Текст книги "Под Одним Солнцем (СИ)"

Автор книги: Владислав Крапивин

Соавторы: Сергей Снегов,Сергей Абрамов,Роман Подольный,Георгий Гуревич,Анатолий Днепров,Дмитрий Биленкин,Евгений Войскунский,Исай Лукодьянов,Владимир Савченко,Александр Шалимов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 149 (всего у книги 206 страниц)

Глава 8

Конечная остановка трамвайчика была возле Киевского вокзала. Я посмотрела на часы и ужаснулась: четверть девятого, а я еще ничего не придумала, плохи мои дела!

Тумба действительно может оказаться бессмысленным нагромождением частей. Ну зачем я затеяла этот нелепый эксперимент? Все бездарно: идея эксперимента, и то, что я выбрала Чуваева, и то, что сейчас пытаюсь отгадать назначение этой дурацкой Тумбы. И вечер бездарный, ни холодно, ни жарко… Нет, в самом деле очаровательная картина: идет по площади девчонка и запросто размышляет, чем бы осчастливить человечество.

Бунт на борту, подумала я, элементарный бунт – это не впервые. Разве Мария Кюри была намного старше меня, когда открыла радий? Вообще, открытие радия отлично вписывается в мою теорию: ценностью считался уран, отходы урановой руды никого не интересовали, и вот Мария и Пьер Кюри взялись исследовать эти отходы, то есть выбрали их в качестве условной ценности.

Главное – не отступать. Мне просто некуда отступать. Вот я, и вот надо мною ночное небо с неисчислимыми звездами – мир настолько огромный в пространстве и времени, что в его масштабах моя жизнь какая-то бесконечно малая величина, но если я не отступила, если я не сломлена, нет для меня ничего невозможного в этом мире.

Не представляю, как можно жить иначе.

Не отступать… Я привыкла к обычным представлениям о ценностях, мне мешает инерция мышления. Ладно, я умею гасить инерцию: в теории направленного мышления есть специальные приемы. Хотя бы так: надо представить, что я прибыла с чужой планеты, и посмотреть на всё со стороны.

Когда-то я мечтала сыграть Аэлиту; раз десять бегала смотреть фильм; меня злило, что Солнцева играет женщину-вамп, – разве это Аэлита?..

Что ж, окинем мир свежим марсианским взглядом.

Я останавливаюсь и смотрю на привокзальную площадь. Я смотрю так, словно только что прилетела с Марса. Это совсем нетрудно – стать марсианкой. Отработанный прием – я тренировалась со школьных времен.

Постепенно возникает ощущение отдаленности: все отлично видно и слышно, но что-то – может быть, стекло скафандра или силовое поле – отделяет меня от окружающего мира. С нарастающим волнением я разглядываю странные здания, странные машины и людей в странной одежде. Передо мной огромная светящаяся надпись, справа тоже надпись; она зажигается и гаснет. Я впервые замечаю, как много огней на площади. Воздух пропитан светом, волны света заслоняют небо. Непонятно: разве светящиеся шарики и трубки красивее бесконечного звездного неба?..

– Вам куда ехать, девушка?

Это таксист. Надо же мне было тут остановиться!..

– Далеко.

Куда-нибудь очень далеко, подальше от каменных домов и назойливых огней.

– Это куда же?

– К океану.

Конечно, к океану! Невероятному для марсианской физики, сказочному, могучему и прекрасному океану.

– Можно. Подброшу к Казанскому вокзалу, оттуда поездом. А если хотите самолетом, тогда в аэропорт.

Как близок океан! Почему я не подумала об этом раньше? Я могу завтра же взять билет. Денег на билет у меня хватит, а там будет видно. Сутки – и я окажусь на берегу океана, самого настоящего океана…

– Ну как, поедем?

– Нет. У меня своя машина.

Знал бы он, какая у меня машина. Бессмысленное нагромождение частей. Теперь я, кажется, догадываюсь, какой смысл в этом нагромождении.

– Значит, коллеги. Ну тогда счастливого вам пути. К океану.

– Спасибо.

Подумать только, как я напутала с самого начала! Искать надо не условные, а, наоборот, безусловные ценности. В принципе, нет разницы между ценностью золота и битого стекла: просто мы условились считать золото ценным. А вот океан, дающий жизнь всей планете, – ценность безусловная. Океан, превращенный в мусорную свалку, отравляемый сточными водами и нефтью. Океан, в котором взрывают бомбы, топят контейнеры с радиоактивными отходами и нервным газом.

Тут я увидела Таганрогский залив, берег неподалеку от нашего дома и мутную воду, становящуюся грязнее с каждым годом. Я увидела наш портовый мол, его шершавые бетонные бока, в которых я с детства знала каждый выступ, каждую трещину, и тяжелую зеленоватую воду с ржавыми полосами маслянистой грязи… Я вспомнила прочитанную недавно книгу Уолферса «Черное небо», вспомнила снимки в «Литгазете»: гигантская, на десятки миль, мусорная свалка под Нью-Йорком, птицы, погибшие в залитом нефтью море, толпа в противогазах на центральной улице Лондона…

И еще я вспомнила одного чудака на прошлогоднем симпозиуме. Он приехал из какого-то небольшого северного городка, высокий, тощий, похожий на Паганеля. Выступать этот Паганель совсем не умел. Сначала он долго и нудно пересказывал столетней давности опыт Луи Пастера. Пастер поместил птицу в закрытый ящик; через несколько часов ее жизнедеятельность заметно снизилась, но птица оставалась живой: организм постепенно приспособился к грязному воздуху клетки. Тогда Пастер подсадил в ящик другую птицу, и она сразу погибла. Чудака слушали плохо, потому что опыт Пастера всем был известен. «Вот что такое приспособляемость организма, – назидательно сказал чудак. – Наша клетка, – он сделал широкий жест рукой – тоже заражается, и беда в том, что мы привыкаем жить в грязи. Человек выживет в зараженной клетке технической цивилизации, но потеряет человеческий образ жизни. Воздух пахнет бензином, – грустно произнес чудак, – воздух пахнет бензином…»

Никто не принял это всерьез. Чудаку объяснили: загрязнение атмосферы, конечно, неприятная вещь, но скоро появятся электромобили: городской воздух сразу станет чище…

Я иду по привокзальной площади. Воздух пахнет бензином. Электромобили… Ничего они не изменят. Придется построить множество гигантских электростанций; топливо будет сгорать не в автомобильных двигателях, а на станциях, только и всего.

Наша цивилизация немыслима без отходов. Все, что она добывает и производит, превращается в отходы – сжигается, ломается, изнашивается… Когда-то была возможность пойти по пути создания безотходной техники, – человечество отвергло этот путь, потому что техника, дающая отходы, развивается намного быстрее и стоит намного дешевле. Что ж, тысячи лет природа исправно убирала отходы цивилизации. А теперь природа не справляется: она просто гибнет в нарастающей лавине отходов. Пришло время платить за скорость…

Я подумала, что смогу, пожалуй, вывести формулу существования любой технической цивилизации. Это было, конечно, изрядное нахальство, но я не удержалась от соблазна: психологу не часто представляется возможность изложить что-то языком математики. Смысл формулы был такой: общая мощность производительной техники не должна превышать общей мощности техники отходоуничтожения.

Формула получалась красивая, с сигмами, а вот следствия из этой формулы не очень-то мне нравились. Где-то в глубине души я с самого начала надеялась, что Тумба окажется чем-то фантастическим. Ну хотя бы машиной времени. Ведь как хорошо звучит: машина времени, генератор темпорального поля, хроновариатор… Или: машина для нуль-транспортировки, подпространственный трансфузор, телекинезатор…

Красивая формула с сигмами вела совсем в ином направлении. Человечеству нужен Большой Мусорный Ящик – вот что из нее следовало.

Я пыталась спорить с формулой, искала какие-то возражения – и не находила. Мне вспомнился фантастический роман Стругацких: двадцать второй век; по улицам ходят симпатичные и неназойливые роботы, подбирают листочки, обрывки бумаги, всякий мусор. Кибердворники вместо живых дворников. Очень мило. В газетах писали, что японцы делают из мусора строительные блоки. Тоже не фонтан: для переработки отходов нужна энергия, а производство энергии дает новые отходы.

Можно уменьшить количество отходов: какая-то их часть вызвана глупостью, бесхозяйственностью, стремлением урвать сверхприбыль. Что ж, это задержит, но не предотвратит грязевый взрыв. Нельзя остановить производство, нельзя вернуть его назад, нельзя перестроить на ходу. Есть только одна возможность – создать Большой Мусорный Ящик.

Ну вот, окинула мир свежим марсианским взглядом… Сильный прием, ничего не скажешь.

Ладно, прощайте машины времени и подпространственные трансфузоры. Человечеству прежде всего нужен Большой Мусорный Ящик. Машина, способная поглощать вещество. Любое вещество в любом количестве. Даже не поглощать, а уничтожать, превращать в ничто.

Именно в этом все дело. Никакая переработка отходов не решит проблему. Нужно, чтобы отходы исчезали.

Это был неожиданный поворот, тут пахло нарушением закона сохранения материи, и настроение у меня сразу улучшилось: сумасшедшие идеи – моя специальность.

Итак, я беру Вещество, и Тумба спокойно превращает его в ничто. Пожалуй, это нисколько не хуже подпространственного трансфузора.

Я представила себе Вещество – ну нечто вроде рисунка кристаллической решетки в учебнике химии – и стала сжимать эту решетку. Я старалась довести объем Вещества до нуля – это и было бы полным исчезновением. Но ничего у меня не получалось, потому что Вещество уважало закон сохранения материи и не желало исчезать. А превращение в энергию меня никак не устраивало: жарко бы стало на Земле от такого превращения.

Тут опять чувствовался какой-то психологический барьер. Но теперь инерция мышления работала на меня: сжимать так сжимать, я не отступлю, пока не сожму Вещество.

Я зашла в гастроном: не хотелось ужинать в кафе да и поздно было. В привокзальных магазинах всегда давка; я взяла кефир и пряники – это заняло минут десять. В метро тоже оказалось много народа, у эскалаторов толпились приезжие. Чей-то чемодан больно ударил меня по колену, кто-то дотошно расспрашивал, как проехать в Кузьминки, а потом я помогала растерявшейся старушке нести по переходу сумку с чем-то сверхтяжелым и колючим. И все время я сжимала Вещество, а оно пружинило и упрямо не поддавалось. Но я не унывала, настроение у меня было отличное, и мысли возникали легко и свободно, как движения в быстром танце.

Я стояла у двери с мудрой надписью «Не прислоняться» и думала, что в Веществе полным-полно пустоты, но электроны не хотят прислоняться к ядрам, в этом вся загвоздка. Выбросить бы эти электроны. Или заменить чем-нибудь. Хотя бы отрицательными мю-мезонами. Тяжелый мезон сам приблизится к ядру. Диаметр мезонной оболочки будет в сотни раз меньше: это уже похоже на исчезновение…

О мезоатомах я кое-что слышала. Они возникали при обычной температуре; это имело для меня огромное значение, потому что Тумба явно не была рассчитана на термоядерные реакции. Потрясающая логика, подумала я, вагон тоже не рассчитан на такие реакции, но из этого вовсе не следует, что он предназначен для получения мезоатомов.

И все-таки я ухватилась за эту идею.

Мезоатомы… Образуются при обычной температуре, но распадаются через какую-то долю секунды. Может быть, они окажутся устойчивее, если их будет много? Не отдельные мезоатомы, а мезовещество.

Устойчивое мезовещество.

Завтра я принесу бухгалтеру смету на второй экспериментальный образец Большого Мусорного Ящика. «Что вы еще выдумали, – возмутится бухгалтер, – что за мусорный ящик?» А я отвечу: «Очень просто. Возьмите, например, ваш шикарный компьютер, поставьте на стеклянную плиту Тумбы – и вещество превратится в мезовещество, компьютер практически исчезнет, его объем уменьшится в миллион раз». – «Это вас слава испортила, – скажет бухгалтер, – все приличные психологи спокойно работают в своих кабинетах, а вы затеваете эксперименты, в результате которых создаются машины для исчезновения материальных ценностей…»

А ведь в самом деле! Блоки ЭДУ укреплены слишком высоко, щитки на металлической гробнице расположены слишком низко. Остается стеклянная плита. Она как поднос. Мы ничего не поставили на нее, поэтому Тумба и не сработала…

Глава 9

Мне стало страшно.

Сейчас я вернусь в лабораторию, включу Тумбу – и ничего не получится. Потому что идея о мезовеществе всего лишь цепочка произвольных предположений, не больше. Снежный мост над пропастью.

И так будет всегда. Так будет сегодня, завтра и всю жизнь. Сумасшедшие идеи – моя специальность…

Глава 10

Я здраво рассудила, что сначала надо поужинать. Я пила кефир, грызла пряники и без всякого воодушевления рассматривала металлическую гробницу. Уж если меня тянуло ко всяким хроновариаторам и подпространственным трансфузорам, что говорить об Игоре… Он наверняка выбрал что-нибудь романтичнее Большого Мусорного Ящика.

В сущности, все мои рассуждения ничего не стоили. Вот только стеклянная плита… Она и в самом деле напоминала поднос. Это был единственный шанс.

Допив кефир, я вымыла бутылку и поставила ее на стеклянную плиту.

Рубильник, затем кнопка «Пуск». Тумба стучит, жужжит, посвистывает… До чего же неприятный концерт!

Я надавила на клавишу «Икс». Сердце у меня замерло, потому что мне все-таки хотелось, чтобы бутылка исчезла. Вопреки всякой логике была какая-то капелька надежды…

Бутылка медленно качнулась. Я подумала, что она упадет, и тут произошло нечто совершенно неожиданное. Бутылка приподнялась над плитой, замерла на мгновение… и рванулась вверх. Она ударилась о потолок в нескольких сантиметрах от плафона. Я услышала звук бьющегося стекла и инстинктивно закрыла глаза, ожидая, что сейчас посыплются осколки. Но осколки не сыпались. Они держались на потолке и не упали даже после того, как я выключила Тумбу.

– Эй, вы! – громко сказала я, и голос прозвучал как будто со стороны.

Я насчитала одиннадцать крупных осколков; они, покачиваясь, плавали у потолка. Поток теплого воздуха постепенно относил их к стене. Зрелище было потрясающее; я долго смотрела на эти осколки, ошеломленная происшедшим. Сидела на подоконнике, смотрела и страшно боялась, как бы осколки не исчезли…

Думать я начала потом. Почему Игорь не сказал мне, что Тумба работает? Не мог он меня обманывать – это исключалось.

Стараясь не упустить из виду осколки (я боялась, что они исчезнут), я вышла в другую комнату, к телефону, и позвонила Арсену.

– С ума сошла! – сказал он сердито. – Второй час ночи, ты это понимаешь?

– Арсен, ты ничего не менял в машине?

Он рассвирепел:

– Какая машина? Бессмысленное нагромождение частей, а не машина!

– Хорошо. Пусть нагромождение. Ты менял что-нибудь в этом нагромождении?

– Менял. Исправил волновод в генераторе СВЧ. Я же тебе говорил, он безграмотно сделан.

– Ага. Ну спасибо. Это все, все. Спи.

– Подожди! Что случилось? Ты можешь толком объяснить?

– Нет, Арсен, не могу. Второй час ночи…

Безграмотно сделан волновод. Игорь застрял на чистой технике. Не хватило знаний, опыта. Моя вина: с какого-то момента надо было подключить к работе опытного физика.

…А осколки плавали у потолка, и голова у меня кружилась от восторженного нахальства. В общем-то, я славно поработала, я была на шаг от разгадки. Заменять надо не электроны, а ядра атомов. Если в атоме водорода заменить протон позитроном, вес уменьшится в тысячи раз, а другие свойства останутся прежними: они зависят от электронной оболочки. Устойчивое позитрониевое вещество – вот что может делать Тумба. Игорь, конечно, не думал о Большом Мусорном Ящике. Он шел каким-то иным путем, и этот путь привел его к созданию позитрониевого вещества. Завтра я притащу мышей и посмотрю, как это выглядит с живыми организмами. Главное, научиться возвращать вес. Две клавиши у меня в резерве. Кто знает, может быть, удастся получить и мезоатомное вещество, ведь не случайно эти идеи пересеклись.

Позитрониевое вещество, мезоатомное вещество… Предположения, не больше. Может быть, тут действует совсем иной механизм. Осколки бутылки на потолке – это факт, а остальное – на уровне догадок. Просто меня гипнотизирует идея управления веществом.

Нет, завтра я не пойду к бухгалтеру. Идти надо с Игорем.

Теперь я составлю смету миллиона на два. А когда бухгалтер спросит: «Что это такое?» – я слегка полетаю по комнате. Надо будет надеть брюки и курточку…

Я потушила свет и устроилась на подоконнике. Мне вдруг отчаянно захотелось спать. Я смотрела на звезды – их было много в эту ночь – и думала, что завтра полечу над домами и улицами. С утра надо взяться за мышей, а вечером, когда стемнеет, можно немного полетать. Никто не заметит.

И снова, уже сквозь сон, я вспомнила Уитмена:

Сегодня перед рассветом я взошел на вершину холма и увидел усыпанное звездами небо, и сказал моей душе: когда мы овладеем всеми этими шарами Вселенной, и всеми их усладами, и всеми их знаниями, будет ли с нас довольно?

А ведь это путь к звездам. Корабль и экипаж из почти невесомого позитрониевого вещества. Там, на чужой планете, совершится обратное превращение; протоны есть везде, незачем возить протонный баланс. Мы полетим к звездам… будет ли с нас довольно?

И моя душа сказала: нет, этого мало для нас, мы пойдем мимо – и дальше.

1971 г.

Звезда психологии

Глава 1

Даешь хрононавтику!

Посмотрите-ка на меня. Рост двести два. Двадцать три года, считайте, еще пару лет я буду расти. Одежда, обувь – исключительно из магазина «Богатырь». Девяносто три кэ-гэ – и ни капли жира. Кресло ваше редакторское, извините, вместе с вами одной рукой выжму… Родители? Нет, родители не такие. Родители типичные очкарики. Папаша членкор, прикладная математика. Ну, интегралы, комплексы, симплексы, функции Хевисайда-Шорина… А мамочка кандидат искусствоведения по балету: па-де-де, па-де-труа, великий Жан Новер, образ умирающего лебедя… Я в прадеда пошел. Он в гражданскую командовал бронепоездом. Моей комплекции человек. Мне восемь лет исполнилось, приезжал он из Севастополя, подарил на день рождения ленту от своей бескозырки – надпись там «Керчь», подбросил меня к потолку. Держи, говорит, братишка, революционный шаг… А папаша тут как тут: преподносит мне курс лекций Фейнмана. Сейчас, мол, эн-тэ-эр, научно-техническая революция, она, мол, движет вперед прогрессивное человечество, учиться надо и тэ-дэ и тэ-пэ. Ладно, надо учиться, куда денешься – я восемь классов одолел. Работенка нетрудная, почитывал приключения и фантастику. Дома у нас по-французски. Для моего воспитания. Ладно, терплю, что поделаешь…

Окончил восемь классов – и в пэ-тэ-у. Мамочка – в обморок. Папаша из угла в угол бегает, на русском языке выражается, про кибернетику толкует, про квантовую электронику. Надо, говорит, десять классов окончить, потом идти в вуз и тэ-дэ и тэ-пэ. Они всю мою жизнь заранее запрограммировали. А мне в такой жизни тесно. Я на очкариков насмотрелся, знаю. Вуз, аспирантура, кандидатская, статейки «Еще раз к вопросу о…». В тридцать – лысина, в тридцать пять – геморрой. И вот ты уже доктор и учишь других очкариков. В сорок – первый инфаркт. Еще через пяток лет ты членкор, все уже позади и ты сидишь в президиумах до безвременной своей кончины… Что? Спорт? Ха, видал я этот спорт для очкариков. Рядом с нашим домом шестнадцатиэтажка, одна стена гладкая, там скалолазы тренируются. Как-то подошел, дайте, говорю, попробовать. А мне их шеф, очкарик такой с бородкой, вежливо отвечает: нельзя, мол, вы не подготовлены, сначала надо год-другой в секцию походить, то да се… Я на следующее воскресенье пришел пораньше, закрепил на крыше бельевую капроновую веревку, поднялся до середины стены, сижу, жду. Пришли скалолазы, шумят, возмущаются, что я без всяких хитростей поднялся… Потом в милиции объяснительную писал… Нет, на стенку подниматься неинтересно. Мне, как говорится в «Тиле Уленшпигеле», в сердце стучала лента от прадедовой бескозырки. Вихрь революции – вот что мне требовалось… Есть революция, есть, но – научно-техническая… Хорошо, думаю, раз такое дело, надо двинуть в науку и заварить в ней что-нибудь отчаянно революционное. Вопрос – как?

Я ведь понимал: очкарики науку знают, какие у меня против них шансы? Один-единственный шанс – такую дорожку найти, по которой очкарики не ходят. В общем, думал я, думал – и решил: займусь-ка проблемой путешествий во времени. Хрононавтикой то есть. Очкарики на это дело отрицательно смотрят. Ну, как на вечный двигатель. А меня путешествия во времени очень даже привлекают. Мне бы по разным эпохам промчаться с ветерком… Эх!.. Ну ладно, слесарю я в своем пэ-тэ-у, при моей силе дело это нехитрое, и над первоисточниками работаю: Уэллс, «Машина времени», Азимов, «Конец вечности», Уиндем, «Хроноклазм» и тэ-дэ и тэ-пэ. Не думайте, я не чокнулся, я хорошо понимал, что проблема трудная, а знаний у меня маловато. Так ведь очкарики от этой проблемы шарахаются – значит, знания тут только мешают делу. Нужен какой-то особый подход, а вот какой именно – большой вопрос…

Между тем кончаю пэ-тэ-у и поступаю на завод «Фрезер». Три месяца – и у меня пятый разряд, это надо понимать. Мастер говорит: «Золотые руки у тебя, Стас…»

Вот тут и заваривается каша.

Воскресным утром приходит сосед-биолог и просит починить часы. Я, надо сказать, соседям многое чинил, народ у нас в доме ученый, если где труба протекает или кран не работает – трагедия! Я чиню и от всяких там гонораров категорически отказываюсь. Слесаря жэковские как-то прижали меня в подъезде, стали права качать, зачем, говорят, ты нам экономическую конъюнктуру подрываешь? Смешно! Я их легонько приподнял, повибрировал в воздухе и опустил без телесных повреждений… Словом, приходит сосед: ах, ах, взгляните, глубокоуважаемый Ростислав Иннокентьевич, на эти часики. Так у вас, говорю, гарантия еще не пропала, идите в мастерскую, пусть отсылают на завод, если отремонтировать не могут. Сосед вздыхает: не решаюсь, говорит, поскольку часы подарены коллегами, вот и надпись имеется, а завод может заменить часы, какая же тут радость… Ну, починил я часики, полдня просидел, но починил, заводской брак там был. Вышел потом на улицу, иду, размышляю. Ломкие стали вещи, думаю, а что же будет лет через двести или пятьсот?.. И возникает у меня потрясающая мысль. Вот, слушайте. Будущая техника представляется нам сверхнадежной, а ведь все наоборот, снижается надежность! Римские дороги до сих пор стоят, а шоссейку около нашего дома каждый год латают… Значит, логично рассуждая, машины времени, если они появятся, допустим, в двадцать втором веке, запросто будут ломаться. Конечно, двадцать второй век, тут тебе все удобства: гарантийный срок, профилактика, ремонтные мастерские, аварийная помощь… А если машина сломается в пути? Не на месте приземления, а где-нибудь в стороне. И если нет связи и нельзя вызвать аварийную из родного двадцать второго века – как тогда? Как сообщить: застрял в таком-то месте, в таком-то году?..

Я две недели сам не свой ходил, вертел разные варианты, литературу просматривал. Загвоздка в том, что сигнал может вызвать разные недопустимые изменения в истории. Хроноклазмы. Вы, извините, читали «И грянул гром» Брэдбери? В доисторические времена случайно раздавили бабочку, а когда вернулись – ужас, все изменилось… Что? Диктофон? Пожалуйста, записывайте, мне все равно. Работает? Ну, поехали дальше.

В общем, решил я эту задачку. Прежде всего, сигнал должен дойти до эпохи, откуда стартовал потерпевший хронокрушение. Нужно что-то такое, что уверенно пройдет сквозь века. Мамочка всегда мне говорила, что искусство – вечно. Следовательно, вся надежда на произведения искусства. Скульптура или, что более вероятно, живопись. Висит, скажем, «Богатырская застава» в Третьяковке, и вдруг у Добрыни Никитича появляется современный автомат. Ну, все сразу видят: не мог Васнецов допустить такой анахронизм. Значит, кто-то потерпел аварию в девятнадцатом веке и подает сигнал бедствия. Конечно, автомат – слишком заметно. Ну, какая-то другая деталь, понятная только в двадцать втором веке. Во все времена она никому ничего не говорит, просто деталь интерьера или там одежды. А в двадцать втором веке люди сразу подмечают: так это же лямбда-тестер, придуманный десять лет назад!

Словом, заявляю я мамочке, что намерен приобщиться к искусству и потому нуждаюсь в квалифицированной помощи. Мамочка – в восторге! Действует по своим каналам, появляются классные знатоки живописи разных времен. Начинаем с Москвы, музеи, запасники, частные коллекции… Отработаю я смену, переоденусь, а на проходной меня уже ждет очередной специалист. Ребята смеются: каждый день другая дамочка… Пошли, говорю, со мной, посмотрите. Ну, со мной и ходят – когда пять человек, когда двадцать. В многотиражке статья: «Слесарь Шеремет штурмует вершины культуры». Что поделаешь, штурмую… Итальянский одолел – читаю со словарем. В Италии много альбомов выпускают. Книжки почитываю по истории, чтобы правильно понимать, где реальность, а где хроноклазмы. Москвы и Московской области мне на год хватило. В отпуск еду в Ленинград – так, для разведки. По ходу дела уточняю: вряд ли у кого-нибудь поднимется рука подправлять всемирно известные шедевры. Значит, основное внимание – на картины неизвестных и малоизвестных художников. Временами возникают сомнения: а если на интересующую меня картину нанесен второй слой и расчистка будет осуществлена только лет через сто? Знакомлюсь с реставраторами, вникаю в их работу. Тут вызывают в комитет комсомола, секретарь жмет мне руку и говорит: «Учитывая твою ударную работу и пламенную страсть к искусству, мы тебе организовали путевку, поедешь с группой художников по музеям мира». Да… Только не пришлось мне в тот раз поездить по музеям мира – наступило время идти в армию. Хотели меня в десантники взять, но прадедова лента стучала мне в сердце, и я сказал: «На флот – и точка!» Тихоокеанский флот, ракетные катера… Дело серьезное. Служу как положено. Мамочка шлет мне альбомы. Если увольнение – посещаю местные музеи. Со мной морячки – когда пять, когда двадцать человек. Во флотской газете статья: «Гвардии старший матрос Шеремет и культура». Командир приказывает: «В свободное время, Шеремет, готовьтесь в вуз». Ну, командир – не мамочка. Есть, говорю, готовиться. Хотел командир, чтобы я после службы пошел в высшее военно-морское, но вернулся я на свой «Фрезер». В комитете секретарь мне говорит: «Мы твой портрет не снимали с доски. Красуешься ты у проходной и письма там из части, благодарности. Выдвигаем тебя бригадиром – монтировать новую линию, первую в стране, фирменную. А насчет музеев мира не сомневайся – поедешь…»

Ну, сдаем линию на месяц раньше срока. О качестве не говорю, у меня тяп-ляп не бывает, я как вспомню про потерпевших хронокрушение, меня злость берет на любую халтуру… Премию дали – я слетал на Урал, походил по музеям. Выбирают депутатом в горсовет, потом – на съезд комсомола, поскольку бригада моя становится известной. Вынужден поступить в физтех, на вечернее отделение – ребята на меня смотрят, что тут сделаешь. В секцию бокса хожу, на флоте привык разминаться. Фейнмана прочитал – есть у него интересные мысли. Кое с кем пытался говорить о хрононавтике – с физиками, философами… Не слушают! Ничего, думаю, пробьемся. Линия у меня правильная: надо показать, что был прилет из будущего – был и никаких гвоздей! Тогда уж наука двинет на это направление со всей своей мощью… Побывал в Киеве, потом в Астрахани, отличный там музей…

И тут мне вручают путевку: поезжай, дорогой товарищ, по музеям мира. Ну! Дрезден, Париж, Мадрид и три недели в Италии. В группе художники, есть и мамочкины знакомые – профессора, наперебой мне все объясняют, а я им за переводчика. Конечно, на фоне ученой публики я смотрюсь странно – двести два эс-эм, кулачищи, как арбузы… В одной из итальянских газет статья: «Кто вы, господин Шеремет?» Старший группы собирает пресс-конференцию: задавайте, мол, вопросы господину Шеремету… Ну, спрашивали и по работе, и по живописи, и вообще… Отвечал как надо. Но речь не об этом, поскольку в Венеции нашел я то, что искал. Нашел!

Художник Андрэ Гио. Картина называется «Часовой мастер». Середина XVII века. Часовщик стоит у стола, вокруг восемь пар часов – и все они показывают одно и то же время: без четверти пять, то есть шестнадцать сорок пять. Понимаете: 1645… А за окном канал и видна фигура гондольера. Адрес и дата! Проверьте сами: в любой часовой мастерской часы показывают разное время, ведь некоторые часы просто стоят. А тут с точностью до секунд одно и то же время!

Спрашиваю, что известно о Гио, какие у него картины? Вызывают они своего главного специалиста, и тот объясняет, что Андрэ Гио – человек в Венеции пришлый, вроде бы француз, а может, и не француз, никто толком не знает, где Гио родился, у кого учился… Написал человек одну картину и вскоре навсегда исчез. Чувствуется влияние больших мастеров – Рубенса, Ван Дейка, Снейдерса, Йорданса… Может, этот Гио – фламандец? Никто не знает…

Небольшое, в общем, полотно, примерно полтора метра на метр, грубоватые мазки, странное сочетание основного красно-золотистого тона и серых, как бы стальных, механизмов. Там у стола, на полу три механизма без циферблатов. Большие – от стенных или башенных часов. Понимаете, не делали тогда часов из стали! И лицо у часовщика… Ну, словно человек к чему-то прислушивается. Застыл в ожидании… Я думал – будет деталь в картине, а тут вся картина – призыв о помощи.

Вернулся в Москву с пачкой репродукций и цветных фотографий. Вот, можете полюбоваться. Обратите внимание на эти часы – у них секундная стрелка. А откуда в 1645 году такая стрелка, если она, согласно всем историческим данным, впервые появилась восемьдесят лет спустя?! Теперь посмотрите на положение стрелки – чуть больше тридцати секунд – шесть месяцев. Значит, начало июля. Ну, скажем, первая декада июля 1645 года… Пойдем дальше. На стене – маятниковые часы. Вот увеличенный фрагмент. Заметьте, маятник собран из чередующихся полос – желтая полоса, потом серая, снова желтая… Медь и сталь. Или медь и цинк. Температурный компенсатор. А он, этот компенсатор, придуман через сто лет после Гио…

Пойдем дальше. Ну, механизмы, что на полу стоят, как ни крути, обычные часовые механизмы. Но у часовщика в руках еще одна машинка – и это уж не часы! Вот репродукция, вот увеличенный фрагмент. Тут ничего и понимать не надо. Сравните эту штуку с теми механизмами, что стоят на полу, – ничего похожего. Посмотрите: провода, в семнадцатом веке провода! Вот транзистор. Здесь стеклянная трубочка с контактами, геркон то есть… Я все обмерил, тут ведь четко – как на чертеже. Сделал приборчик в натуре. Вот он, держите. Снимаем корпус – и все как на фрагменте.

Теперь новая проблема: что же это такое? Для чего предназначено? Как работает?.. Нет, нет, не машина времени. Во всяком случае, не действующая машина времени. Картина ведь сообщает об аварии. Скорее это часть машины. Ну, как карбюратор у автомобильного двигателя. Или вообще что-то постороннее: некий лямбда-тестер и тэ-дэ и тэ-пэ.