Текст книги "Луна и солнце"
Автор книги: Вонда Макинтайр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)
Саван был обложен мелко наколотым льдом и засыпан свежими опилками. В воздухе чувствовался едва ощутимый запах тления. Если его величество соблаговолит всего один раз посетить лабораторию, Ив успеет завершить макроскопическое вскрытие и сохранить образцы для изучения.
Она села за лабораторный стол. Внутренние органы морской твари, включая странную долю легкого, лежали в спирту в массивных стеклянных банках. Ткани казались самыми обыкновенными, ни дать ни взять морская свинья, вскрытие которой они с Ивом однажды провели на Мартинике, обнаружив на берегу ее выброшенное волнами тело.
«Неужели орган бессмертия не должен сиять, как солнце, и искриться, как золото? – размышляла Мари-Жозеф. – А что, если алхимические принципы верны, если низменные металлы можно претворить в совершенное золото, если живые существа могут достичь бессмертия…»
Сама она никогда не верила в получение золота из свинца или в бессмертие. Науки, основанные на наблюдении, описании, дедукции и взаимодействии, были ей куда ближе.
Она препарировала образцы почки и печени, поджелудочной железы и легкого, поместила их в спирт и тщательно зарисовала, изучив под стареньким микроскопом Ива. Морское плавание не пошло на пользу его механизмам. Она надеялась, что минхер ван Левенгук соблаговолит продать ей один из своих инструментов. По слухам, его линзы были лучшими в мире, хотя настроить их было дьявольски трудно.
Она открыла последнюю банку и аккуратно препарировала образец странного легкого. На ощупь оно было тверже обычного легкого, его ткань – плотнее.
Под микроскопом странная легочная ткань тоже сильно отличалась от обычной. Она состояла не из альвеол, а из заходящих один на другой лоскутов. Она взяла перо и принялась зарисовывать необычную текстуру.
– Мадемуазель де ла Круа! – услышала она.
Она подняла глаза от микроскопа. В импровизированном шатре белого шелка стоял граф Люсьен, элегантный и отрешенный, как всегда. Они обменялись приветствиями; он не только поклонился, но и притронулся к полям шляпы.
– Оказывается, вы ученый, – произнес он.
– Я вовсе не притязаю на столь высокую честь. Я всего лишь препарирую образцы, которые Ив потом будет изучать.
– А где же ваш брат? Я должен передать ему послание.
– Полагаю, сейчас он составляет описание…
Она чуть было легкомысленно не упомянула о тайном ночном собрании, но спохватилась и умолкла, прежде чем Люсьен предостерегающе поднял руку.
– …другого органа, – закончила она. – Скажите, пожалуйста, его величество уже назначил дату следующего вскрытия?
– Его величеству угодно, чтобы ваш брат сосредоточил усилия на… другом органе. Но если позволит время, месье де ла Круа может провести вскрытие и в отсутствие его величества.
– Благодарю вас, граф Люсьен.
– Я передам вашу благодарность его величеству.
– Вот видите, значит, я все-таки не слишком многого у вас просила.
– Я бы с радостью приписал себе подобную заслугу. Но это решение всецело принадлежало его величеству. Мадемуазель де ла Круа, не слишком ли многого я потребовал от вас?
– Что вы имеете в виду?
– Эскиз медали для его величества.
– Я его почти завершила.
«Я совсем не лгу, – в отчаянии подумала она, стараясь скрыть охвативший ее ужас. – Ну то есть не совсем лгу. Зарисовки вскрытия дадут мне возможность подготовиться к более важному произведению и достоверно запечатлеть морскую тварь».
– Когда мне прийти за ним?
– Завтра, обещаю.
– Очень хорошо.
– Сударь, нельзя ли попросить вас об услуге? Не могли бы вы дать мне совет? Уделите мне всего минуту, не более, пожалуйста.
– Конечно.
– До того как я поступила в монастырскую школу…
Она умолкла и решила не продолжать; у графа Люсьена явно не было времени слушать ее историю.
– Я хотела бы возобновить переписку…
Она замялась, опасаясь, что он высмеет ее за дерзость.
– С поклонником? – Он беззлобно улыбнулся. – Вы тайно обменивались посланиями?
– Разумеется, нет, сударь! Это было бы неприлично, и мой брат не одобрил бы этого. В письмах я обсуждала проблемы оптики, движения планет и задала несколько наивных вопросов о природе силы тяготения. Я только хотела узнать, кому передать письмо, чтобы оно дошло до господина Ньютона.
– До господина Ньютона?
– Да, сударь.
– Он англичанин?
– Математик и философ.
Граф Люсьен усмехнулся, и Мари-Жозеф покраснела:
– Простите, я понимаю, по-вашему, нелепо какой-то женщине обращаться к мужчине, достигшему…
– Помилуйте, я вовсе так не думаю, – покачал головой Люсьен. – Но если из-за писем поклонника может вознегодовать ваш брат, то вы же не захотите разгневать его величество письмами к англичанину, не важно, сколь ученому.
– Но я всего лишь изложила свой взгляд на одну любопытную математическую проблему.
– Мадемуазель де ла Круа, переписываясь с англичанином, вы серьезно рискуете. Не сомневаюсь, что вы подвергаете опасности и господина Ньютона. Мы ведем войну с Англией. Неужели вы полагаете, что цензор станет вникать в тонкости ваших математических задач? Скорее уж он решит, что ваше послание – шифровка, а господин Ньютон – шпион.
– А монахини считали, что я творю заклинания, – добавила она.
– Простите?
– Да так, пустяки. Я никогда не подвергну господина Ньютона опасности. Я просто не понимала…
– Мне жаль, что все так сложилось, – сочувственно произнес он. – Уж лучше бы мы не воевали, и вы смогли бы переписываться без помех. Я и в самом деле сожалею, но это невозможно.
– Благодарю вас за совет, – убитым тоном сказала Мари-Жозеф.
– Простите, мне пора.
– Граф Люсьен…
Он оглянулся.
– А мое письмо господину Левенгуку тоже может навлечь на него неприятности?
Граф Люсьен посмотрел на нее долгим взором, словно не веря в то, что подобная наивность может существовать на свете, выслушал ее объяснения: она-де черкнула несколько строк и передала письмо офицеру корабля, отплывавшего с Мартиники, – выразил надежду, что письмо затерялось, и пообещал подумать, как лучше поступить.
Она поблагодарила графа Люсьена, он поклонился и вышел из импровизированного шатра.
Мари-Жозеф, расстроенная, уставилась на лабораторный стол. Она испытывала признательность к графу Люсьену за то, что он спас ее от еще одного необдуманного шага, и злость оттого, что невинную ученую переписку кто-то может счесть предательством.
За шелковыми ширмами прокатился восторженный гул. Мари-Жозеф выглянула из лабораторной комнаты, ожидая увидеть графа Люсьена в окружении ликующей толпы, ведь он часто раздавал милостыню от имени короля, однако граф уже ускакал. Вместо этого зеваки столпились вокруг клетки, разражаясь радостными криками всякий раз, стоило русалке всплеснуть хвостом или пропеть несколько нот.
Мари-Жозеф так привыкла к пению русалки, что почти не замечала ее трели, пока работала, и только теперь осознала, что русалка пела уже давно и так же давно не смолкали аплодисменты.
«Русалка больше не прячется от зрителей! – подумала Мари-Жозеф, она нашла себе развлечение и забыла о своем горе. – Значит, мне все-таки удалось ее приручить лаской и она больше не боится людей».
Мари-Жозеф хотела похвастаться своим фокусом – показать, как русалка приплывает на зов, но ей нужно было немедленно передать брату радостную весть, принесенную графом Люсьеном. Она не могла медлить и переступила порог шатра.
Солнце стояло в зените. Если она замешкается, то не успеет одеть мадемуазель к королевскому пикнику в зверинце. Она выбежала из шатра и бросилась во дворец по Зеленому ковру, мимо стаек зевак, спускавшихся по склону к фонтану с заключенной в нем русалкой.
Глава 12
Добежав до апартаментов мадемуазель, Мари-Жозеф запыхалась и обливалась потом. Она постояла в холодном, темном коридоре, пока дыхание не улеглось, а потом осторожно постучала ногтями в дверь, деликатно возвещая о себе.
– Мари-Жозеф!
Лотта вынырнула из-под рук мадемуазель д’Арманьяк, пытавшейся уложить ее волосы в сложную прическу, растолкала яркую толпу фрейлин и подруг и подняла Мари-Жозеф, присевшую было в реверансе.
– Вы должны мне помочь! Мадемуазель д’Арманьяк уже рыдает, она ничего не в силах поделать с моими волосами. Где ваша служанка? Она чудо как искусна! И где вы пропадали все это время?
– Кормила и дрессировала вверенную моему попечению русалку, мадемуазель.
– Уж лучше бы велели лакею бросить ей рыбы. Пошлите за Оделетт, пожалуйста! И потом, что это за платье! Вы же не можете явиться на пикник в амазонке!
Фрейлины Лотты, все без исключения нарядившиеся на королевский праздник в лучшие платья, расправляли складки Лоттиного роброна и нижних юбок, полировали шелковыми платками ее драгоценности.
– Я отвечаю за благополучие русалки, мадемуазель. Брат поручил мне заботиться о ней и изучать ее.
– Да что там изучать? Глупышка, если так пойдет и дальше, вы скоро заговорите на латыни и станете читать лекции о движении планет, точно эти старые зануды из Академии.
«Чего бы я ни отдала, чтобы послушать такую лекцию, – подумала Мари-Жозеф, – а заодно убедиться, что не забыла латынь!»
– Оделетт больна, мадемуазель. Ваша прическа чудесна. Я не могу убрать ваши волосы лучше, чем мадемуазель д’Арманьяк.
– Послать к вашей служанке цирюльника? Может быть, стоит пустить ей кровь?
– Может быть, стоит ее высечь, – язвительно заметила мадемуазель д’Арманьяк, раздосадованная тем, что ее, законодательницу мод, сравнивают с какой-то служанкой и сравнение это не в ее пользу. – Разве не так вы поступаете с ленивыми рабами у себя в дикарских колониях?
– Нет!
Мари-Жозеф солгала не моргнув глазом, потому что мадемуазель д’Арманьяк ее разозлила, потому что в ее семье рабов никогда не секли и потому что Оделетт никогда не высекут, пока Мари-Жозеф в силах этому помешать. И ей никогда не сделают кровопускания.
– Пожалуйста, мадемуазель, не надо, это всего лишь…
Мари-Жозеф не могла набраться храбрости и сказать племяннице короля, что у Оделетт всегда были очень обильные и болезненные месячные.
– Это давний недуг.
– А, понятно, – откликнулась мадемуазель. – Вот, значит, как…
– Ей станет лучше сегодня вечером или завтра утром. Я вернусь к ней и буду сидеть у ее постели, как только вы завершите туалет.
– Ничего подобного! – заявила Лотта. – Вы отправитесь на пикник вместе со мной и моими дамами.
– Но…
– Мы это более не обсуждаем!
Лотта приказала горничной отнести Оделетт бульона и теплую фланель.
– А еще пусть напомнит моему брату о пикнике, пожалуйста, мадемуазель. Иначе он так увлечется своей работой, что обо всем забудет.
– Если мы не можем высечь за провинность служанку, то, по крайней мере, можем отхлестать брата, – изрекла мадемуазель д’Арманьяк, и все захихикали ее рискованной шутке.
– Разумеется, приведите отца де ла Круа, – велела мадемуазель и добавила, обращаясь к Мари-Жозеф: – Вы оба должны увидеть королевский зверинец.
– Но, мадемуазель, мне нечего надеть.
Лотта рассмеялась, растворила дверцы шкафа, вытащила целый ворох платьев и выбрала одно, чудесной парчи. Мари-Жозеф почудилось, будто ее поглотил смерч и она не в силах сопротивляться: фрейлины Лотты мгновенно обступили ее, совлекли с нее амазонку, оставив лишь рубашку и корсет, и облачили в парчовое платье. Она успела на мгновение пунцово покраснеть, опасаясь, что они могут заметить сложенное полотенце, и пожалела, что не вынула его раньше, ведь пока оно ей не пригодилось.
– Это мой лучший придворный роброн прошлого сезона, – объявила Лотта. – Тогда я была немножко потоньше, а вы не такая тщедушная, как многие модные красотки, – зашнуруйте его как следует, и будет великолепно! И не беспокойтесь, что оно прошлогоднее, нижняя юбка у вас нынешнего сезона, так что никто ничего не заметит!
Мари-Жозеф в этом сомневалась. Она была благодарна Лотте за щедрость, но, стыдясь собственной зависти, гадала, появится ли у нее когда-нибудь новое платье не с чужого плеча.
Карета мадемуазель с грохотом катилась по дороге, приближаясь к королевскому зверинцу. Мари-Жозеф сидела рядом с Лоттой, зажатая среди других дам в пышных придворных платьях. Ею овладела страшная слабость, и она попыталась вспомнить, когда она в последний раз ела, когда в последний раз спала.
Золоченые ворота зверинца широко распахнулись. Во дворе, где ощущался запах экзотических животных, слышались их крики, рычание и вопли. Там Лотту встретили Шартр с герцогом Шарлем, прибывшие верхом, и повели к величественному восьмигранному центральному павильону. Мари-Жозеф вместе с другими дамами последовала за ними, замечая, как фрейлины обмениваются многозначительными взглядами и перешептываются о сердечной склонности мадемуазель и иностранного принца.
Они поднялись на балконы, выходящие на загоны с животными. Проход украшали клетки с птицами, вывезенными из Нового Света: разноцветными, шумными попугаями ара и макао и еще более пронзительно кричащими колибри.
В главном павильоне слуги развели в стороны белоснежный полог, и гости его величества вступили в мир джунглей.
Стены и потолок покрывал настоящий ковер из орхидей, необычайно ярких и мясистых. Алые кардиналы и танагры с криками порхали с ветки на ветку, не заключенные в клетки, но привязанные за лапки шелковыми нитями. Нескольким удалось освободиться, и они как безумные метались по павильону. В свою очередь, смотрители как безумные гонялись за ними, пытаясь поймать, засунуть в сумы и попрочнее привязать к ветвям орхидей, пока птицы не успели испортить пиршественные яства.
В главном павильоне стояло множество столов, прогибавшихся под тяжестью жареных павлинов с развернутыми сияющими хвостами, ваз с апельсинами и инжиром, жаркого из зайчатины, окороков и всевозможных пирогов и десертов. Мари-Жозеф с трудом заставила себя пройти мимо; от запаха деликатесов рот у нее наполнился слюной. Борясь с приступом головокружения, она следом за мадемуазель прошла за занавес на один из балконов, выходивших на загоны с животными.
Ароматы кушаний сменились резким запахом хищных зверей. В крошечном каменном вольере прямо под ними метался тигр, делая два шага, затем рывком разворачиваясь и делая два шага в обратном направлении. Он остановился, поднял морду, зарычал и бросился к Мари-Жозеф, царапая когтями стену под балконным ограждением. Лотта и ее дамы вскрикнули. Мари-Жозеф в ужасе ахнула, не в силах отвести взгляд от злобных глаз тигра.
Вновь став передними лапами на землю, тигр заурчал, прошелся, дернул хвостом и выпустил струю едкой мускусной жидкости, оставив облако кошачьего можжевелового зловония. Дамы захихикали, притворяясь испуганными и шокированными. Все это они видели уже тысячу раз.
– Испугались? – спросила Лотта. – Помню, я в первый раз ужасно испугалась.
– А я – нисколько, – вставил Шартр и швырнул в тигра апельсином, который утащил со стола.
Тигр тяжело ударил себя хвостом по боку, точно прихлопывая комара, насадил апельсин на когти, разорвал пополам и раздавил лапой.
– Я так и думала, что вы ничего не боитесь! – сказала Лотта Мари-Жозеф. – Уж не хочите ли выдернуть ему усы для всестороннего изучения?
– Я бы никогда на такое не решилась.
– А когти у него намного острее, чем у русалки?
– У него и когти острее, и клыки мощнее. И даже если начну его уговаривать, он не запоет!
Дамы рассмеялись. Словно по команде Мари-Жозеф, откуда-то из грота под восьмигранной башней полилась чудесная музыка.
– В гроте музыканты, – прошептала Лотта, – там полным-полно водоводных труб; если знать, где вентиль, можно облить водой всякого, кто туда входит! Мой дядя-король обливал всех, кто осмеливался войти! Вот умора, правда?
Но от смешных историй ее отвлек тигр. Он бросился на стену, отделяющую его вольеру от соседнего загона. Верблюды кинулись прочь, похрюкивая и шипя от страха. Смрад их навоза смешался с тигровым мускусом. Их страх взволновал львов в соседнем вольере. Львы зарычали, и тигр откликнулся на их рык, а верблюды испуганно сбились в стадо посреди своего загона. С другой стороны павильона в ярости затрубил слон. Древний дикий бык, уже не рыжеватый, а чалый от старости, резко вздернул голову с мощными рогами и громко заревел. Привязанные к перилам балкона птицы – лазурного цвета сиалии и голубые сойки – закричали и забили крыльями. Наземь, кружась, стали опускаться вырванные перья.
Где-то вдалеке в ответ вскрикнула русалка.
На балконах, окружающих загоны, закричали и зааплодировали придворные. Шартр оказался не единственным, кто истязал животных, бросаясь в них апельсинами или камнями.
Внезапно все, включая зверей, умолкли.
Это прибыл король.
Все придворные собрались в главном павильоне: в первых рядах, поближе к его величеству, – обнажившие голову мужчины, в задних рядах – женщины, осознававшие, сколь великой чести удостоились, ибо обыкновенно их не приглашали на публичные королевские обеды. Мари-Жозеф поискала глазами брата, но его нигде не было видно. Привязанные птицы кричали и били крыльями. Один кардинал освободился от пут, легкий, как пуховка, ударился о ширму, оглушенный, бессильно полетел вниз, но на полпути ожил, снова ударился грудкой о ширму и горсткой перьев упал наземь со сломанной шейкой. Служитель положил его на совок и унес с глаз его величества долой.
Людовик сел за маленький, элегантный столик под аркой алых и золотистых орхидей. Рядом с ним застыл месье с салфеткой наготове. Яства королю подавали нынешние фавориты, а вино наливал граф Люсьен. Его величество ел так же, как делал все остальное: тихо, величественно и неторопливо. Глядя прямо перед собой и неспешно жуя, он поглощал блюдо за блюдом, первый раз в этот день вкушая пищу: густой суп, рыбу, куропатку, ветчину и говядину, салат.
Съев куропатку, его величество обратился к месье:
– Не угодно ли вам сесть, братец?
Месье низко поклонился; слуга поспешно подал ему черного дерева стул, отделанный перламутром. Месье сел напротив брата, не сводя с него глаз и по-прежнему держа наготове салфетку.
Расправившись с ветчиной, его величество взглянул на месье дю Мэна, стоящего в первом ряду вместе с монсеньором великим дофином и законными августейшими внуками.
– Месье дю Мэн, погода весьма благоприятная для Карусели, вам не кажется?
В ответ месье дю Мэн поклонился еще ниже, чем месье. Законнорожденный сын глядел на фаворита-бастарда с нескрываемой завистью, выставляя себя на посмешище.
Кроме его величества, никто не прикоснулся к еде. Из уважения к королю Мари-Жозеф преодолела искушение стащить что-нибудь с пиршественного стола у нее за спиной. Никто не обращал на нее внимания; если бы она осмелилась, то могла хотя бы чуть-чуть утолить терзавший ее голод. Однако, возможно, тогда ей пришлось бы делать реверанс и произносить приветствие с полным ртом. Она вообразила, как возмутился бы граф Люсьен, и решила, что скорее умрет от стыда.
«Но я так изголодалась, что готова съесть русалочью рыбку, живую, извивающуюся», – подумала она.
Его величество завершил трапезу, отложил нож, отер губы и слегка омыл пальцы в чаше с винным спиртом. Когда он встал, весь двор склонился в глубоком поклоне.
Спустя ровно миг – это выглядело случайным совпадением, но в действительности было частью хорошо продуманного плана – в павильон прошествовал папа Иннокентий во главе целой свиты епископов и кардиналов, среди которых затесался Ив. Придворные снова поклонились.
– Добро пожаловать, кузен, – произнес король.
Его величество, в сопровождении брата, сыновей и внуков, и его святейшество, в сопровождении епископов, кардиналов и французского иезуита, вместе вышли из шестиугольного зала на балкон над тигриной вольерой. Музыканты, расположившиеся в глубине балкона, – несколько скрипачей и клавесинист – заиграли бравурный мотив.
Изголодавшиеся придворные набросились на еду.
– Мадемуазель де ла Круа, вы позволите предложить вам второй в жизни бокал вина?
Над нею возвышался Лоррен, элегантный, как никогда. Все в нем вызывало у Мари-Жозеф восхищение: его улыбка, его глаза, его новый парчовый жилет.
– Вы опоздали, – сказала она.
Он сделал удивленные глаза и отрывисто расхохотался. Внезапно она осознала, насколько глубок вырез ее платья, и ей сделалось мучительно неловко.
– Да, налейте мне бокал вина, пожалуйста.
Он принес ей бокал вина, пухлую оранжерейную клубнику, несколько ломтиков холодного павлина со слоем застывшего жира под румяной корочкой.
Он провел павлиньим пером по ее плечу, ключице, медленно скользя ниже, к груди. Она отшатнулась. Лоррен воткнул перо ей в волосы, и оно, мягко прильнув к щеке, спустилось ей на спину.
– Вы прелестны, – произнес он.
Мари-Жозеф отпила маленький глоток вина. У него оказался вкус лета, солнца, цветов. Вино ударило ей в голову. Лотта вышла на балкон жирафов в сопровождении герцога Шарля, оставив Мари-Жозеф в обществе шевалье, родственника герцога, который был старше, беднее и не занимал столь высокого положения, однако был несравненно более хорош собой. Лоррен погладил ее по щеке, потом украдкой просунул руку под ее просто убранные волосы и, лаская, провел пальцами по затылку. По ее телу пробежала дрожь. Очарованная, пораженная, она расслабленно отдалась этому прикосновению. Он наклонился над ней, и тут, испугавшись, она вырвалась.
Шевалье де Лоррен негромко рассмеялся.
Поблизости граф Люсьен пил вино в окружении прекрасной мадемуазель де Валентинуа, мадам де ла Фер и мадемуазель д’Арманьяк. Мадемуазель д’Арманьяк флиртовала столь беззастенчиво, что Мари-Жозеф возмутилась бы на месте Люсьена.
– Кретьен расстался с мадемуазель Прошлой, – прокомментировал Лоррен, – и скоро ее участь разделит мадемуазель Настоящая; он замер, готовясь вступить во владения мадемуазель Будущей.
– Я вас не понимаю, сударь.
– Вот как? – улыбнулся он. – Не обращайте на них внимания: Кретьен способен научить вас слишком многому, а мадемуазель Будущая – почти ничему.
Шевалье шагнул к ней и привлек ее к себе. Мари-Жозеф обнаружила, что глядит прямо ему в глаза.
– Вы переболели оспой? – спросил он.
– Да, а почему вы спрашиваете, сударь? – удивилась Мари-Жозеф. – Переболела еще совсем маленькой.
– Значит, вы и в самом деле столь же прекрасны, сколь кажетесь, – произнес он.
– Мадемуазель де ла Круа!
Мари-Жозеф вздрогнула, чуть было не облив вином церемониймейстера.
Лоррен усмехнулся и убрал руку с ее шеи.
– Его величество просит вас сыграть для него на клавесине.
– Меня? Сыграть для его величества? Нет-нет, сударь, я не смогу!
Лоррен мягко подтолкнул ее:
– Сможете. Это ваш долг, и вы сможете.
Взволнованная, с замирающим сердцем, Мари-Жозеф прошла вслед за церемониймейстером на львиный балкон. Она присела в глубоком реверансе. Его величество милостиво улыбнулся ей и поднял за руку.
– Мадемуазель де ла Круа! – объявил он. – Еще прекраснее, чем прежде, и волосы убраны куда как разумно, со вкусом. Мне угодно послушать вашу игру.
Она снова сделала реверанс. Ив глядел на нее с беспокойством, его святейшество – без всякого выражения. Позади, спиной к ним, лицом к оркестру, стоял месье Гупийе. Он никак не отреагировал на ее появление. Из «джунглей» стали выходить придворные, собираясь сзади на балконе. Встрепанный американский чиж стрелой метнулся было сквозь дверной проем, влача на лапках золотые шелковые нити, и снова исчез.
Малыш Доменико вскочил со стула у клавесина и галантно поклонился Мари-Жозеф.
– Благодарю вас, сударь.
Она не могла не улыбнуться, хотя после его виртуозного исполнения боялась осрамиться. В Сен-Сире она изредка играла, но до этого в течение пяти лет ей запрещали прикасаться к инструменту.
Мари-Жозеф села за клавесин. Она притронулась к эбеновым клавишам, и они, словно шелк, прильнули к кончикам ее пальцев.
Она заиграла и почти сразу сбилась; пальцы у нее не попали на нужные клавиши. Она замерла, чувствуя, как щеки заливает румянец стыда.
И начала сызнова.
Музыка заплескалась вокруг нее волнами, повеяла ветром, понеслась облаками. Русалочьи песни эхом отзывались в ее сердце, в ее пальцах, в клавишах великолепного инструмента, покорного ее воле.
Музыка стихла. Она сидела возле клавесина, опустив глаза, дрожа, словно моля о чуде. Она не в силах была даже поднять руки.
– Очаровательно, – произнес его величество. – Совершенно очаровательно.
Опьянев не столько от вина, сколько от всеобщего внимания, Мари-Жозеф взбежала по узкой лесенке в свою чердачную комнату. Павлинье перо щекотало ей шею. Полотенце натирало.
В комнате было душно, но у постели горела свеча. Оделетт склонилась над новым фонтанжем, похожим на воздушный торт из лент и кружев.
– Как здесь темно!
– Мне было холодно, и я задернула занавески.
– Пусть вечернее солнце светит в комнату и согревает тебя.
Мари-Жозеф раздвинула занавески, и в комнату хлынул свет. Геркулес прыгнул на приоконный диванчик.
В дверь робко постучался слуга, даже двое, – один вернул ее амазонку из покоев мадемуазель, а другой принес хлеб, суп и вино. Мари-Жозеф дала каждому по су и отослала прочь с пустой миской из-под бульона, притворяясь, будто не замечает их оскорбления при виде жалких чаевых.
– Я так рада, что тебе лучше, – сказала Мари-Жозеф и засунула павлинье перо за причудливую раму зеркала.
– Мне хуже, – призналась Оделетт.
Голос ее задрожал. По щекам побежали слезы. Мари-Жозеф присела на край постели, словно нанося визит знатной даме в ее опочивальне.
– Что случилось?
– Горничная сказала, что ты меня поколотишь. Она сказала, что ты сказала, что я лентяйка.
– Ни за что на свете! И я такого не говорила! И ты не такая!
– Она сказала…
И Оделетт изложила искаженную версию беседы Мари-Жозеф с мадемуазель д’Арманьяк.
– Ах, душенька…
Она взяла из рук у Оделетт незаконченный фонтанж.
– Тебе нужно чистое полотенце?
Оделетт кивнула. Мари-Жозеф принесла чистых хлопковых тряпок и замочила запачканные в тазу с холодной водой.
– Мадемуазель д’Арманьяк сказала глупость.
Мари-Жозеф накрошила в суп хлеба.
– Поэтому я пригрозила вырвать ей все волосы, если она попробует поднять на тебя руку.
Оделетт откусила кусочек хлеба.
– Не может быть!
– Да, я такого не говорила, – призналась Мари-Жозеф. – Но я и вправду сказала, что никому не позволю поднять на тебя руку, и я действительно вырвала бы ей за это все волосы!
Оделетт заставила себя улыбнуться. Мари-Жозеф смочила салфетку розовой водой, отерла Оделетт слезы и, пока она пила вино, поддерживала за донышко бокал.
– Помоги мне, пожалуйста, совсем чуть-чуть, только застегнуть пуговицы! – взмолилась Мари-Жозеф. – Ты сможешь?
Она совлекла с себя прекрасный роброн Лотты и снова надела амазонку, отложив неудобное полотенце до следующего дня.
«Я переодеваюсь не реже, чем король!» – подумала она, хотя и напомнила себе, что король всегда облачается в новые одеяния, тогда как она меняет всего несколько.
Оделетт застегнула пуговицы на амазонке, одновременно критически разглядывая роброн.
– Он вышел из моды, – вынесла она приговор, – но я могла бы его немного обновить.
– Ты просто прелесть, но не трогай его, пока тебе не станет лучше. А сейчас ложись. Геркулес, иди сюда! Оделетт нужна грелка.
Геркулес, до этой минуты лежавший брюшком кверху на солнышке, непристойно раскинув лапы, зажмурился, перевернулся, потянулся и запрыгнул на кровать.
Мари-Жозеф плотнее подоткнула на Оделетт одеяло и накормила ее супом с хлебом.
– Как ты могла подумать, что я способна поднять на тебя руку?
– Мы так долго провели в разлуке. Я решила, вдруг мадемуазель Мари изменилась?
– Уверена, что да, но не в этом смысле. Мы все изменились, все трое.
– Но все останется по-старому?
– Все будет лучше.
Мари-Жозеф с трудом спускалась по Зеленому ковру. Прелестный путь с каждым разом казался все длиннее и длиннее, словно бесконечная дорога в волшебной сказке. Она прислушалась, не раздастся ли пение русалки, но оркестр возле фонтана Нептуна заглушал все звуки. Ей попалось всего несколько посетителей; большинство собралось на другой стороне сада, возле Нептуна, послушать концерт и насладиться балетом, который его величество соблаговолил показать своим подданным.
В шатре лед растаял, растекшись лужицами на секционном столе. Стук капель по доскам помоста гулко отдавался в тишине.
Ив стоял у импровизированной лаборатории и точил скальпели. Слуги снимали слой колотого льда с тела русалки.
– Сестра, сегодня мне не понадобится твоя помощь.
– Как! – ахнула она. – Почему?
– Потому что мне предстоит анатомировать части тела, которые нельзя показывать публично. Я попрошу дам удалиться.
Мари-Жозеф рассмеялась:
– Да в Версале каждая вторая статуя – обнаженная! Если человеческая нагота ни для кого не тайна, к чему так беспокоиться из-за наготы животного?
– Я не стану препарировать эти части на глазах дам. А ты не будешь их зарисовывать.
– И кто же тогда их запечатлеет?
– Шартр.
Мари-Жозеф оскорбленно воскликнула:
– Да из него художник, как из тебя композитор! Я зарисовывала для тебя срамные части животных, наверное, раз сто!
– В детстве. Когда я еще не понимал, что это надо запретить.
– В следующий раз ты прикажешь мне надеть штаны на лошадь.
Негодование, изобразившееся на его лице, так позабавило ее, что она не удержалась и решила его подразнить:
– А потом потребуешь, чтобы все дамы, когда ездят верхом, надевали штаны на лошадей!
– Дамы надевали штаны? – раздался голос графа Люсьена.
Граф Люсьен приближался к ним со стороны главного входа. За ним слуга нес портрет его величества в богатой резной раме. Он поставил портрет на королевское кресло, отвесил глубокий поклон и, пятясь, удалился, словно пред лицом самого короля.
– На лошадей надевали штаны, – поправила Мари-Жозеф.
– Странные обычаи у вас на Мартинике.
Граф Люсьен широким жестом сорвал шляпу и поклонился портрету.
– На Мартинике на лошадей штаны не надевают, – хмуро откликнулся Ив.
– Простите нас, граф Люсьен. Я совсем задразнила брата, и он теперь не в духе. А как вы себя чувствуете?
– Просто великолепно для человека, который битый час спорил с цензорами Черного кабинета[13]13
Черный кабинет (фр. Cabinet noir) – отделение почтового ведомства, занимавшееся перлюстрацией и дешифровкой писем, якобы в целях предотвращения антигосударственных настроений. Впервые было создано во Франции в XVII в.
[Закрыть].
Он подал ей письмо.
– Что это?
– Адресованное вам послание минхера ван Левенгука.
– Граф Люсьен, вы просто чудо!
Он с загадочным видом пожал плечами, словно давая понять, сколько дипломатических усилий пришлось ему приложить, чтобы вырвать письмо из когтей королевских шпионов.
Она прочитала написанное на латыни послание: минхер ван Левенгук высоко ценит интерес, проявленный к его работам молодым французским дворянином, и весьма сожалеет, но не может продать свой микроскоп…
На мгновение ей показалось, что он обращается к Иву, но потом она вспомнила, что писала от собственного имени.
«Наверное, господин ван Левенгук, а он ведь, без сомнения, еретик, принял мое конфирмационное имя за мужское», – подумала она.
Разочарованная, она стала читать дальше:
«…однако, как только наши страны преодолеют прискорбные разногласия, минхер ван Левенгук будет счастлив пригласить месье де ла Круа к себе в мастерскую».
