Текст книги "Луна и солнце"
Автор книги: Вонда Макинтайр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)
Глава 10
В залитых лунным светом садах звучала мрачная, исполненная печали песнь русалки. Мари-Жозеф торопливо шла по Зеленому ковру, поеживаясь от ночной росистой прохлады и стараясь поплотнее закутаться в плащ Лоррена. Ее согревал волчий мех, благоухающий мускусным ароматом, который так любил Лоррен и который месье предлагал и ей тоже.
Как жаль, что она не столь знатна, чтобы разъезжать в карете, когда пожелает, или, по крайней мере, не столь богата, чтобы позволить себе верховую лошадь. Она любила гулять в садах, но час был поздний, ночь холодна, а у нее еще оставалась уйма дел.
Она вспомнила, что ныне живет в столице мира, и засмеялась от радости.
«А еще я начала дрессировать русалку, – подумала она. – Если бы мне дали несколько дней, я научила бы ее молчать в присутствии его величества, и в следующий раз при нем она бы не издала ни звука. Но если его величество снова отложит вскрытие, то тело водяного подвергнется разложению, и все мои попытки обучить русалку окажутся ни к чему».
Мари-Жозеф качнула фонарем, и у ног ее на мгновение всколыхнулась и заплясала безумная тень. Она подпрыгнула, тень в развевающемся плаще повторила ее движение, и их обеих объяла прекрасная ночь.
«Рисунками я займусь позже, – решила Мари-Жозеф. – Сначала посплю несколько часов…»
Однако луна, уже достигшая трех четвертей, до половины опустилась за горизонт. Ночь перевалила за середину.
Прямо перед нею слабо светился русалочий шатер; в глубине сада, возле фонтана Нептуна, мерцали факелы садовников, расставлявших цветы в кадках; для украшения садов его величества предназначались целые цветочные айсберги.
Кто-то отвел задвижку потайного фонаря, и ее ослепил луч резкого света. От неожиданности Мари-Жозеф подскочила в испуге.
– Стой! Кто идет?
– Мадемуазель де ла Круа, – откликнулась она. Ее рассмешил собственный испуг: всего-то мушкетеры, стерегущие русалку, а она приняла их неизвестно за кого! – Пришла покормить русалку.
Она подняла фонарь, в свою очередь направив луч света в глаза стражнику.
Заслонку потайного фонаря сдвинули, и свет теперь упал на разделявшую их гравийную дорожку. Мари-Жозеф опустила свой фонарь. За спиной мушкетера пролегла длинная тень, а лицо осветилось снизу зловещими отблесками.
– А у вас есть разрешение? Вам позволено входить в клетку?
– Конечно, разрешение мне дал брат.
– В письменном виде?
Она рассмеялась, однако он преградил ей путь, заслонив вход.
В шатре русалка посвистывала и рычала.
– Отец де ла Круа велел никого не пускать.
– Ко мне это не относится, – попыталась было спорить Мари-Жозеф.
– Он сказал «никого».
– Если «никого», значит меня можно. Мы же одна семья.
– Что ж, это верно. – Мушкетер отступил. – Но будьте осторожны, мамзель. Если это и не нечистая сила – хотя кто знает? – то все равно она страшно разъярилась.
Мари-Жозеф вошла в шатер, благодаря судьбу за то, что ей не пришлось вновь взбираться на холм, возвращаться во дворец за Ивом и будить его, чтобы он за нее поручился. Закрыв фонарную задвижку, чтобы не испугать русалку, Мари-Жозеф остановилась и подождала, пока глаза не привыкнут к темноте. Рядом выступило из мрака бледное пятно: секционный стол отделили от бассейна с живой русалкой новыми ширмами плотного белого шелка, расшитыми золотыми солнечными дисками и королевскими лилиями. Белоснежная ткань и золотое шитье слабо мерцали во тьме.
Мари-Жозеф отперла клетку русалки. В кувшине с морской водой плавала и плескалась мелкая рыбка. Фонтан словно заливало странное слабое зарево. Неужели Ив забыл на ступенях зажженную свечу и это играет отражение пламени в воде?
– Русалка, ты где? – прошептала Мари-Жозеф. – Это я, принесла тебе ужин.
Поверхность бассейна подернулась рябью. У Мари-Жозеф перехватило дыхание.
Круги на воде фосфоресцировали, отливая зловещим блеском. Весь бассейн точно медленно занимался огнем. Блики заиграли на позолоте Аполлоновых дельфинов и тритонов.
Так фосфоресцировал океан в Фор-де-Франсе, на Мартинике. Наверное, в бочки случайно зачерпнули люминесцирующую морскую воду и привезли в Версаль.
– Русалка?
Мари-Жозеф замурлыкала мелодию, которую пела при ней русалка. Интересно, означают ли русалочьи песни хоть что-нибудь, вроде криков и воплей кота Геркулеса?
«А что, если я сейчас пою о том, как чудесно наконец вырваться на волю, спастись из золотого бассейна, из-под парусинового навеса? – подумала Мари-Жозеф. – Тогда бедная русалка совсем потеряет голову».
Она села на край фонтана и стала напевать другую мелодию.
И тут гладь бассейна точно взрезала сияющая стрела, под водой летящая к Мари-Жозеф. Это поплыла к помосту русалка: ее раздвоенный хвост совершал плавные волнообразные движения, а над поверхностью виднелись только глаза и волосы. Мари-Жозеф сидела на нижней ступеньке, поставив ноги на мокрый помост, и протягивала пленнице рыбу.
«А если сжать рыбу в кулаке? – подумала она. – Нет, заставив держаться рядом со мной, я только ее напугаю».
Вместо того чтобы выхватить рыбу и умчаться во тьму, русалка подплыла совсем близко, повернулась и медленно прошла под рукой Мари-Жозеф, так что она кожей ощутила напор воды.
– Русалка, ты что, не хочешь есть?
Русалка вынырнула в сажени от нее.
– Рррыба, – внятно произнесла она.
– Вот именно, рыба!
Русалка снова нырнула на глубину. Мари-Жозеф сидела не шелохнувшись, пальцы у нее онемели от холодной воды.
В светящейся глубине показалась темная тень русалки и медленно всплыла к ее руке. Русалка, вверх лицом покачиваясь на волнах, внимательно поглядела на Мари-Жозеф сквозь люминесцирующую рябь и медленно подняла перепончатые когти к самым ее пальцам.
Мари-Жозеф опустила рыбу прямо ей на ладонь.
Русалка перекувырнулась на волнах, проведя рукой по ладони Мари-Жозеф, и она почувствовала исходящее от русалки тепло и в свою очередь погладила ее по спине, словно успокаивая пугливого жеребенка.
Русалка задрожала.
Мари-Жозеф с трудом заставила себя солгать, хотя бы и животному:
– Все хорошо, нечего бояться…
Покачиваясь вниз лицом на волнах, русалка постепенно затихла под ее ладонью.
Мари-Жозеф распутала сначала одну прядь ее темно-зеленых волос, потом другую. Блестящие кудри русалки окутывали ее плечи и в слабом свечении отливали черным на фоне кожи. Русалка стала что-то тихонько напевать, словно мурлычущая кошка, которой чешут за ушком. Мари-Жозеф взялась было за третью прядь, но она сбилась колтуном и не расчесывалась.
Русалка снова перекувырнулась на волнах, вырвав из руки Мари-Жозеф спутанную прядь волос. Покачиваясь на спине, она аккуратно откусила рыбью голову, прожевала ее и съела вторую половину. Раздвоенным хвостом она била по воде у самых ног Мари-Жозеф. Мари-Жозеф нагнулась, чтобы получше его разглядеть. Раздвоенный хвост был совершенно не похож на рыбьи плавники и даже мало напоминал тюленьи ласты. От таза до кончиков плавников русалку покрывала более темная и грубая кожа, на которой выделялись спутанные волосы, прикрывавшие гениталии. «Бедренные» кости обоих хвостов были довольно короткими, «берцовые» – значительно длиннее, с хорошо развитыми мышцами спереди и сзади. «Колено» между ними сгибалось в обе стороны. Сустав, соединявший длинные «берцовые» кости со ступнями, напоминал запястье Мари-Жозеф. Сами ступни заканчивались длинными перепончатыми пальцами с устрашающе мощными когтями. Русалка взмахнула пальцем ноги, забрызгав Мари-Жозеф: капли упали ей на щеку и тонкой струйкой сбежали к подбородку.
– Пожалуйста, не брызгайся, русалка! – взмолилась она. – Я и так уже испортила одно платье, когда ты затащила меня в бассейн, и не могу позволить себе потерять второе. Пожалуйста, не надо играть. Съешь лучше рыбку. У меня столько дел, мне надо торопиться.
В желудке у Мари-Жозеф заурчало. Она уже успела забыть о жареных голубях, к тому же они были такие крохотные. Она улыбнулась русалке:
– Вот тебе повезло! Я бы не отказалась, если бы кто-нибудь угостил меня рыбой!
Русалка взяла рыбку, откусила ей голову и протянула тушку с хвостом Мари-Жозеф.
Мари-Жозеф в ужасе отпрянула и кинулась за край фонтана. Почувствовав себя в безопасности, она сверху вниз пристально посмотрела на русалку.
«Успокойся! – приказала себе Мари-Жозеф. – Она не могла понять, что ты хочешь есть. Просто принесла тебе рыбку, как Геркулес – мышь».
Русалка пропела несколько нот.
– Спасибо, – поблагодарила Мари-Жозеф так же, как обычно благодарила кота. – Можешь ее скушать.
– Рррыба, – произнесла русалка и засунула в рот кусочек. Между зубами у нее торчал рыбий хвост. Она захрустела, проглотила его, и прозрачный плавник исчез.
На прощание Мари-Жозеф погладила русалку. Внезапно русалка схватила ее за запястье и, не прерывая нежного, плавного пения, стала мягко, но неумолимо увлекать ее в воду.
– Отпусти! – потребовала Мари-Жозеф. – Русалка…
Она попыталась вырваться, ожесточенно крутя кистью, но русалка когтями намертво сжимала ее руку. Она снова запела, громко и настойчиво, и за руку потянула Мари-Жозеф под воду. «А ну, отпусти меня!» – вскрикнула та и в ужасе отчаянно рванулась, пытаясь освободить руку из цепких острых когтей, чего бы это ни стоило.
Русалка отпустила ее. От неожиданности Мари-Жозеф опрокинулась на спину, неловко вскочила и бросилась бежать. Русалка проводила ее взглядом, чуть видимая над водой. Она все пела и пела, но звуки словно пульсировали в воде и камне и дрожью отдавались в деревянном помосте, точно дикарская барабанная дробь. Мари-Жозеф скорее даже не слышала, а ощущала ее. Она поежилась, с металлическим скрежетом захлопнула и заперла дверь, схватила фонарь и поспешила прочь из шатра.
– Спокойной ночи, мадемуазель де ла Круа. Надеюсь, вы хорошо накормили эту тварь?
– Полагаю, что да, – сухо сказала Мари-Жозеф, едва ответив на его поклон.
Она стала взбираться по Зеленому ковру, мимо усеянных каплями росы нескончаемых цветов в кадках, к безмолвным фонтанам. Прежде она никогда не боялась животных, и сейчас страх глубоко ее опечалил. У нее до сих пор ныло запястье, на котором сомкнулись когти морской твари. Однако русалка отпустила ее, а ведь могла бы в клочья изодрать ей руку, навсегда оставив шрамы.
Песня русалки неслась следом, мрачная и неблагозвучная. Мари-Жозеф вздрогнула. Перед нею белоснежными призраками возвышались статуи, а их тени черными омутами пятнали тьму. Блаженство и гордость Мари-Жозеф растворились в яростной музыке русалки.
«Ив?..» Перед нею стоял ее брат, бледный как мрамор, бледный как смерть, с его ладоней, с его лба сочилась кровь. Она увидела его столь же отчетливо, как будто песня русалки претворилась в свет, но спустя миг видение исчезло.
Песня смолкла.
– Ив?! Где ты?
Внезапно хлынувшие слезы размыли и ярко освещенные окна дворца, и пламя факелов. Она отерла глаза тыльной стороной ладони, подхватила повыше юбки и бросилась бежать.
Мари-Жозеф мчалась к дворцу, по ее лицу струились слезы, туфли промокли от росы. Однако у нее хватило присутствия духа взбежать по черной лестнице в надежде, что ее никто не заметит.
«Надо перестать, – лихорадочно соображала она, – надо перестать плакать, надо идти, а не бежать, надо идти торжественным, размеренным шагом, едва касаясь юбкой пола, чтобы никому не дать повод сказать: „Вот крестьянка, подобрала юбки выше колен!“»
Она взбежала по узким ступенькам на чердак, едва сдерживая рыдания, судорожно хватая ртом воздух, и распахнула дверь в комнату Ива, освещенную одной-единственной свечой. Ив застегивал рясу, а рядом нетерпеливо переминался с ноги на ногу лакей в королевской ливрее.
Мари-Жозеф влетела в объятия брата.
– Сестра, что случилось?
Он прижал ее к себе, и само его живое присутствие было ей утешением.
– Мне привиделось, что ты умер, мне показалось…
– Умер? – переспросил он. – Ну вот еще! – Он улыбнулся. – Даже не сплю, хотя и очень хотел бы. Что тебя так напугало?
– Ваша милость… – напомнил слуга.
– Хорошо, иду, уже иду.
Ив снова обнял ее, живой, теплый, надежный. Он достал платок и отер слезы с ее щек, как будто они вернулись в детство и она вновь стала маленькой девочкой, ударившей ножку о камень.
– Мне показалось…
Видения, представшие ей во мраке сада, рассеялись в свете свечей в его комнате.
– Я кормила русалку…
– В темноте? Ничего удивительного, что ты так испугалась. На будущее не стоит ночью гулять по саду в одиночестве. Бери с собой Оделетт.
– Ты прав, наверное, это все из-за темноты, – согласилась Мари-Жозеф, не переставая думать: «Как странно, раньше я никогда не боялась темноты».
– Ваша милость, прошу вас…
– Не называйте меня так! – осадил Ив лакея. – Иду.
– Куда ты? – спросила Мари-Жозеф.
– К его величеству. Препарировать русалку.
Фонтан люминесцировал, наполняя шатер свечением не то гнилушек, не то блуждающих огоньков. Сияли раковина тритона, копыта и морды солнечных коней, словно они неслись по холодному пламени и выдыхали его из ноздрей.
Мари-Жозеф зажгла фонари; свечение исчезло. Русалка посвистывала, напевала и плескалась, надеясь привлечь внимание Мари-Жозеф.
– Я не могу сейчас играть с тобой, русалка, – прошептала Мари-Жозеф. – Вот-вот прибудет его величество!
Она проверила, точно ли атласные ширмы непрозрачны и надежно ли скрывают от взора живой русалки мертвую, а потом отвела наброшенный на тело парусиновый саван. Под ним обнажился труп, на пол посыпались опилки, зазвенел колотый лед. На парусине расплылись пятна противогнилостного раствора и запекшейся крови. Взору Мари-Жозеф предстали вскрытые ребра морской твари, с которых Ив уже совлек кожу и мышцы. Одна рука и одна нога были рассечены до кости.
Возле шатра раздались скрип королевского кресла на колесах, хруст гравия под лошадиными копытами, тяжелые шаги. Ив поклонился его величеству и графу Люсьену. Глухонемые слуги ввезли кресло в шатер. Граф Люсьен шагал рядом. За ними четверо носильщиков внесли портшез с белыми бархатными драпировками в золотых кистях. Мари-Жозеф плотнее завернулась в темный плащ Лоррена, стоя рядом с ящиком для живописных принадлежностей и надеясь как можно меньше привлекать к себе внимание.
– Я счел за лучшее исследовать внутренние органы морской твари без посторонних, – объявил король.
– Ваше величество, – сказал Ив, – морские твари – обычные животные.
Глухонемые подняли кресло на дощатый помост и подвинули его к секционному столу. Следом носильщики опустили на помост портшез и поспешно покинули шатер.
Его величество не стал отпускать глухонемых; он почти не замечал их существования. Граф Люсьен, слегка опиравшийся на трость, не отходил от короля ни на шаг. Мари-Жозеф в ответ на его вежливый кивок быстро присела в реверансе. Ив помог его святейшеству выйти из паланкина и подвел его к креслу.
Лицо старца побледнело от изнеможения, он тяжело опирался на руку Ива. Его величество встал с кресла и, прихрамывая, прошел к секционному столу, лишь немного опираясь на плечо графа Люсьена. Казалось, он не в силах отвести зачарованный взгляд от морской твари. Людовик не обнаруживал никаких признаков усталости, хотя и бодрствовал всю ночь; даже подагра не терзала более его ногу.
– Все свойства русалки, которые я успел изучить, – начал Ив, – все мышцы, все кости имеют соответствие у всех млекопитающих, известных натурфилософии.
– Отец де ла Круа, – прервал его король, – я поручал вам не установить, что объединяет морских тварей с прочими, а определить их неповторимые черты.
– Сейчас я это выясню, ваше величество.
Ив взял самый массивный ланцет.
– Ты готова, сестра?
Мари-Жозеф положила в ящик чистый лист бумаги.
Ив вскрыл брюшную полость русалки, обнажив внутренние органы. Желудок и кишечник сморщились, плоские и пустые. Возможно, водяной до конца сопротивлялся попыткам накормить его силой. Мари-Жозеф было жаль его, но втайне она радовалась, что, когда Ив пронзит внутренние органы водяного, они не лопнут, залив своим содержимым его величество и его святейшество.
– Кишечник довольно короткий для существа, кормящегося главным образом водорослями и лишь иногда лакомящегося рыбой, – заключил Ив. – Отсюда я делаю вывод, что водоросли легко перевариваются.
Он аккуратно вырезал кишки, по ходу вскрытия делая наблюдения и замеры, забирая образцы и помещая их в банки со спиртом. Мари-Жозеф зарисовывала все стадии вскрытия, насколько позволял ей слабый свет фонаря. У морской твари обнаружился аппендикс, несвойственный большинству животных. Ив вырезал почки, поджелудочную железу, мочевой пузырь; он даже поискал в желудке и почках камни. В нижней части брюшной полости не оказалось ничего необычного или удивительного. К таким результатам можно было прийти, препарируя тело любого животного или даже человека.
Его величество взирал на этот процесс с растущим нетерпением, а его святейшество – с растущей неловкостью. Граф Люсьен оставался совершенно невозмутимым.
Ив вскрыл долотом грудину. Он отделил грудную клетку, обнажив легкие и сердце.
– Так я и думал, – пробормотал Ив. Он осторожно прощупал грудную клетку, отведя в сторону доли легких, чтобы открыть сердце и различные железы. – У этого существа нет органов, присущих рыбам, например жабр или плавательного пузыря. Оно более напоминает дюгоня. И, как вы заметили, ваше величество, оно обладает всеми внутренними органами, свойственными обычным млекопитающим.
– Отец де ла Круа, меня совершенно не интересует, рыба это или теплокровное животное. Меня интересует, есть ли у этого создания орган бессмертия.
– Я не нашел никаких доказательств существования подобного органа, сир. Поиск бессмертия, как и превращение низменных металлов в золото, – задачи, которым всецело посвятила себя алхимия и которые внушают великое отвращение в равной мере Церкви и натурфилософии.
– Вы высокомерно отвергаете старинные легенды, отец де ла Круа, – произнес Людовик. – Зачем же тогда вы согласились участвовать в этой экспедиции, если с самого начала полагали, что цель ее невыполнима?
– Я хотел угодить вам, ваше величество, – стал оправдываться Ив, пораженный резкостью монарха. – Поиски русалок увенчались успехом! Что же до органа бессмертия, то он либо существует, либо нет. Мои предположения абсолютно несущественны.
Папа Иннокентий взирал на него уже не с изнеможением, его лицо совершенно преобразилось при виде столь дерзкого нарушения всех мыслимых обетов и канонов.
– Иными словами, я мог бы выдвинуть гипотезу, но ее правильность еще необходимо проверить…
Ив испуганно осекся. Жажда знаний на мгновение пересилила в нем привычную осторожность, его поведение в глазах папы не делало ему чести.
– Но если вы полагаете, что этот орган не существует, – произнес его величество, не обращая внимания на смущение Ива, – то, разумеется, вы его не обнаружите.
– Но если плоть этих тварей была бы способна даровать бессмертие тем, кто ее вкусил, сир, – возразил Ив, – то вообразите, сколько моряков достигли бы ныне тысячелетнего возраста!
Людовик отверг все эти доводы:
– Моряки ведут жизнь, исполненную лишений. То, что способно защитить от старости и недугов, никак не убережет от несчастных случаев и смерти в волнах.
– Кузен, – вмешался Иннокентий, – а что, если ваш натурфилософ, в сущности, прав? Ведь Господь изгнал нас из Эдема, где мы воистину были бессмертны. Ныне мы смертны, однако живы надеждой воссоединиться с Господом в Царствии Его.
– Но если Господь создал орган бессмертия, а нам позволил распоряжаться всеми тварями по нашему усмотрению, значит позволил нам обрести бессмертие.
Иннокентий задумался и помрачнел.
– Бессмертие в посюстороннем мире станет для нас бременем, а не наслаждением. – Он помедлил. – Однако если долг наш – продолжать труды наши, исполняя волю Господню…
– Что я и делаю, – вставил его величество.
– …то надлежит покориться ей, как бы нас ни терзала эта бренная плоть и бремя страданий, налагаемое земным бессмертием.
Ив возобновил исследование сердца и легких. В верхней части грудной клетки, под ребрами, прощупывая верхнюю долю легкого, он неожиданно наткнулся на что-то необычное. Он едва слышно ахнул и попытался побольше ее освободить.
– А вот это не похоже ни на что!
Мари-Жозеф растерянно переводила взгляд с выпотрошенного трупа русалки на брата, с брата – на Иннокентия, с Иннокентия – на его величество. Все они не сводили глаз со странной доли легкого: и цвет ее, и текстура отличались от обыкновенных. Поверхность ее покрывал лабиринт кровеносных сосудов.
Один лишь граф Люсьен не обращал внимания на тело морской твари. Все внимание было приковано к его повелителю, на которого он взирал с надеждой, облегчением и любовью.
Ив приподнял необычный орган и вырезал его из остального легкого.
– Все-таки вы обнаружили орган бессмертия, – заключил Людовик. – Ошибиться невозможно.
Мари-Жозеф торопливо шагала вслед за Ивом по Зеленому ковру, прижимая к груди ящик для живописных принадлежностей с драгоценными рисунками, засвидетельствовавшими открытие, несравненную заслугу брата. Ив быстро шел впереди, а возглавляли процессию глухонемые, почти бегом толкавшие кресло его величества, так что носильщики папского портшеза изо всех сил спешили, стараясь не отстать. Рядом шла рысью изящная серая арабская лошадь графа Люсьена. Утренний туман стлался под их ногами. Ив кое-как поспевал за ними, но Мари-Жозеф это было не под силу. Она перешла на бег, радуясь, что не надела придворный роброн. Шагах в десяти от нее Ив остановился и стал нетерпеливо ждать. Факелы позолотили стены дворца, погрузили в тень сады и обвели волосы Ива светящимся нимбом.
– Давай быстрее, или совсем не успеем поспать! Ты же не хочешь, чтобы я опять опоздал на церемонию утреннего пробуждения его величества?
Он улыбнулся, поддразнивая ее.
Она вспомнила, как подвела его вчера, и невольно опустила взгляд от стыда.
По черной лестнице они стали взбираться на чердак, в свои крошечные каморки. Навстречу им попался молодой придворный в полумаске, закутанный в плащ; он бесшумно спускался по ступенькам. На их приветствие он не ответил, словно маска делала его невидимым.
Зевая и потягиваясь, Ив скрылся за своей дверью, чтобы поспать хотя бы час-другой.
Оделетт и Геркулес мирно спали в постели Мари-Жозеф, прижавшись друг к другу, теплые и разнеженные. Мари-Жозеф с трудом преодолела искушение юркнуть к ним в уютное гнездышко.
«Если я сейчас засну, – решила она, – то не смогу проснуться вовремя и разбудить Ива. К тому же я еще даже не притронулась к зарисовкам со вскрытия».
В гардеробной Ива она зажгла высокие сальные свечи, села за стол и принялась за кропотливую работу, тщательно копируя каждый рисунок пером и тушью. Складывая листы, она обнаружила давешнее уравнение, о котором успела забыть. Она на миг отвлеклась, сосредоточившись на загадке, которая давно ее занимала: как описать создания Божьи и саму Божью волю в точных терминах? Она составила второе уравнение, для предсказания полета осенних листьев, и тотчас поняла, что оно тоже не годится, даже если добавить силу тяготения.
«Эту загадку разрешить так же сложно, как предсказать поступки моей дорогой мадам, большой любительницы осенних листьев», – подумала Мари-Жозеф, тихо веселясь.
Она стерла уравнение и всецело сосредоточилась на рисунках.
В шесть утра Мари-Жозеф отложила несколько законченных зарисовок и проскользнула к себе в комнату, чтобы переодеться. Им с Оделетт предстояло одеть и причесать Лотту; им с Оделетт и Лоттой предстояло помочь облачиться в придворный роброн мадам; всем им предстояло собраться в передней, у дверей опочивальни его величества, и вместе с ним отправиться к мессе.
«Как фрейлина мадам, не могу пренебречь своими обязанностями второй день подряд, – напомнила себе Мари-Жозеф. – Я должна явиться к мессе!»
Вчера она дала обет посетить вечерню, но совершенно об этом забыла.
В комнате царила тишина, нарушаемая только ровным дыханием Оделетт. В открытое окно, чуть-чуть сдвинув занавеску, проскользнул Геркулес; он потянулся и запел, требуя завтрак. Серый утренний свет, прокравшись через выходящее на запад окно, разбудил Оделетт. Она зажмурилась, прекрасная даже в минуту пробуждения, и ее длинные ресницы тенью легли на щеки.
– Вы так и не ложились, мадемуазель Мари? – прошептала Оделетт. – Ложитесь скорей, вы еще успеете чуть-чуть поспать.
– Мне пора, – посетовала Мари-Жозеф. – Помоги мне переодеться и причеши меня. И сама поторопись, тебя ждет мадемуазель.
Сев в постели, Оделетт внезапно вскрикнула и выдернула руку из-под перины. Рука была запятнана кровью.
– Скорей, мадемуазель Мари, дайте мне что-нибудь, пока я не испачкала простыни…
Мари-Жозеф откинула крышку сундука, выхватила ворох мягких чистых тряпок и принесла их Оделетт.
Оделетт засунула сложенные тряпки между ног, чтобы не просачивалась кровь, а потом с несчастным видом снова свернулась клубком под периной. Во время месячных она всегда ужасно страдала.
– Простите меня, мадемуазель Мари…
– Тебе сегодня нельзя вставать, – решительно сказала Мари-Жозеф.
Она положила в постель Геркулеса и гладила его полосатую мягкую шерстку, пока он не забыл о завтраке и не устроился рядом с Оделетт, прижавшись теплым боком к ее ноющей пояснице.
– В постели, с грелкой, – попыталась улыбнуться Оделетт, хотя губы у нее дрожали.
– Я велю принести тебе бульона. Выпей непременно, только поделись с Геркулесом.
– Мадемуазель Мари, вам сегодня тоже нужно запастись полотенцем.
Месячные у них с Оделетт всегда приходили в один и тот же день. Но они столько времени провели в разлуке, неужели они и сейчас одновременно начнут мучиться? Однако, прикинув сроки, Мари-Жозеф не стала спорить. Она положила между ног свернутое полотенце и с трудом принялась облачаться в парадный роброн, повторяя: «Только не испорть и второе платье!»
Бедняжка Оделетт, она испытывала во время месячных такую боль… Мари-Жозеф поцеловала ее в щеку.
Мари-Жозеф расплела волосы и убрала их совсем просто, без лент и кружев. Так она походила на наивную провинциалку из колоний, но без помощи Оделетт ей не оставалось ничего иного.
В комнате Ива она присела на край постели и осторожно потрясла его за плечо:
– Вставай, пора!..
– Уже не сплю, – пробормотал он.
Мари-Жозеф нежно улыбнулась и снова потрясла его за плечо. Он сел, потер глаза и потянулся.
– Я правда уже не сплю, – повторил он.
– Знаю.
Она поцеловала его в щеку.
– Мне тоже нужно торопиться, к мадемуазель.
Она сбегала вниз по чердачным ступенькам, размышляя, как ей повезло: в отличие от Оделетт, она не очень страдала во время месячных. А ведь если бы ей пришлось лежать в постели, она пропустила бы утренний прием у его величества после церемонии августейшего пробуждения и не смогла бы отправиться в свите короля к мессе.
Самое ужасное, что ей тогда не поручили бы уход за русалкой, а Ив мог бы взять на ее место Шартра.
Карета Люсьена летела по Парижскому проспекту мимо выстроившихся длинными рядами посетителей, дожидавшихся, когда же их допустят в королевские сады. Карета проследовала тем же маршрутом, что и кортеж папы Иннокентия, до самого Мраморного двора.
Несмотря на создаваемое каретами неудобство – а его величество мало заботил комфорт придворных, – король позволил избранным въезжать в Передний двор Версаля. Люсьен воспринял эту честь именно так, как понимал ее король, то есть как знак высокого статуса. Он приезжал в Версаль в карете чаще, чем было необходимо, чтобы всем показать, какой милости удостоился.
Его лакей опустил подножку и придержал дверцу. Люсьен сошел по ступенькам, слегка опираясь на трость. Он совсем не спал, но чувствовал себя отдохнувшим. Благодаря чудесной мази месье де Баатца его рана почти затянулась, благодаря Жюльетт и ее ласкам, а также отменному кальвадосу боль в спине прошла.
Восьмерка его лошадей стояла как вкопанная, поблескивая гладкими гнедыми боками и хорошо начищенной упряжью.
– Возвращайтесь в замок и ожидайте распоряжений мадам маркизы, – приказал Люсьен кучеру. – Сегодня ей угодно посетить пикник в зверинце его величества.
– Да, сударь.
Люсьен пересек черно-белые плиты двора, вошел через парадную дверь, под балконом личных покоев его величества, и двинулся своим обычным маршрутом в королевскую опочивальню.
Ожидая, когда проснется брат, месье с трудом подавил зевок. Герцог Орлеанский часто ездил в Париж после королевских вечерних приемов, так как Версаль угнетал его своей чопорностью и неукоснительно соблюдаемым этикетом. Иногда Люсьен к нему присоединялся. Не разделяя всех вкусов месье, он тем не менее высоко ценил его умение наслаждаться жизнью. Однако столь приятно проведенная ночь в глазах Люсьена затмевала любые развлечения, которые мог бы придумать месье.
Этим утром все было как обычно. Никто и не подозревал, что ночью произошло что-то из ряда вон выходящее, никто и не подозревал, что король бодрствовал всю ночь в надежде обрести бессмертие. Его величество совершал все ритуалы утреннего пробуждения с привычным изяществом и истинно монаршим достоинством.
Люсьен с удовлетворением отметил, что Ив де ла Круа на сей раз не пренебрег королевской милостью и воспользовался правом пятого входа. Иезуит поклонился его величеству с подобающей случаю галантностью. Люсьен опасался, что де ла Круа возвысился слишком быстро и что его внезапный фавор окончится катастрофой либо для него самого, либо для его сестры. Другим права пятого входа приходилось ждать годами.
В отличие от его величества, де ла Круа действительно выглядел так, будто ни минуты не спал. Под глазами у него залегли темные круги.
Возможно, король успел чуть-чуть подремать, вернувшись с тайного препарирования, а может быть, все это время лежал без сна, размышляя о последствиях необычайного открытия.
«А что, если его величество будет жить вечно?» – подумал Люсьен. Если Людовик будет жить вечно, то бразды правления не перейдут к монсеньору. Если Людовик будет жить вечно, то в конце концов избавится от влияния мадам де Ментенон. Если он будет жить вечно, то возродит Нантский эдикт. Если он будет жить вечно, то перестанет воевать с собственными подданными.
Его величество возглавил торжественную процессию, устремившуюся к выходу из парадной опочивальни, и Люсьен занял свое место в свите. Сегодня короля мучила подагра, но он скрывал боль.
В первой приемной столпились десятки придворных, не столь облагодетельствованных судьбой. Не замечая великолепной обстановки, пресытившись чудесными картинами и фресками, резным мрамором, позолоченными изображениями Аполлона и солнца, они переминались с ноги на ногу, позевывали, обменивались сплетнями и завуалированными колкостями. При виде его величества они смолкли и приветствовали монарха поклонами и реверансами.
Когда они поднялись, мадемуазель де ла Круа благоговейно замерла, не сводя взора с его величества, оставаясь в душе провинциалкой из колоний. Щеки у нее порозовели от восторга. Люсьен разделял ее радость. Он любил Людовика, как и королеву Марию Терезию. Он тосковал по королеве и до сих пор чувствовал боль утраты, хотя со дня ее смерти прошло около десяти лет. Однако, проведя большую часть жизни при дворе, он научился скрывать свои чувства и надеялся, что и мадемуазель де ла Круа вскоре в совершенстве овладеет этим искусством.
