Текст книги "Луна и солнце"

Автор книги: Вонда Макинтайр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

Глава 21

Шерзад пела.

Вокруг Мари-Жозеф кружился хоровод русалок и водяных – это Шерзад создала их образы своей песней. Вот морские люди лежат на солнце на маленьком песчаном острове. Перед ними простирается безмятежная морская гладь, уходя за горизонт. Морские люди, свободные и счастливые, играют с новорожденной русалочкой, новым членом семьи. На ручке у нее уже начали расти плавательные перепонки, а пальчики на ногах стали удлиняться, на них прорезались коготки. Волосы у нее были мягкие, словно морская пена. Он напевала и лепетала, создавая своим пением непонятные, абстрактные образы. Ее мать, сестры и братья, все ее многочисленные родичи не уставали удивляться и восхищаться.

«На нашем родильном острове мы очень уязвимы, но нам казалось, что там мы в безопасности».

Мари-Жозеф как могла переводила с языка, лишенного слов. Описывая увиденное внутренним взором, она быстро набрасывала образы на бумаге. Зарисовки углем не в силах были передать красоту русалочьих песен, однако документировали ее историю. Законченные рисунки брали слуги, показывали зрителям и кнопками прикалывали к доске.

«Но остров таил для нас угрозу».

На горизонте показался галеон. На его парусе сиял крест. Мелодия Шерзад переросла в диссонанс. Из орудийных портов выдвинулись дула пушек.

«Земные люди на своих кораблях приплыли за нами».

Галеон лег на другой галс, явив взорам всего крошечного острова надводный борт. Пушки дали раскатистый громовой залп, оглушив морских людей. Шерзад пронзительно вскрикнула от горя и боли. Земные люди обрушились на остров с пиками и сетями.

«Они кричали нам: „Дьяволы!“ Они убивали и захватывали нас в плен, во имя своего бога».

Люсьен вновь расслышал в песне русалки шум сражения. До него донеслись крики умирающих, стоны раненых лошадей. Восторг битвы ударил ему в голову, словно выдержанное вино, но тотчас сменился отчаянием. Песнь Шерзад напомнила ему о Стенкирке и Неервиндене.

«Они вывозили нас на материк, в города, они заточали нас в темницы и мучили нас, они убивали нас медленно».

На рисунке Мари-Жозеф инквизитор вздергивал водяного на дыбе. На заднем плане кого-то сжигали на костре.

В ушах Люсьена снова раздалось улюлюканье мальчишек-пажей, так насмехавшихся над ним в отрочестве: «Карлик, карлик! Отродье дьявола и ведьмы!»

Эти издевательства длились до тех пор, пока он не снискал уважение короля.

«Земные люди воистину обезумели. Они убивали нас, они убивали и своих сородичей».

Церковь искала доказательства того, что земные женщины совокуплялись с водяными. Искала и находила. Она обрекала на смерть любую женщину, родившую ребенка-карлика, ибо такой младенец был неоспоримым свидетельством того, что она отдавалась дьяволу.

«Морские люди отныне видели в земных людях врагов».

Мари-Жозеф в ужасе смотрела, не в силах отвести взгляд, на свой рисунок: колесованную женщину бросают в море, ее ребенок-карлик прижимается к ее груди, медленно опускается на дно вместе с ней, тонет. И тут слуга забрал у нее зарисовку, прежде чем она успела ему помешать.

Он стал демонстрировать иллюстрацию зрителям. Пока большинство аплодировало Мари-Жозеф и ее трагическому повествованию, слуга успел поравняться с графом Люсьеном и попытался торопливо пройти мимо, но тот схватил его за запястье, остановил и взял у него из рук рисунок.

«Еще совсем недавно та же участь, что и женщину на рисунке, могла ожидать мою мать. Еще совсем недавно так же, как этого ребенка, могли утопить меня», – подумал Люсьен.

Русалка внезапно смолкла.

– Это все. – Голос Мари-Жозеф задрожал. Она обернулась к морской женщине. – Как ты могла, за что?

Русалка пронзительно вскрикнула, бросилась спиной в бассейн, подняв целый сноп брызг, и издевательски захохотала, как не способна захохотать ни одна тварь. Если прежде Люсьен сомневался, что русалка – разумная женщина, то теперь у него исчезла и тень сомнений: он готов был поверить всему, что скажет о ней Мари-Жозеф, и даже больше.

Охваченный гневом, Люсьен встал и покинул шатер. Он не хотел, чтобы кто-то увидел, как он теряет самообладание.

Люсьен сел у Зеркального бассейна. «Если броситься в воду, – подумал он, – можно как-то остудить ярость. Но если я брошусь в воду, точно утону. Так что уж лучше буду кипеть от злости».

– Граф Люсьен! – К нему подбегала бледная от отчаяния Мари-Жозеф. – Простите меня, я не хотела, уверяю вас, я правда не хотела, неужели Шерзад могла так жестоко!..

– Имейте смелость, по крайней мере, признаться, что вы мне отомстили.

– Я вам отомстила? За что?

– Я же отверг ваши чувства…

– А я сейчас стремлюсь с вами поквитаться, как оскорбленная кокетка? Сударь, как вы могли подумать…

– А чего вы ожидали от безобразного, уродливого карлика? – наконец не выдержал Люсьен.

– Граф Люсьен, я люблю вас.

– Что ж, это ваш злой рок.

– Ваша душа прекрасна. От меня не укрылась ваша доброта…

Она помедлила.

– Разве вы не поняли, что я сказала? Я люблю вас.

– Меня любят многие женщины. Я весьма щедр, а потом, я опытный любовник.

– Вы очень надменны, сударь.

– Я ведь предупреждал вас, и у меня есть основания для высокомерия. Мой род восходит к паладинам Карла Великого, в то время как многие нынешние герцоги и маркизы – обыкновенные выскочки… Я пользуюсь доверием короля. Я наследник огромных поместий и богатств…

– Мне это безразлично! – воскликнула Мари-Жозеф. – Если бы вы не были Люсьеном де Барантоном, графом де Кретьеном, я бы любила вас не меньше.

– Вот как? Выходит, если бы я был голодающим крестьянином, которого подвергают порке за то, что он не в силах заплатить налоги, пока его хижину разоряют солдаты его собственного короля, – вы бы любили меня по-прежнему?

– Вы же атеист, а я все равно люблю вас.

Это прозвучало так смешно, что присущее Люсьену чувство юмора победило гнев. Он рассмеялся, а когда приступ веселья прошел, сказал Мари-Жозеф:

– Мадемуазель де ла Круа, если бы я родился в крестьянской семье, меня еще в колыбели продали бы цыганам. Или утопили бы, как ребенка в рассказе Шерзад.

– Помилуйте, сейчас это было бы невозможно. С вами бы такое не произошло.

– Мадемуазель де ла Круа, вам нужен муж.

– Да, граф Люсьен, – мягко сказала она.

– Я никогда не женюсь. И никогда не произведу на свет дитя.

– Но у вас все складывается чудесно. Вас любит король, вас все уважают…

– Меня терзает боль, – внезапно проговорился он, открыв то, что много лет таил от всех, кроме возлюбленных…

– Никому не удается избежать боли…

– Вы не имеете представления, о чем говорите, – перебил он, раздраженный ее самоуверенной неосведомленностью. – Я испытываю боль каждое мгновение. Кроме тех, когда люблю женщину. – Он помедлил, а затем продолжал: – Если я люблю женщину, если по-настоящему полюблю, то неужели решусь передать свой недуг детям, которых она может мне родить? Вам нужен муж, вам нужны дети. Я никогда не женюсь и никогда не произведу на свет дитя.

– Если мы выбираем любовь, – возразила она, – то Господь Бог не дает нам выбора, у нас все равно родятся дети.

Он не выдержал и рассмеялся.

– Бог тут совершенно ни при чем. Даже совершенно лишенный воображения любовник способен вспомнить о предохранении. Есть только один способ зачать ребенка, но тысячи способов заниматься любовью… Я никогда не женюсь, – повторил он.

– Зачем вы мне это говорите? – воскликнула она. – Почему просто не сказать, что вы не питаете ко мне никаких чувств, что вы не любите меня?

– Потому что я обещал всегда говорить вам правду, если таковая будет мне известна.

Она замолчала, мучимая надеждой и замешательством.

– Вы по-прежнему хотите быть со мной? – спросил Люсьен.

– Я… Грешно задавать такие вопросы, граф Люсьен. Я не могу… – Она покраснела и, запинаясь и беспомощно разводя руками, произнесла: – Церковь не одобряет… Мой брат никогда бы не позволил…

– Меня совершенно не волнуют церковные установления или требования вашего брата. Меня волнует лишь одно: чего хотите вы?

В ответ она сбивчиво пробормотала:

– Если вы женитесь, ваши дети могут… Или не могут…

– Мой отец – карлик. Он ушел в отставку, увечный…

Его отец служил Людовику XIII; прославившийся подвигами и доблестью, он выступил на стороне маленького короля Людовика XIV во время гражданской войны.

Отец Люсьена удалился от двора.

– Я как две капли воды похож на своего отца, – сказал Люсьен.

– Ходят слухи…

– Лживые слухи.

– Но многие им верят.

– У Людовика хватает увечных детей и без меня. К тому же он признает своих бастардов.

Она опустилась на колени рядом с ним и взяла его за руки:

– Я не выдумала историю Шерзад, я не замыслила вместе с нею заговор, чтобы причинить вам боль. Я сама впервые услышала этот рассказ тогда же, когда и вы. Если бы я знала, что она задумала, я бы изменила ее историю, придумав какую-нибудь ложь. Я никогда бы сознательно не оскорбила вас. Прошу вас, умоляю, верьте мне!

– Я вам верю, – мягко откликнулся он, – но не могу дать вам то, чего вы желаете. Если вы полюбите меня, я разобью вам сердце. Если вы нарушите волю его величества ради русалки, он разобьет вам сердце. Или того хуже.

– Но Шерзад – разумное существо, такое же, как мы с вами.

– Да, – ответил Люсьен, – конечно. Только человек мог быть столь жесток.

– Простите.

– Не ко мне, – поправил ее он. – К вам.

Ив очнулся от забытья, услышав шаги, и в ужасе вздрогнул. Лишь немногие придворные приходили в часовню в отсутствие его величества. Иву была невыносима самая мысль о встрече с королем. Он приподнялся на локте, чувствуя, как онемело все тело от лежания на холодном мраморном полу.

– Вот ты где. – Голос Мари-Жозеф заставил его еще больше похолодеть.

Ив только теперь заметил ее утомленность, ее отчаяние, ее тревогу за него, ее разочарование, хотя увидеть это ему следовало давным-давно.

– Я волновалась. – Она села на молитвенную скамью. – Простите мне.

Он открыл было рот, чтобы ответить, чтобы покарать…

– Простите мне, отец мой, ибо я согрешила.

Ив встал на ноги:

– Ни тебе, ни мне не подобает…

– Ты обещал принять исповедь. Ты дал слово его святейшеству.

Она сложила руки на коленях и замерла. В детстве она иногда сидела без движения в лесу так подолгу, что птицы и звери переставали ее бояться. Она решила, что не шелохнется, пока он не преодолеет свой страх и не выслушает ее исповедь.

Он сел рядом и уставился на ее руки:

– Какой грех ты совершила, дитя мое?

– Я солгала своему королю.

– Прежде ты лгала ему не моргнув глазом! – воскликнул он.

– О русалке.

Если она придумала все про морскую тварь, то как могла догадаться… Впрочем, это не важно.

– Слава Богу, ты раскаялась, дитя мое, – с облегчением произнес он. – Иди же и не греши больше…

– Я не закончила! – вскрикнула Мари-Жозеф, глядя ему прямо в глаза. – Перстень Шерзад взял не матрос! Ты же знаешь это, но промолчал. Она сказала: «Перстень взял черный человек, человек в черном одеянии».

Она с трудом перевела дыхание, ее сотрясала дрожь.

– Этот черный человек – мой брат.

– Ты видела кольцо, ты догадалась…

– Я никогда его не видела. Ты забрал его, пока она была в обмороке, а в обморок она упала, когда ты насильно попытался кормить ее водорослями и снулой рыбой.

– Так, значит, она и вправду говорила с тобой… – прошептал он.

– Я не могла сказать королю, что мой брат – презренный вор. И я солгала! Я солгала, и моя ложь может стоить жизни Шерзад!

Ив вынул из кармана золотой перстень с сияющим камнем, рубином.

– Прости меня, – произнес он, – прости меня, я не знал…

Он бросился прочь из часовни.

Он кинулся вниз по склону холма к фонтану Аполлона, а Мари-Жозеф, с трудом поспевая, – за ним. Расталкивая посетителей, он промчался сквозь толпу, распахнул дверь клетки и сбежал по ступенькам. Грудь у него разрывалась от безумного бега.

Не замечая удивленных зевак, Ив сошел с помоста прямо в воду, мгновенно промочив рясу, и двинулся к статуе Аполлона.

– Русалка! Шерзад!

Русалка вынырнула из-под Тритона. Она плюнула в Ива струей воды и зарычала.

– Прости меня! Я не знал, не понимал, не думал…

Русалка следила за ним, вновь окунувшись в воду; над поверхностью виднелись только ее лоб и глаза.

Наконец в шатер вбежала Мари-Жозеф. Ив обернулся к ней:

– Скажи ей, что я взял кольцо, не думая, что причиняю ей боль. Я только удивился: как странно, в шерсти твари запутались рубины…

– Скажи сам, – выдохнула запыхавшаяся Мари-Жозеф. – Только осторожнее, не напугай ее.

– Я поймал тебя сетью, – начал Ив. – Я обрек на смерть твоего возлюбленного и приговорил к смерти тебя. Я не понимал твоей истинной природы. Прости меня. Я не знал, что ты разумное существо. Прости меня, ради Бога, пожалуйста, прости меня.

Он протянул ей перстень.

Шерзад запела, оплакивая возлюбленного, и медленно подплыла ближе.

За стенами шатра нетерпеливо забили копытами и зазвенели бубенцами упряжные лошади. Возчик стал дожидаться груза, который ему предстояло доставить к морю.

Мари-Жозеф присела на край фонтана Аполлона, сжимая руку Шерзад, поглаживая ее грубые темные волосы. Русалка полулежала на ступеньках, опираясь спиной на каменный бордюр фонтана, прижимаясь к Мари-Жозеф, согревая ее своим теплым обнаженным телом, пятная грязной водой. Она прильнула щекой к ладони девушки, оросив ее слезами. Та обняла ее, надеясь хоть как-то утешить. Траурная песнь Шерзад словно крошечными лезвиями вонзалась в ее кожу.

Ив прикрыл обезображенное лицо водяного шелковым платком и обернул его тело саваном. Он лично помог троим слугам поднять покойного водяного и положить в гроб. Ив заложил складки на саване. Слуги отнесли гроб в клетку, чтобы Шерзад могла попрощаться с возлюбленным.

Русалка умолкла. Она не притронулась к водяному голосом, но прижала перепончатые ладони к его груди. Пальцы у нее дрожали.

– Я не совершил над ним таинства соборования, не помазал тело его елеем, – произнес Ив. – Я был с ним, но не соборовал его…

– Ничего, – откликнулась Мари-Жозеф. – Морские люди не христиане. У них нет бога.

– А я ведь мог спасти его, – сокрушался Ив. – Если бы я только знал… Я спасу Шерзад, спасу ее народ…

– Верни Шерзад кольцо.

Шерзад вытянутыми пальцами взяла у него с ладони кольцо.

– Я похороню твоего возлюбленного в море, – сказал Ив, – обещаю.

«Я хочу отправиться туда вместе с ним, я хочу присутствовать при его похоронах и поразмышлять о своей жизни», – прошептала Шерзад.

Ив покачал головой.

– Дорогая Шерзад, – сказала Мари-Жозеф, – прости, но это невозможно.

Мари-Жозеф разделяла горе Шерзад, ей хотелось плакать, но она сдерживала себя, так как не могла предаваться печали перед лицом куда более горьких мук русалки.

Шерзад высвободила из-под платка спутанную прядь своего возлюбленного и вплела в волосы перстень.

Она склонилась над гробом; длинные локоны упали ей на лицо. Мари-Жозеф обняла Шерзад за плечи, но та сбросила ее руку, соскользнула по ступенькам и беззвучно ушла под воду.

– Я обрек на смерть ее мужа?

– Ее возлюбленного, ее сожителя, а не мужа, – поправила Мари-Жозеф. – Морские люди не женятся и не выходят замуж, они познают друг друга для наслаждения, а в Иванов день совокупляются…

– Знаю! Я предсказывал это, я обнаружил это, я видел это и мог бы сообразить, что столь самозабвенно не предается разврату ни одна неразумная тварь. В конце концов, быть может, они и вправду демоны…

– Церковь говорит, что нет, а Церковь же непогрешима!

Ив поморщился, расслышав злобу и сарказм в ее голосе.

Он помог слугам вновь поставить гроб на козлы. Они опустили крышку. Ив сам забил гвозди, вместе со слугами отнес гроб в телегу, дал возчику золотую монету и наказал тотчас отправляться в Гавр.

У русалочьего шатра Люсьен велел Зели встать на колени и осторожно спешился. В конце дня боль в спине терзала его, словно тигриными когтями. Он отчаянно жалел об отъезде Жюльетт, но не мог просить ее вернуться.

«Дурак же ты, – сказал он себе, – если столь трепетно относишься к моральным сомнениям мадемуазель де ла Круа».

Он был слишком горд, чтобы завлекать ее к себе в постель обещаниями, которые не сможет выполнить: ведь он никогда не женится на ней и не станет уверять ее, будто спасет русалку. Если Мари-Жозеф не нужна его дружба, его любовь, не нужно наслаждение, которое они могли бы дать друг другу, – что ж, значит, и ему не стоит проявлять к ней интерес.

Однако он не хотел обманывать себя: она нравилась ему, нравилось с ней говорить, он сочувствовал тому положению, в котором она оказалась.

Он вошел в шатер, радуясь, что сможет сообщить ей благие вести.

– Добрый день, граф Люсьен!

Мари-Жозеф отвела взгляд от слабой ряби на поверхности бассейна, отмечавшей траекторию движения русалки. Она улыбнулась ему, печально и застенчиво, и показала ему руку:

– Ваша мазь исцелила меня. Благодарю вас.

Он взял ее за руку только для того, чтобы к ней прикоснуться. Загрубевшую от работы кожу у нее на руках смягчили лосьоны месье и жизнь вне стен монастыря, ведь больше ей не приходилось скрести полы в наказание за проступки, но ее пальцы были запятнаны чернилами.

– Рад, что вы поправились.

Лицо его разрумянилось, но не из-за волнения в присутствии мадемуазель де ла Круа, а из-за выпитого вина.

– Вы хорошо себя чувствуете? Мне кажется, вы немного…

Люсьен усмехнулся.

Мадемуазель де ла Круа покраснела до корней волос, как в первый день их знакомства, когда она решила, что невольно оскорбила его каждым своим словом.

– Оставим это, – сказала она. – Меня совершенно не касается, почему вы пьяны в столь ранний час.

– Я пьян в столь ранний час, потому что у меня нет возможности в столь ранний час заниматься любовью, мадемуазель де ла Круа.

«Она более проницательна, чем остальные придворные, – гадал он, – которым невдомек, что иногда я заглушаю боль в спине вином? Или она просто храбрее других или бестактнее и потому не боится открыто упоминать об этом?»

Она отвернулась, решив, что смутила его; выходит, это он ее смутил. Он пожалел об этом, а чувство юмора ему на сей раз изменило.

Локон выскользнул из ее прически, упав ей на плечо, словно лаская ее кожу. Он с трудом удержался, чтобы не дотронуться до ее волос. Если бы он решился сейчас к ней прикоснуться, это могло бы послужить началом отношений. Однако Мари-Жозеф уже достаточно недвусмысленно заявила о своих желаниях, и Люсьен осадил себя жестче, чем любого своего коня.

– Вы не думаете, – спросила Мари-Жозеф, по-прежнему глядя куда-то вдаль, – что вам сделалось бы лучше, если бы вы приняли свои страдания как должное? Не кажется ли вам, что ваши физические муки лишь укрепят ваше душевное здоровье?

– Не кажется, – ответил Люсьен. – Я избегаю страдания как только и когда только могу.

– Церковь превозносит страдание.

– Скажите, когда вы скребли полы в монастыре, в полном молчании едва удерживаясь от слез, это пошло вам на пользу? Возвысила ли темница и неволя душу вашей подруги Шерзад? Страдание делает несчастным, и только.

– Я не буду спорить с вами о своей вере, сударь, иначе вы подвергнете меня опасности, ведь вы куда умнее.

– Я никогда не спорю о вере, мадемуазель де ла Круа, я лишь при случае могу апеллировать к здравому смыслу.

Она не отвечала, а сидела сгорбившись, всем своим видом выражая муку и отчаяние. Никакой сарказм не сумел бы избавить ее от страха, а вот вести, которые он принес, могли ненадолго ее успокоить.

– Его величество требует… – начала он.

– Месье де Кретьен! – В шатер торопливо вошел брат Мари-Жозеф. – У меня есть для вас дело.

– Ив, не перебивай графа Люсьена.

– И что же это, отец де ла Круа? – вежливо осведомился Люсьен, хотя сама манера обращения не пришлась ему по вкусу. Никто не смел приказывать ему, кроме его величества.

Ив объяснил и потребовал, чтобы гроб с телом водяного, отправляющийся в Гавр, похоронили в море.

Выслушав, Люсьен заговорил чрезвычайно холодно:

– Вы взяли на себя смелость избавиться от тела водяного его величества.

– Я всего лишь взял на себя смелость достойно его похоронить. Его величество не отказал бы…

– Граф Люсьен, вы же верите, что русалки – разумные существа…

Брат и сестра объединили свои мольбы.

– Как вы не можете понять? – возразил вдвойне раздраженный граф Люсьен. – Совершенно не важно, во что верю я. Его величество еще не решил, считать ли русалок людьми.

– Я обещал Шерзад, что похороню ее возлюбленного в море, – сокрушенно сказал Ив.

– Вы не имели права давать подобные обещания, – упрекнул его Люсьен, придя в ярость, но ничем не выдавая своего гнева, даже не повышая голоса. – И уж тем более не имеете права поручать мне похороны.

Ив в смятении покачал головой:

– Но вы же сами сказали мне, месье де Кретьен, что я могу обращаться к вам по любому поводу…

– Исполняя волю его величества! – воскликнул Люсьен. – А не удовлетворяя собственные прихоти!

– Его величество не волнует судьба мертвого водяного, – возразил Ив, – лишь открытия, которые я могу совершить, исследуя тело…

Люсьен резко вскинул руку; Ив мгновенно замолчал.

– Мадемуазель де ла Круа, – провозгласил Люсьен, – вы сами умоляли его величество позволить вам изучить череп водяного. Его величество соблаговолил разрешить подобный осмотр.

Мари-Жозеф отчаянно вскрикнула и закрыла лицо руками.

– Телега всего лишь в каком-нибудь часе езды от Версаля, – произнес Ив. – Мы догоним ее и вернем.

– Его величество желает исследовать череп водяного немедля.

– Из-за меня вы попали в ужасное положение, – пролепетала Мари-Жозеф. – Прошу прощения, – вы сможете простить меня?

– Мое прощение нам не поможет, – ответил граф Люсьен.

– Тогда передайте королю, – решил Ив, – что я должен препарировать череп, чтобы не оскорбить…

– Вы предлагаете мне солгать его величеству? – Люсьен возмущенно фыркнул. – Сожалею, отец де ла Круа, мадемуазель де ла Круа, даже не подумаю это сделать.