: вот невредимое, нетронутое лицо с увеличенными носовыми полостями, вот кожа и мускулы, вот кость, и с каждым удаленным слоем оно становится все менее гротескным, все более знакомым.
– Что странно? – спросил Ив.
– Череп. Он похож на человеческий. Лицевые мышцы…
– Вздор! Ты когда-нибудь видела человеческий череп? Я ни разу не анатомировал труп, пока не поступил в университет.
– Я видела мощи в монастыре. Мощи святой изымали из раки в день ее поминовения.
– Это череп животного, – возразил Ив. – Посмотри на зубы. – Он указал на выступающие клыки.
– Да, не буду спорить, зубы как у животного.
– Его череп похож на обезьяний, – вставил Шартр. – Образец Господня юмора, несомненно, вроде формы многих орхидей… – он поклонился Мари-Жозеф, – простите мою дерзость, повторяющих очертания…
– Извините, сударь, – вмешался Ив, – я вынужден просить вас пощадить естественную стыдливость моей сестры.
Шартр ухмыльнулся.
– Эта тварь мало похожа на обезьяну, – выпалила Мари-Жозеф, – а я ведь анатомировала обезьян.
– А вы не думаете, что зубы не так важны, отец? – осведомился Шартр. – В конце концов, мы так быстро их лишаемся. Если мы посмотрим на зубы русалки, они наверняка окажутся значительно мельче.
– Зубы у нее столь же крупные и острые, – поправила Мари-Жозеф.
– У тебя разыгралось воображение, – упрекнул ее Ив.
– Но вообще-то, она права, – возразил Шартр. – Череп и вправду похож на человеческий.
– Скажите, вам часто представлялась возможность изучать строение человеческого черепа, месье де Шартр?
– Да, отец де ла Круа. Бывает, что на поле брани, под дождем, в грязи траншей, лошади случайно разрывают копытами могилы, в которых с незапамятных времен покоятся участники древних битв. Вот так я и нашел череп и хранил у себя в походной палатке все лето. Я не только изучал его, но и разговаривал с ним. Я спрашивал, не сражался ли он под знаменами Карла Великого или Людовика Святого.
– И он отвечал вам? – спросил Ив.
– Череп мертвеца? – задумчиво переспросил Шартр и постучал пальцем по эскизу. – Но он был очень похож на этот.
– Я упомяну о ваших наблюдениях в своих заметках, – пообещал Ив, – но сейчас мне придется спешно за них засесть.
– Я провожу вас, – предложил Шартр. – Не успеем мы дойти до дворца, как я сумею вас переубедить.
Шартр остановился и поклонился портрету своего августейшего дяди. Ив последовал его примеру. Они ушли вместе, увлеченно дискутируя на философские темы. Мари-Жозеф сделала перед портретом реверанс и принялась приводить в порядок лабораторное оборудование под неусыпным взором его величества. Когда портрет с благоговением унесли слуги, Мари-Жозеф ощутила странное облегчение.
Глава 15
Венецианская гондола скользила по Большому каналу, подталкиваемая шестом гондольера, который распевал по-итальянски народную песню. Мари-Жозеф сидела на носу, опустив руку в воду. Мимо, кружась, проплывали серебряные кувшинки с зажженными свечами в чашечках.
Лоррен занял место рядом с нею. Мадам и Лотта уселись на скамье посредине, а месье расположился на корме у ног гондольера.
Впереди уменьшенная копия галеона его величества состязалась в скорости с его галерой. Гондольер смирился с тем, что займет последнее место, как только они отплыли от берега. Его пассажиров, мало заботящихся об исходе гонок, вполне устраивало его пение.
Надсмотрщик крикнул что-то пленникам-гребцам и хлестнул их бичом. Галера вырвалась вперед.
– Разве это честная гонка? – сказал Лоррен, не сводя взгляда с Мари-Жозеф. Свет свечей и прибывающей луны подчеркивал красоту его лица. – Бич против легкого ветерка.
Он незаметно сжал пальцами лодыжку Мари-Жозеф. Она попыталась было освободиться, но он мягко ее удержал.
«Ничего страшного, – подумала Мари-Жозеф. – Мне нравится его прикосновение. Ив осудил бы меня за это, но сам не отказывает себе в удовольствиях, например сейчас плывет на королевском галеоне вместе с королем и папой и развлекает их историями о ловле русалки».
– Почему их заставили грести? – спросила Мари-Жозеф. – Несчастные…
– Это заключенные, – пояснил Лоррен. – Военнопленные или убийцы.
– Не может быть!
– А кто еще стал бы терпеть подобное обращение? Душенька моя, его величество состязается, чтобы проиграть пари королю Якову. Тогда у Якова появятся деньги и он сможет прожить в Версале еще недельку-другую.
– Его величество очень великодушен, – сказала Мари-Жозеф.
Лоррен передвинул руку повыше, с лодыжки на икру.
Месье пристально смотрел на Лоррена. Ни глубокие тени, играющие в свете свечей, ни пудра и алмазные мушки на его лице не могли скрыть грусти. «Неужели между друзьями произошла размолвка?» – подумала Мари-Жозеф.
Галера пристала к искусственному острову, качающемуся на волнах при слиянии двух рукавов Большого канала. Свита английского короля разразилась радостными криками.
– Сегодня вы так прекрасны, – произнес Лоррен.
– Благодарю вас, сударь, – откликнулась Мари-Жозеф. – Этим я всецело обязана вам.
Она погладила павлинье перо, украшавшее ее кудри.
– У Оделетт не было времени меня причесывать. Ее вызвала к себе мадемуазель, а после этого ее услуги потребовались и Марии Моденской. Я так рада ее успеху! Но если бы не ваш павлин, мой убор…
– Счастливец этот павлин.
Он на мгновение закрыл глаза; его длинные ресницы тенью упали на щеки.
Гондольер, недурной тенор, взял высокую ноту и держал ее, пока нос гондолы не врезался в прибрежный песок. Мари-Жозеф зааплодировала; он поклонился. Лоррен бросил ему золотой. Пассажиры высадились на массивный дощатый настил и двинулись к центру острова. Лоррен подал руку Мари-Жозеф и помог ей выйти. Рядом, на галере, судорожно хватали ртом воздух гребцы, почти обнаженные, если не считать набедренных повязок и цепей. Тела их блестели от пота и крови. Лоррен поскорее провел Мари-Жозеф мимо них, чтобы ее слух не оскорбляли стоны, то и дело раздававшиеся, когда соленый пот попадал на воспаленные рубцы.
Перед гостями его величества предстало сказочное, завораживающее видение – лес тонких золотых арок и высоких шпилей. Тысячи свечей, словно бутоны, распускающиеся на хрустальных веточках, заливали всеми цветами радуги причудливые клумбы в форме снежных сугробов или венков. В благоуханном воздухе разносилась мелодия камерного оркестра. Остров был чудесен, а еще вчера он не существовал.
– Вы просто обязаны выпить вина, – настоял Лоррен.
У кромки острова скользили по воде феи и сильфиды с бокалами вина на подносах и с корзиночками сластей. Опоры острова, лежавшие непосредственно под гладью канала, служили мостками слугам в причудливых костюмах. Лоррен поднес Мари-Жозеф бокал вина:
– И какой же это? Третий? Четвертый?
– О сударь, я потеряла счет!
Они прошли через беседку, увитую зеленью. Их ноги утопали во мху, точно в мягком ковре. Лотта сорвала ягоду клубники с виноградной лозы, обвивающей решетку беседки, и откусила половину. Приоткрыв запятнанный сияющим алым соком ротик, она дала вторую половинку Мари-Жозеф, и та, вонзив в ягоду зубы, ощутила ее сладость. Лотта провела кончиком пальца по губам фрейлины.
– Ты почти не пользуешься пудрой и румянами, – сказала она. – Вот, теперь у тебя не такие бледные губы.
Она сорвала еще одну ягоду и дала ее матери. Мадам обняла дочь и проглотила клубничину. Лозы, вьюны и плющ в беседке были унизаны фруктами и сластями, висевшими на золотых нитях.
– Пойдемте, дорогой мой.
Месье взял Лоррена под руку с другой стороны. Лоррен наклонился и мимолетно поцеловал месье в губы.
– По слухам, наши друзья затевают игру в каком-то тайном павильоне.
Месье говорил тоном, который исключал любое участие Мари-Жозеф; его взор с беспокойством задержался на ее лице, а потом вернулся к Лоррену.
– Вы должны позволить мне отыграться после всего, что сотворили со мной вчера ночью.
– Играть в азартные игры с вами, месье, будет для меня истинным наслаждением, – с поклоном сказал Лоррен, отбросив все кокетство и тотчас сделавшись суховатым и церемонным.
Месье, его семейство и Мари-Жозеф, возглавляемые Лорреном, отправились приветствовать его величество. Король приблизился к ним, улыбаясь, сопровождаемый мадам де Ментенон, месье дю Мэном, мадам де Шартр и ее подругой мадемуазель д’Арманьяк. На голове у мадам де Шартр красовался высочайший фонтанж, однако мадемуазель д’Арманьяк, бросая вызов моде, зашла еще дальше, чем Мари-Жозеф: в ее прическе было закреплено подобие веера из павлиньих перьев.
Мари-Жозеф гадала, куда запропастился граф Люсьен. Всякий раз, видя его величество, она ожидала увидеть и графа Люсьена.
– Добрый вечер, братец, – произнес Людовик.
– Добрый вечер, сударь.
Месье и король улыбнулись друг другу, хотя, как всегда, неукоснительно придерживались самого церемонного этикета.
– Мадемуазель де ла Круа!
Король с нежностью помог встать Мари-Жозеф, присевшей в глубоком реверансе.
– Вы совершенная копия вашей покойной матушки! Ах, душенька, как же я рад, что теперь вы в безопасности, во Франции.
– Благодарю вас, ваше величество.
Она улыбнулась ему в ответ. Он лишился верхних зубов, но не утратил обаяния юности, а с годами обрел и утонченность. Он потрепал Мари-Жозеф по щеке.
– Ваш плавучий остров восхитителен, – сказал месье.
– Милая безделка, не правда ли? Братец, мне нужен ваш совет. Кто среди приглашенных на мой праздник – самый страстный мужчина?
Месье помедлил, но едва заметно покосился на Лоррена.
– Кретьен отказался участвовать в состязании, – объявил король.
– Почему же, ваше величество? Вероятно, потому, что не хотел выходить в море? – Лоррен сделал вид, будто обводит руками очертания острова.
Его величество усмехнулся:
– Нет-нет, скорее, потому, что в ином случае состязание было бы нечестным. Месье дю Мэн страстен – не так ли, мой мальчик? – Король похлопал внебрачного сына по плечу. – Но ему стоит приберечь страсть для своей супруги.
– Не могу не предложить отца де ла Круа! – вмешалась мадам Люцифер.
– Нет, его надобно исключить по целому ряду причин. Кроме того, он дал обет посвятить всю страсть, на которую способен, Господу.
Наконец в беседу вмешался месье:
– Выбор за вами, сударь, ведь ваше решение непогрешимо.
– Я знаю, кого бы вы выбрали, если бы вас не удерживала ваша природная стыдливость. – Людовик говорил без всякой иронии. – Я чрезвычайно ценю ваш совет. А теперь пойдемте со мною, я должен уступить Якову свою власть над океаном.
Проходя мимо Мари-Жозеф, мадам де Ментенон воззрилась на нее с таким негодованием и ненавистью, что это невольно смутило, поразило и оскорбило девушку, ведь прежде мадам де Ментенон обращалась с нею неизменно благожелательно и тепло.
Его величество возглавил шествие к открытой площадке в центре острова. Вокруг столпились королевские гости в нарядах, блеском затмевающих горящие свечи. Заиграл камерный оркестр, а круг сияющего паркета так и приглашал потанцевать. Папа Иннокентий и его кардиналы, в белоснежных и пурпурных мантиях, соперничали с придворными в драгоценностях и золотом кружеве. Ив был весь в черном, однако привлекал взоры. В свите королевы Марии Мари-Жозеф заметила Оделетт; та держала на бархатной подушечке ее платок.
Людовик и Яков встретились посреди импровизированного танцевального зала. Людовик возложил на голову Якова диадему и вручил ему трезубец Посейдона. Древко оружия – атрибута морского бога – обвивала восхитительная жемчужная нить длиной не менее шести локтей.
– Вы нанесли мне поражение! – объявил его величество. – Да еще на моей собственной галере! – Он рассмеялся. – В следующий раз я повелю надуть мои паруса ветрам небесным, чтобы уравнять наши шансы.
Яков тоже рассмеялся и преподнес жемчуга Марии Моденской. Ее фонтанж был так высок, что Яков не смог перекинуть через него и надеть ей на шею жемчужную нить. Вместо этого он раскинул снизку жемчуга по ее груди и обнаженным бледным плечам.
Его величество занял место перед оркестром. Маленькая нереида в платьице из золотых чешуек поспешно подложила под его больную ногу подушку. Король пригласил августейших гостей сесть рядом, а остальные придворные стеснились за их спиной.
Мари-Жозеф не могла сосредоточиться на пьесе и ее балетных интерлюдиях, поскольку сюжет был заимствован из старинной истории Фронды и гражданской войны. Она перестала вслушиваться в музыку. Ей казалась, что издалека до нее доносится пение русалки.
Прямо перед нею мадам уронила голову, тотчас встрепенувшись, пробудилась и опять поникла. Ее подбородок опустился на пышную грудь. Пройдет еще мгновение, и она захрапит. Мари-Жозеф осторожно положила ладонь на плечо мадам. Герцогиня Орлеанская коротко всхрапнула, вздрогнула, мгновенно проснулась и выпрямилась на стуле. Мари-Жозеф ласково улыбнулась и снова попыталась сосредоточиться на театральном действе. Танцор, исполнявший роль юного короля, одержал победу, хотя его дядя Гастон и возмутил против него значительную часть французских аристократов. Государственный переворот провалился.
Мари-Жозеф жалела, что ей не довелось увидеть, как танцует его величество. В молодые годы он блистал на сцене, представляя Аполлона, Орфея и Марса, и эти роли послужили к его вящей славе, однако уже несколько десятилетий он не принимал участия в балетах.
Спектакль завершился. Гости выразили свое восхищение, а его величество благосклонно принял их благодарность.
К мадам приблизился верховный церемониймейстер, заплативший немалую взятку, чтобы на три месяца занять этот пост. Он поклонился ей и обратился к Мари-Жозеф:
– Король желает вас видеть, мадемуазель де ла Круа.
Мари-Жозеф, весьма удивившись, наскоро присела в реверансе перед мадам, выскользнула из толпы придворных и поспешила вслед за маркизом.
Его величество сидел в кресле и слушал музыку, вытянув одну изящную ногу и положив другую на подушку. Мари-Жозеф почти распростерлась на полу в глубоком реверансе, зашуршав шелком и кружевами. Ей казалось, что ее наряд и слишком простая прическа нарушают правила этикета.
Его величество наклонился, приподнял ее подбородок и заглянул в лицо прекрасными темно-голубыми глазами.
– Вылитая, – как всегда, повторил он, – вылитая мать. Она тоже неизменно причесывалась просто и не строила из волос башни и замки для мышей!
Его величество встал, подняв Мари-Жозеф:
– Давайте потанцуем.
Король провел Мари-Жозеф на середину зала, и вот они уже выполняли сложные фигуры под размеренную музыку. На глазах у всего двора Мари-Жозеф танцевала с королем.
От волнения у нее перехватило дыхание. Щеки ее залил пунцовый румянец, взгляд затуманился. Прикосновения его величества, его благожелательный взор, его милость – от всего этого она готова была лишиться чувств.
– Вы танцуете столь же изысканно, сколь играете, мадемуазель де ла Круа, – произнес Людовик. – Как и ваша матушка.
– Она была прекрасна и очень талантлива, – сказала Мари-Жозеф. – Я не смею с ней сравниться.
– Мы все хорошо ее помним, – откликнулся Людовик.
Для Мари-Жозеф родители существовали в ореоле золотистого тропического света, мать – мудрая и добрая, отец – рассеянный и снисходительный, пока не умерли друг за другом в одну неделю, о которой Мари-Жозеф до сих пор вспоминала с ужасом.
– Мои старые друзья и заклятые враги, мои протеже и советники уходят, – заметил Людовик. – Королева Кристина, Ле Брен, Ле Во, злобный старик Лувуа, Мольер и Люлли, великая мадемуазель… Вообразите, иногда я скучаю даже по старине Мазарини, самодуру, – вздохнул король. – И мне очень недостает месье и мадам де ла Круа.
– Я тоже тоскую по ним, сир. Ужасно. Моя мать так страдала во время болезни, во власти одного лишь Господа было спасти ее. Она умерла быстро.
– Господь поддался искушению и забрал ее к себе. Но Он не обрекает на муки своих ангелов.
«Но она действительно мучилась, – подумала Мари-Жозеф. Ее поутихший было гнев на Бога и докторов разгорелся с новой силой, точно костер, в котором разворошили угли. – Она ужасно мучилась, и я преисполнилась такой ненависти к Богу, что не в силах была понять, почему Он не обрушит на меня молнию, не поразит и не ввергнет в ад».
Выполняя танцевальный поворот, она украдкой смахнула слезу, надеясь, что его величество не увидит. Он не мог этого не заметить, но рыцарственно предпочел обойти молчанием.
– Полагаю, они не умерли бы, если бы…
– Если бы я не отправил их на Мартинику?
– Ах нет, помилуйте, ваше величество! Я говорила о докторах, о хирургах… Назначение стало великой честью для нашей семьи.
Мари-Жозеф изо всех сил отгоняла неблагодарную мысль: «Если вы столь дорожили ими, сир, то почему же не вернули их во Францию?»
– Ваш отец был человеком чести, равных которому не сыскать, – добавил его величество. – Только Анри де ла Круа мог окончательно разориться, занимая пост губернатора колонии.
– Отец какое-то время боролся со смертью, – прошептала она. – Мне показалось, что он выживет. Но потом они пустили ему кровь…
Король устремил непроницаемый взор на ее ключицу.
«Я сказала лишнее, – подумала она. – Он и так безмерно поглощен государственными делами, я не вправе волновать его величество своим гневом и болью».
– Прошлое возвращается, – произнес король, – возвращается юность и слава. И вернет мне их ваш брат.
– Надеюсь, что да, ваше величество.
Она моргнула, стараясь удержаться от слез, заставила себя улыбнуться и сосредоточилась на изысканном узоре танцевальных па. Ей сделалось не по себе при мысли о том, что произойдет, если его величество осознает, что Ив не в силах продлить его жизнь вечно.
– Я должен найти вам достойного супруга.
– Я не могу выйти замуж, ваше величество. У меня нет ни связей, ни приданого.
– Но вам же наверняка хочется замуж!
– О да! И замуж, и родить детей…
– И получить научные инструменты?
Он усмехнулся.
– Если мой супруг позволит. – Она покраснела, гадая, кто же выставил ее на посмешище перед королем. – Но о такой гармонии я могу только мечтать.
– А ваш отец никогда не говорил вам – впрочем, полагаю, он не хотел говорить об этом, – что, когда вы родились, я обещал наделить вас достойным приданым?
Стих финальный туш. Его величество изящно поклонился. Аплодисменты придворных оглушили Мари-Жозеф. Она призвала на помощь все свое самообладание, сделала глубокий реверанс, почти распростершись на полу, и поцеловала его руку. Он помог ей подняться и галантно проводил на ее место у стены, где уже стояли, перешептываясь, месье и Лоррен.
– Следующий танец с мадемуазель де ла Круа будете танцевать вы, – велел он шевалье де Лоррену и вложил ее руку в его.
Вне себя от восторга, Мари-Жозеф взбежала по лестнице к себе в каморку. Пламя свечи, которую она несла, подрагивало. Она прикрыла его ладонью, уберегая от сквозняка. Она надеялась, что Мария Моденская уже отпустила Оделетт; она надеялась, что папа Иннокентий уже отпустил Ива. Она надеялась, что оба они еще не спят.
Она жаждала поделиться с ними чудесными вестями, которые поведал ей король. Может быть, ей удастся рассказать Оделетт о своей долгой прогулке с Лорреном, о том, как они ходили по воде, на самом деле ступая по хитроумно скрытым мостам, как бродили по берегу Большого канала в лунном свете. Иву она решила пока об этом не рассказывать, хотя Лоррен лишь раз или два позволил себе вольности.
Внезапно в тишине раздались приглушенные голоса. Мари-Жозеф улыбнулась. «Оделетт и Ив вернулись, – подумала она, – и Ив ее чем-то рассердил. Словно мы и не уезжали с Мартиники. Словно мы живем втроем, как и прежде, и Оделетт журит Ива за то, что он снял рубаху, да так и бросил на пол».
Она распахнула дверь в комнатку.
Сначала она не могла разобрать в полутьме, что происходит. А потом не могла поверить своим глазам.
На ее постели извивался придворный, барахтаясь под одеялом; его шляпа валялась на ковре, рядом – небрежно брошенный сюртук. Штаны у него были спущены до колен, а рубаха задрана, обнажая задницу. Один башмак его со стуком свалился на пол.
– Ты же меня хочешь, – стонал пришелец голосом знакомым, но сейчас искаженным от страсти, – я же знаю, что ты меня хочешь!
– Пожалуйста!..
Мари-Жозеф бросилась к постели и схватила молодого человека за плечо. Оделетт отчаянно пыталась оттолкнуть его, сбросить, оторвать, в воздухе мелькали ее прекрасные смуглые руки.
– Уйдите! – повелел Филипп, герцог Шартрский. – Вы что, не видите, что мы заняты?
– Оставьте ее! – крикнула Мари-Жозеф. – Как вы смеете?!
Она дернула его за рубаху, и кружево с треском разорвалось у нее в руке.
– Мадемуазель де ла Круа!
Возбужденный, пораженный, Шартр соскочил с постели и суетливо попытался прикрыть наготу. Оделетт приподнялась: ее иссиня-черные волосы рассыпались по плечам, глаза в свете свечи от расширенных зрачков казались абсолютно черными, щеки разрумянились от борьбы.
– Как вы смеете, сударь?! Как вы могли напасть на мою служанку!
– Я думал… Я принял… – Волосы у него растрепались и встопорщились, придавая ему безумный вид. – Я принял ее за вас.
Она ошеломленно замолчала, и он улыбнулся, наслаждаясь ее замешательством. Оделетт заплакала.
Шартр отдал ей поклон:
– Хотя, разумеется, я бы не отказался провести часик в вашем обществе.
Оделетт бросилась лицом в подушку и разрыдалась.
– Мне казалось, что вы ко мне неравнодушны, – заметил Шартр.
Он протянул ей руку, но Мари-Жозеф сильно шлепнула его по пальцам.
– Как вы смеете, сударь, да неужели бы я стала поощрять женатого мужчину и принимать знаки внимания от женатого мужчины!
Мари-Жозеф кинулась мимо Шартра к Оделетт, села на край постели и обняла ее.
– Прежде вы не были со мной столь резки, – заключил Шартр.
– Оставьте нас, сударь!
– Сначала вы ввели меня в искушение, мадемуазель, а теперь обвиняете во всех смертных грехах.
Шартр подобрал шляпу с пышным плюмажем, отделанный золотым кружевом сюртук, башмак на высоком каблуке.
Дверь с грохотом захлопнулась.
– Душенька, с тобой все хорошо? Он ничего с тобой не сделал? Клянусь, я никогда не давала ему повода думать, что я… или ты…
Оделетт зарыдала и оттолкнула Мари-Жозеф куда сильнее, чем Мари-Жозеф – Шартра.
– Зачем вы вмешались? Зачем вы не дали ему довести дело до конца?
– Что? – пролепетала изумленная Мари-Жозеф.
– Я могла бы родить ему внебрачного ребенка, и он бы меня не бросил, он выкупил бы меня и отвез бы в Турцию – мой августейший супруг!
Она вскрикнула, не в силах скрыть гнев и досаду, подтянула колени к груди, спрятала лицо и обхватила голову руками.
Мари-Жозеф гладила Оделетт по волосам, пока ее рыдания не стали стихать.
– Он не мог бы на тебе жениться. Он уже женат.
– Это важно только в вашем мире, а в моем ничего не значит!
Мари-Жозеф прикусила губу. Она знала о Турции только то, что рассказывала им мать Оделетт. Юной турчанке Турция представлялась раем земным, но Мари-Жозеф понимала, что это иллюзия.
– Он никогда открыто не назвал бы тебя супругой. И не признал бы ни одного ребенка, которого бы ты ему родила.
– Назвал бы! Признал бы! А сколько у него других внебрачных детей!
– Но для него ты – всего-навсего служанка. Он приказал бы мне отослать тебя, выгнать из дому вместе с ребенком!
Оделетт подняла голову и воззрилась на Мари-Жозеф с таким бешенством, что та ошеломленно отстранилась.
– Я – принцесса! – крикнула Оделетт. – Пусть я рабыня, я – принцесса! Мой род на тысячу лет древнее Бурбонов или любых французов! Мои предки были правителями, когда этих варваров еще обращали в бегство римляне!
– Знаю.
Мари-Жозеф отважилась обнять ее.
Оделетт прижалась к ней, дрожа от отчаяния и плача от ярости.
– Знаю, – повторила Мари-Жозеф. – Но он бы никогда не признал тебя супругой. Он не повез бы тебя в Константинополь. Я никогда бы не отослала тебя, но, если бы он обратился к королю и король повелел бы изгнать тебя, я не смогла бы ему помешать.
Она погладила Оделетт по волосам, от ее прикосновения шпильки выпали, длинные пряди рассыпались по спине Оделетт и черным крылом раскинулись на постели.
– Я дам тебе вольную, – сказала Мари-Жозеф.
Оделетт отстранилась и заглянула ей в лицо:
– Она говорила, что вы никогда меня не освободите.
– Кто?
– Монахиня. Мать настоятельница. Всякий раз, когда я причесывала, – ну, когда она принимала любовников…
– Любовников?..
– Да, любовников. Можете мне не верить, но это правда.
– Я тебе верю, – сказала Мари-Жозеф. – Я поражена, но я тебе верю.
– Она говорила, что вы никогда не дадите мне вольную. Она говорила, что вы отказались меня отпустить.
– Сестры убедили меня, что владеть рабыней – страшный грех.
– Само собой! – отрезала Оделетт.
– Да. Но они не хотели, чтобы я тебя освободила. Они хотели, чтобы я продала тебя, а вырученные деньги отдала монастырю.
Она по очереди поцеловала обе ладони Оделетт.
– Я боялась, я не хотела тебя продавать, Оделетт, душенька. Они не разрешали мне даже поговорить с тобой, я не знала, чего ты хочешь, и думала, пусть здесь и ужасно, в другом месте может быть в сто раз хуже…
– Ничего ужасного в монастыре не было! – возразила Оделетт. – Я делала им прически. По мне, уж лучше вышивать белье монахинь, чем стирать чулки вашего брата…
По щекам Мари-Жозеф потекли слезы – слезы потрясения от поступка Шартра, слезы облегчения от признания Оделетт и, если быть честной, слезы жалости к себе, ведь Мари-Жозеф пребывание в монастыре казалось невыносимым.
– Неудивительно, что мадемуазель и королева Мария похитили тебя у меня, – сказала она, пытаясь улыбнуться сквозь слезы. – Но сейчас это не важно. Я отказалась продать тебя…
– Рада это слышать. Пусть только кто-нибудь попробует снова меня поработить. Я ни у кого не буду рабыней, кроме вас.
– Ты ни у кого больше не будешь рабыней, – провозгласила Мари-Жозеф. – Отныне ты свободна. Мы будем как сестры.
Оделетт промолчала.
– Я спрошу… – Мари-Жозеф помедлила. Она засомневалась, способна ли вынести здравое суждение, ведь совсем недавно она опрометчиво доверяла Шартру. – Спрошу графа Люсьена.
Хотя граф Люсьен считался опасным вольнодумцем, по крайней мере, он был честен.
– Он объяснит мне, как поступить, какие бумаги тебе понадобятся, но с этой секунды ты свободна. Ты – моя сестра.
– Да, – сказала Оделетт.
– Обещаю!
– Но почему вы ждали так долго?
– Раньше ты никогда меня об этом не просила. – Мари-Жозеф смахнула слезы тыльной стороной ладони и обняла Оделетт за плечи. – Но неужели наше положение столь уж различалось? Мы жили в одном доме, мы ели одно и то же, если ты стирала чулки моего брата, я стирала его рубашку! Я даже не задавала себе вопроса, рабыня ты или свободная.
– Вам не понять, – вздохнула Оделетт.
– Да, это правда. Пока сестры не начали терзать меня, твердя, какой грех – рабовладение, я даже не думала об этом и прошу у тебя прощения. Но потом, Оделетт, душенька, я об этом задумалась и решила, что, если я дам тебе вольную, монахини выгонят тебя на улицу без гроша. У тебя нет ни средств, ни покровителей, ни семьи. И я не могу дать тебе денег!
– Я сама о себе позабочусь! – раздраженно сказала Оделетт.
– Конечно, конечно, как скажешь. Но полагаю, сестра, что фортуна повернулась к нам лицом, нас ждет возвышение. Если ты не будешь так торопиться, если ты со мной останешься, то сможешь разделить нашу удачу, я убеждена. И покинешь нас не просто камеристкой. Может быть, ты вернешься в Турцию, которую ты никогда не видела…
– А вы никогда не видели Францию, – вставила Оделетт, – однако вы здесь.
– Это совсем другое дело, – возразила Мари-Жозеф.
– Почему, мадемуазель Мари?
– Может быть, вы правы, все едино, мадемуазель Оделетт. Но если вы твердо намерены переехать в Турцию, не лучше ли будет вернуться домой богатой, со свитой слуг, как подобает вашему происхождению, нежели служанкой или нищенкой?
– Конечно лучше, – согласилась Оделетт. – Но я не могу ждать.
– Надеюсь, вам не придется томиться в ожидании, – сказала Мари-Жозеф. – А сейчас попытайтесь заснуть, если сможете. Я запру дверь.
– Давайте я помогу вам раздеться.
– Помогите мне только снять платье, мне еще надо немного поработать.
Для начала Оделетт нужно было найти какую-то одежду, ведь Шартр разорвал ее ветхую рубашку на клочки. В платяном шкафу под рубашкой Мари-Жозеф лежала другая, из теплой плотной фланели, с тремя кружевными оборками.
– Откуда это?
– Подарок королевы Марии. Это вам. А я надену вашу старую.
– Она ваша, вам ее и надевать.
Мари-Жозеф помогла Оделетт облачиться в новую ночную рубашку и с благодарностью приняла помощь сестры, снимая с себя платье, туфли и корсет. Она помочилась в потайной ночной горшок, хитроумно скрытый в кресле, ополоснула руки и умылась холодной водой.
Смывая запекшуюся кровь между ног, она сообразила, что месячные закончились на несколько дней раньше, чем она ожидала. В панике она попыталась сохранить самообладание, хотя при мысли о том, что придется отдаться во власть докторов, ее охватывал ужас. На мгновение она решилась было обратиться к врачу.
Однако сейчас у нее было множество дел куда важнее, куда неотложнее. Доктора в Версале были напыщенны и самодовольны; стоило ли отнимать у них время, жалуясь на женские недомогания? И, по правде говоря, она могла лишь благодарить судьбу за досрочное прекращение волнений и неудобств. На всякий случай она положила между ног чистое полотенце, а испачканное замочила в тазу с холодной водой.
Она терялась в догадках, бывают ли месячные у русалки, и сама ответила на собственный вопрос: что за нелепость! У животных нет кровотечений, ведь над ними не тяготеет проклятие Евы. К тому же, если бы у русалки были месячные, она рисковала бы привлечь стаи акул.
Она закуталась в плащ Лоррена. Его мускусный аромат пощекотал ее ноздри, подобно тому как локон его парика пощекотал ее щеку, когда он наклонился и стал что-то шептать ей на ухо. Она сжалась в комочек на стуле у постели Оделетт, положив на колени партитуру и спрятав босые ноги под полу теплого плаща. Неровный свет свечи трепетал на страницах.
«Я думала, что пьеса совершенна, – сказала она себе, – но русалка так томится в неволе, так терзается страхом…»
Оделетт выпростала руку из-под одеяла, нащупала ладонь Мари-Жозеф и сжала ее пальцы. Мари-Жозеф не отняла руку, даже когда Оделетт снова заснула. Она правила партитуру, неловко, одной рукой, переворачивая страницы, а потом задремала.
Мари-Жозеф ахнула и внезапно проснулась, испуганная наслаждением, которое охватило ее тело. Стопка листов нотной бумаги веером рассыпалась по полу.
Свеча догорела, изойдя едким дымом, и в комнатке воцарилась кромешная тьма. Мари-Жозеф объяла песнь русалки, хладная, словно дыхание ночи, и сама русалка вплыла в комнату сквозь оконное стекло, точно оно растворилось в лунном свете. Она замерла в воздухе над Мари-Жозеф вниз головой, волосы ее мягко струились, вопреки закону тяготения устремляясь к потолку.
