Текст книги "Луна и солнце"
Автор книги: Вонда Макинтайр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)
– Вам лучше заснуть, – сказал Люсьен, предпочитая прервать разговор на опасную тему. – Завтра утром вернется доктор Фагон.
– Неужели вы хотите, чтобы я умерла от кровопускания, как мой отец?
Последние слова она произнесла сдавленным шепотом, вне себя от ужаса. Люсьен уже раскаивался в том, что отказал ей в смелости, ведь у всех, кого он знал, была по крайней мере одна фобия, а с точки зрения Люсьена, бояться докторов было совершенно разумно.
– Вы ненавидите меня? – прошептала она.
– Помилуйте, почему вы так решили?
– Тогда не позволяйте им больше пускать мне кровь, – взмолилась она, – пожалуйста!
– Вы и в самом деле слишком многого от меня требуете.
Если король повелел сделать мадемуазель де ла Круа кровопускание, Люсьен никак не мог этому воспрепятствовать. Он посвятил свою жизнь выполнению королевских приказов, а не противодействию им.
– Пожалуйста! Пожалуйста, дайте мне слово!
Она с трудом приподнялась в постели, в ужасе и отчаянии вцепившись в его руку. Страх и боль на миг превратили ее в затравленное, обезумевшее животное.
– Пожалуйста, помогите мне! Мне так нужен друг!
– Я сделаю все, что смогу.
– Дайте мне слово.
– Хорошо, – сказал он, не до конца уверенный, что поступает правильно, но тронутый ее страхом. – Обещаю.
Она бессильно опустилась на постель, дрожа, все еще не отпуская его руку, и закрыла глаза. Ее волнение постепенно улеглось, пальцы разжались.
Люсьен вздохнул и пригладил ее влажные, потемневшие от пота волосы.
Мари-Жозеф покачивалась на волнах забытья, то уплывая в сон, то ненадолго возвращаясь, ощущая присутствие графа Люсьена, утешенная его обещанием, чувствуя близость обитателей своего воображения, боясь увидеть их в своих снах. Она и сама не в силах была понять, что внушает ей больший ужас: сновидения или реальность.
Когда она проснулась, в комнату из окон лился лунный свет, словно затопивший пол расплавленным серебром. Граф Люсьен ушел. Халида спала рядом с ней, обнимая и согревая ее, и это было необычайно приятно. Доктор Феликс забыл свою угрозу пустить кровь и Халиде; на руках у сестры Мари-Жозеф не увидела ни порезов, ни повязок. Ив дремал, уронив голову на стопку бумаг. Утром он наверняка проснется со стоном: «Шея затекла!»
Ив и Халида, вероятно, раздели ее, потому что на ней осталась только запятнанная кровью рубашка. Она надеялась, что Халида предварительно попросила графа Люсьена уйти и что с нее не стали совлекать одежды на глазах у адъютанта короля. Она не принадлежала к августейшей семье, и потому ей не пристало одеваться на глазах у придворных и справлять нужду при свидетелях.
Она села в постели, ощущая слабость и головокружение.
Проснулся Ив:
– Сестра, тебе лучше?
– Зачем ты разрешил пустить мне кровь?
– Это сделали ради твоего же блага.
Оказывается, он успел просмотреть ее эскизы; их-то он и подложил под голову. Сейчас он пролистал всю стопку с совершенно непроницаемым выражением лица.
– Эту историю поведала мне русалка, – сказала Мари-Жозеф. – Вот что на самом деле случилось во время охоты. Ты пленил не двух русалок, а трех. Они оказали сопротивление, и матросы убили одну…
– Перестань! – оборвал ее он. – Это я рассказал тебе.
– Неправда! Они убили одну и съели. И ты тоже вкусил ее плоти.
– Это мясо животного! И очень и очень вкусное. Если я его попробовал – что за беда?
– Ты всегда уверял, что не способен солгать! Но сейчас я говорю правду, а ты ее отвергаешь. Пожалуйста, поверь мне. Ив, дорогой брат, почему ты перестал мне верить?
Ее взволнованная речь разбудила Халиду.
– Мадемуазель Мари?
Она приподнялась на локте, сонно щурясь. Мари-Жозеф взяла ее за руку, отчаянно ища хоть какой-то поддержки.
– Русалки – неразумные твари, которыми человек вправе распоряжаться по своему усмотрению, – объявил Ив и пересел поближе к ней на постель. – Тебе следует удалиться от двора. Всеобщее внимание чуть было не лишило тебя рассудка. В монастыре ты убережешься от любых волнений и дух твой избежит смятения.
– Нет!
– Вернувшись в монастырь, ты почувствуешь себя счастливой.
– Да она будет там страдать! – закричала Халида.
– Пять лет мне запрещалось читать книги, – начала Мари-Жозеф. – Сестры уверяли, что знание развратит меня, подобно тому как оно развратило Еву. – Она постаралась простить брату его жестокое решение, но ни за что не согласилась бы подчиниться ему во второй раз. – Я не имела права слушать музыку. Сестры не позволяли. Они говорили, что женщинам положено молчать в доме Божьем и что этого требует папа римский. Мне не разрешалось ни читать, ни заниматься науками – у меня просто не было выбора! Я могла лишь думать, размышлять, задавать вопросы, хотя и не смела произнести их вслух. Математика! – Она рассмеялась злым, отрывистым смехом. – Они считали, что я пишу заклинания! Мысленно я слушала музыку, которая никогда не звучала в монастырских стенах, я не могла изгнать ее из собственного сознания, как бы я ни молилась и ни постилась. Я называла себя безумной, грешной… – Она заглянула ему в лицо. – Господин Ньютон ответил на мое письмо, но они сожгли его, не открывая, у меня на глазах! Как ты мог отправить меня туда, где каждый миг был для меня пыткой? Я думала, ты меня любишь…
– Я хотел защитить тебя…
Внезапно его прекрасные глаза наполнились слезами. Смягчившись, он обнял ее, словно стараясь уберечь от опасностей.
– А теперь я возложил на тебя слишком тяжкие обязанности – эта работа тебе не по силам.
– Я люблю эту работу! – воскликнула она. – Я занимаюсь ею с радостью! Я хорошо ее выполняю, я не глупа! Ты должен меня выслушать!
– Мой долг – направлять и наставлять тебя. Твоя привязанность к морской твари противоестественна.
– Моя привязанность к ней не имеет никакого отношения к тому, что она мне поведала. Ты же сам знаешь, что она говорит правду.
Он встал на колени у ее постели и взял ее за руку.
– Помолись вместе со мной, – попросил он.
«Молитва утешит и укрепит меня», – подумала Мари-Жозеф.
Она соскользнула на пол и тоже опустилась на колени, сложив руки, склонив голову, и стала ждать, когда ее объемлет благодатное присутствие Господне.
– Оделетт, ты тоже можешь помолиться за выздоровление Мари-Жозеф!
– Ни за что! – отрезала Халида. – Отныне я не буду возносить христианских молитв, отныне я свободная женщина и магометанка и меня зовут Халида!
Плотнее закутавшись в одеяло, она отвернулась к окну и стала смотреть в залитый лунным светом сад.
– Господи, – прошептала Мари-Жозеф, – Господи…
«А вдруг Господу угодно, чтобы я страдала? – мысленно вопрошала она. – Но мои муки ничтожны в сравнении со страданиями мучеников, с отчаянием русалки. Другие с легкостью переносят кровопускание, и я должна научиться стойко переносить эту процедуру».
Вместо этого она вынудила Лоррена поступить дурно и теперь не могла относиться к нему по-прежнему. Ей сделалось безразлично, нравится она ему или нет. Однако она упала в глазах графа Люсьена, а это уже волновало ее.
«Господи, – прошептала Мари-Жозеф, – Господи, молю Тебя, обрати на меня взор свой, пожалуйста, укрепи и направь меня. Просвети меня, укажи мне, что делать и от чего воздерживаться».
Она умоляла Господа дать ей какой-то знак и даже смела надеться, что его дождется. Но, невзирая на все ее жаркие молитвы, Господь не явил себя.
Глава 18
Лунный свет проникал сквозь оконное стекло и изливался на пол. Мари-Жозеф выскользнула из постели. Она замерла на минуту, и приступ слабости и головокружения миновал.
Халида крепко спала; Ив уже ушел. Зябко поеживаясь, Мари-Жозеф накинула на плечи плащ Лоррена и пробралась в гардеробную. По пути ей приходилось опираться на стены и держаться за дверную ручку, чтобы не упасть.
В гардеробной ее объяли ароматным облаком духи Лоррена, и желудок тут же свело судорогой. Она сбросила плащ, изо всех сил борясь с подступающей дурнотой. Она никогда больше не наденет его плаща, каким бы мягким и теплым он ни был. Она сожгла бы его, если бы смогла сейчас развести огонь.
Она распахнула окно и стала глядеть в ночной сад. Над темницей русалки нависала луна; до полнолуния оставалось два дня. Мари-Жозеф попробовала было напевать, но с губ срывался только шепот.
Однако русалка услышала ее и откликнулась песней.
«Она жива, – подумала Мари-Жозеф. – Спасибо графу Люсьену…»
Мари-Жозеф схватилась за перо. Песнь русалки обогатила кантату новой сценой. Словно разбрызгав крохотные кляксы, перо забегало над нотным станом, расставляя мелизмы. Свеча растеклась лужицей воска, утопив саму себя.
Мари-Жозеф дописала последнюю ноту и помахала листом, чтобы высохли чернила. Кантата была завершена.
Мари-Жозеф сняла гобеленовую завесу с клавесина, набросила ее на плечи и открыла крышку.
С первыми неяркими лучами рассвета по щекам ее заструились слезы: она исполняла кантату, посвященную трагедии морского народа.
Люсьен, как всегда, присутствовал на церемонии пробуждения его величества, но мысли его были далеко. Пока доктор Фагон выполнял свои обязанности, Люсьен промокнул пот, выступивший на лбу его величества. Он склонился в глубоком поклоне, когда его величество отправился слушать мессу, но не последовал за ним. Церковь была единственным местом, куда он не сопровождал своего монарха.
– Доктор Фагон…
Люсьен и лейб-медик остались наедине в королевской опочивальне. Доктор оторвался от исследования содержимого монаршей ночной вазы после регулярно назначавшейся клизмы.
– Месье де Кретьен… – с поклоном откликнулся он.
Граф Люсьен ответил на его приветствие кивком:
– Полагаю, мадемуазель де ла Круа лучше? Я навещу ее позже.
Фагон неодобрительно покачал головой:
– Неудивительно, что у нее случился нервный срыв, она ведь занималась наукой, и рисовала, и писала музыку, а женщине все это не пристало. Кто-то должен поговорить с ее братом. Я назначу ей целый курс кровопускания.
– В этом нет необходимости, – произнес граф Люсьен.
– Прошу прощения? – изумленно воскликнул Фагон.
– Вы больше не будете пускать кровь мадемуазель де ла Круа.
– Сударь, вы намерены указывать мне, врачу, как лечить пациентку?
– Я намерен потребовать, чтобы вы уважали желания пациентки, а она против кровопусканий.
Люсьен говорил негромко и учтиво. Доктор Фагон отдавал себе отчет в том, как дорожит его величество мнением Люсьена, какой благосклонностью короля он пользуется и как опасно идти против его воли.
Фагон развел руками:
– Если на этом настаивает его величество…
– Чрезвычайно маловероятно, что его величество пожелает присутствовать при процедурах.
– Зато весьма вероятно, что при сем случатся шпионы его величества!
– Незачем пускать на процедуры кого-то, кто мог бы вас выдать. Вы доверяете месье Феликсу?
Фагон подумал, потом снова поклонился:
– Я буду выполнять все ваши указания, пока…
Люсьен приподнял бровь.
– …пока на процедурах не пожелает присутствовать его величество.
Люсьен поклонился в знак благодарности. Он не мог требовать, чтобы доктор Фагон не подчинился приказам короля в его августейшем присутствии, и надеялся, что не потребует этого и Мари-Жозеф.
Клавесинная мелодия бегло наметила историю пленения русалки. Приступая к кантате, Мари-Жозеф воображала ее как повествование о героическом подвиге. Но с каждым исправлением она все более и более превращалась в запечатленную трагедию.
Закрыв крышку, она в задумчивости устремила взгляд на гладкое дерево, чувствуя себя усталой и опустошенной.
«Я должна как-то убедить его величество, что он поступает неправильно, – думала она. – Он же любит музыку. Если бы только он послушал пение русалки, то, может быть, увидел бы то, что вижу я, и понял бы ее».
Неожиданно дверь в гардеробную отворилась. Мари-Жозеф испуганно подняла голову. Она никого не ждала. Ее сестра отправилась прислуживать Марии Моденской; Ив отправился на церемонию утреннего пробуждения его величества.
Сладострастно пожирая ее взором, на пороге, отделяющем спальню от гардеробной Ива, стоял Лоррен. Его прекрасное лицо несколько портили темные круги под глазами.
– Как вы смеете, сударь, входить в комнату дамы без приглашения, да еще и в отсутствие ее компаньонки?
– К чему нам компаньонки, моя прелесть? На Большом канале мы прекрасно обходились без них.
В углу на полу валялся его бархатный плащ, прискорбно мятый и запятнанный солью. Лоррен поднял его и встряхнул:
– Смотрю, он вам пригодился.
– Можете забрать его.
Он уткнулся лицом в воротник плаща:
– Я чувствую ваши духи. Ваши духи, ваш пот, тайны вашего тела.
Она отвернулась, смущенная и взволнованная.
– Вы не удостоите меня даже улыбки? Король приносит меня в жертву на алтарь вашей красоты, а вы разбиваете мне сердце. Я бросаю к вашим ногам лучшее свое одеяние, но вам это решительно безразлично! – Он швырнул плащ наземь. – Я извожусь, я гублю себя, волнуясь о вашем здравии…
Он провел пальцем по щеке, обводя темное подглазье.
– Вы губите себя, – сухо поправила Мари-Жозеф, – ночными кутежами в Париже.
Лоррен восхищенно рассмеялся:
– Процедуры доктора Фагона пошли вам на пользу! Вы снова похожи на себя и, полагаю, излечились от всех фантазий!
Он облокотился на клавесин, глядя на нее томным взором.
– Процедуры доктора Фагона лишили меня сил, а вы ему помогали. Если русалка погибнет, я навсегда утрачу радость жизни.
– Когда она исчезнет, вы найдете чем занять свой ум и сердце: мужа, возлюбленного.
Он придвинулся к ней, притворяясь, будто его заинтересовала партитура.
– Вам не пристало здесь находиться, сударь.
И тут он всем телом сзади прижался к ней. Ее обволокло облако его духов. Он положил руки ей на плечи, потом запустил пальцы под ее волосы, лаская шею, накрыл ладонями ее грудь. Она кожей ощутила жар его рук и замерла от потрясения, холода и негодования.
– Мадемуазель де ла Круа, – раздался с порога голос графа Люсьена, – я вижу, вы надежно защищены от хирургов.
Услышав его голос, она преодолела оцепенение. Граф Люсьен поклонился и исчез. Мари-Жозеф вырвалась из объятий Лоррена:
– Граф Люсьен!
Она бросилась за ним, а он, прихрамывая, уже подходил к лестнице.
– Я… Шевалье… Мы… Это не то, что вы подумали…
– Вот как? – спросил граф Люсьен. – А жаль.
– Жаль?
Граф Люсьен в задумчивости смотрел ей в лицо, подняв голову и слегка опираясь на трость.
– Его величество с одобрением смотрит на подобную партию. Лоррен принадлежит к прославленному семейству, но постоянно нуждается в деньгах. Его величество наделит вас щедрым приданым. Заключив брак, вы с Лорреном обретете немалое состояние.
– Я не испытываю нежных чувств к шевалье де Лоррену.
– А какое отношение это имеет к браку?
– Я презираю его!
– И вы готовы ослушаться короля?
– Я никогда за него не выйду!
Мари-Жозеф вздрогнула, вспомнив ярко-голубые глаза Лоррена, устремленные на нее сверху, пока лезвие хирурга пронзало ее предплечье. Правой рукой она сдвинула левый рукав. Повязка насквозь пропиталась кровью.
– Пожалуй, вам следует рассказать об этом месье.
– А зачем сообщать об этом брату его величества?
– А почему вы говорите об этом мне?
– Потому что я… потому что мне важно ваше мнение.
– И оно весьма высокое.
Лоррен с грохотом захлопнул дверь в комнату Мари-Жозеф и неторопливо направился к ним. Плащ он элегантно набросил на одно плечо.
– Надо же, королевский шут и карибская дикарка! – со смехом произнес он. – Прекрасная пара!
Граф Люсьен шагнул ему навстречу, держа трость у бедра, словно шпагу. Если не удастся избежать поединка, Лоррен точно ранит или убьет его, ведь Лоррен был вооружен шпагой, а граф Люсьен – всего-навсего кинжалом.
– Вы очень грубы, сударь! – воскликнула Мари-Жозеф.
Лоррен рассмеялся:
– Кретьен, она вас защищает, как я посмотрю?
– Судя по всему, да. Надеюсь, что у вас есть защитник не менее доблестный.
– У меня есть монарх, и он запрещает дуэли. Я предпочитаю повиноваться ему во всем.
Он размеренным, неспешным шагом прошел мимо них и спустился по лестнице.
– Простите меня. – Мари-Жозеф в изнеможении прислонилась к стене. – Мое вмешательство было неуместно.
Возле рукояти трости графа Люсьена блеснула полоска острой стали. Граф Люсьен задвинул клинок назад и повернул рукоять: раздался щелчок, и клинок исчез внутри трости.
– Лоррен совершенно прав, – сказал граф Люсьен. – Его величество запретил дуэли. Без сомнения, вы спасли мою голову.
– Вот теперь вы смеетесь надо мною, сударь…
– Напротив.
– А ведь я надеялась завоевать ваше уважение.
– И не только уважение, – добавил граф Люсьен. – Для вашего же блага советую вам поискать другого претендента на ваши чувства.
Мари-Жозеф вернулась к себе в комнатку, еще не в силах осознать, как рушатся ее сокровенные планы. Ей не хотелось думать о предостережении, которое дал ей граф Люсьен. Она снова села за клавесин и, собрав воедино партитуру русалочьей кантаты, всецело сосредоточилась на игре – единственном начинании, которое сегодня удавалось.
«Я сумела передать прелесть ее музыки, – подумала Мари-Жозеф. – Когда его величество услышит ее и я поведаю ему о том, кто ее сочинил, он не сможет мне не поверить и пощадит русалку».
У Мари-Жозеф до сих пор кружилась голова, но упасть в обморок она уже не боялась. Она понесла партитуру через дворцовые залы в музыкальный салон. Осторожно заглянув в дверную щелку, она надеялась увидеть месье Миноре, строгого капельмейстера, занимающего эту должность в третьем квартале, или месье де ла Ланда, очаровательного капельмейстера, которому отводился четвертый. На празднование пятидесятилетия царствования его величества в Версале собрались все четверо придворных капельмейстеров и все королевские музыканты. Гости короля неизменно наслаждались музыкой.
Малыш Доменико Скарлатти в одиночестве играл на клавесине. Мари-Жозеф замерла, восхищаясь прежде не слышанной пьесой, пока он не завершил игру каскадом мелизмов, не замолк и не выглянул из окна, любуясь чудным пейзажем. Он тяжело вздохнул и, глядя в окно, одной рукой проиграл вариации.
– Доменико!
– Синьорина Мария!
Он вскочил со стула, но тотчас с мрачным видом уселся снова:
– Мне запрещено вставать целых два часа!
– Не буду мешать. – Она обняла его. – Это было прелестно.
– Мне нельзя ее играть. – Он сыграл еще одну вариацию. – Мне велели играть только то, что папа выбрал для исполнения перед его величеством.
– Вы сами это сочинили?
– Вам понравилось?
– Очень!
– Спасибо, – застенчиво поблагодарил он.
– Когда вы подрастете, вам разрешат играть все, что хотите, – сказала она. – Сомневаюсь, что кто-то сможет вам помешать.
Он ухмыльнулся:
– Через два года, когда мне исполнится восемь?
– Да, может быть, через два года, когда вам исполнится десять.
– А это что? Кантата в честь его величества? Можно посмотреть?
Он просмотрел лист за листом, покачивая головой в такт мелодии, иногда напевая какой-то мотив, отбивая ритм пальцами.
– О, это чудесно! Это намного лучше, чем… – Он смущенно запнулся. – То есть… Я хотел сказать…
– Чем пьеса, которую я сыграла в Сен-Сире?
– Простите, синьорина Мария, но это действительно намного лучше…
– Но вы же говорили, что остальные пьески пришлись вам по вкусу?
– Да, они, конечно, очень милые, но… я хотел вам понравиться, чтобы вы вышли за меня замуж, когда я вырасту.
– О, Доменико…
Она улыбнулась, на миг забыв о своем огорчении, но не нашла в себе сил унизить его, сказав, что ей не пристало выходить за простолюдина.
– Я слишком стара для вас, я состарюсь еще до того, как вы вырастете.
– Мне все равно! И потом, месье Гупийе – старик!
– Нет, неправда.
И тут она поняла: Доменико ревнует ее.
– Он эгоистичный и подлый, за него никто никогда не выйдет!
– А я не эгоистичный, я не подлый…
– Конечно нет!
– Не важно, что я люблю вас, кантата все равно чудесная! Другие пьески были милые, но…
– Я много лет не упражнялась в игре, не дотрагивалась до клавиш, не сочинила ни одной пьесы. Мне запрещали.
– Это ужасно, – прошептал он.
– Да, это ужасно, – откликнулась она.
– Вы сможете наверстать упущенное?
– Нет, не смогу, Демонико, это время прошло безвозвратно, похищено у меня, и о нем надо просто забыть, перестать себя терзать. Эта музыка на самом деле – дар русалки, и если пьесе присущи какие-то достоинства, то благодарить за них нужно русалку.
Мари-Жозеф гадала, есть ли у кантаты и вправду какие-то сильные стороны, или Доменико превозносил ее, просто чтобы угодить ей, гадала, не испортила ли она своей неискусностью и неопытностью песнь, повествующую о жизни русалки.
В музыкальный салон с величественным видом вошел месье Гупийе, а за ним – стайка загорелых скрипачей и виолончелистов: все они наперебой отирали пот со лба, жмурились в полутемной комнате и требовали вина и пива.
Доменико с заговорщическим видом прошептал на ухо Мари-Жозеф:
– Месье Гупийе сказал, что вам не закончить кантату в срок. Он сказал, что у вас ничего не получится.
– Вот как! – воскликнула она, но потом смягчилась. – В конце концов, он не так уж ошибался.
Доменико склонился над клавиатурой, как будто все это время упражнялся без перерыва, и заиграл кантату Мари-Жозеф.
– Господь свидетель, на моем альте расплавился лак, – пожаловался один из музыкантов помоложе. – В следующий раз, когда мне придется под палящим солнцем без шляпы играть перед королем, все время перемещаясь за ним по саду, возьму свой самый старый инструмент.
– Мишель собирается нахлобучить на альт шляпу, – со смехом провозгласил другой музыкант.
– А мне придется натянуть новые струны, – заметил третий, печально глядя на лопнувшую струну скрипки.
– Держу пари, струна у тебя лопнула из-за этой маленькой пухленькой принцессы, – предположил Мишель. – Надела тысячу серебряных юбок, а у самой небось месячные…
Месье Гупийе в гневе стукнул по полу дирижерской тростью:
– Довольно, Мишель! Вы успели побогохульствовать, оскорбить короля и наговорить непристойностей, и все это за какую-нибудь минуту. Да еще при девице, учительнице арифметики господина Скарлатти!
– Прощу прощения, мамзель.
Альтист Мишель поклонился ей и сосредоточился на бокале вина и куске хлеба с сыром.
– Что вам угодно, мадемуазель де ла Круа? – спросил месье Гупийе. – Зачем вы пришли? Просить, чтобы вас избавили от обязанности сочинять кантату в честь его величества?
– Она завершена, – проговорила Мари-Жозеф.
Она почти не слышала месье Гупийе, потому что слух ее всецело был поглощен игрой Доменико. Когда он играл, музыка звучала совершенно так же, как в ее воображении.
Месье Гупийе подождал. Не получив ни ответа, ни нот, он снова стукнул по полу дирижерской тростью. Мари-Жозеф испуганно вздрогнула, мгновенно вернувшись из мира фантазии в реальность.
– Немедленно дайте мне партитуру! – потребовал он.
– Но Доменико…
И тут она замолчала, пораженная до глубины души. Партитура лежала рядом, на стуле Доменико; он играл по памяти.
Мари-Жозеф неохотно протянула месье Гупийе ноты. Он подержал партитуру в руке, явно удивляясь объему, и быстро пролистал.
– Это что еще такое? Опера? Вы что же, думаете, будто вы – мадемуазель де ла Герр? Вы – дилетантка, женщина – приносите мне оперу и думаете, что я буду ею дирижировать? Бездарно! Безнадежно!
Он попытался разорвать стопку листов пополам, но она оказалась слишком толстой; рука у него соскользнула, и он разодрал лишь первые пять страниц. Он вцепился в них обеими руками, словно пес, терзающий крысу, и с остервенением швырнул покалеченную партитуру на пол. Листы нотной бумаги разлетелись по блестящему паркету.
– Сударь! – Она наклонилась и стала собирать разорванные, помятые листы.
– Вопиющая бездарность! Это ужасно! – Он махнул дирижерской тростью в сторону Доменико. – Неужели вы думаете, что можете сравниться с непревзойденным синьором Алессандро Скарлатти!
Плечи у Доменико затряслись от смеха, но руки на клавишах не дрогнули: он так и играл пьесу, которую месье Гупийе счел произведением его отца.
– Синьор Скарлатти восхищался ею!
– А как же иначе? Он же итальянец – синьор Алессандро восхищался вашей белоснежной грудью, вашими…
– Довольно, сударь, вы оскорбляли меня, как только могли!
Она повернулась к выходу, но месье Гупийе преградил ей дорогу.
– Его величество велел вам сочинить пьеску, всего-то несколько минут музыки! – разразился гневной тирадой месье Гупийе. – А вы оскорбляете меня, оскорбляете его величество! Вы приносите это раздутое страшилище! – Каждую порцию брани он сопровождал выразительным ударом дирижерской трости оземь. – Вы очаровали его величество своим кокетством, но никакое ваше очарование не заставит его закрыть глаза на вашу неудачу, на которую вы обрекли себя сами своей самонадеянностью и высокомерием!
– Вы поступаете нечестно, сударь!
– Вот как? Кантату по праву надлежало писать мне, его величество никогда бы не заметил вас, если бы не исправления, которые я внес!
– Которые внес малыш Доменико, месье Гупийе. Достойно презрения, что вы похитили плоды моих усилий, но присвоить себе заслуги ребенка…
– Ребенка?! Нашли тоже ребенка! – Обернувшись к Доменико, он угрожающе взмахнул дирижерской тростью. – Мне известно из достоверных источников, что ваш «ребенок» – лилипут тридцати лет от роду!
– Мне шесть! – крикнул Доменико, не прерывая игры.
Мари-Жозеф рассмеялась, не в силах сдержаться: уж очень забавно выглядела вся эта сцена, но ее смех лишь окончательно взбесил месье Гупийе.
– Как вы смеете надо мною потешаться?! Неужели я недостаточно важная персона? Разве не я обратил на вас внимание его величества?
– Сами того не желая, сударь!
– Не желая? Да как вы смеете говорить о желаниях?! Вы флиртуете с неаполитанцем, вы флиртуете с королем, вы флиртуете даже с карликами и содомитами, но пренебрегаете мною! Вы презираете меня!
– Прощайте, сударь!
Однако он не спешил ее пропустить.
– Неужели вы думаете, что я заметил вас потому, что на меня произвела впечатление ваша музыка? Ваши дилетантские пьесы и неумелая техника? Не стану отрицать, вы играли бы сносно – повторю, сносно, не более того! – если бы всецело посвятили себя музыке, но вы предпочли растратить попусту невеликие способности, которые были вам даны, и, может быть, оно и к лучшему! Женщины играют механически, не вникая в суть! Женщины играют как школьницы! А уж если женщины сочиняют музыку, это превосходит все мыслимое и немыслимое! Женщинам надлежит молчать! Женщины годятся только для одного, а вы столь глупы, что даже не в силах сообразить, для чего именно!
В уголках рта у него вскипела слюна. Он угрожающе возвышался над ней, не прекращая кричать.
Она схватила растрепанную стопку нот.
– Разрешите пройти!
Она намеревалась произнести эти слова ледяным тоном, чтобы поставить его на место, но голос ее дрогнул, выдав обиду. На другом конце зала молодые музыканты замерли в неловком молчании, повернувшись спиной к руководителю оркестра: они боялись его не меньше, чем Мари-Жозеф.
– Дайте мне партитуру! – потребовал он. – Так и быть, я снизойду до вас и выберу несколько отрывков на маленькую пьесу, но вы должны отблагодарить меня, а его величество – узнать, кому вы обязаны своим успехом.
– Нет, сударь. Я не оскорблю слуха его величества несовершенной музыкой, написанной женщиной.
Гупийе отодвинулся, пропуская ее, но поклонился с издевательским видом:
– Хотите уйти? Что ж, идите. Без моей помощи вас ждет неудача. Я передам его величеству, что вы пренебрегли его повелением и ничего не написали!
Мари-Жозеф ехала верхом на Заши по направлению к фонтану Аполлона, прижимая к себе ящик для живописных принадлежностей и лежащую внутри его партитуру. Она не решалась вернуться в музыкальный салон. Может быть, когда Доменико закончит упражняться, ей удастся его разыскать.
«А стоит ли его разыскивать? – размышляла она. – В конце концов, он просто маленький мальчик, пусть даже вундеркинд, может ли он беспристрастно оценить мою музыку? К тому же месье Гупийе наверняка запретит ему играть мою кантату. Пусть бы месье Гупийе выбрал несколько фрагментов, тогда бы я не совсем уж опозорилась перед его величеством».
Но на самом деле она не могла вынести мысль о том, что месье Гупийе станет переделывать музыку русалки.
В фонтане Аполлона русалка пела и выпрыгивала из воды на потеху зрителям. Мари-Жозеф постаралась забыть о своих бедах и унижениях. Они были ничтожны в сравнении с опасностью, грозившей русалке.
Она пробралась сквозь толпу к клетке, возле которой сидела стайка придворных дам в ярких нарядах, и смотрела, как резвится морская женщина. Мадам Люцифер курила маленькую черную сигарку и что-то шептала на ухо мадемуазель д’Арманьяк, щеголявшей в уборе из павлиньих перьев, полностью скрывавших ее волосы.
Увидев Мари-Жозеф, мадемуазель д’Арманьяк встала. Остальные дамы последовали ее примеру. Мари-Жозеф в немалом удивлении сделала реверанс.
Встав на колени на бордюре фонтана, она пропела имя русалки. «Русалка, ты не поведаешь этим земным людям какую-нибудь историю?» – попросила она.
Русалка подплыла к подножию лестницы и подняла руки: Мари-Жозеф сцепилась пальцами с перепончатыми пальцами русалки.
Русалка фыркнула; по припухлостям на ее лице словно прошла рябь. Она поднесла к лицу левую кисть Мари-Жозеф, заставив ее наклониться, потыкала коготками в повязку и слегка покусала узел, который ее удерживал. Когда русалка надавила на бинт, боль пронзила руку Мари-Жозеф с новой силой.
– Пожалуйста, не надо! – Мари-Жозеф отдернула руку. – Мне же больно!
В шатер, смеясь и расталкивая толпу, явились несколько придворных. Лоррен провел в первый ряд пятерых-шестерых молодых аристократов. Они с преувеличенной учтивостью поклонились дамам и портрету его величества, а потом, небрежно развалившись, вытянув ноги и затягиваясь сигарами, уселись в кресла. Мари-Жозеф поспешно отвернулась от Лоррена и Шартра.
– Пожалуйста, русалка! – взмолилась Мари-Жозеф. – Пропой им историю!
Прибыли мадам и Лотта в сопровождении графа Люсьена. Мари-Жозеф встала и сделала реверанс. Она боязливо и робко улыбнулась графу Люсьену в надежде, что он простил ее неуместную откровенность утром. Он учтиво кивнул ей. В присутствии мадам – или графа Люсьена? – придворные стали вести себя достойно.
Русалка начала свое повествование мелодичным шепотом.
– Она поведает вам историю, – произнесла Мари-Жозеф.
«Океан баюкал людей моря на своих волнах тысячу сто лет. Мы никогда не воевали и не соперничали с земными людьми».
Мари-Жозеф обнаружила, что перенеслась в мир, создаваемый песней русалки. Она качалась на волнах, кожей ощущая морскую прохладу. Она по-прежнему говорила, пела, пересказывала историю, но ее слушатели куда-то исчезли, и теперь ее окружали обитатели моря. Она плыла и пела; она ловила рыбу и поедала ее сырой; она резвилась и смеялась вместе с русалочьими детьми, между сияющих искрами щупалец гигантского ручного осьминога.
