Текст книги "Под Одним Солнцем (СИ)"

Автор книги: Владислав Крапивин

Соавторы: Сергей Снегов,Сергей Абрамов,Роман Подольный,Георгий Гуревич,Анатолий Днепров,Дмитрий Биленкин,Евгений Войскунский,Исай Лукодьянов,Владимир Савченко,Александр Шалимов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 187 (всего у книги 206 страниц)

Как эти два часа прошли – лучше и не спрашивать. Голова моя гудела от перенапряжения. Я крепилась изо всех сил, но, боюсь, не всегда была на высоте. И то сказать: меня же ни на миг не оставляли в покое. Я прямо физически ощущала на себе миллиарды глаз… Поэтому когда Таня забежала к нам, я ей даже обрадовалась. Но поболтала с ней всего минуточку, лишь бы она не обиделась: боялась наскучить дяде Исмаилу нашими делами! Просился еще Шурка Дарский. Так с ним я не церемонилась, запросто вон выставила – не хватало еще время терять с этим противным спорщиком, когда меня каждую секунду транслируют на весь эфир!

Очень меня тетя Кима расстроила. Приехала. Обнимает меня. Гладит по голове. Целует. А сама от экрана не отрывается. Я поежилась, высвободилась, утешаю ее:

– Ну ладно, ладно, тетя Кимочка. Все будет хорошо!

И дяде Исмаилу мысленно передаю, чтоб в эфир не просочилось:

«Считай, не мне этот поцелуй предназначен, а тебе!»

«Поговори, поговори, дерзкая девчонка! – так же мысленно отвечает мне дядя Исмаил, показывая, как он ужасно сердится. – Вот переключу на нее связь – будешь знать!»

«Раньше надо было думать! – насмехаюсь я над ним без зазрения совести. – Хоть теперь, вернешься, счастья не прозевай…»

«Само собой. Тебя не спрошу».

Пока мы с ним препирались, тетя Кима чуть успокоилась. Села в угол дивана – бледная, смирная, жалко мне ее, сил нет! «Что бы вы, мои дорогие, делали без меня, слава оунам! Каким бы образом свиделись?» Гордость меня распирает неимоверная, внутри не помещается. Но я взяла себя в руки, погасила посторонние чувства, опять на одном дяде Исмаиле сосредоточилась. Мама с папой по комнатам на цыпочках ходят. Размещают гостей, беседуют с корреспондентами. И оба хмурятся. Наверное, считают, не полезно мне на весь мир выставляться. Боятся, зазнаюсь. Вот чудаки! Для чего мне зазнаваться? Хорошо бы Алик обратил внимание, как я мужественно веду себя в чрезвычайной обстановке. А так, чего в этой славе особенного?!

Как я ни была занята, все же успела удивиться странному поведению моей няни. Прячется все время как ненормальная. Кликну – выскочит на минуту, сделает наскоро, что попрошу, и опять уползет. Неужели все же заболела? Ведь что мы про роботов знаем? Вдруг они старятся? Или портятся? У них организм хрупкий, обидчивый. Особенно у детских нянь. Выволокла я Туню за хвостик из-под дивана, прижала к себе, глажу между глаз, как она любит, приговариваю:

– В чем дело, лапушка? Может, доктора к тебе вызвать? То есть кибермеханика? Где у тебя болит?

Вырвалась она молча, снова под диван уползла. Я знаю, коли робот загрустил – не расшевелишь! Не у заводной куклы знак настроения переставить!

– Погоди, спасут дядю Исмаила, я тобой займусь! – пригрозила я. И повернулась к экрану: – Дядя Май, а не спеть ли нам вдвоем, как бывало?

– Отчего же? Начинай.

Откашлялась я и завела:

 
От звезды и до звезды
Полон космос пустоты.
Нет ни озера, ни речки,
Ни собачки, ни овечки,
Не поют над нами птички,
Не растут кругом цветы.
Вдаль летим и ты и я —
Захватили соловья,
Взяли рыжего котенка.
Тихий сад над речкой звонкой —
И несем Земли кусочек
В неоглядные края.
Без ветрил и без руля
Между звезд летит Земля.
А на ней, как на ракете,
Едут взрослые и дети.
И другого нам не надо
Никакого корабля.
А ты, и ты, и ты —
Опасайся пустоты…
 

Поем мы весело, на разные голоса. Операторы довольны, руки потирают. Папу, который в этот миг в комнату вошел, к стене притиснули, чуть рот не заткнули. Оказывается, и режиссер не всегда такой удачный номер придумает, какой у нас сам собой получился, – герой не падает духом. Я, правда, расстроилась, увидев себя на экране: глаза плутоватые, рот на полкадра распахнут и двух передних зубов не хватает. В пору закрыть лицо ладонями и убежать… Но я допела. Пусть помощник оператора, который нарочно так меня снял, думает, будто мне их дружеский телешарж понравился. Пусть думает…

Взглянула я тайком на циферблат и сначала себе не поверила. Где же спасатели? Читтамахья обещал, через два часа они на месте окажутся, а их нет и нет. Заерзала я по дивану, а вид, наверное, у меня от этих мыслей весьма так себе… Потому что дядя Исмаил подмигнул мне и зашептал:

– Чего ты мнешься? Может, надо куда? Так ты иди, не стесняйся. Посижу чуток без связи…

– Фу, дядя Исмаил, противный! Позоришь меня на весь эфир…

– А чего ж? Дело житейское…

Я отмахнулась:

– Все бы тебе зубоскалить! Лучше обогрев проверь – вон нос посинел!

– Беда с этими цветными передачами! На черно-белом экране не углядела бы…

– Погоди, я все же отлучусь на минутку, кое с кем посчитаться надо. Не скучай!

– Иди-иди. Я ж говорю, не стесняйся!

Вот заладил! Ему и невдомек про застрявших спасателей. Ох, не к добру это! Креплюсь, а на душе тяжко. Да еще тетя Кима что-то почувствовала, глаз с меня не сводит. Что я ей, чудо сотворю, что ли? Всего-то и есть у меня только оун – тонкая ниточка контакта… В конце концов, дядя Исмаил мог ведь и не меня выбрать. Да оно и лучше бы мне ни при чем оказаться…

На мой настойчивый зов Туня вылезла, а ко мне не торопится: ползет брюхом по полу, антенны виновато опущены. Еще тоскливее мне стало. Роботеска натура чуткая, тоже, видать, догадалась…

Расплывается у меня все перед глазами. Дрожит. И стены. И две Туни затуманенные. И экран. И операторы. И мама, тихо замершая на краешке стула. И светящийся марсианский цветок на подоконнике. Затиснула я роботеску в угол дивана, спиной отгородила:

– Признавайся, противная, ты с самого начала подозревала, да? С самого-самого начала?

Туня вылупила на меня честные-пречестные блюдечки:

– О чем?

– Не юли! Уже час назад спасатели должны были вызволить дядю Исмаила!

Стараюсь не кричать, но строго-строго на нее смотрю, чтоб не отпиралась. Вот отчего ее болезнь, и нерешительность, и странная игра в прятки. Уж тысячу раз дядины шансы исчислила! Рада бы солгать, да не научена. А мне голая правда нужна. Поэтому тереблю ее, не даю опомниться:

– Излагай. Живо!

– Тебе не понять.

– А я Антона Николаевича попрошу. Он разъяснит.

Мое обещание окончательно сразило ее. Туня отчаянно всплеснула ручками:

– Понимаешь, сгусток скрученного Пространства вместе с пилотом выдавило в Пояс Астероидов. Теперь Пространство растекается. И не дает спасателям приблизиться к дяде Исмаилу. Это как если бы из мяча начал во все стороны ветер дуть – смогла бы ты подплыть к мячу на легком перышке?

Туня снова закручинилась. А я молчу, слова ее обдумываю. Ну зачем, зачем дядя Исмаил мой оун выбрал? Неужели никого поумнее не нашлось?

– Это окончательно? – спросила я, не глядя на роботеску.

– У него же скафандр порван! – заскулила Туня. – И энергоресурса всего на 26 часов. Даже на обогреве экономит.

– Тихо! – прервала я. И к оператору: – Не могли бы вы срочно соединить меня с Антоном Николаевичем?

– Что случилось? – всполошился папа. Он вошел на цыпочках и не слыхал нашего с Туней разговора. – Ты же знаешь, Алена, как он занят. Только и дел у него – по два раза на дню беседами с тобой развлекаться!

Тетя Кима вскочила, руки перед грудью в кулаки сжала – и обратно на диван осела. Мне некогда никому ничего объяснять. Настаиваю просто так:

– Нет, соедините! А если нельзя с Антоном Николаевичем, то хотя бы с Читтамахьей!

– Не надо с Читтамахьей, девочка, я уже здесь! – раздался от порога медленный голос, и ко мне неторопливо подошел Антуан-Хозе. Сейчас, когда надо было куда-нибудь бежать, звонить, рвать на себе волосы от скорби, его застывшее смуглое лицо вызывало неприязнь. Он привычно-ловко присел на корточки, с секунду смотрел на меня без слов и едва заметно раскачивался. Потом положил руку на спину зависшей возле нас Туне: – Я вижу, ты все знаешь, Аленушка. Мне трудно было бы рассказать. Мы бессильны…

Я оценила, как по-взрослому он выговорил мое имя, немножко затягивая его посредине, так что получилось «Алеунушка»… А бедная Туня, уловившая только смысл фразы, затряслась, словно раненая.

– И ничего-ничего? – замирая, спросила я уже без всякой надежды, и сама знала: ни-че-го! Иначе бы Главный ТФ-конструктор здесь не рассиживал!

Читтамахья встал, по-восточному сложил руки ладонями вместе, наклонил голову. Но он меня больше не интересовал.

Я смотрела, как кровь отливает от лица тети Кимы, как красная капелька выступает у нее из прокушенной губы. Я с силой отерла щеки. Включила оун. Нащупала дядю Исмаила. И, стараясь выглядеть беззаботной, сказала:

– Дядя Май, мы с Остапкой сыграем тебе сказочку…

Выставила его перед собой, нарочно держу так, чтобы он зевал и причитал жалобным голосом: «Кормить, голодный!» Раньше дядю Исмаила забавляла кукольная электроника и ее маленькие домашние возможности. Но сейчас я сразу поняла, что взяла фальшивый тон.

– Погоди, Олененок. – Он жестом отстранил меня и уставился через мое плечо на неподвижную фигуру Антуана-Хозе.

Читтамахья, не мигая, выдержал его взгляд. Тишина такая наступила – слышно было, как внутри кукольного туловища что-то тихо тикает. Дядя Исмаил все понял, на секунду потемнел, будто тень на него пала, но тут же выпрямился, расправил лицо, покосился на шкалу ресурсов у себя на рукаве:

– Осталось чуть больше суток. Точнее, двадцать пять с половиной часов.

«Ой, как много! – подумала я. – Это же еще целую ночь и целый день мучиться! Не смогу я…»

Подумала – и ужаснулась. Какие ж гадкие мысли могут прийти в голову? Себя пожалела! Как же, бедняжка, спать тебе не придется! Глазами и ушами ему до самого конца служить! Да чем же еще ты можешь помочь? О нем, не о себе думай! Если не о спасении, так хоть о спокойствии человека позаботься!

Обругала я себя мысленно и сама же себя остановила: надо думать о нейтральном, о легком, о приятном… Ведь на прямом контакте он любые мысли улавливает. В том числе и эти, о нем… Вроде бы пока не заметил моего предательства, с Читтамахьей занят…

– Давно догадался? – спросил Антуан-Хозе.

– Давно. Когда спутники мои, бродяги межпланетные, начали расползаться. Ты же знаешь, в каменном рое осколки по параллельным орбитам следуют… А у меня – полюбуйся, как вокруг вычистило! Сгусток Пространства?

Читтамахья кивнул. А я прислушивалась, не дрогнет ли у дяди голос.

– То-то я вижу, забеспокоились метеоритики, прочь побежали… В точном соответствии с законом кубов!

Молодец. Справился. Говорит таким тоном, будто, разбегайся они по другому закону, они бы ему личную обиду нанесли.

Повел дядя Исмаил браслетом. Действительно, камни и глыбы, которыми он вначале хвастался, теперь вдали мелькают. Только одна скала с размазанным по поверхности куском капсулы не покинула потерпевшего аварию космонавта.

Дядя Исмаил прислонился к ней, ласково похлопал по шершавому боку:

– В обнимку с этой скалой из ТФ-контура выцарапывались…

Он сел на краешек, свесил ноги в пустоту. Точно жук, наколотый на острый каменный выступ.

– Сколько времени это может длиться?

Дяде не хотелось выглядеть трусом, и он избегал говорить о Пространстве вслух.

Читтамахья с трудом заставил себя ответить. Я физически ощутила тяжесть этого ответа:

– Дней пятьдесят. Если б не Аленушкин оун, даже локатором тебя не достать…

Дался ему мой оун! Да, может, не понадейся он на связь со мной, никакого бы несчастья не случилось! Может, это я виновата, что его занесло в Пояс Астероидов!

И, к своему стыду, я повалилась на диван и немножко заплакала. Ведь вот сейчас 28 миллиардов зрителей смотрят, как у них на глазах погибает хороший человек, и никто не в силах помочь. Ни отважные спасатели. Ни сверхмудрые преданные разведчики. Сто кораблей к нему в эту минуту ломятся. Мчат изо всех сил, а все на месте: не могут заколдованного пути одолеть. На миллионы километров перед ними пустая пустота расстилается. А в самой середке этой пустоты человек на астероиде примостился, ногами вакуум месит, старается о страшном не думать. Пока еще полон сил и здоровья. Но и тепло, и воздух, и живой дух иссякают в скафандре. Через несколько часов вздохнет последний раз – и ледяным сделается. Отберет его Пространство. Потому что без энергии наедине с космосом – хуже, чем на трескучем морозе голышом очутиться. На Земле всегда есть надежда на помощь. А в космосе ничего нет. Ни воздуха. Ни надежды.

Подошла мама, наклонилась надо мной, тихонько мою руку гладит. Глаза сухие, а подбородок чуть дрожит, выдает ее. У нее одно на уме: как собой меня заслонить, как в Пространстве вместо брата оказаться? Но каждому свое выпадает. На всю жизнь

Я еще крепче вжалась в диванную подушку. Жалко мне маму. И тетю Киму жалко. И папу. И Читтамахью, которому теперь до смерти виной своей казниться. И хотя я никого не вижу и никого не виню, но всем телом чувствую, кто чем дышит и кто о чем думает. Прожигают меня насквозь прозрачные дядины мысли, дают мне силу и необыкновенное прозрение…

– Олененок! – окликнул дядя Исмаил. Я слезы вытерла, обернулась к экрану. – Ты, Олененок, брось это дело. Не повышай влажности в атмосфере.

Хлюпнула я носом в последний раз, попыталась улыбнуться:

– Больше не буду, дядя Май. Распылено и забыто!

– Тебе спать не хочется? Вытерпишь до утра?

– Ах, ну что ты такую ерунду спрашиваешь? Ты сейчас на пустяки слов не трать. Ты важное говори.

– Важное? – Он покачал головой. – А что, брат Антуан-Хозе, девочка дельное предлагает. Перед смертью люди о главном думать обязаны. Беда только – до главного не достать.

Уголком рта он сильно потянул в себя воздух и поежился:

– О небо! Пальцы отмерзают. Слушай, к черту экономию, а? Хочу последние часы забыть о теле. Как известно, лучший способ для этого – не давать ему о себе напоминать!

Он исчез с экрана, видимо, наклонился – показались тяжелые ботинки, выбивающие дробь на скале. Потом рука в тонкой перчатке выламывала с пультика скафандра ограничитель: мелькали кнопки, колпачки-фиксаторы, забеспокоившиеся стрелки на шкале ресурсов. Наконец дядя Исмаил вернулся в кадр, блаженно улыбаясь и крякая:

– Уф, приятно! Тепло по ногам ударило. Как в парилке. Банька не банька напоследок, а все отогреюсь. Нет, Антуан, тысячу раз правы древние: держи голову в холоде, живот в голоде, а ноги в тепле!

Читтамахья присел возле меня на диван, обнял за плечи. Туня тотчас привалилась с другой стороны. В эфире стояла удивительная тишина. Я потом поняла, что все это время не была снята тревога номер один. Ни один корабль, кроме поисковых и дальних, не бороздил космос. Ни одна посторонняя передача не засоряла эфир – все каналы прислушивались к голосу дяди Исмаила.

Дядя Исмаил говорил громко, быстро, словно должен был успеть сказать мне как можно больше.

– Ну, Алена, пришла пора нам по душам поговорить. Ты ведь в такое время живешь, когда люди привыкли, что все вокруг разумно устроено, все удобно. Одно запомни накрепко: пусть твой личный мир, твое личное удобство не заслонит от тебя остального. Пусть тебе будет неуютно всякий раз, когда кто-нибудь в тебе нуждается, и до тех пор – пока ты не поможешь… Это, по-моему, и есть в жизни самое главное.

Он потянул губами из трубки – обжегся, кашлянул и сладко зажмурился:

– Горячий… Черный… Мариночка, даже у тебя такого не пивал… Может, тоже потому…

Он не договорил. Я оглянулась: мама привалилась к косяку и в упор, не видя, смотрела на экран.

– Ты пустил полные обороты? – спросил Читтамахья.

– На оптимум, Антуан. На оптимум. – Дядя Исмаил хитро прищурился. – Это значит, все по первому сорту. Ну посуди сам: зачем мне резерв? Время играет против меня… – Он оставил шутовской тон, на миг посерьезнел: – Между прочим, вашей вычислительной технике я тоже работку подкинул: датчики-регистраторы ведут передачу сведений о скрученном Пространстве. Так сказать, изнутри, глазами очевидца. Кое в чем, я полагаю, это должно вам помочь…

Вам! Он уже отделил себя от остальных людей.

– Но ведь синхронная передача отнимает дополнительную энергию! – воскликнул Читтамахья.

– Антуан! – укоризненно протянул дядя Исмаил. – Пять часов или пятнадцать – уже не имеет значения…

– Да-да, понимаю, – Главный конструктор смешался.

В комнату откуда-то набивался народ. Становилось тесно. Вдруг люди расступились, ко мне быстрым шагом подошли Антон Николаевич и два незнакомца. Председатель Всемирного Совета отрешенно потрепал меня по плечу и сразу же повернулся к экрану:

– Как чувствуешь себя, Улаев?

– Прекрасно. Вы погодите чуток, мне еще несколько слов для племянницы осталось.

Сегодня, видимо, у него было право выбирать, что важнее. Особое право человека, смотрящего сквозь всех нас в глаза смерти. Он не нуждался в утешении. Наоборот, пытался утешить нас. Меня. И вместе со мной – всех, сидящих у экранов. Антон Николаевич понял это, стал в сторону рядом с подставленным ему стулом и тихо ждал своей очереди.

Дядя Исмаил выпрямился, сделал строгое лицо и из центра экрана обвел взглядом комнату:

– Я, кажется, начал бахвалиться? Ты прости. Это от растерянности. Впервые приходится говорить перед вечностью…

Он обращался только ко мне. У каждого наступает порой момент, когда все человечество сосредоточивается в одном человеке.

– Страшно, дядя Май?

– Да нет. Теперь нет. Когда было холодно, было страшно. А теперь все в порядке…

По глазам его и еще обостренностью оун-контакта я чувствовала его искренность. А у меня все больше замирало сердце.

– Не смей расстраиваться! – загремел дядя Исмаил. – Ты уже взрослая, держи глаза сухими. И не расстраивайся! – Он понял, что повторяется, и сразу переменил тон: – Странно, знаешь, но я успел в жизни все, что собирался. Семь лет отлетал на «Муравье» – нет, скажу тебе, лучшей доли, чем доля разведчика! Мне удалось даже спасти корабль – согласись, далеко не каждому выпадает такое счастье! Сына вот не успел завести… – Он задержал взгляд на тете Киме и тотчас снова повернулся ко мне: – Ну да ладно, поздно жалеть. Вырастешь – сделаешь это за меня.

Туня по привычке высунулась было у меня из подмышки, но промолчала.

– Не сердись, бабуля! – Дядя Исмаил озорно подмигнул ей. – Сегодня мне все разрешается. Сегодня я именинник. Хотя никто не заставлял меня дарить себе астероид…

Он топнул ногой о скалу. Глотнул кофе. Посмотрел на шкалу ресурсов. Нахмурился:

– Прошу тебя, Олененок, об одном: не плачь. Пойми – и не плачь. Считай меня в дальнем межзвездном рейсе. До «Гало» ведь так оно и было, не правда ли? Пилоты три века летят к иным мирам, чтобы вернуться на Землю через тысячи лет. Уходят не только от своего Солнца, но и из своего времени. Давай условимся, что я был последним из них – я временно убыл из твоей биографии.

Он еще раз беспокойно посмотрел на шкалу:

– А теперь я бы хотел, чтобы ты отключилась.

– Нет!

– Но я уже все сказал. Попрощаемся – и, пожалуйста, уходи.

– Не надо! – крикнула я.

– Надо, Аленушка, милая, надо! Зачем тебе видеть остальное? Поверь мне, это неинтересно…

Он будто бы надвинулся на меня одними глазами. И прибавил мысленно: «Передай Киме… Впрочем, что же теперь? Бесполезно…»

Наверно, тот холод, который подстерегал за скафандром дядю Исмаила, каким-то образом добрался и до меня. Я внезапно озябла, вздрогнула, охватила себя руками за плечи и закричала:

– Я не хочу! Не хочу-у!

Кто-то подошел спереди, властно взял меня за подбородок, загородил собой экран. Я пыталась увернуться, заглянуть за него, куснула пахнущую лекарством ладонь. Но он приподнял мое лицо, уставился в глаза бездонными черными зрачками. Я зевнула. Откачнулась. И мягко завалилась на спинку дивана.

«Зачем здесь врач-гипнотизер? – успела подумать я прежде, чем все поплыло передо мной и комната накренилась. – Очень приятно будет дяде Исмаилу моей сонной физиономией любоваться. И дурные мысли слушать…»

Я еще раз, борясь с непослушным телом, судорожно зевнула и погрузилась в вязкий, тревожный сон…

Глава 5

Меня жалели теперь не только во дворе, но и в городе. Я думаю, и во всем мире тоже. Стоило выйти из дому, как меня окружали замаскированное сочувствие и показная беззаботность. Все боялись нечаянно меня растревожить. Ребята наперебой уступали в играх. «Проньку» отдавали без очереди – дворник тетя Маня лишь вздыхала, подперев щеку ладонью. Я могла бы хоть тысячу раз выпрыгивать на Туньке из окна или плавать над крышами вдали от прогулочных трасс – никто не делал бы мне замечаний. На улице подходили незнакомые люди и будто случайно просили о какой-нибудь мелкой услуге. В общем, как всегда, когда пытаются облегчить человеку несчастье. Если честно, я сама еще сполна в несчастье не верила. Нет, я понимала: дядя Исмаил умер, и я никогда уже его не увижу. Восемь лет – это не тот возраст, когда понятие о смерти вообще в голове не укладывается. Но понимала все умом, чужим опытом, рассказами об иных, далеких мне умерших людях. А вот с ним, которого я любила и знала, такое произойти не могло, не имело права случиться. Я понимала все как бы односторонне, за одну себя – я осталась, я не увижу, мне тосковать о нем. А тайком, где-то там на донышке души, надеялась, что вот сегодня или, в крайнем случае, завтра дядя Исмаил неожиданно ввалится к нам, отпихнет по привычке локтем Туню и заорет с порога: «Ну, как вам моя шуточка?» И в этот раз, ручаюсь, даже Туня нисколько на него не обидится.

Прошел почти месяц с тех пор, как дядя Исмаил перестал откликаться. Спасательные корабли все еще пробивались к нему сквозь встречные волны Пространства. Удалось запеленговать автоматический передатчик – непременную принадлежность скафандра. Да что пеленгаторы! Уже самого дядю Исмаила стало видно в телескопы – он чуть наклонился вперед, улыбался мертвыми губами и защищался от чего-то согнутой, не донесенной до груди рукой, замерев в вечном и бестревожном сне. Меня успокаивали тем, что умер он легко, без мучений. «Ну и что с того, – думала я, – ведь ему бы еще жить и жить, никак не менее ста пятидесяти лет…»

Пояс Астероидов принимал прежний вид. Пустота, образовавшаяся вокруг дяди Исмаила, снова заполнилась малыми планетами, словно они, пропустив гребень гравитационной волны, возвращались на старые орбиты. По уверениям астрономов, так будет несколько раз, все с меньшим радиусом возмущения. Но это можно было заметить лишь в телескопы Марса или Сатурна. Вблизи, со спасательных кораблей, расстояние скрадывалось все еще уплотненным Пространством…

Ах, если б можно было верить телескопам! До погибшего, казалось, совсем уже недалеко. А пеленгаторы твердили: лету к месту трагедии еще около двадцати дней. Это противоречие выводило из себя людей гораздо старше и разумней меня: разбегающееся Пространство поедало всю скорость кораблей, практически удерживая их на месте, как течение реки удерживает в одном и том же водовороте лодку с отчаянно гребущими людьми.

Я несколько раз пробовала украдкой вызвать дядю Исмаила. Но слышала только монотонный шум. А когда мама узнала про мои попытки – ой, что было! Расплакалась, пожаловалась врачу, меня тут же обстучали, осмотрели и в конце концов заставили дать торжественное обещание никогда ничего подобного не выкидывать. Дать такое обещание мне ничего не стоило: канал связи с дядей Исмаилом постепенно блокировался и сам собой расплывался в невнятный фон.

Цирк, театр и Дом Чудес одновременно взяли надо мной шефство. Не отстали и космонавты: стоило мне лишь заикнуться – любой свободный от вахты разведчик изъявлял готовность лететь со мной, куда я только захочу. Но я никуда не хотела. Прежние дворовые дела перестали меня волновать. Ребята жалели меня, а мне странным казались их мелкие детские хлопоты и какие-то происшествия, важные лишь для них самих. Мне хотелось быть рядом с командиром разведчиков Тоболом Сударовым. Или, например, с Читтамахьей. Но даже им редко удавалось вытащить меня из дому.

Впрочем, дома тоже стало неспокойно. Мама взяла отпуск и все время караулила меня, ловя смену выражений на моем лице. Папа научился так здорово «не обращать внимания» на мое настроение, что поневоле напоминал о нем на каждом шагу. А Туня витала надо мной ангелом, постоянно заглядывая в рот и надеясь предугадать мои желания. А у меня из всех желаний осталось одно-единственное: хоть ненадолго уйти от жалости, остаться одной, запереться в комнате, занавесить окна и тихо-тихо побыть в полумраке. Со своим горем. И своими воспоминаниями.

По видео часто наведывался Антон Николаевич. Начинал всегда с одних и тех же вопросов, только менял их очередность. Строил вопросы четко, гладко, бодрым докторским голосом: «Ну, как нам понравилась выставка марсианской флоры? Почему в плане на завтра не учтен океанариум? Каникулы кончаются, хорошо ли мы готовимся к четвертому классу?» И тому подобное, такое же насквозь пресное и полезное, как рыбий жир. Оттого я не очень охотно беседовала с этим неулыбчивым и вечно занятым человеком. Даже в наши с ним разговоры вклинивался вкрадчивый референт Токаяма, перебивал по неотложному делу какой-нибудь нетерпеливый исследователь… А вот с Читтамахьей мы подружились всерьез, хотя из-за дяди Исмаила он вначале и заходить к нам боялся: он взвалил на себя всю вину за саму катастрофу, а потом за неудачу спасательной экспедиции. Да-да, боялся – он мне сам так сказал. Но все равно без конца приходил, и я неожиданно для себя поддавалась на его уговоры и шла гулять.

После гибели дяди Исмаила я часто ломала себе голову, имею ли я прежнее право на астероид? Есть ли вообще у человека право играть небесным телом? Советоваться мне ни с кем не хотелось. Мысли бились, бились в голове. А ответ не приходил.

На мое счастье, занесло нас однажды с Читтамахьей в Сибирь, в охотничью заимку. Это такая совсем ничья изба в тайге, где любой может остановиться – отдохнуть, обогреться. В ней все оставлено по-старому. Голые бревенчатые стены. Некрашеные полки со старинной, смешной посудой. Широкие лавки-лежаки. И настоящая русская печь на полкомнаты, которую топят вырубленными из деревьев дровами. Словом, типичная старина, если забыть, что одна стена затянута невидимым телеэкраном, а за ближайшими кустами спрятана на всякий случай двухместная «Стрекоза». Но какая нам разница? Ведь здесь упревает в чугунке настоящая перловая каша с лучком и шкварками, а из котелка одурманивает запахами настоящий таежный чай с чагой?

Когда в животах стало тепло и сыто, глаза почему-то залоснились и сузились, а на душе стало покойно-покойно – почти как два месяца тому назад… По примеру древних охотников взамен взятых в избе продуктов мы положили на полки то, что не понадобится нам на обратном пути: консервы, бататы, сырную крупу, а также фоторужье, лыжи, батареи и медкомплект. Потом записали наши адреса на кусочке смальты и разлеглись на лавках. Я еще гравипростынку подстелила для мягкости, а Читтамахья – прямо на жесткий лежак лег и жмурится от удовольствия. Видно, кто-то в его роду работал йогом!

Гляжу я в потолок, на щели между досками, и чувствую: забрезжило что-то у меня в голове.

– Скажите… – спросила я у Читтамахьи, спотыкаясь на обращении. Товарищ Антуан-Хозе – напыщенно и неестественно, а если по отчеству, вообще язык сломаешь: Антуан-Хозе Девашармович! – Скажите, пожалуйста, а почему избушка называется заимка?

– Не знаю, Алеунушка, вероятно, каждый здесь может позаимствовать то, чего у него нет. А отдать может в любом другом месте, если заимеет…

– Так неинтересно. Я думаю, правильнее называть это не заимка, а взаимка: здесь все взаимно друг друга выручают… Так лучше, правда?

– Хорошо-то хорошо, а вот, пожалуй, неверно.

– А верно не то, как привычно, а то, как правильно! – заупрямилась я.

– Ну ладно. Ты не горячись. И не задавайся. Он этого не любил.

Мы в разговорах избегаем имени дяди Исмаила. Но безошибочно знаем, о ком речь. Дядя Исмаил всегда рядом. А на заимке особенно. Наверное, была какая-то связь между замерзающим разведчиком на астероиде и таежной Сибирью.

Я вдруг словно увидела дядю Исмаила выходящим из тайги на наш огонек – невольно даже в окошко выглянула. Он должен выйти из-за того толстого кедра – небритый, со спутанными волосами, в ободранной одежде и с обмороженными ногами. Опираясь на кривую, суковатую палку, с трудом преодолеет последние метры до крыльца. Рухнет на пороге избы. Ползком доберется до печи. Непослушными руками нащупает спички. Затеплит заботливо приготовленную кем-то растопку. И уже больше не умрет, потому что найдет здесь тепло и пищу – все, что требуется одинокому человеку в тайге. И он сможет унести с собой самое драгоценное – соль, спички, консервы. И тогда непременно доберется до жилья.

В мыслях незаметно перепутались времена. Дядя Исмаил каким-то образом очутился в прошлом, когда у людей не было видеобраслетов, мединдикаторов, вечных атомных зажигалок и спасательной службы. Кто бы это в наше время позволил человеку терпеть лишения на Земле?!

Я изо всей силы ударила кулаком по подоконнику. Вот! Вот именно – на Земле! А в космосе? Ведь если сделать такие заимки в космосе, то и там никогда и ни с кем не случится несчастья! Никогда! Ни с кем! Несчастья не должны случаться. Никогда. И ни с кем.

Читтамахья одним прыжком перемахнул комнату от лавки до окна, схватил кисть моей руки, развернул меня за плечи к себе лицом:

– Ну-ка, посмотри мне в глаза!

Я посмотрела. И голова закружилась. Глаза у него были глубокие, черные, блестящие – как у врача-гипнотизера. Но я бы и так ничего не утаила.

Воображение мне здорово мешало. Я представляла себе, как потерпевший аварию космонавт или просто межпланетный турист-бродяга топает пешком по Солнечной системе, и на каждом, самом крошечном небесном камешке, на осколке беспутно брошенного звездолета его обязательно ждет заимка. Немножко воздуха. Запасной скафандр. Батарея. Видеомаяк связи. И если даже спасатели запоздают, у него будет самое необходимое на весь срок ожидания…

– Понимаете… – я снова запнулась из-за имени. – Солнечная система должна быть человеку совсем как Земля. Вы не думайте, я не только из-за дяди Исмаила…

– Я знаю, девочка.

Он подошел к стене. Включил телеэкран. Набрал позывные. И легонько подтолкнул меня в спину как раз в тот момент, когда Токаяма привычно улыбнулся с экрана. Правда, увидев меня, посерьезнел. Он стоял на страже времени Председателя и для моей назойливости не находил оправдания. Впрочем, я на него не обиделась. На то он и поставлен.

– У тебя важное, девочка?

Ах вот как? Он и узнавать меня не хочет? До сих пор я не пыталась сама обращаться к нему. Не нужен он мне. И вообще, что за мода: по любому поводу дергать Председателя Совета? Будто без него нельзя решить ни одного дела на Земле! Но теперь я захотела именно с ним поделиться своей мыслью. Я бы так все и выложила Токаяме, если бы Читтамахья меня не опередил:

– Да, Токаяма-сан, важное. Передай Председателю, нам надо говорить с ним.