Текст книги "Под Одним Солнцем (СИ)"

Автор книги: Владислав Крапивин

Соавторы: Сергей Снегов,Сергей Абрамов,Роман Подольный,Георгий Гуревич,Анатолий Днепров,Дмитрий Биленкин,Евгений Войскунский,Исай Лукодьянов,Владимир Савченко,Александр Шалимов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 206 страниц)

БЕГЛЕЦ

Исчезновение Митрофана Кузьмича Цыбули наделало немало шуму в Алуште. Болтали разное… Работники районной милиции искали старого лесника даже в огромных бочках местного Винкомбината, в которых хранились знаменитые крымские вина.

Что касается Евдокии Макаровны – жены дяди Митрофана, то она была твердо убеждена, что старик отправился прямо в ад. Она даже отслужила панихиду по грешнику Митрофану, которого черти упекли в самое горячее место адской кухни.

Об Альбине Евдокия Макаровна рассказывать не любила.

– Ну, жил во время оккупации. Кто его знает, откуда взялся… Не такой был, как все. – Она тяжело вздохнула. – Непонятный какой то… И будущее предсказывал. Что сказал, все как по часам исполнилось… А уж куда делся потом… – она махнула темной морщинистой рукой и потерла углы глаз кончиком головного платка.

Я понял, что воспоминания причиняют ей боль, и не настаивал. Позднее догадался, что память об Альбине для Евдокии Макаровны слишком дорога. Старуха ни с кем не хотела делиться ею. Альбин был для нее почти сыном.

Стояла весна. Цвели сады. Море дышало порывами прохладного ветра. Приезжих было мало, и дача Евдокии Макаровны пустовала. Вечерами мы подолгу сидели вдвоем на веранде у большого медного самовара. Пили чай с прошлогодним вареньем, тихо разговаривали. Говорила больше Евдокия Макаровна, а я поддакивал невпопад и снова и снова вспоминал утро того удивительного дня…

* * *

Уже не первый год проводил я конец весны, а иногда и начало лета в домике дяди Митрофана на окраине Алушты. Посреди тенистого виноградника хозяева устроили беседку. Там стоял грубо сколоченный стол. За ним хорошо работалось в яркие солнечные дни, когда небо кажется прозрачным и глубоким, а редкие облачка цепляются за скалистые вершины гор.

Море было рядом, его шум долетал вместе с дуновениями легкого ветра. Сам дядя Митрофан появлялся редко. Летом он больше жил в лесной сторожке.

– Чтобы не мешать отдыхающим, – объяснял он, когда заглядывал домой.

В то утро он был дома…

Помню, у меня не клеилось с очерком. Я бросил перо и вышел в сад. Дядя Митрофан в трусах, толстый и грузный, восседал на скамейке под густым зеленым навесом виноградных лоз. Маленькими глазками, спрятавшимися в глубоких складках коричневого от загара лица, он следил, как Евдокия Макаровна перебирала какой то хлам в большом кованом сундуке.

Увидев меня, старик оживился.

– А, литератор, чернильная твоя душа, здорово, здорово! Чего дома торчишь? Шел бы на море. Все равно больше не заплатят, если днем сочинять. Я бы, если бы был сочинителем, только по ночам писал…

– Чего привязался к человеку! – ворчливо вмешалась Евдокия Макаровна. – Лучше иди штаны надень. Срам глядеть! Если бы он был сочинителем!.. О чем тебе сочинять, басурману лысому?

Однако дядя Митрофан был настроен мирно.

– Заглохни! – посоветовал он жене и, потирая небритый подбородок, продолжал: – Мне есть чего рассказать… Мне из пальца высасывать не надо. А он вот не знает, об чем писать. По глазам вижу. Верно?..

– Верно, – признался я.

– Ну то то. Люблю за правду. А ты возьми и напиши, скажем, про меня. Напиши, какой я есть. Правильно напишешь, живи бесплатно, пока не надоест…

– Тьфу! – плюнула Евдокия Макаровна и ушла в комнаты.

– Зачем она это тряпье хранит? – спросил я, чтобы переменить тему разговора. – Все моль поела.

– Баба, – проворчал дядя Митрофан, заглядывая в сундук. – С нее какой спрос. Она эту сундучину лет десять не открывала; все просила из погреба вытянуть. Я сегодня выволок, так она теперь зудит, что из за меня все погнило.

Он запустил руку в сундук и сердито встряхнул тряпки. Пахнуло сыростью. Стайка серебристых молей поднялась из тряпья и заметалась в воздухе, спасаясь от солнечных лучей. Дядя Митрофан выгреб из сундука сверток старых половиков и швырнул на землю. Один из половиков развернулся; в нем оказалось что то, похожее на широкий блестящий пояс с двойной портупеей. При виде пояса дядя Митрофан ошеломленно ахнул. С быстротой, не свойственной его грузной фигуре, он нагнулся, схватил пояс и принялся внимательно разглядывать, покачивая седой квадратной головой.

– Что за штука? – поинтересовался я, указывая на ремни портупеи, скрепленные серебристыми металлическими дисками.

Дядя Митрофан подозрительно глянул по сторонам.

– Это, брат, такая штука, – он натужно закашлялся, – такая штука… Да… Леший знает, как сюда попала. Вот не думал, что она у меня осталась.

– А что это?

– Подожди, дай вспомнить, как было…

Дядя Митрофан потер небритые щеки, почесал голову.

– Эта штуковина от него ведь осталась. Вроде бы радио тут внутри, а может, и еще что… Он эти ремни не снимал. Даже спал в них… И часто при мне вот это колесико крутил.

Дядя Митрофан осторожно поскреб пальцем один из серебристых дисков на ремнях портупеи.

Я нагнулся, чтобы получше рассмотреть диск. Он состоял из нескольких колец, вставленных одно в другое. На кольцах были тонко выгравированы деления и ряды цифр. В центре находилось выпуклое желтоватое стекло, напоминавшее глаз. Я потрогал ремни портупеи. Это была не кожа, а какая то незнакомая мне пластмасса – прочная и эластичная. Едва ощутимые утолщения свидетельствовали, что внутри портупеи скрыты металлические части.

Сырость и плесень не оставили следов на этом странном приспособлении. Ремни были сухи и чисты, а металл блестел так, словно его только что отполировали. Нет, это не было похоже на радиопередатчик, скорее на крепление парашюта. Только для чего могли служить блестящие кольца с рядами цифр, этот глазок и металлические детали внутри?

Я посмотрел на дядю Митрофана. Он был явно встревожен находкой. Его толстые пальцы дрожали. Он беспокойно оглядывался по сторонам. Не выпуская из рук портупеи, снова начал рыться в сундуке, перевернул ворох тряпья, долго шарил под ним; потом поднялся, отер пот со лба и, отдуваясь, присел на край сундука.

– Еще что нибудь должно быть? – спросил я.

Он не ответил. Сидел, припоминал что то.

– Зачем не за свое дело берешься? – раздался ворчливый голос Евдокии Макаровны. – Кто тебя просил помогать? Ишь, расшвырял все. Шел бы лучше спать, если дела найти не можешь.

– А что? Могу и пойти, – охотно согласился дядя Митрофан, поспешно вставая с сундука и пряча портупею за спину. Он подмигнул мне, предлагая следовать за ним, и поковылял в свою каморку под верандой.

Евдокия Макаровна подозрительно посмотрела ему вслед, покачала головой и присела возле сундука. Я прошелся по саду и, когда Евдокия Макаровна нагнулась над сундуком, проскользнул в комнату дяди Митрофана.

Он сидел на кровати, большими узловатыми руками поглаживал портупею. Жестом пригласил меня сесть рядом.

– Можешь верить, можешь не верить, – сказал он, вздыхая, – а было так…

Он рассказывал долго и путано, часто останавливался, чтобы припомнить события, пропускал подробности, потом возвращался к ним, многое повторял, словно убеждая самого себя. Рассказ изобиловал отступлениями, в которых он пытался по своему объяснить происходившее. Эти объяснения были наивны, а подчас еще более фантастичны, чем те удивительные события, свидетелем и участником которых ему пришлось стать.

Для краткости я опускаю большинство рассуждений дяди Митрофана, сохранив лишь главное – поразительную историю Беглеца…

* * *

Это произошло ранней весной тысяча девятьсот сорок третьего года. По ночам зарево полыхало над крымскими лесами, в которых укрывались партизаны. У моря в Алуште и Ялте гулко стучали по разбитым тротуарам каблуки фашистских офицеров и полицейских.

Поздним ненастным вечером дядя Митрофан возвращался из лесной сторожки домой. Пропуска у него не было, и он осторожно пробирался по тихим, безлюдным улицам, проклиная немцев, ненастье и ревматизм.

Ни одно окно не светилось, под ногами хлюпала размокшая глина, над головой быстро плыли черные, мохнатые облака. В просветах между ними изредка появлялась луна, и тогда казалось, что облака останавливаются, а луна стремительно несется по небу, торопясь сбежать из этой черной, враждебной ночи.

У входа в кипарисовую аллею дядя Митрофан остановился. До дома было уже недалеко, но в аллее темно, как в погребе. Легко нарваться на патруль. Дядя Митрофан прислушался. Как будто никого… Только вдалеке шумело невидимое море.

Он сделал несколько шагов и замер на месте. Впереди, возле одного из кипарисов, шевельнулось что то более темное, чем окружающий мрак.

«Влип», – подумал дядя Митрофан, мучительно соображая, что лучше – бежать или прикинуться пьяным.

Темная фигура также не шевелилась.

«Сейчас полоснет из автомата и служи панихиду, – рассуждал дядя Митрофан, чувствуя, как его прошибает холодный пот. – Толи дело до войны! Самое большее бандита встретишь. Так это все ж таки свой… А тут, на тебе. Разбери, что у него на уме. И чего ждет? Может, не патруль?.. Эх, была не была…»

Дядя Митрофан сделал шаг вперед и шепотом спросил:

– Кто такой?

Темная фигура беззвучно отступила за кипарис.

– Видно, не патруль, – осмелел дядя Митрофан. – Чего надо? Чего по ночам шляешься? – угрожающе продолжал он, делая еще шаг вперед.

Фигура продолжала молчать, но уже совсем близко слышно было тихое прерывистое дыхание.

– Смотри, задуришь – стрельну, – быстро предупредил дядя Митрофан и, в подтверждение своих слов, звякнул в кармане ключами.

– Нет, нет, – странным, чуть гортанным голосом отозвался незнакомец, – я не враг вам. Но, во имя справедливости, помогите мне.

– Ранен, что ль?

– Нет.

– Жрать хочешь?

– Не понимаю, – помолчав, отозвался незнакомец. «Не наш, – сообразил дядя Митрофан. – Но и не немец».

– Голодный?

– Нет…

– Так какого лешего тебе надо?

– Спасибо, – серьезно сказал незнакомец, – лешего мне также не нужно. Мне ничего не нужно. Скажите только, где я и какой сегодня день.

Дядя Митрофан тихонько свистнул.

– Ясно, что за герой. А ну, пошли до хаты. На улице про такие дела не говорят.

Незнакомец, видимо, колебался.

– А вы кто? – спросил он наконец, отступая на шаг.

– Тебе я друг, – решительно отрезал дядя Митрофан. – Помогу в чем надо. Свою обязанность знаю. Мы союзников уважаем, хотя вы и не спешите со вторым фронтом… Пошли…

– Хорошо, – сказал, подумав, незнакомец. – Но неужели у вас нельзя говорить на улице о том, какое сейчас время?

– У нас, брат, такое время, что о нем лучше говорить, когда оно кончится.

– Кажется, я сильно ошибся, – сказал незнакомец.

– Это бывает, – охотно согласился дядя Митрофан. – Я сам вместо горилки раз уксуса хватил. Пошли…

Пробираясь по темной аллее, он слышал за плечами настороженное дыхание незнакомца. Наконец скрипнула калитка виноградника. Дядя Митрофан облегченно вздохнул.

– Однако добрались…

Ощупью нашел под крыльцом ключ, открыл дверь, пропустил гостя вперед. В комнате занавесил окно старым одеялом и тогда уже зажег керосиновую лампу. С интересом оглядел гостя. Перед ним стоял юноша лет двадцати, среднего роста, с узким бледным лицом, темными бровями и светлыми пепельными волосами. Он был одет в серую клетчатую куртку с черными отворотами и узкие бархатные брюки. Под курткой виднелась белая рубашка с черной ленточкой вместо галстука. Тонкий резиновый плащ с капюшоном, который юноша снял, войдя в комнату, едва ли мог согреть хозяина в холодную мартовскую ночь.

– Продрог, небось, – сказал дядя Митрофан, поеживаясь в своем ватнике. – Вот беда. Водки нет и дров, брат, не заготовлено. Завтра жинка печку истопит. А сейчас я на керосинке чайку вскипячу. Погреемся.

– Нет, мне не холодно, – своим звенящим, гортанным голосом сказал юноша. – Но я вам очень признателен, что приютили меня. Я здесь совсем никого не знаю. Откровенно говоря, я даже не знаю, где я.

«Вот, сбрасывают людей, а без толку, – мелькнуло в голове у дяди Митрофана. – Ни карт, ни одежонки приличной. Оденут, как клоуна, а он сразу и засыпется. Этого, наверно, в Румынию предназначали, а он вот куда угодил. Хорошо еще, не в море. И что бы делал, если бы меня не встретил».

– Ну, давай знакомиться, – продолжал он, обращаясь к гостю, – меня Цыбулей звать, по имени Митрофан, по батюшке Кузьмич, а тебя как?

– Мое имя Альбин, – сказал юноша.

– Что же, имя неплохое, – одобрил дядя Митрофан. – А фамилия?

– Зовите меня просто Альбин, – смущенно улыбнулся юноша.

– Альбин так Альбин, – согласился дядя Митрофан. – Молод, а конспирацию знает. И между прочим, правильно. Мне твоя фамилия ни к чему. Завтра я тебе одежонку приличную достану; в твоей на улицу не выйдешь, сразу арестуют. Документы то есть? Паспорт или еще что?

– Не знаю, – нерешительно промолвил Альбин. – Но скажите, пожалуйста, куда я попал? Что это за место?

– Алушта…

– Алушта? – повторил юноша, слегка пожимая плечами. – Не помню такого… А какая… страна, или, как это называется… государство?

– Да ты что, с луны упал? – удивился дядя Митрофан. – Крым это. Крым то ты знаешь? Чему только вас учат там… А государство здесь было советское, пока фашисты не пришли. Вот вышвырнем их, и опять оно будет… А тебе то куда надо было?

– Не совсем сюда, – горестно вздохнул юноша. – Теперь уже все равно, но боюсь, это не единственная ошибка. Какой сегодня день?

– Шестое марта.

– Ну, а дальше?

– Чего дальше?

– Шестое марта какого года?

Дядя Митрофан ошеломленно разинул рот.

– Да ты что, шуткуешь надо мной, хлопче? – угрожающе протянул он и так треснул кулаком по столу, что со звоном подскочили стаканы.

– Не сердитесь, Кузьмич, – тихо сказал Альбин. – Я правду говорю. Я не знаю, какой сейчас год. Так получилось. Я… долго болел… Все забыл…

– А ты когда заболел друг, в каком году? – подозрительно осведомился дядя Митрофан, не сводя глаз со своего гостя.

– Уж давно… Но я забыл…

– Как же тебя больного на такое дело послали?

– На какое дело?

– Ну ладно, – махнул рукой дядя Митрофан, – меня это не касается. Только я тебе так скажу: врать надо с умом, а то сразу попадешься.

Альбин потер тонкими пальцами бледный лоб.

– Все таки какой же сейчас год?

– Тысяча девятьсот семидесятый, – насмешливо проворчал дядя Митрофан.

Гость не обиделся. Он внимательно посмотрел на старика, соображая что то, и уверенно сказал:

– Нет, не может быть.

– Верно, не дожили еще. А если я скажу так – тысяча восемьсот семидесятый?

Альбин вздрогнул. В его больших черных глазах блеснули золотистые огоньки. Однако, чуть подумав, он тряхнул головой.

– Думаю, что и это неправда.

– То есть, как это «думаешь»? – рявкнул дядя Митрофан. – Да ты что? Ты подожди! Слушай, а может, у тебя тут того, – дядя Митрофан повертел большим пальцем возле виска. – Может, ты драпака дал из этого места, где вашего брата под замком держат? Ну, понимаешь?

– Не понимаю, – сказал Альбин, – но, если вам неприятны мои вопросы и мое присутствие, я уйду…

– Молчи, – оборвал дядя Митрофан. – Куда пойдешь, непутевая башка! Ложись спать, завтра подумаем, что делать… А год сейчас, по правде сказать, поганый; люди его крепко запомнят – военный тысяча девятьсот сорок третий год.

– Тысяча девятьсот сорок третий, – повторил Альбин, прищурившись. – Вероятно, вы снова шутите, Кузьмич.

– Шучу? – опешил дядя Митрофан. – Тетка твоя курица пускай этим шутит. «Да чего я с ним разговариваю? Ясно – сумасшедший». – Идем, продолжал он вслух. – Постель в соседней комнате.

Гость не спеша поднялся, взял плащ, подошел к двери, но вместо того чтобы отворить ее, ударился о нее со всего размаха лбом. Испуганно отпрянув назад, он смущенно улыбнулся дяде Митрофану:

– Забыл, что надо самому…

Он потер лоб и, нащупав ручку, осторожно отворил дверь.

«Сумасшедший, – окончательно решил старик. – Откуда только взялся на мою голову! Еще хату ночью спалит…»

* * *

Однако ночь прошла спокойно. На другое утро, заглянув в комнату Альбина, дядя Митрофан застал своего гостя уже на ногах. Вид у юноши был измученный и встревоженный. Он почти не коснулся скудного завтрака, отвечал односложно, думал о чем то своем.

На вопрос, чем он расстроен, коротко ответил:

– Со мной случилась большая беда, я предполагал. Не спрашивайте; все равно вы не поймете, в чем дело…

Дядя Митрофан обиделся, но промолчал.

Прошло несколько дней. Альбин не покидал комнаты, почти ничего не ел. С утра до вечера он сидел на кровати, напряженно думал о чем то. Время от времени, схватив листок бумаги, покрывал его строчками непонятных знаков, цифр и кривых линий, писал, зачеркивал, снова писал, потом рвал все на мелкие клочки и опять погружался в раздумье.

Иногда он вскакивал и принимался бегать по маленькой, тесно заставленной комнате, бормоча непонятные слова. Потом успокаивался и часами сидел неподвижно, безучастный ко всему.

Дядя Митрофан заходил, садился возле. Альбин молчал, устремив глаза в одну точку. Казалось он не замечал присутствия дяди Митрофана.

– Куда он глядит? – недоумевал старик и старался найти на беленой стене то место, которое так привлекало внимание Альбина.

– Верно далеко глядит. Ох, далеко… А что видит?..

Порой какая то тень пробегала по бледному лицу Альбина. Тонкие черты искажались гримасой боли: юноша резко встряхивал головой, словно пытался прогнать тяжкие воспоминания.

«Переживает, – думал дядя Митрофан. – Конечно, будешь переживать, если не туда попал, куда посылали… А может, ждет чего? Книжек ему, что ли каких достать? Почитает, глядишь, про беду свою и забудет на малый час».

Дядя Митрофан слазил на чердак, разыскал среди старых ящиков и пустых бутылок стопку запыленных книг – библиотечку ушедшего на фронт внука, выбрал несколько штук, обтер тряпкой и принес Альбину.

– Старинные, – задумчиво сказал юноша, осторожно листая страницы тонкими, длинными пальцами.

– Какие там старинные! – махнул рукой дядя Митрофан. – Перед самой войной куплены.

– О, конечно, – смутился Альбин, – я неточно выразился. Книги – такая вещь… Чем им больше лет, тем они ценнее… Я хотел сказать, что пройдут столетия, и некоторые из этих книг станут большой редкостью. За ними будут охотиться исторические библиотеки, музеи, любители старины. И даже не всегда за тем, чтобы их читать. Тогда это будет иначе… Книга скоро утратит свою роль сокровищницы человеческого опыта и знаний. Магнитные и электронные записи гораздо удобнее. Книги будут интересовать лишь лингвистов, историков, да коллекционеров. Вот эта, например, она станет настоящим сокровищем для собирателей редкостей.

– Подорожает, что ли? – не понял дядя Митрофан.

– Подорожает? – повторил Альбин. – Ах, то есть станет дороже. Нет, это не то слово. Оценивать ее никто не будет. Это ни к чему. Просто она станет уникальной, бесценной… Библиотеки, имеющие такую книгу, будут вправе гордится. Ее написал кровью сердца мудрый человек в годы Великой Перестройки. Ее будут хранить среди других редкостей во дворце из металла и стекла, куда не проникает жара и холод, влага и пыль…

Дядя Митрофан покачал головой и осторожно смахнул паутину с корешка книги, которую Альбин держал в руках. Порывшись в кармане, достал старенькие очки в поржавевшей оправе, приладил их на нос, через плечо Альбина с любопытством и опаской глянул на заглавие. Удивленно заморгал маленькими глазками и еще раз перечитал заглавие, шевеля толстыми губами. Потом поглядел исподлобья на своего гостя.

Лицо Альбина оставалось задумчивым и серьезным.

– А ведь все таки псих, – пробормотал дядя Митрофан и, насупившись вышел из комнаты.

Книги не заинтересовали Альбина. Он перелистал их и больше к ним не прикасался. По прежнему сидел, молчал, думал… Казалось, он не отдавал себе отчета в опасности своего положения. Дядя Митрофан со страхом размышлял, что будет, если немцы устроят очередную облаву или обыск. Наконец он не выдержал и решил поговорить с гостем начистоту.

Свой рассказ о войне и оккупации он закончил словами:

– Понимать надо, в какое время живем. Никто не знает, что через час будет…

– Я понимаю, – тихо сказал Альбин, – и о многом я знал раньше. Но действительность оказалась в тысячи раз проще и… страшнее. До чего я был наивен Кузьмич! Чтобы понять по настоящему, недостаточно знать, надо видеть, участвовать самому… А я связан; связан понятиями и законами иного мира. Я лишен прав вмешиваться. И это ужаснее всего… Если бы можно было начать сначала! Поверьте, Кузьмич, я не могу сейчас помочь вам. Я вынужден ждать… Может быть, силовое поле восстановится, и тогда… Как бы это объяснить? Я еще не понимаю, что произошло, почему прекратилась связь и исчезло поле, но…

– Я ему про деда, а он про бузину, – раздраженно прервал дядя Митрофан. – Меня твои тере фере не интересуют. И помощи я от тебя никакой не жду. Ты лучше скажи, чего делать будем, если немцы нагрянут.

– Я сделаю все, что вы посоветуете.

– Первое разумное слово за неделю, – смягчился дядя Митрофан. – Тогда слушай. Документы у тебя какие есть?

– Документы?.. Ах, да… Никаких нет.

– Беда с тобой. В такое время разве можно без документов!..

– Я не знал, – Альбин смущенно пожал плечами.

– Тогда вот что. Я тебя спрячу в сторожке в лесу. Туда немцы не заглядывают. Ну, а там – поглядим… Согласен?..

Гость молча кивнул головой.

* * *

Они вышли на рассвете следующего дня. Альбин не стал переодеваться. Он согласился лишь взять резиновые сапоги, а поверх своего черного плаща надел старый брезентовый дождевик дяди Митрофана. На прощанье он низко поклонился Евдокии Макаровне и поблагодарил за заботу.

– Господа мы прогневили, – запричитала старуха, – живем, как звери; по своей земле крадучись ходим, всего опасаемся. Когда это кончится…

– Еще не скоро, – серьезно сказал Альбин. – Ваши через год сюда вернутся, а война закончится в мае тысяча девятьсот сорок пятого.

– Ишь, пророк нашелся, – проворчал дядя Митрофан. – Это ты как же узнал – по картам или из Библии?

– Просто мне так кажется, – смутился Альбин.

– Если кажется, перекрестись, – сурово сказал дядя Митрофан. – Такими делами, брат, не шутят…

– А ты на него не гавкай, – вмешалась Евдокия Марковна. – Может, он видит… Сынок, скажи, победим то мы?

Альбин мельком глянул на дядю Митрофана, повернулся к Евдокии Макаровне и, прочитав в ее глазах немую мольбу, твердо сказал:

– Вы победите; ваш народ.

– Спасибо, сынок. Спасибо… Только вот мы то с ним, – она кивнула на дядю Митрофана, – доживем до победы?

Альбин смущенно улыбнулся.

– Этого я не знаю, но горячо желаю вам дожить!

– Эток и я могу предсказывать, – заметил дядя Митрофан. – Пошли, пророк.

Логами, заросшими густым кустарником, они добрались до леса и вышли на дорогу. Альбин молчал; дядя Митрофан бормотал что то в усы, временами тихо поругивался.

– Не понимаю, что ты за человек, – заметил он наконец. – Не то безумный, не то только прикидываешься. Вроде бы и не плохой ты парень, а нет в тебе чего то. Решимости, что ли, в тебе нет? Откуда ты такой взялся?

– Не сердитесь, Кузьмич, – мягко сказал Альбин, – придет время я все объясню. А сейчас не могу, и все равно вы мне не поверите и не поймете.

– Загадки загадываешь! А сейчас, дорогой, война. И на фронте и в тылу люди гибнут. Ну я, к примеру, старик. За меня внуки воюют. А был бы помоложе… – дядя Митрофан махнул рукой.

– Вы считаете, что я должен…

– Ничего я не считаю. Я ведь не знаю, зачем тебя прислали. Может, так и надо…

– Молчите, Кузьмич! – голос Альбина дрогнул. – Вы вот говорите о гибели людей. Но убивать – какой это ужас! В бесконечной Вселенной нет ничего, поймите, ничего прекраснее жизни…

– Чудак! Кто этого не понимает. А для чего народ воюет? Для жизни. Чтобы жили наши дети и внуки и внуки внуков. Ты знаешь, как у нас до войны было?.. А разве можно жить, как сейчас! Ты мог бы так – всю жизнь?

Гримаса мучительной боли скользнула по лицу Альбина.

– Вот то то! Поэтому народ и воюет. За эту самую жизнь, лучше которой, как ты сказал, нет ничего на свете. А как же, друг! Так оно и получается. Нет другого пути.

– Все это так, Кузьмич! Но я… я… – Альбин остановился и закрыл лицо руками.

– А ты что, из другого теста, не человек?

– Что же, по вашему, я должен делать?

– Подумай, пораскинь мозгами. Может, и поймешь…

Немцы выросли как из под земли. Лязгнули затворы автоматов. Дядя Митрофан тоскливо оглянулся. Впереди два солдата в рогатых касках. Позади эсэсовский подофицер с пистолетом в руках.

– Партизаны?

– Лесник здешний! Не знаете, что ль!

– А он?

– Знакомый из города.

– Документы!

Дядя Митрофан принялся неторопливо шарить по карманам, соображая, что предпринять. Альбин, закусив губы, стоял рядом.

– А ну, побыстрей, свинья!

Под носом дяди Митрофана мелькнул кулак в кожаной перчатке, и в этот момент случилось нечто непостижимое.

Вспышка, более яркая, чем солнечный луч, заставила зажмуриться. Что то зашипело, как рассерженная змея. Прозвучал краткий, прервавшийся стон, снова шипение, тяжелые удары упавших тел, и… тишина. В воздухе сильно запахло озоном, как после близкого удара молнии.

Дядя Митрофан открыл глаза. Немцы лежали на песчаной дороге. У солдат почернели лица под сожженными касками. Стволы автоматов свернулись спиралью. Тело подофицера было наполовину обуглено. Альбин неторопливо вкладывал что то в карман своего плаща. Юноша был очень бледен, но удивительно спокоен.

– Как же это ты их? – оторопело пробормотал дядя Митрофан, со страхом глядя то на убитых немцев, то на Альбина.

– Новое оружие, – сказал Альбин и тяжело вздохнул.

– Партизанам бы такое, – заметил дядя Митрофан. – Надо будет тебя с ними свести… У меня, брат, кое с кем из них связь есть. Да… Вот почему то только никто от них давненько не объявлялся… А вы, между прочим, дряни, – добавил он, подумав. – С таким оружием второго фронта не открываете.

– Второй фронт? – повторил Альбин. – Ах, да… Но это оружие было изобретено, когда… – он запнулся. – Одним словом, оно не создано для убийства. Это страшное недоразумение, Кузьмич. У нас с вами не было другого выхода. Эти дурные люди – первые живые существа, павшие жертвой такого оружия. Если бы они были и последними…

– Ну уж дудки, – возразил дядя Митрофан. – Не мы к ним, они к нам непрошеными гостями пришли… Крови еще прольется немало.

– А что теперь с ними делать? – спросил Альбин. Дядя Митрофан почесал голову.

– Можно было бы их в лесу спрятать, да все равно найдут – и тогда беда. Невинных людей в Алуште постреляют. А вот мыслишка у меня одна имеется. Сходство есть, будто их молния спалила. Разыщем дерево, обугленное молнией, занесем туда и оставим.

– Хорошо, – сказал Альбин, – но искать такое дерево не надо.

Он отошел на несколько шагов, огляделся, вынул из кармана маленький блестящий пистолет и навел его на высокую мохнатую сосну, стоящую возле самой дороги.

Ослепительный луч скользнул вдоль сосны; факелом вспыхнула темная крона, с треском раскололся коричневый ствол, и обугленное дерево рухнуло на дорогу, прикрыв искалеченными черными ветвями тела фашистов.

Дядя Митрофан восхищенно выругался и, махнув Альбину, чтобы следовал за ним, углубился в густую чащу леса.

* * *

Однако добраться до сторожки им не удалось. По лесу шарили немецкие патрули. Очевидно, готовилась очередная операция против партизан. От скал Ай Йори они увидели внизу клубы дыма и пламя.

– Сторожку жгут, – пробормотал дядя Митрофан и сплюнул. – Никакого жилья в лесу не хотят оставить. Если бы могли, все леса бы выжгли. До того партизан боятся…

– Что за время, – шепнул Альбин и, помолчав, тихо добавил: – Сколько надо было силы и великого мужества, чтобы выдержать и пройти весь путь. Я склоняюсь перед вами, люди, о которых прежде не знал ничего… Как ничтожна тоска и боль одного человека перед страданиями и борьбой народа! О безумец, глупец…

– Ты это про что? – удивился дядя Митрофан.

Альбин не ответил. Казалось, он не слышал вопроса. Широко раскрытые глаза юноши снова были устремлены куда то в безграничные дали, туда, где дядя Митрофан, сколько ни старался, не мог разглядеть ровно ничего.

Вечером они возвратились в Алушту.

Несколько недель Альбин провел в доме дяди Митрофана. Юноша жил теперь в погребе и лишь по ночам выходил на виноградник, подышать свежим воздухом.

Как только темнело, дядя Митрофан занавешивал окна, зажигал старенькую керосиновую лампу и выпускал Альбина из его убежища. По крутой скрипучей лестнице юноша поднимался в горницу, садился к столу, ужинал вместе с хозяевами.

Старый лесник ухитрился припрятать кое что из запасов своего разграбленного фашистами хозяйства. Поэтому они с Евдокией Макаровной не так голодали, как остальные жители оккупированной Алушты. В борще, который подавался на стол, нет нет да и появлялась солонинка, в каше поблескивало масло, иногда неизвестно откуда выплывал горшочек топленого молока, вареное яйцо, чашка сметаны. Всем, что у них было, старики делились с Альбином. Дядя Митрофан, как бы он ни бывал голоден, не прикасался к еде, пока Альбин не сядет за стол. Ужинали молча. Альбин с трудом орудовал большой деревянной ложкой. Ел он очень мало. Несколько глотков супа, щепотка каши – и он уже благодарил хозяйку.

– Да поешь ты еще, – уговаривала Евдокия Макаровна. – Посмотри на себя: в чем душа то держится?

– Нет, нет, благодарю! – говорил Альбин. – Я всегда так… Больше мне ничего не надо.

Как то во время ужина оборвалось тиканье ходиков. В комнате стало совсем тихо. Дядя Митрофан постучал согнутым пальцем по циферблату, подергал гири, качнул маятник. Часы не шли.

– Господи, и время то теперь знать не будешь, – сокрушенно пробормотала Евдокия Макаровна. – Все в прах рассыпается.

– Их надо было еще до войны выкинуть, – мрачно заметил дядя Митрофан и отвернулся.

Альбин подошел к замолкнувшим часам, снял со стены, внимательно оглядел механизм.

– Понимаешь чего в них? – поинтересовался дядя Митрофан.

– Таких я не видел, – сказал Альбин, – но здесь все очень просто. Как в детской игрушке.

Не успел дядя Митрофан раскрыть рта, как Альбин быстрыми точными движениями разобрал часы на составные части.

– Ну, а теперь чего будешь делать? – насмешливо спросил старик, указывая на лежащие на столе проволочки, пружины и крючки.

– Снова сложу, – ответил Альбин, – только здесь надо поправить. Он ловко вырезал ножницами жестяную пластинку из пустой консервной банки, согнул, вставил на место сломавшейся детали; собрал часы, повесил их на стену, качнул маятник. Часы затикали.

– Да ты, брат, не только стрелять умеешь, – покачал головой дядя Митрофан. – Руки у тебя, видать, правильные; до войны сказали бы – золотые руки. Молодчина…

– Это же просто, – заметил Альбин, словно оправдываясь. – Совсем просто… А вот свой аппарат не могу поправить. Не понимаю, что с ним случилось, – добавил он и тяжело вздохнул.

– Ты у себя то там кем был? – поинтересовался дядя Митрофан – Механиком, что ль?

– Механиком? – повторил Альбин и задумался. – Нет, не механиком, – сказал он наконец. – Не знаю, как вам объяснить, Кузьмич. То, что я делал, сейчас никому не нужно.