Текст книги "Луна и солнце"
Автор книги: Вонда Макинтайр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)
Трепещущая, околдованная волшебством, Мари-Жозеф подумала: «Это сон. Во сне я могу делать все, что захочу. Никто, ничто меня не остановит».
Она встала и протянула руки русалке.
Песнь постепенно стихла; русалка исчезла. Мари-Жозеф бросилась к окну. В дальнем конце сада возвышался русалочий шатер, выделяясь на фоне сумерек зловещим белым пятном. Факелы садовников мерцали в Северном Шахматном боскете, возле фонтана «Звезда», и отражались в Зеркальном бассейне. Скрип телег, нагруженных апельсиновыми деревцами, болезненным диссонансом нарушал тишину версальских садов, где чуть слышно перешептывались фонтаны.
Внезапно русалка появилась снова, видимая ясно, как при свете дня, и снова запела. Вслед за ней в воздухе материализовались другие русалки, они плавали в воздушной стихии, кружили, ласкали друг друга, создавая подобие не то вихря, не то водоворота.
Мари-Жозеф шагнула к окну, ожидая, что сможет пройти сквозь стекло, как русалки, и больно стукнулась носом.
«Как странно! – подумала она. – Если это сон, то я должна беспрепятственно пройти сквозь стекло и поплыть в воздухе, как морские создания. Но я не могу, мое воображение бессильно. Если я открою окно и шагну в пустоту, то упаду. А есть же поверье, что тот, кто падает во сне, вместо того чтобы взлететь, непременно умрет».
Плотнее запахнув плащ, она бросилась вниз по ступенькам, сопровождаемая удивленными взглядами слуг. Они не привыкли встречать придворных за целый час до рассвета. Некоторые аристократы только и спали один этот предрассветный час в сутки.
За террасой в ее босые ноги стал мучительно впиваться гравий. Во сне она пожелала ехать верхом на Заши. Во сне она пожелала пару крепких башмаков. Ничего не случилось. Гравий только больнее стал врезаться ей в ступни. Она сбежала по ступенькам на Зеленый ковер. Трава была холодной и влажной, но мягкой. Свечи, обрамлявшие газон, догорели и расплылись лужицами воска, посреди которых плавали дымящиеся фитили.
Окруженная сиянием русалка повела ее в шатер. Стража заснула, убаюканная ее сладостной песней.
Заключенная в шатер, заключенная в клетку, заключенная в фонтан, русалка яростно била по воде раздвоенным хвостом, поднимая сноп брызг. Вокруг нее низвергался светящийся водопад.
Она пела.
Мари-Жозеф присела на бордюр фонтана.
– Если бы все это происходило в моем сне, если бы все это происходило в твоем сне, – сказала она, – ты сейчас была бы свободна.
Русалка вскрикнула. На потолке шатра закружился водяной, тело которого анатомировал Ив и которого воскресила ее песнь. Мари-Жозеф закрыла глаза, но образ, сотворенный в ее сознании пением, не исчез: водяной по-прежнему плавал у нее перед глазами как живой.
– Я вижу твои песни, – сказала Мари-Жозеф, – а ты понимаешь то, что я говорю, разве не так? Ты умеешь говорить? Ты можешь произносить слова, а не только создавать образы пением?
– Рррыба, – откликнулась русалка и запела.
Крошечная рыбка, с резкими очертаниями, прочерченными хрипотцой в русалочьем голосе, промелькнула перед глазами у Мари-Жозеф. Песня воссоздала саму рыбку, среду ее обитания, ее плеск в волнах, вкус ее плоти. Русалка говорила, прибегая не к словам, а к образам, метафорам, ассоциациям.
Мари-Жозеф напела рыбью мелодию. Перед ее взором появился смутный образ и тотчас исчез.
– Ах, русалка, наверное, моя песня для тебя – всего лишь расплывчатое пятно, нагромождение случайных звуков. Но я научусь, обещаю. Русалка, как тебя зовут?
Русалка пропела сложную мелодию. Песня описывала саму русалку и давала представление о радости, дерзости, о рано обретенной мудрости.
– Как оно прекрасно! Само совершенство!
Русалка подплыла к ней, оставляя на волнах светящийся след. По ее плечам и волосам медленно струилось сияние. Русалка поставила локти на нижнюю ступеньку и стала пристально глядеть на Мари-Жозеф, нашептывая песню и создавая ею образы и целые сцены.
Мари-Жозеф сбегала в лабораторию, схватила несколько обрывков бумаги и угольный карандаш и кинулась назад к русалке. Она стала зарисовывать ее песни, запечатлевая их без слов и заметок, с помощью приблизительных торопливых набросков. Глаза ее наполнились слезами; время от времени слезы падали на бумагу, пятная ее влажными следами. Но запечатленные сцены не утрачивали четкости и яркости, ведь она хорошо их слышала.
Фонтан помутнел от грязи и водорослей. Дно его покрывали мусор и монеты. Но в песне вода фонтана представала сапфирной. Отбросы и монеты превратились в белый песок и живых моллюсков. Мелькали яркие, сияющие рыбки, вот только что голубые и уже, секунду спустя, стоило им повернуться, – серебристые.
Сначала русалка плавала в одиночестве, но вот в тропическом океане появилась незнакомая русалка. Она была старше пленницы, кожа ее, цвета красного дерева, – чуть темнее, зеленые волосы – чуть светлее, хвосты испещрены серебристыми пятнышками. Она была беременна.
Она плыла по быстро мелеющей воде к усыпанному белым песком берегу уединенного острова, затерянного в безбрежном океане. Русалка, с трудом преодолевая течение, выбралась на песок, блаженно перекатилась с боку на бок, наслаждаясь теплом, окапываясь в песке, точно в гнезде, водружая на него живот, как на подушку.
Русалка Мари-Жозеф, извиваясь, выползла на берег рядом с беременной русалкой. За ней из моря появился водяной, потом еще один. Они окружили русалку, готовящуюся стать матерью, расчесывали ее волосы, растирали ей спину, гладили живот.
Беременная русалка застонала, запричитала, тело ее мучительно напряглось; дядя и тетя поддерживали ее, чтобы она могла полусидеть-полулежать. Мари-Жозеф следила за рождением с трепетом, словно зачарованная. Трудные, мучительные и опасные роды куда более напоминали появление на свет младенца, нежели легкие роды животных. Но вот наконец к груди матери прижалась сморщенная маленькая русалочка. Мать обнимала ее, напевала ей колыбельную, кормила ее, а тем временем близкие обмывали новорожденную русалочку теплой морской водой и расправляли морщинистые перепончатые пальчики на ее ногах.
Шли дни; русалочка подрастала; на островных отмелях она плескалась и играла с матерью, тетями и их друзьями. Мать нянчила ее; русалка и водяной, впоследствии пойманные Ивом, кормили ее рыбой и трепангами, креветками и береговыми улитками, а на гарнир давали немного водорослей.
Русалки научили малютку плавать и любить море. Они брали ее с собой в глубины океана, объясняя, когда дышать, а когда задерживать дыхание, показывали ей чудеса дна морского и предупреждали о таящихся там опасностях. Вот мимо медленно проплыла акула, жадно пожирая глазами малютку-русалочку, но, испугавшись взрослых русалок, повернула прочь и исчезла в голубой дали. Вот мимо стремительно пронеслись дельфины, отвечая русалочьей песне «игрой на ударных» – пощелкиванием и попискиванием. Русалки проплывали меж щупальцами гигантского ручного осьминога, который облюбовал остов затонувшего испанского галеона. Русалки поиграли золотыми эскудо и драгоценностями, достойными королей и императоров, побросали все эти сокровища на песок, забыли о них и уплыли.
По временам, когда русалкам грозила большая опасность, например когда бушевал особенно сильный шторм, во время которого не покачаешься на волнах, они опускались на дно, выдыхая облака пузырьков, и совсем затихали. Они переставали всплывать на поверхность, лежали смежив веки, с открытым ртом, и только грудь их изредка вздымалась, словно они дышали водой.
Когда малютка научилась спать на морском дне, не подвергаясь опасности, маленькое семейство покинуло родильный остров. По очереди неся на руках русалочку, они ушли в глубину.
Идиллические картины внезапно рассеялись. Голос плененной русалки сорвался и перерос в хриплое карканье, а прекрасные видения исчезли.
Сверкающая вода поблекла в лучах рассвета.
Дрожа от холода и осознания чудовищной ошибки, Мари-Жозеф кое-как собрала неровную стопку листов, запечатлевших все, что она услышала и увидела в навеянных русалкой снах. Последний кусочек угля упал на доски помоста, неслышно рассыпавшись как пепел.
– Ты показала мне свою жизнь, – сказала Мари-Жозеф, – и свою семью.
Русалка снова запела.
Перед Мари-Жозеф предстал Ив, как и прежде, в ужасном видении – безмолвным, бледным, окровавленным призраком. От страха Мари-Жозеф прикрыла глаза рукой. Однако зловещий образ не желал рассеиваться, словно намертво пристав к ее ладоням. Она заткнула уши. Окровавленный призрак затуманился и исчез.
Русалка пела ей, посылая образы, не связанные ни с какими словами: «Я посулила твоему брату участь, на которую он обрек моего друга, но не могла испугать тебя, угрожая растерзать его тело от сонной артерии до гениталий».
В лучах рассвета вспыхнул и пропал тигр.
Русалка пела ей: «В песне я предостерегла тебя: „Берегись, хищник не дремлет!“ – ведь я боялась, что он издалека почует кровь, так же как акулы, и нападет на тебя. Я пела, пока не поняла, что ты либо в безопасности, либо мертва, и пока совсем не охрипла. Но ты бесстрашна и не внимала моим предостережениям».
Вокруг навершия клетки закружился водоворот русалок и водяных, нежно прикасающихся друг к другу, гладящих гибкие тела, сладострастно вздыхающих.
«Я не стала больше пугать тебя, – вскрикнула русалка, – и пела тебе о любви и страсти, и в конце концов ты услышала и научилась понимать меня!»
– Русалка… – прошептала Мари-Жозеф.
Русалка издала резкий, неблагозвучный стон и стала взбираться по ступеням. Мари-Жозеф обняла ее и попыталась остановить. Рисунки веером полетели на доски помоста.
– Не надо, пожалуйста, прошу!
Русалка заплакала. Мощными когтями она могла бы растерзать руку Мари-Жозеф, но та даже не шелохнулась.
– Я не могу освободить тебя, – призналась девушка. – Куда ты поплывешь? Море слишком далеко, поблизости нет даже реки. Ты принадлежишь его величеству. Если ты сбежишь, моего брата ждет опала.
Русалка зарычала, показав клыки, а потом, в ярости подняв огромный сноп брызг, бросилась в фонтан.
Мари-Жозеф зарыдала:
– Русалка, подруга…
Глава 16
Мари-Жозеф, спотыкаясь, поднималась по Зеленому ковру, торопясь уйти из сада, пока кто-нибудь не заметил, как она бежит, забрызганная грязью, мокрая от росы, босая. Вот если бы можно было поскакать домой на Заши… Ступни у нее совсем онемели. Она прижала к себе стопку эскизов, укрывая свои новые, опасные знания под теплым плащом шевалье. Отчаяние русалки неотступно кружило вокруг нее, словно высматривающий добычу хищник.
Взойдя по лестнице, она заглянула в комнатку Ива. Он тихо похрапывал. Ряса, рубашка и сапоги неряшливой вереницей обозначили его путь от двери до кровати. Она положила зарисовки на письменный стол и стала трясти его за плечо, пока он не пробормотал, что совсем проснулся, но тут Мари-Жозеф передумала и спрятала эскизы.
«Если я расскажу Иву о русалке, морской женщине, неужели он мне поверит? – думала она. – Но если я покажу ему… Если покажу всем…»
Вернулась Оделетт с хлебом и шоколадом на подносе. В новом утреннем муслиновом платье с узором из веточек она сияла здоровьем и красотой.
– Я останусь с вами, – с мрачным видом сообщила она, поставив поднос на приоконный столик.
Мари-Жозеф, встревоженная и расстроенная, долго не могла вспомнить, о чем ведет речь Оделетт и откуда взялось новое платье. Но потом все всплыло в ее памяти: и домогательства Шартра, и ее собственное обещание, и подарок Марии Моденской.
– Но только до тех пор, пока положение вашей семьи не упрочится, чтобы я смогла вернуться домой с почетом. Я и сама попробую заработать денег. Я уже не буду служить вам, но по-прежнему готова помогать, ведь вы, мадемуазель Мари, ничего не понимаете в моде. Никто больше не будет называть меня рабыней.
– Я принимаю ваши условия, мадемуазель Оделетт, и буду благодарна вам за помощь.
Мари-Жозеф поцеловала ее в щеку. Оделетт обняла подругу, прижавшись лбом к ее плечу. Внезапно Оделетт задрожала и отпрянула. Ее темные глаза заблестели от слез.
– Когда вы уедете, я буду скучать, сестра, – сказала Мари-Жозеф. – И все же я сделаю все, чтобы вы скорее обрели независимость.
Вновь овладев собой, Оделетт с достоинством склонила голову в знак согласия, а потом перешла за столик, накрытый для завтрака. Мари-Жозеф присоединилась к ней, усевшись на приоконный диванчик, и налила в чашки шоколада. Геркулес принялся тереться о ноги и мяукать; Мари-Жозеф налила ему в блюдце теплого молока.
– Я и вправду ощущаю запах шоколада?
В комнату вошел Ив. Он провел пальцами по волосам, и они локонами, изящнее любого парика, ниспали ему на плечи. Он взглянул на Оделетт:
– А мое место?
– Можете принести себе стул, – совершенно хладнокровно откликнулась Оделетт. – Вам это вполне по силам.
Он нахмурился:
– Хватит, я хочу есть. Оделетт, уступи мне место сейчас же.
– Меня зовут не Оделетт. Меня зовут Халида.
Ив расхохотался:
– Халида! А в следующий раз ты скажешь, что решила принять магометанство!
– Да, решила.
– Я дала мадемуазель Халиде вольную и отныне считаю ее нашей сестрой.
– Что?
– Я ее освободила.
– Повинуясь минутному капризу? Она же единственное наше хоть сколько-нибудь ценное достояние!
– Она принадлежала мне, и я могу ее освободить.
– Через пять лет, когда достигнешь совершеннолетия, но не раньше.
– Я дала ей слово. Она свободна. Она – наша сестра.
Он пожал плечами:
– Я не подпишу вольную. – И, обращаясь к Халиде, произнес: – Не бойся, я никогда тебя не продам, но не можем же мы жить при дворе без служанки!
Оделетт-Халида вскочила так стремительно, что опрокинула стул, и бросилась в спальню Мари-Жозеф.
– Ив, как ты мог!
Он поднял стул, уселся и налил себе шоколада.
– Я? Я только пытаюсь сохранить наше высокое положение.
Он макнул кусочек хлеба в шоколад и проглотил сладкую, пропитавшуюся шоколадом массу, вытирая подбородок ладонью.
– Владеть другим человеком – грех! – «И держать другого человека в неволе, в клетке, – тоже!» – мысленно добавила она.
– Вздор! Кто внушил тебе такие мысли?! Какие еще опасные идеи ты переняла?!
Мари-Жозеф не решилась сейчас заговорить с ним о русалке. Она взяла Ива за руку:
– Не сердись! Ты пользуешься благосклонностью короля. Он обещал наделить меня приданым и найти мне мужа! Так что ты вполне можешь позволить себе великодушие. Наша сестра…
Ив в раздражении швырнул намокший хлеб на стол:
– Приданое? О каком приданом ты говоришь? В разговоре со мной король ни разу не упоминал, что хочет выдать тебя замуж.
– Я думала, ты будешь радоваться.
– Ты очень изменилась, и мне это не по нраву, – отрезал он. – Ты говорила, что твое единственное желание – помогать мне в работе, но…
– Как я буду тебе помогать, запертая в монастырских стенах?
– Но ты же должна где-нибудь жить, пока я путешествую…
– И мне запретят там заниматься науками и станут обвинять в…
– Версаль – не место для девицы.
– Если бы я вышла замуж, то перестала бы быть девицей.
– Может быть, – предложил Ив, – если бы ты вернулась в Сен-Сир…
Мари-Жозеф постаралась сдержаться. Если она даст брату понять, как ужаснул ее такой план, он решит, что она сошла с ума. И возможно, не ошибется.
– Мадам де Ментенон велела всем наставницам постричься в монахини. Вот почему мне пришлось уйти.
– Возвращайся. Посвяти себя Господу.
– Я никогда не приму монашества.
Внезапно их перебил звон и бряцание тяжелых золотых монет. Великолепная в своем гневе, Халида, широко размахнувшись, швырнула на пол пригоршню луидоров. Монеты покатились и запрыгали по ковру, застучали по дощатому полу, бренча, убежали в угол.
– Я сама себя выкуплю. Если этого недостаточно, я заработаю еще.
Надменная, словно придворная дама, Халида облачилась в новое роскошное платье синего, оттенка индиго, шелка. В иссиня-черные волосы она вплела длинную нить блестящего жемчуга.
– Откуда все это? – поразился Ив. – Откуда у тебя это платье и драгоценности?
– От мадемуазель, от мадемуазель д’Арманьяк, от мадам дю Мэн, от королевы Марии!
Ив подобрал монеты.
– Я подумаю о твоей просьбе… когда ты раскаешься и вернешься к истинной вере.
Мари-Жозеф выхватила у него монеты и стала насильно пересыпать в ладони Халиды.
– Это твои деньги и твоя свобода, никто не посмеет их отнять!
– Все равно будет по-моему! – крикнул Ив и выбежал из комнаты.
– Он не со зла, – сказала Мари-Жозеф. – Он просто…
– Он просто наслушался дьявола, который хочет обратить в рабство всех турок. Христианского дьявола, папу.
Люсьен с трудом взбирался по Королевской лестнице. У него болела спина. Он предпочел бы сейчас скакать верхом на Зели, но ему предстояло слушать чтение дневников маркиза де Данжо, в которых скрупулезно отмечалось все касающееся его величества, и наблюдать за реакцией короля.
Мушкетер с поклоном распахнул перед ним дверь в покои мадам де Ментенон.
Его величество, сидя в кресле, тихо беседовал со своей супругой, а та кивала в ответ, склонившись над очередным вышиванием. Люсьен не стал разглядывать гобеленовую ткань у нее в руках: ему не хотелось созерцать очередную сцену сожжения.
– Здравствуйте, месье де Кретьен, – поприветствовал адъютанта его величество. – Кантен, бокал вина господину де Кретьену.
Люсьен поклонился королю, благодарный за знак столь милостивого внимания.
– И поставьте бокал месье де…
Однако лакей не успел выполнить повеление его величества; его отвлекли шум и возмущенные крики за дверью. Кантен бросился унимать буянов.
– Неужели это месье де Данжо?! Быть не может! – воскликнул король.
– Месье, я не пропущу вас! – раздался голос Кантена. – Его величество уединился со своими советниками.
– Вы хотите сказать «со своей любовницей»? Пропустите меня!
Месье прорвался мимо стражников, но тут дорогу ему преградил великан и силач Кантен, с гневно встопорщившимися усами. За спиной месье, на лестничной площадке, в ужасе замер месье де Данжо, помедлил секунду, осторожно попятился и был таков.
– Пропустите моего брата! – приказал его величество Кантену, подчинявшемуся ему одному.
– Сударь, положите конец этому фарсу! – Месье ворвался в апартаменты мадам де Ментенон, громко топая под стать рассерженному цирковому пони, такой же растрепанный и смешной.
– Фарсу, братец?
– Почему до меня доходят сплетни, что мой близкий друг женится на провинциальной выскочке из колоний?
– Возможно, потому, что ваш «близкий друг» не счел нужным сообщить вам об этом? – предположила мадам де Ментенон.
– Вы же видели, как я соединил их руки…
– Для танца!
– …и не стали возражать, дорогой братец.
– Дорогой братец?! – Голос герцога Орлеанского чуть было не сорвался на крик. – И вы можете так ко мне обращаться?! Вы вознамерились похитить у меня самое дорогое, мое единственное утешение, мою единственную отраду! Прямо у меня на глазах, нимало не стесняясь моим присутствием, вы отдаете его руку…
Люсьен желал бы оказаться за тридевять земель. Он невольно стал свидетелем отвратительной сцены и знал, что этого ему не простят.
«Как посчастливилось месье де Данжо, – размышлял он, потрясенный эмоциональным взрывом месье. – Его вознаградят за то, что он опоздал на пять минут».
– Но вы же одобрили кандидатуру мадемуазель де ла Круа, – возразил его величество. – В конце концов, она из числа ваших приближенных.
– Приближенных моей жены! Я ни в чем не обвиняю мадемуазель де ла Круа, она не интриговала против меня. Все это задумали вы! Вы свели их, вы лишили меня расположения Лоррена!
– Я даровал его вам, – произнес Людовик, внезапно потемнев лицом, – и я же отниму его у вас, если такова будет моя воля! Я дарую его той, кому пожелаю.
– Он никогда не покинет меня, он воспротивится, я…
– Филипп!
Людовик вскочил и стал трясти брата за плечи.
Месье пораженно ахнул. Люсьен ни разу не слышал, чтобы его величество обращался к брату по имени; возможно, и месье никогда не называл по имени его величество.
– Я стремился лишь защитить вас, дорогой брат. Я люблю вас. А если Лоррен женится…
– Я не нуждаюсь в вашей защите.
– Вот как, в самом деле?
– А Лоррену не нужна жена!
– Но ее присутствие убережет его… и вас… от обвинений в…
– Он заводит одну любовницу за другой, и я не возражаю!
Никто не рискнул спорить, хотя все присутствующие неоднократно становились свидетелями того, как Лоррен дразнит его, публично оказывая знаки внимания каждой новой возлюбленной; все присутствующие неоднократно видели, как месье страдает от ревности и отчаяния.
– Не принуждайте его вступать в брак. Он единственный человек на свете, который меня любит.
И тут поднялась мадам де Ментенон.
– Любит?! – воскликнула она. – И вы смеете называть это любовью?! Ваше поведение позорно, греховно! Его величество постоянно вас защищает. Если бы не ваш августейший брат, вас давно сожгли бы на костре, и вашего любовника вместе с вами!
Месье вскинул кулаки, отталкивая брата и с ненавистью и отчаянием воззрившись на мадам де Ментенон.
– А вы… – вскрикнул месье, – вы хотите отдать ей моего возлюбленного, чтобы она не отняла вашего!
Мадам де Ментенон бессильно опустилась на пол. Людовик в ужасе обернулся к ней:
– Мадам, это ложь!
– Не отрицайте, сударь, она прельщает вас, – продолжал месье, – своей красотой, своим умом, своей невинностью. Неужели вы думаете, что она способна вернуть вам юность?
– Удалитесь, брат! – повелел Людовик.
– Охотно! Верните мне только мою кавалерию. Мы с Лорреном будем сражаться за вас, как Александр и Гефестион. Возможно, я буду убит, как Патрокл…
– Имейте достоинство сравнивать себя с Ахиллом!
– …и вы избавитесь от меня…
– Нет. Это невозможно.
– Вы не поручаете мне никаких дел государственной важности, вы не даете моему сыну возможности проявить себя, а теперь…
– Убирайтесь! – крикнул его величество.
Месье рванулся с места и сам распахнул дверь, стеная от отчаяния.
– Да как он может обвинять меня в предательстве?! – возопил его величество. – Как мне спасти его? Как ему помочь?
И тут он заплакал. Его слезы заструились на узорный паркет. Он задыхался, пытаясь вновь овладеть собой, но лишь зарыдал громче; его стоны гулко отдавались в пустом зале.
– Идите ко мне, дорогой мой, – прошептала его супруга, – идите ко мне.
Король упал на колени, спрятав лицо на груди у мадам де Ментенон. Она прижала его к себе, утешая, уговаривая, и злобно воззрилась на Люсьена.
Не дожидаясь разрешения его величества, Люсьен поклонился, пятясь, отошел и спасся бегством.
Мари-Жозеф скакала на Заши мимо мраморных статуй, возвышающихся над Зеленым ковром. Благодарная судьбе даже за минуту покоя, она заглядывала в лицо каждой, завидуя их безмятежности и невозмутимости.
«Ораторы бесстрашно провозгласили бы, что русалка во всем подобна женщине, – думала она, – и никто не побоялся бы им поверить. Римские боги и ораторы никогда бы не испытали чувства вины, пропустив мессу; они отправились бы на поиски приключений, выиграли бы битвы за правое дело и ни разу не вспомнили бы о том, что повздорили с братом или забыли о своих обязанностях при мадемуазель».
«Лотту причешет Халида, – сказала себе Мари-Жозеф, – герцог Шарль сделает Лотте множество комплиментов, и она даже не вспомнит о моем существовании».
В дальнем конце сада вереница посетителей змеясь вползала на Зеленый ковер, оттуда в русалочий шатер и теснилась возле фонтана Аполлона, встречая аплодисментами морскую женщину.
«Ее не следовало выставлять напоказ, словно животных в зверинце, – подумала Мари-Жозеф. – Это ниже ее достоинства! А ответственность лежит на мне, ведь это я учила ее дурацким фокусам!»
Однако полномочий закрыть шатер у Мари-Жозеф не было.
Заши резко вздернула головой и загарцевала, требуя, чтобы ее пустили галопом, пустили вскачь, так чтобы ее грива развевалась по ветру, а плащ Лоррена раскрылся за Мари-Жозеф словно крылья.
– Нет, моя боевая лошадка, – прошептала Мари-Жозеф, – мы должны идти спокойным, размеренным шагом. А то еще задавим кого-нибудь, если бросимся спасать из неволи русалку.
«Интересно, – думала она, – русалка умеет ездить верхом? Вдруг она каталась в океане на китах? Вот если бы это было так…»
Мари-Жозеф отмахнулась от своей безумной затеи. Ей никогда не удастся незаметно провести русалку мимо стражи. С двойной ношей Заши не обгонит даже непородистую лошадь. А если попытается, то у нее разорвется сердце.
«Все это ни к чему, – размышляла Мари-Жозеф, – мне не спасти русалку. Ив никогда не простит мне, что я покусилась на его исследования. Граф Люсьен никогда не простит мне, что я лишила его величество шанса обрести бессмертие. А я никогда не прощу себе, что пыталась тебя спасти и не смогла».
– Когда мне вернуться, мадемуазель? – спросил Жак, придерживая лесенку и помогая ей спешиться.
– Не знаю.
Она потрепала Заши по гладкой шее, погладила по мягкой морде, подула в ее раздувающиеся ноздри.
– Я пошлю за вами.
– Вы просто чудо, мадемуазель, – восхитился один из мушкетеров. – Так выдрессировали русалку, что теперь она развлекает зрителей.
– Жаль только, долго это не продлится, – откликнулся другой.
Мари-Жозеф поспешила в клетку. Русалка плавала вперед и назад, потом кругами, дразня зевак.
И вдруг она исчезла. Поверхность воды разгладилась, словно зеркало.
Внезапно вода забурлила. Русалка взметнулась над волнами, подняв гигантский сноп брызг. Ее обнаженное тело сияло. Она с легкостью перелетела в прыжке через Тритона, на вершине сальто взмахнув раздвоенным хвостом, а точнее, снабженными плавниками ногами, стрелой вошла в воду и пропала, не подняв брызг и не оставив даже ряби.
Зрители зааплодировали.
– Бросьте ей рыбу!
– Пусть снова сделает сальто!
Мари-Жозеф не обращала внимания на их просьбы.
«Я не заставлю русалку выполнять фокусы, точно дрессированную собаку!» – подумала она.
Она пропела имя морской женщины, и та откликнулась длинной трелью, создав завесы света и звука, сотканные из сверкания и шепотов, словно северное сияние. Мари-Жозеф прошла меж ними. Бессильные увидеть чудесное мерцание, зрители требовали новых фокусов.
– Будьте любезны, – сказала Мари-Жозеф стражнику, – позовите лакеев, пусть опорожнят бочонок с рыбой в бассейн.
– Значит, отдать рыбу… – начал было он.
Она бросила на него надменный взгляд, он смолк и поклонился.
Лакеи наклонили бочонок. Через край фонтана хлынула морская вода, а вместе с нею – живая рыба. С радостным криком русалка взлетела в воздух, прорвав поток морской воды. Лакеи в ужасе уронили бочонок, и он скатился в фонтан. Русалка нырнула, пытаясь увернуться от удара. Слуги бежали, не обращая внимания на брань мушкетеров.
Зеваки засмеялись и зааплодировали, словно на представлении комедии дель арте. Повернувшись спиной к черни, Мари-Жозеф нахмурилась.
– Теперь вам нечего бросить морской твари! – крикнул один из зрителей. – Хотим увидеть морскую тварь!
– Бросьте ей рыбу!
– Она не тварь!
Никто ее не слышал. Зашумела вода; русалка выпрыгнула из волн, швырнула пойманную рыбу в толпу и, совершив эффектный прыжок, скрылась из глаз. Рыба пролетела по воздуху меж прутьев решетки и ударилась о грудь кричавшего. На лицо и амазонку Мари-Жозеф попали брызги. Волны хлынули ей на ноги, промочив туфли.
Восхищенные зрители захлопали. Из толпы вырвалась маленькая девочка, схватила рыбу и точно бросила ее меж прутьев, отчаянно бьющуюся в детской ручке, обратно русалке. Русалка снова взметнулась над водой, поймала рыбу и съела в два укуса, под конец проглотив рыбий хвост. Девочка рассмеялась; русалка пропела ей замысловатую трель.
– Русалка хочет нас выдрессировать! – со смехом сказала мать девочки, и следом за нею расхохоталась толпа и мушкетеры.
Русалка взмахнула раздвоенным хвостом и ушла в глубину.
Бочонок покачивался на волнах. Русалка стала толкать его вдоль бордюра фонтана. Она поворачивала и вертела его на воде, а потом взобралась на кружащийся бочонок и с шумом бросилась оттуда в глубину бассейна. Зрители зааплодировали.
– Хватит! – в ярости крикнула Мари-Жозеф, не в силах видеть такое унижение русалки.
Никто не обратил на нее внимания.
– Мадемуазель де ла Круа, сдержитесь, прошу вас, – сказал кто-то у нее за спиной.
Хмурый, у бордюра фонтана стоял граф Люсьен, слегка опираясь на трость.
– Пожалуйста, прикажите им перестать, граф Люсьен!
– Чем же они вас так расстраивают?
– Они ее дразнят, травят, как медведя!
– Сомневаюсь, что вы хоть раз видели медвежью травлю, иначе не стали бы сравнивать. Ваша русалка развлекает их и радуется, точно так же как прежде развлекала вас и радовалась сама.
– Это совершенно неуместно.
Граф Люсьен усмехнулся.
– Пожалуйста, не смейтесь надо мной.
– Нисколько, напротив, сочувствую, если вам незнакомо удовольствие, которое способны получать от игры и люди, и животные.
– Она не…
Тут на доски помоста налетела бочка, прервав Мари-Жозеф, и несколько раз подряд громко ударилась о планки. Туфли Мари-Жозеф окатила волна.
Мари-Жозеф встала на колени и опустила руки в воду. Русалка перестала колотить бочку и подплыла к ней, проскользнув меж ее пальцами.
Пропев короткую музыкальную фразу, словно разразившись одной яростной вспышкой, русалка бегло обрисовала всю свою жизнь. Вот она ловит рыбу, вот плавает меж разноцветными коралловыми рифами тропических морей. Вот она на Севере резвится среди айсбергов, уходящих вершинами в глубину. Вот она измеряет морские бездны и пропасти, издавая особый звук. Вот она играет с детьми своего клана. Вот она плавает меж щупальцами гигантского ручного осьминога вместе со своим другом-водяным, ныне распростертым со вскрытой грудной клеткой на секционном столе. Вот она и ее друг предаются любви – греховной любви ради наслаждения, а не ради продолжения рода – в сиянии, исходящем от пятнистой искрящейся кожи осьминога. Когда русалке грозит серьезная опасность, она опускается в глубины океана, куда не проникает луч света, и почти перестает дышать. И всегда, повсюду с нею прикосновения и песни других русалок и водяных.
«Я думала только о том, что тебе страшно, – прошептала Мари-Жозеф, – но мне ни разу не приходило в голову, что тебе может быть очень, очень скучно. И одиноко».
Она села, поставив мокрые ноги на помост вровень с водой, облокотившись на колени и подперев подбородок кулаками.
Толпа начала проявлять нетерпение:
– Пусть попрыгает! Пусть покричит и посмеется!
– Пропой свою историю еще раз, – шепотом попросила Мари-Жозеф русалку, – чтобы они тоже услышали.
Она встала и обратилась к зрителям:
– Русалка устала прыгать, но может поведать вам о себе.
Русалка запела, однако на сей раз об истории своего народа.
Удивленная, встревоженная, Мари-Жозеф стала описывать возникающие в ее сознании образы, тщетно подыскивая подходящие слова.
«Три тысячи четыреста лет тому назад люди моря впервые встретились с людьми суши».
Чарующий корабль под парусами, расписанными осьминогами и рыбами, плавно, словно альбатрос, вплыл в ее поле зрения. Морские люди взирали на него безбоязненно, с одним лишь любопытством. Прекрасные отроки и отроковицы, стройные, с ниспадающими на плечи локонами, сбрасывали подобие коротких, с широкими поясами юбок и бросались с корабля в волны, чтобы приблизиться к людям моря. Они резвились и пели вместе. Эти земные люди были не похожи ни на одно племя, которое доводилось видеть или о котором приходилось слышать Мари-Жозеф: необычные, темноглазые, несказанно прелестные, грациозные, как лани.
