Текст книги "Луна и солнце"
Автор книги: Вонда Макинтайр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)
«Наверное, я не должна удивляться, застав графа Люсьена с любовницей, – размышляла она. – И вообще, чем он лучше Шартра? В конце концов, он же атеист».
Она вновь его недооценила и не поняла того, что рассказали о нем другие. Разве мадам не поведала ей неявно, полунамеками, что граф Люсьен – развратник? Неужели шевалье де Лоррен не предостерегал ее? У нее не было повода разочаровываться в графе Люсьене.
«Интересно, – подумала она, – а мадемуазель д’Арманьяк Шартр и граф Люсьен будут делить? Интересно, они знают, что они соперники?»
В гостиной Ива она накинула на клавесин чехол, а потом выложила на маленький приоконный столик лист рисовальной бумаги и лист нотной. «Вот было бы чудно правой рукой рисовать, а левой одновременно записывать музыку!» – размечталась она.
Она выбрала бумагу для рисования. Эскиз медали для его величества потребует меньше времени. К тому же она до сих пор не имела даже самого общего представления о будущей пьесе. Кантата подождет, но, как только Мари-Жозеф настроит прекрасный инструмент и заиграет на нем, вдохновение придет само собой.
Она просмотрела стопку зарисовок со вскрытия и отложила их. Подобная работа помогала совершенствовать технику, но начисто лишала вдохновения. Никакое изображение мертвой русалки, освежеванной плоти, обнаженных костей и мышц не будет отвечать требованиям графа Люсьена. На медали его величества русалка должна быть представлена живой, сильной, яростной и опасной – только такая добыча сделает честь христианнейшему монарху.
Она попыталась вообразить, как водяной выглядел при жизни, но вместо этого зарисовала его лицо, как оно предстало ей в смерти, с нимбом битого стекла и сусального золота. И только завершив эскиз, осознала, почему ее брат сжег первый вариант рисунка. Водяной казался на нем мертвым богом с ликом горгульи, демоническим Христом, увенчанным не терновым, а стеклянным венцом.
«Неудивительно, что в прошлом русалок считали сатанинским отродьем», – размышляла Мари-Жозеф. Она боязливо поежилась и спрятала рисунок на самом дне ящика.
Она представила себе, как русалка резвится в море, выпрыгивает из волн, словно дельфин, поет, как соловей. Она представила ее себе жестокой и безжалостной, точно гигантский спрут. Она изобразила ее свободной, нежащейся на волнах, которые льнут к ее гибкому телу.
Рисунок подрагивал в неровном свете оплывающей свечи; казалось, он вот-вот оживет. Морская тварь испустила крик не ярости и страха, а неистовой, неудержимой радости.
Мари-Жозеф ахнула и рывком выпрямилась. Ее тело содрогалось от несказанного, ужасающего наслаждения.
За стенами дворца светилась во тьме дымка тумана, заполняя весь сад, и потому мраморные статуи, казалось, шествовали по облакам, а русалочий шатер превратился в остров, плывущий по призрачному морю. В ночи послышались звонкие трели, с каждым мгновением набиравшие силу. Меж апельсиновыми деревцами метались какие-то тени.
«Это Шартр и его возлюбленная? – подумала Мари-Жозеф. – Или это инкуб и суккуб?»
Тени заметили ее и, обнаженные и прекрасные, стали манить к себе. Они умоляли отдаться им, обещая в награду радость и наслаждение. Она вздрогнула, с горечью осознав, как легко впасть в искушение, но не могла видеть в них духов зла.
Мари-Жозеф заморгала, не в силах отличить создания собственного воображения от снов.
А русалка тем временем все пела. Мари-Жозеф распахнула окно. Вместе с нежной мелодией в комнату проник холодный, влажный ночной воздух. Она схватила перо и записала рефрен.
Несколько часов спустя, когда луна зашла, зодиакальный свет превратил стелющуюся дымку тумана в сверкающее расплавленное серебро.
Русалка затихла. Тени исчезли. Перо выпало из сведенных судорогой пальцев Мари-Жозеф. Она собрала листы, покрывавшие весь пол, – рисунки и партитуру кантаты. Дрожащая, измученная, с воспаленными глазами, она онемевшими руками захлопнула окно и сжалась в комочек под роскошным плащом шевалье.
Глава 14
Люсьен прижал ладонь к щеке Жюльетт, чтобы в последний раз ощутить и навсегда запомнить тепло ее кожи, ее грубоватый юмор, ее остроумие, оспинки на лице, столь же дорогие ему, сколь и ее карие глаза, длинные, шелковистые прямые волосы, которые она убирала совсем просто, дерзко отвергая моду на причудливые прически и кокетливые локоны.
Она отвернулась, даже сейчас пытаясь скрыть обезображенное рубцами лицо.
– Я буду по тебе скучать, – сказал он.
– А я по тебе. – Она наклонилась и поцеловала его. – Но я всегда буду с любовью вспоминать тебя и наш роман.
Он помог ей сесть в карету и долго глядел ей вслед, пока карета не исчезла в лучах рассветного солнца.
Зели опустилась на одно колено, Люсьен забрался в седло и направил лошадь к дворцу. Сначала она шла шагом, словно наслаждаясь прекрасным осенним утром; потом загарцевала, резко взмахивая хвостом. Он пустил ее рысью, затем прошептал что-то ей на ухо – и она понеслась галопом.
Люсьен больше не сдерживал Зели, но даже стремительный бег и жизнерадостность кобылы, которыми он так привык наслаждаться, не могли заглушить боль разлуки с маркизой де ла Фер.
Зели полетела по Парижскому проспекту, но Люсьен уговорил ее перейти на более спокойную рысь. На подступах к дворцу уже показались посетители, а он не хотел задавить лошадью подданных его величества.
«Мы с Жюльетт навсегда запомним эту последнюю ночь, – размышлял он, – и ласки, которые дарили друг другу. Постарайся не думать о предстоящей ночи и холодной постели. Лучше подумай, какой подарок сделать ей к свадьбе в знак глубокого почтения. И предвкушай мадемуазель д’Арманьяк».
Поравнявшись с экипажами, детьми, киосками, в которых продавали мороженое и давали напрокат жестяные шпаги, Зели нервно запрядала ушами. Все это она видела тысячу раз. На поле брани или на охоте она превращалась в самого доблестного скакуна, надежного, осторожного и храброго. Однако иногда от скуки она делалась мнительной, начинала показывать норов и могла в ужасе встать на дыбы, если рядом с ней обламывалась сухая ветка. Но бывало, что она невозмутимо, как ни в чем не бывало скакала себе легким галопом, когда из-под копыт у нее внезапно взмывал фазан.
Люсьен слегка натянул поводья, напомнив арабской кобыле о своей нерушимой власти. Пусть порезвится, но сбросить себя с седла он не позволит, особенно теперь, когда его нога почти зажила, да еще на глазах у всех этих парижских дворян и дам, торговцев и мещанок. Все они принадлежали к более высокому классу общества, нежели те, кому он от имени короля регулярно раздавал милостыню, но все же они знали его лично или, по крайней мере, слышали о нем. Они кланялись, когда он проезжал мимо, а он притрагивался к полям шляпы.
Люсьен старался не предаваться сожалениям по поводу выбора Жюльетт. Она хотела остаться с ним, но он не мог пообещать ей то, чего она так страстно желала. Всякий раз, когда недуг огненными клещами терзал его тело или, хуже того, боль обрушивалась на него в минуты и часы, когда он не смел ни сказать вслух о своих страданиях, ни чем-то облегчить свои муки, он возобновлял свою клятву не вступать в брак и не иметь детей.
В проезде под северным флигелем дворца Мари-Жозеф взяла из рук Жака поводья Заши и поднялась по лесенке. Хотя, когда Мари-Жозеф скользнула в седло, Заши стояла как вкопанная, кобыла напряглась, каждой частичкой своего естества стремясь кинуться с места во весь опор через версальские сады в лес. Она помахивала черным хвостом, точно флагом.
«Какая жалость, напрасная трата ее усилий, – подумала Мари-Жозеф, – на такой прекрасной лошади ездить всего-то из дворца и опять во дворец». Жак передал ей ящик с живописными принадлежностями.
Послышалось цоканье копыт по булыжнику, эхом отдававшееся от стен. К ней подъезжал граф Люсьен.
– Доброе утро, мадемуазель де ла Круа, – приветствовал он ее.
– Доброе утро, граф Люсьен, – холодно ответила Мари-Жозеф. – Полагаю, вчера вечером вы были окружены всевозможными удобствами.
– Да, я действительно ни в чем не нуждался, все отвечало моим желаниям, благодарю вас за заботу.
Он отвечал с безупречной учтивостью, и Мари-Жозеф невольно сделалось стыдно за свою грубость. Ей не пристало судить графа Люсьена за его любовные связи или за его грехи. Он ничем не заслужил ее гнева, он всего-навсего не скрыл от нее правду. Она смутилась, но не могла даже попросить прощения, так как он не казался оскорбленным.
Надеясь искупить свою вину, она открыла ящик с живописными принадлежностями и подала графу Люсьену эскизы медали. Он проглядел их, изумленно приподняв одну светлую бровь.
– Они подойдут? – спросила она.
– Не мне решать. Выбирать будет его величество.
– Мне казалось, что они недурны, – не без резкости заключила она.
– Они превосходны, – откликнулся он, – и я ни минуты в этом не сомневался. Но подойдут ли они для медали, будет решать король.
– Благодарю вас за высокую оценку моих усилий, – улыбнулась Мари-Жозеф. – И за камертон, он прибыл без приключений.
Его доставил лакей, а не месье Гупийе.
– И за чудесный клавесин.
Играя на этом инструменте, она чувствовала, как растет ее исполнительское мастерство.
Заши выгнула шею и ударила по булыжнику передней ногой. Зазвенела о камень подкова, проезд огласился эхом.
– Ей хочется побегать, – предположила Мари-Жозеф.
– Ей хочется нестись во весь опор, наперегонки. Для того ее и вывели. А побегать она сможет завтра или послезавтра – его величество вместе с прочими придворными приглашает вас на охоту.
– Чудесно! – воскликнула Мари-Жозеф. – Я хотела сказать, приглашение его величества – огромная честь для меня, и я принимаю его с благодарностью.
После церемонии королевского пробуждения, пока его величество совершал утреннюю молитву, Люсьен провел час, разбирая доклады и петиции, потом прошелся по парадным апартаментам.
Вокруг все сияло воском, свежей краской или обновленной позолотой. Повсюду, на створках дверей и на стенных панелях, сверкал королевский солнечный диск. Золотисто-желтые цветы украшали каждый шандал и каждый стол, превращая парадные залы в подобие сада. С наступлением сумерек слуги обирали увядшие цветы и расставляли раскидистые канделябры с новыми свечами.
Карусель была призвана показать чужеземным монархам, что Франция и Людовик Великий, невзирая на войны, нисколько не утратили величия и могущества.
Люсьен вошел в покой, где приготавливали костюм, в который его величеству предстояло облачиться перед Каруселью. Придворные шорники суетились возле гигантского чучела боевого коня.
Его величество стоял на невысоком помосте, в одной рубашке и чулках. Придворный портной и придворный башмачник, пятясь, отступили, унося королевский костюм в свои мастерские.
– Здравствуйте, месье де Кретьен! Пожалуйста, подождите минутку, – произнес Людовик. – Сыновья, племянник, дайте мне на вас полюбоваться! А где же мой братец?
Монсеньор великий дофин в костюме американского дикаря, Мэн – перса, а Шартр – египтянина поспешили к Людовику. Персидский и египетский наряды весьма позабавили графа Люсьена, так как ничем не напоминали те, что ему случалось видеть в Персии и Египте. Персидский кафтан Мэна отличался изяществом, а серебряный газовый тюрбан хорошо его дополнял. Бархатную ткань украшали узоры, скопированные с молельного коврика. Как и прочие платья герцога, кафтан скрывал горб, а толстая подошва одного башмака удлиняла короткую ногу.
«Его величество, возможно, и рассмеялся бы, – подумал Люсьен, – но мадам де Ментенон точно ужаснулась бы, узнав, что кафтан ее любимого приемного сына испещрен исламскими символами».
Он вовсе не собирался сообщать ей об этом и надеялся, что те немногие, кто способен заметить эту деталь, окажутся достаточно сообразительными и промолчат.
Месье дю Мэн несколько раз повернулся, чтобы отец мог хорошенько его рассмотреть, и поклонился, картинно прижав ладонь сначала ко лбу, а потом к сердцу. Его величество снисходительно кивнул в знак одобрения.
Тут в зал ворвался месье. К нему тотчас слетелся рой служителей, готовых совлечь прежнее одеяние и облачить в маскарадный костюм. За ним величественно прошествовал, куря сигару, совершенно невозмутимый Лоррен. Он поклонился его величеству, устроился так, чтобы наблюдать за метаморфозами месье, и успел быстро затушить окурок, избежав всяческих подозрений в дерзости.
Теперь пришел черед Шартра показывать костюм августейшему дяде. Он выбрал длинный льняной хитон, собранный складками, пояс, украшенный серебром и сапфирами, массивное серебряное, сплошь в драгоценных камнях ожерелье и серебряные сандалии. Его корону украшали кобра и гриф.
«Хитон точно понравится его любовницам, – подумал Люсьен, – он ведь совсем прозрачный».
– Очень хорошо, Шартр.
Мэн и Шартр, давние соперники, пытались превзойти друг друга пышностью костюма. «А могли бы подружиться, – размышлял Люсьен, – если бы родились в разных семьях, если бы в них с детства не взращивали недоверие друг к другу, если бы они не чувствовали по временам, как шатко их положение».
Монсеньор неловко повернулся, демонстрируя августейшему отцу костюм: кожаную куртку и кожаные чулки, меховую набедренную повязку, выпирающую на чреслах, словно гульфик. Золотая бахрома, унизанная бусинами и отделанная перьями, свисала чуть ли не до полу. Монсеньор щеголял невиданным головным убором – короной из степного камыша, окрашенного в золотой цвет, сплошь в помпонах, птичьих перьях и лентах.
Костюм американского дикаря совершенно не подходил ему: он не обладал ни ростом и статностью, потребными для столь экстравагантной моды, ни достоинством, которое позволило бы ему не выглядеть в этом странном наряде смешным. Он был на десять лет старше дю Мэна и на пятнадцать – Шартра; на любом из них его костюм смотрелся бы весьма недурно.
– Платью монсеньора чего-то недостает, – вынес вердикт его величество.
Вокруг великого дофина тотчас столпились портные, предлагая дополнить его наряд кто – бахромой, кто – золотой окантовкой, кто – накидкой из экзотических сверкающе-ярких перьев.
– Здесь нужны изумруды, – провозгласил его величество.
Один из подмастерьев прошептал что-то на ухо придворному портному.
– Прошу прощения, ваше величество, – почтительно возразил портной, – но нет никаких сведений, что американским дикарям знакомы изумруды.
– Непременно должны быть изумруды, нет ничего удачнее. Пустить изумруды вдоль швов, каймой по низу куртки и по меху. А нитку изумрудов, оправленных в чистое золото, пусть монсеньор наденет на лоб.
– Да, ваше величество, – откликнулся королевский портной, злобно воззрившись на своего помощника.
– Вы согласны, монсеньор? – обратился его величество к сыну совершенно бесстрастным голосом и с совершенно бесстрастным выражением лица, ничем не выдавая своего веселья.
«Пожалуй, мадемуазель Шуан одобрит набедренную повязку, – подумал Люсьен, – когда станет раздевать монсеньора и обнаружит сокрытые в меху изумруды. Однако, кажется, монсеньору великому дофину все это не по вкусу».
– Да, сир, – отвечал монсеньор.
– А как продвигается работа над вашим костюмом, братец?
Месье, спотыкаясь, выступил вперед.
– Башмачник прибил каблуки к носкам моих сандалий, – скорбно ответствовал месье. – Боюсь, их придется переделать.
– Из самых надежных источников мне известно, что именно так выглядят настоящие японские сандалии, – возразил его величество. – Традиция предписывает носить их так.
Месье подхватил полы своих богато расшитых, ярко окрашенных кимоно, надетых в несколько слоев. Под ними оказались широкие белые шелковые панталоны. Он стоял, возвышаясь на маленьких деревянных подставках, позолоченных, пристегнутых к его ногам золочеными же кожаными ремнями и золотыми пряжками.
– Ну и как прикажете мне ездить верхом во время Карусели в таких сандалиях? – вопрошал месье. – Платье великолепно, вы согласны со мною, сударь? Но сандалии…
За спиной у месье вырос парикмахер, молниеносным движением снял с него парик и водрузил на его голову новый, из блестящих черных прямых волос, собранных в сложный узел. Непривычно было видеть месье с обнаженной шеей и плечами, не скрытыми локонами парика.
– Не сомневаюсь, ваш шорник придумает, как сделать сандалии удобнее для верховой езды, – изрек его величество. – Одобряю ваш костюм и поздравляю с удачным выбором.
Месье стал отгибать один слой кимоно за другим:
– Вот это вышито золотом. Вот это соткано из серебряных нитей. А это из настоящего восточного шелка, на изготовление каждого кимоно уходит год.
Крошечные сплетенные цветные пятнышки составляли на его нижнем кимоно сложный узор.
– Соткав столь прекрасную материю, мастер совершает ритуальное самоубийство, потому что теряет зрение и не способен долее работать.
– Вот как, в самом деле?
– Да, сир, в этом меня уверил мой поставщик шелка.
Парикмахер поднес месье зеркало. Месье поворачивался перед ним и так и сяк, разглядывая блестящий парик. Оружейник принес ему длинный лук с загнутыми наружу концами и колчан слоновой кости, полный охотничьих стрел, мрачных посланниц смерти.
– Зеркало слишком маленькое, – заявил месье.
Слуги принесли зеркало во весь рост.
– Вы истинное воплощение японского воина, дорогой братец, – похвалил его величество.
– Чего-то недостает, – не унимался месье, – у меня не будет шляпы. Вы уверены, что японские воины обходятся без шляп? И мне придется участвовать в Карусели с непокрытой головой? А еще не хватает каких-нибудь украшений, например золотых шпилек.
– Это женские украшения, – поправил месье его величество.
Устремив вопросительный взгляд на короля, месье стал дожидаться желанного ответа.
– Я подарил их дочери. Вашей невестке.
– Она частенько одалживала у меня драгоценности. И нередко не возвращала.
– Шпильки для волос китайские. Не стоит превращать истинный японский наряд в какую-то эклектичную смесь.
Его величество помедлил.
– По слухам, японские воины носят шлемы. Можете дополнить свой костюм шлемом из золотых пластин, с перьями.
– Благодарю вас, сударь, – откликнулся месье, несколько смягчившись.
Его величество с улыбкой повернулся к Люсьену:
– Месье де Кретьен! Готов ли ваш костюм?
– Да, ваше величество.
– Верю, что вы не поскупились. Он должен быть великолепен, хотя и не превосходить мой.
– Надеюсь, что смогу угодить вам, сир.
– Его сшили что-то уж слишком быстро.
– На него не потребовалось много времени, сир, ведь он куда меньше обычного.
Его величество рассмеялся, а затем подбородком указал на свиток у Люсьена в руке:
– Что вы мне приготовили?
Люсьен преподнес королю рисунки мадемуазель де ла Круа. Для аверса предназначался портрет его величества. На эскизе, старомодном по стилю, но весьма уместном для Карусели, он представал юным всадником в римских доспехах, устремившим взор вдаль. На реверсе медали резвилась в волнах русалка. Ее странное, с резкими чертами лицо выражало радость, раздвоенный хвост поднимал фонтан брызг.
– Я ожидал, что на реверсе будет изображена охота, пленение морской твари, – промолвил его величество, – но это чудесно. Кретьен, велите ее отчеканить, а одну доставьте с моими наилучшими пожеланиями к…
Тут их прервало появление герцогов Бургундского, Анжуйского и Беррийского, под надзором гувернеров и няни. Все они носили костюмы, напоминавшие наряд его величества. Маленькие мальчики выстроились перед королем и приветствовали его, прижав кулачки к груди.
– Мои римские легионы! – воскликнул его величество. – Я бесконечно рад.
Герцог Беррийский взмахнул римским мечом:
– Вы обещали дать нам урок фехтования, месье де Кретьен!
Люсьен поклонился:
– Разумеется, ваше высочество.
– Месье де Кретьен уделит вам внимание позднее, – возразил его величество. – Сейчас он занят государственными делами.
Он отослал своих наследников в детскую.
– Так о чем бишь я?
– Ваше величество хотели доставить один экземпляр медали… может быть, мадемуазель де ла Круа?
– Нашей невестке, для ее коллекции. Вы предлагаете пожаловать одну и мадемуазель де ла Круа?
– Да, ваше величество, и ее брату, разумеется, тоже.
– Они коллекционируют медали?
– Я искренне в этом сомневаюсь, ваше величество. У этой семьи ни гроша за душой.
– Это недолго продлится.
– В таком случае, – сказал Люсьен, угадав намерения короля, – дар его величества – медаль, увековечивающая пленение морской твари братом и выполненная по эскизам сестры, – станет знаком особой милости, которой удостоили их ваше величество, и положит начало их счастливому возвышению.
Людовик снова поглядел на свой портрет:
– В отличие от Бернини, мадемуазель де ла Круа удаются конные портреты. Она не хотела бы получить приглашение на охоту?
– Она будет счастлива принять его, ваше величество.
– Не льстит ли она вам, так же как и мне?
– Помилуйте, ваше величество, она не льстит никому из нас.
– Кретьен, я и в самом деле полагаю, что вы ею увлеклись! – Он рассмеялся. – А как же мадам де ла Фер?
– Мадам де ла Фер наскучило вдовство. Она приняла предложение руки и сердца.
– И вы не сделали ей контрпредложение?
– Я не намерен вступать в брак, и мадам де ла Фер это известно.
– Вы признаетесь вашим возлюбленным, что не намерены жениться, но сколькие из них надеются заставить вас передумать?
– Им это не по силам, ваше величество, но осмелюсь предположить, что больше ни в чем их не разочаровываю. Я высоко чту мадам де ла Фер. Мы расстались друзьями.
– А мадемуазель де ла Круа? – спросил король, словно бы не замечая попыток Люсьена увести разговор в сторону.
– Она видит свое призвание в служении вам, ваше величество, и в помощи брату и поддержке его ученых начинаний. Она жаждет получить научные инструменты.
– Научные инструменты? Да, полагаю, она должна чем-то занимать свое время, пока не выйдет замуж, – надобно найти ей мужа. Она глубоко религиозна. В церкви она молится, а не дремлет и не глазеет по сторонам, рассматривая наряды. Ее высоко ценят и мадам де Ментенон, и мадам, моя невестка.
– В таком случае она весьма незаурядна, сир.
– Но за кого ее выдать, Кретьен? Я должен выбрать кого-то достойного, чтобы воздать долг уважения ее покойным родителям. Найдутся те, кто скажет, что семья ее не имеет достаточных связей, но я с лихвой возмещу этот недостаток. Возможно, я велю вам передумать.
– Надеюсь, что вы этого не сделаете, сир, – безмятежно проговорил Люсьен, скрывая охватившую его панику.
Его величество вздохнул:
– Как это ни печально, среди моих придворных нет подходящих кандидатов. Я уверен, она предпочла бы человека страстного, но кто отвечает этому описанию, как не вы? Во дни моей юности все было по-другому.
Его величество, конечно, мог выбрать ей в мужья человека страстного, но какого супруга пожелала бы себе сама мадемуазель де ла Круа, если вообще захотела бы вступить в брак, Люсьен не знал. Насколько могла повлиять на ее характер монастырская школа? Насколько подавлены теперь ее естественные желания?
Но этими сомнениями Люсьен ни с кем не делился.
Над каждым бассейном взмывали шепчущие струи фонтанов; каскады цветов всех оттенков золотисто-желтого низвергались из серебряных чаш вдоль края дорожек. Сады переполняли посетители. Зеваки уже столпились возле открытого шатра русалки; они обступили клетку, тыча пальцами и смеясь.
Мари-Жозеф надеялась, что никакие важные персоны не явятся сегодня на вскрытие. В отсутствие его величества ни один придворный не обязан был приходить, и за это девушка невольно испытывала к ним благодарность. Сегодня она предстала бы перед ними невзрачной и убогой провинциалкой. Оделетт, снова в добром здравии, сегодня прислуживала вместо Мари-Жозеф Лотте, и потому девушке пришлось довольствоваться вызывающе простой прической. Волосы ее сегодня не украшала ни одна лента, ни одна кружевная розетка; она не решилась налепить ни одной мушки.
Зато месячные, словно вознаграждая ее за вынужденную скромность, на сей раз пришли необильные и длились недолго. Эта перемена ее обеспокоила, но одновременно принесла облегчение, а еще она боялась врачей и потому решила выкинуть все это из головы.
Напевая рефрен кантаты, подсказанной русалкой, она вошла в шатер, с трудом протиснулась сквозь толпу зевак, проскользнула в клетку и заперла за собой дверцу.
Русалка припала к краю фонтана, пытаясь дотянуться до бочонка с живой рыбой. Зрители восторженно закричали.
– Подожди, не торопись!
Мари-Жозеф поводила сачком в бочонке с морской водой, выловив нескольких рыбок, и перенесла свою неистово бьющуюся добычу за край фонтана, по деревянным ступенькам помоста.
«Чему бы еще ее научить?» – подумала она.
Морская тварь оказалась очень сообразительной и с легкостью выполняла ее команды.
– Русалка, смотри! Рррыба! А ну, попроси рррыбки!
Русалка поплавала туда-сюда возле ступеней, ныряла, била хвостом, взмывала со дна бассейна и до половины выбрасывалась из воды, обдавая Мари-Жозеф неприятными на вкус брызгами.
Русалка пропела рефрен кантаты.
– Умненькая русалочка! Я знаю, что петь ты умеешь, но сейчас ты должна заговорить. Скажи «рррыбка».
– Рррыбка! – ощерившись, повторила русалка.
– Хорошая русалочка, умница!
Мари-Жозеф, широко размахнувшись, бросила ей рыбку. Русалка поймала ее в воздухе и аккуратно, с хрустом съела в два приема. Зеваки захлопали.
– А сейчас подплыви ближе, возьми рыбку у меня из рук.
Русалка подплыла к ней, взяла рыбу, и та забилась меж прозрачных плавательных перепонок ее длиннопалой руки. Русалка воззрилась на Мари-Жозеф темно-золотыми глазами.
Медленно, осознанным жестом она разжала руку и выпустила рыбку.
– Ты что, не хочешь есть, русалка?
В сачке осталась одна-единственная рыбка. Мари-Жозеф окунула сачок в воду.
Русалка застонала. Она медленно протянула руку, не обращая внимания на сачок, и дотронулась до пальцев Мари-Жозеф. Острые когти оставили на ее коже глубокие вмятины, и девушка, испуганная силой русалки, замерла.
Русалка выпустила ее руку. Хотя на коже остались отметины, она не ранила Мари-Жозеф и даже не поцарапала.
Рыбка забилась в сачке, поднимая брызги. Русалка фыркнула и достала ее из сачка так, как всего один раз показала ей девушка.
– Ты умеешь выпрыгивать из воды, как дельфин, умеешь резвиться? – спросила Мари-Жозеф, обращаясь скорее к себе, чем к русалке. – Если ты сумеешь развлечь и позабавить его величество, возможно, он пощадит тебя.
Она дала русалке еще одну рыбку.
– Рррыба!
– Умница, но говорящие попугаи у его величества уже есть.
Русалка, подняв сноп брызг, бросилась прочь, выгнула спину и медленно, головой вперед вошла в воду, а потом высунула ступню и пошевелила в воздухе перепончатыми пальцами. Зрители рассмеялись, да и Мари-Жозеф не смогла удержаться от смеха. Затем русалка раздвинула хвосты, обнажив гениталии, открывшиеся подобно розовому цветку.
Зеваки захихикали и зашептались.
Мари-Жозеф шлепнула рукой по воде.
– Не смей! – сурово приказала она русалке, и та, вся в брызгах, нырнула было на глубину, а потом снова показалась на поверхности.
«Ты всего-навсего неразумная тварь, – подумала она, – но даже тварь может оскорбить папу Иннокентия или мадам де Ментенон». Покраснев, она вспомнила, как однажды в Сен-Сире подросший щенок, вне себя от вожделения, принял лодыжку мадам де Ментенон за сучку. Мадам де Ментенон так пнула его ногой, что бедняжка с высунутым языком и остекленевшими от желания глазами пролетел через всю комнату и ударился о дверной косяк.
Русалка подплыла к ней, попеременно напевая, рыча и шлепая рукой по воде, явно подражая Мари-Жозеф.
– Ничего, пустяки, – прошептала девушка. – Я же знаю, что ты не понимаешь. Знаю, что ты это не со зла.
На Мартинике, в дни ее детства, на берегу жил старик, который играл с дельфинами. Он бросал им надутый свиной пузырь, а они, по очереди перекидывая «мяч» от одного к другому, словно играя в жё-де-пом, в конце концов возвращали его старику.
– А ты научилась бы играть в жё-де-пом?
Русалка зашипела и нырнула.
Лязгнула дверца клетки; перемахнув через ступеньки, к бассейну спустился Ив. Русалка исчезла под водой, оставив за собой едва заметную рябь.
– Доброе утро! – поздоровался Ив.
– По-моему, сегодня чудесный день!
– Согласен. У твоей русалки вид куда более здоровый, чем вначале. Откормленная. – Он улыбнулся Мари-Жозеф. – Я знал, что только тебе под силу заставить ее есть.
– Она начинает меня слушаться. И разговаривать.
– Да, знаю, как попугай. – Ив встревоженно отвел глаза. – Все-таки не слишком к ней привязывайся. – Он присел на край фонтана. – Не превращай ее в ручного котенка или щенка. А то я совсем изведусь, чувствуя, что ты ее оплакиваешь.
– Послушай, тебе разве не жалко?.. – взмолилась Мари-Жозеф. – Русалок осталось так мало. Ты не мог бы…
– Русалка попалась в мои сети, значит так было угодно судьбе.
Русалка, медленно подплыв поближе, слегка обрызгала юбку Мари-Жозеф.
Ив подал сестре руку, и она оперлась на его локоть. Морская тварь зашипела и плеснула в них водой, забрызгав шею и плечо девушки и насквозь промочив ее косынку.
– Ах!
Мари-Жозеф принялась торопливо отряхивать юбку и кое-как сумела сбить воду, пока она не испортила амазонку.
– Рррыба! – прорычала русалка.
Мари-Жозеф зачерпнула полный сачок рыбешек из бочонка и выпустила их в фонтан. Русалка погналась за ними и, сильно ударив по воде хвостом, ушла в глубину.
Руку Мари-Жозеф свело судорогой, и перо выпало из онемевших пальцев, наискось перечеркнув зарисовку. Паж бросился ей на помощь, но перо упорхнуло на пол, запятнав доски помоста черной кляксой. Паж подхватил его с пола.
– Ив, подожди, пожалуйста, одну секунду.
Бледный, с решительным видом, ее брат выпрямился над столом, где препарировал мозг водяного.
– В чем дело?
Паж принес новое перо. Мари-Жозеф растерла ладонь. Спазм прошел.
– Пустяки. Пожалуйста, продолжай.
Ив огляделся. Солнце зашло, и длинные тени, потускнев, слились в сумерках. По шатру засновали слуги, зажигая свечи и фонари, опуская боковые стороны полога, защищая зрителей от прохладного вечернего ветра. Рядом с портретом короля сидел герцог Шартрский; остальные наблюдали за вскрытием стоя.
Ив потянулся, разминая затекшую спину. Он изо всех сил зажмурился: глаза у него воспалились от запаха противогнилостного раствора.
– С вашего разрешения, месье де Шартр, я продолжу завтра, – сказал Ив. – При дневном свете моей сестре легче будет рисовать.
Он положил мозг в стеклянную банку и закрыл труп парусиной. Слуги принесли свеженаколотый лед и опилки.
Паж приколол последний эскиз Мари-Жозеф на демонстрационную доску. Рисунки последовательно изображали гротескное, с резкими чертами, лицо водяного анфас, затем его кожу, слои мышц, странные носовые полости, череп и мозг в крупных извилинах.
Шартр, вскочив с места, стал здоровым глазом разглядывать эскизы чуть ли не в упор, так близко держа свечу, что Мари-Жозеф испугалась, вдруг он их подожжет.
