Текст книги "Под Одним Солнцем (СИ)"

Автор книги: Владислав Крапивин

Соавторы: Сергей Снегов,Сергей Абрамов,Роман Подольный,Георгий Гуревич,Анатолий Днепров,Дмитрий Биленкин,Евгений Войскунский,Исай Лукодьянов,Владимир Савченко,Александр Шалимов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 206 страниц)

– Вот оно что-о… – протянула жена. Она с иным интересом рассматривала книгу. – Смотрите, что выдумали! Как это делается?

– Ну… кибернетика с примесью телепатии – что-то в этом роде. Видимо, первую опытную партию выпустили в обращение.

– Значит, и ты прочёл… только о себе? – Жена осторожно посмотрела на него.

– Да.

– Бедненький, тебе, наверно, тоже досталось? – Она погладила его по волосам.

– Ничего… – рассеянно ответил Петр Иванович, думая о другом. («Травилась спичками, надо же! Господи, и что мы за народ такой – люди, и чего мы такие крученые-верченые? Вот о том, что она встретила в магазине Марьмихалну, да как Марьмихална была одета, да куда намеревается поехать летом отдыхать, это я от нее всегда знаю. А что травилась да почему травилась, так бы, пожалуй, и не узнал…») – Ничего, – повторил он. – Жизнь сложна. У всех и у каждого сложна. И незачем это мусолить.

Все-таки фамилия Иннокентьев жгла память Петра Ивановича. «Какой Иннокентьев, что за Иннокентьев? – размышлял он, укладываясь спать, – И что у них было? Когда?.. А ведь что-то было серьезное, раз она даже испугалась, что могу воспользоваться фактом и отнять Андрюшку. Эх, напрасно я ей все открыл с перепугу. Нужно было сделать вид, что я о ней все знаю, и выудить у нее потихоньку. Тогда бы я действительно о ней знал-а она обо мне нет! Вот дал маху… – Он досадливо покосился на книжную полку. – А все потому, что меня эта чертова книженция привела в полное расстройство. Собственно, даже и не она. Просто сей «прибор» пробудил что-то во мне – какие-то чувственные, дословесные представления о совершенное, истинном, справедливом. Они есть в каждом человеке. Они самый суровый наш судья; судья, который все запоминает, учитывает любое – пусть не понятое, не высказанное, только почувствованное несовершенство, фальшь, неправду… Страшный судья!»

Но это были спокойные академические мысли. Главное-то Петр Иванович теперь знал.

V

А несколько дней спустя на «Книгу жизни» нарвался Андрюшка: рылся на книжных полках.

– О, этой у нас не было! Пап, это ты из Москвы привез? Можно, я почитаю?

Первым движением Петра Ивановича было отнять у сына опасную «книгу». Детям до шестнадцати… Но он тут же одумался, внимательно посмотрел: мальчик с худым лицом и уклончивым взглядом стоял перед ним «Что я о нем знаю? Что он знает о себе? Но… постой, постой!» Петр Иванович перебрал в памяти: что в его «Книге жизни» было сказано о родителях? Ничего предосудительного – во всяком случае в Андрюшкины годы; тогда он все в матери, в отце, а затем и в отчиме принимал как должное.

– Что ж, почитай. – Посмотрел на сына и повторил многозначительно: Почитай, почитай…

Рано утром Петр Иванович ушел на работу. С сыном он встретился лишь вечером. Андрюша с ногами сидел на диване в его комнате, искоса поглядывал то на книгу, лежавшую рядом, то на отца. Глаза у него были красные, выражение лица несчастное и затравленное, «Так, – отметил Петр Иванович, – и ему перепало на орехи».

– Ну, сын, – произнес он, садясь на другой край дивана и устремив на Андрюшку проницательный взгляд, – прочитал?

– П-п-прочитал…

– Н-да-а… – протянул Петр Иванович, нагнетая атмосферу. («Ох, нечисто у Андрюшки!») – Что же это ты, а? Как же ты дошел до жизни такой?

– Пап, да я… я только один раз! – покаянно захлюпал маленький грешник. Я не хотел, а Левка с Сашкой стали смеяться, и я… – И он, понимая, что теперь ему никогда и ни в чем не оправдаться, опустил голову.

«Что же это он натворил? Курил? Или, не дай бог, уворовали что-то? – соображал Петр Иванович, накаляясь праведным отцовским гневом. – Руки поотрываю шельмецу!»

На какой-то миг ему стало жаль мальчика. Ведь то, что для него, Петра Ивановича, стало давно прошедшим и снисходительно воспоминаемым, для Андрюшки сейчас самая жизнь – со всей ее сложностью и ответственностью, со страхом не прослыть мямлей и трусом, а может, и с мальчишеской влюбленностью, с борьбой чувств и незнанием, как поступить… Но эти тонкие соображения тотчас вытеснило чувство превосходства над сыном, которого он кормит, одевает, воспитывает и который, черт побери, должен вести себя как следует!

– Так вот, сын, – весомо сказал Петр Иванович, – сопровождая каждое слово помахиванием указательного пальца, – чтоб этого больше не было.

Владимир Савченко

ГЛОТАЙТЕ ХИРУРГА

«Своего хирурга глотайте быстро и решительно; чтобы не застрял в горле, запейте водой…»

Свод Космических Знаний. Т. XVII, Медицина.

Я отшатнулся. Серебристая блестящая змея проворно скользнула в угол, и, позванивая чешуей, свернулась в кольцо. Кольцо на кольцо, кольцо на кольцо. Мгновенно на уровне моего лица оказалась небольшая головка с матовыми, совершенно бессмысленными глазами. Глаза были пусты, как экран испорченного телевизора, а чешуйки, отражая свет, поблескивали, словно тысячи живых глазков.

– Знакомьтесь, – сказал Проф, – это и есть прикрепленное к вам ису 124/Б/569.

Ису – искусственное существо. На Чгедегде, где полным-полно машин, самых причудливых, даже человекообразных, а живые собеседники могут быть похожи и на ленту, и на стол, и на любую машину, принято, представляясь, объяснять происхождение: кто ты есть, искусственное существо или естественное – есу. Сам Проф был есу, среди его помощников – три есу и три ису, Гилик, мой карманный гид-переводчик – ису. И вот еще одно ису – 124/Б/569.

– Твой лейб-медик, лейб-целитель, лейб-ангел-хранитель, – пояснил Гилик, высунувшись из кармана. – Постарайся завоевать его расположение. Как это проявляют дружелюбие у вас на Земле?

Я нерешительно протянул руку. Как-то неприятно прикасаться к змее, хотя бы и с высшим медицинским образованием. К тому же непонятно было, что пожимать. Рук у змеи я не видел, были только какие-то лопаточки, прижатые к телу.

– Но вы, кажется, брезгаете, господин Человек? – Гилик тут же заметил мою нерешительность. – Вам не понравился облик личного ангела. Вы рисовали его себе в виде прелестной землячки. Но вы же сами объясняли, что у ваших однопланетцев форма тела унаследована от обезьян – древесных прыгунов. Этому хирургу негде будет прыгать, ему придется, как червяку, вползать во все щелочки, вот он и выглядит, как червяк. Внешность ису определяется назначением, это твердое правило Чгедегды. А во всем нашем Шаровом скоплении самых лучших ису делают на Чгедегде. Я сам родом оттуда.

Это я назвал его Гиликом. Как полагается ису, у него тоже был только номер, трудно запоминающийся и трудно произносимый. Поскольку он был моим проводником по всем кругам тамошнего неба, я именовал его первоначально Вергилием, потом получилось сокращение – Гилик. Но скорее всего он со своими пси-рожками был похож на чертенка. Этакий маленький, вертлявый, беспокойный, злоязычный и насмешливый карманный бесенок.

Первое время я даже обижался на его шпильки, потом понял, что таково свойство его ума. В погоне за портативностью (а карманный гид-переводчик и должен быть портативным) ему не дали блоков эмоций и центра понимания сложности. Он был вполне логичен, линейно логичен, железно логичен до идиотизма и не уставал удивляться противоречиям Вселенной, материи и человеческой натуры – моей. Конечно, я не был последователен и на этот раз. Нуждался во враче, просил врача и отшатнулся, потому что врач был похож на змею.

– На что жалуетесь? – гнусаво протянуло змееподобное.

– Я жалуюсь на старость, – сказал я. – Я старею. Что такое старение? Это спуск с вершины. Моя вершина позади, я с каждым годом становлюсь ниже… по качеству. Мои мускулы слабеют, реакции замедляются, ум становится неповоротливее, я запоминаю меньше, чем забываю. Я ни в чем себя не превосхожу, мечтаю удержаться на вчерашнем уровне, сам себя утрачиваю по кусочкам и не приобретаю ничего, кроме болезней – одной, другой, третьей. Мое завтра неизбежно хуже, чем вчера, вот что самое грустное.

Гилик вмешался и тут.

– Ты должен гордиться, ису, – сказал он змею. – Тебе поручают необыкновенно ответственное дело. Это человек с планеты Земля – существо особенное, космического значения. Он единственный экземпляр разумников из второй спиральной ветви. Только на нем наши ученые могут изучать биологию того рукава Галактики. Они специально пригласили его с Земли, доставили новейшим неракетным способом, выбрали из трех миллиардов жителей, потому что он лучший из мастеров образного описания своей планеты. Каждое выражение его – находка, каждая строка – открытие, каждая страница – откровение.

– Что ты плетешь? – воскликнул я, хватая болтуна за хвост. – Прекрати это гнусное славословие. Не смей издеваться!

Но он выскользнул, ловко вскочил мне на плечо, зашипел в ухо:

– Тсс, молчи, так надо. Ему не следует знать твоих подлинных параметров. Лейб-ангелов полагается программировать на обожание. Ведь он всю жизнь тебе посвятит. Пусть воображает, что обслуживает исключительную личность.

– Мне необходимо знать строение вашего тела, – прогудел мой змееподобный ангел.

Не без труда вспоминая школьные уроки, я начал:

– Внутри у меня твердый каркас из фосфорнокислого кальция. Называется скелет. Он определяет форму тела, все остальное крепится к нему. Всего в скелете 218 костей. Они соединены между собой жесткими швами или шарнирно, с помощью гибких хрящей…

Несколько странный способ знакомиться – читать лекцию по собственной анатомии. К тому же, как выяснилось вскоре, я не так уж много знал о своих внутренностях. Когда лекция окончилась, я вынужден был предоставить в распоряжение моих целителей капли крови, кусочки кожи и всего себя для просвечивания.

Начиная с этого дня, добрый месяц по земному счету, мы только и занимались моим организмом. Не знаю, как программируется обожание на Чгедегде, но змей вел себя так, как будто действительно преисполнился обожания. Он не отползал от меня с утра и до вечера, терпеливо, со вниманием и с жадным интересом расспрашивал, как я сплю, что ем, что мне нравится и что не нравится, что меня интересует, что претит, чего не хватает. Это было несколько надоедливо, но не могу сказать, что неприятно.

Со временем мой лейб-ангел далеко обогнал меня в «я-ведении», изучении моего Я. Правда, я ел, спал и занимался другими делами, подбирал образы для описания чужого мира, а он, не ведая сна и отдыха, неустанно трудился над познанием моей личности, запоминал все слова, которые я обронил случайно, заучивал все анализы наизусть. И вот настал день, когда мне был задан главный вопрос:

– А почему вы заболели старостью, как вы думаете?

– У нас стареют все, – сказал я. – Естественное изнашивание. Всеобщая энтропия. Накопление ошибок. Как сказал поэт: «В этой жизни все проходит, в том числе и жизнь сама».

Проф не согласился, к моему удивлению:

– Да, изнашиваются камни, скалы, горы, здания, машины. Но все это твердое, неподвижное и потому беспомощное. А река не изнашивается, в ней только вода меняется. Мы в нашем Шаровом скоплении считаем, что тело похоже на реку, по которой текут атомы. Жизнь – это авторемонт, преодоление изнашивания.

– А может, накапливаются ошибки ремонта? Энтропия захватывает управление, и авторемонт разлаживается. Рыба гниет с головы. Мозг подводит.

– Это очень просто проверить. Человек, у вас есть на Земле живые существа без мозга? Они бессмертны?

Кто у нас без мозга? Растения? Но одни из них живут тысячи лет, а другие одно лето. Амебы? Эти вообще делятся через каждые полчаса.

– Нет, отсутствие мозга не способствует долголетию, – сознался я. – Не способствует и не препятствует. Самый совершенный мозг у человека, но мы живем дольше большинства животных.

– Может быть, совершенный мозг обеспечивает долголетие?

– Опять не скажешь. Крокодилы, щуки, черепахи долговечнее нас.

– Так, значит мозг не имеет отношения к долголетию?

– Я не знаю.

– И это самый совершенный мозг Земли! – съехидничал Гилик. – Он даже не знает того, что находится в его ведении.

Проф сказал:

– Наши биологи считают, что жизнь вообще не стремится к бессмертию. Для вида важнее не долголетие индивидуума, а быстрое развитие с энергичной сменой поколений. Твоему животному виду. Человек, смена поколений не полезна?

Подумав, я согласился: да, пожалуй, полезна. Умирает устаревшее, отставшее от жизни, консервативное. Уступает место свежим силам, лучше приспособленным к изменившейся обстановке.

– Но конструкторам Чгедегды известно: если машине требуется поворачивать в пути, надо поставить руль. Если организму полезна смена поколений, нужен орган смены, этакий включатель старости, выключатель жизни.

– По типу реле времени, – вставил Гилик.

Я сказал, что не знаю такого органа.

– Но какие-нибудь переключатели есть у тебя в организме? Вот, например, ты рос в детстве, а потом прекратил расти.

– Такой выключатель известен. Это гипофиз – железа, управляющая другими железами. Когда она больна, вырастают коротконогие карлики или тощие гиганты. А при ее атрофии бывает что-то вроде ранней дряхлости.

Лейб-змей извлек из своей памяти накопленные им сведения:

«Гипофиз – железа под нижними отделами мозга. Размер около полутора сантиметров. Просвечивание показало, что железа связана густой нервной сетью с соседним отделом мозга».

– Он называется гипоталамус, – припомнил я. – Считается, что это центр, управляющий температурой, кислотностью и еще эмоциями – горем и радостью.

– А горе и радость у вас не влияют на старость?

– Горе старит человека, так говорят.

– Пожалуй, здесь и надо искать, – решил Проф. – Запоминай, ису-врач. Твоя цель – разобраться в узле гипофиз – гипоталамус. Записал в памяти? Теперь давай наметим маршрут.

Это было уже в самые последние дни обучения. Затем мой лейб-ангел куда-то уехал, сдал там экзамен по я-ведению, а когда вернулся, Проф сказал:

– Завтра приступим к операции.

Завтра операция! Помню наш прощальный ужин, если можно назвать ужином одновременное питание человека и машины. Я сидел за столом, ковыряя вилкой синтетические блюда, не очень похожие на земные кушанья, и запивал все это напитком, совсем похожим на водку (поскольку этиловый спирт на всех планетах одинаков). А змей, уложив кольца на хвост, заряжал свои блоки один за другим. Металлическое лицо его не выражало ничего, но в голосе – я уже научился различать оттенки – чувствовалось удовлетворение.

– Приятно заряжаться? – спросил я.

– Да, у нас положительная реакция на питание. Все ису запрограммированы так. А вы, есу, иначе?

– Пожалуй, и мы так запрограммированы. Грешен, люблю поесть. И у меня положительная реакция на бутерброд с икрой.

– Экстремально положительная? – он изучал меня до последней минуты.

– Нет, ису, не наивысшая. Для нас, людей, есть вещи поважнее еды. Мы запрограммированы так, что дорога к цели для нас приятнее цели. Есть приятно, но добывать пищу интереснее – ловить, находить, делать своими руками. Пожалуй, самое приятное – побеждать: зверя, противника, самого себя, дали, высоты, неведомое, неподатливое. И чем труднее, тем радостнее победа. Так в работе, так и в борьбе, и так же в любви.

– А что такое любовь? Объясни, Человек.

Немножко захмелел я, иначе не стал бы рассказывать машине про любовь.

– Представь себе, ису, радостное волнение, высочайшее напряжение души, зарядку на полную мощность. Чувствуешь в себе силы сказочные, таланты небывалые. Не идешь, а паришь, горы тебе по колено, розовые облака по плечи. Все краски ярче, все ароматы нежнее, все звуки мелодичнее. В ушах хоралы, чуть-чуть кружится голова…

– Типичная картина психического расстройства. Несоответствие между внешним миром и его отражением. Фотография с передержкой, – это Гилик высунулся из кармана, чтобы вставить свое слово.

– Продолжай, Человек, – сказал змей.

– Я могу продолжать сто лет, но ничего не объясню вам, металлическим. Слепому нельзя растолковать, что такое красный цвет. У нас громадные здания заполнены книгами о любви, и все они ничего не объясняют, только вызывают резонанс. Вот и я, читая о любви, вспоминаю свое: ранний летний рассвет, белесую полоску тумана, невесомое одеяло луга, невнятные тени кустов и бледное лицо девушки, такое доверчивое, такое успокоенное. И в груди столько острой нежности, столько бережливой жалости. Дыхание придерживаешь, чтобы ее не расплескать. Это у меня было, в моей молодости. А тебе вспомнить нечего. Для тебя любовь только слово. Сочетание звуков: «бо-бо-бовь-блям-блям».

– Это ради любви ты хочешь стать молодым, Человек?

До чего же приятно копаться в самом себе! И еще приятнее, что кого-то интересует это копание.

– Нет, ису, не для любви. Точнее, не только для любви. Главное то, о чем я говорил в первый день: главное – перспектива. Хочется, чтобы вершина была впереди, а не позади, чтобы мое будущее было длиннее прошлого. В юности жизнь кажется бесконечной. Мечтаешь обо всем, берешься за все, воображаешь, что успеешь все. Я хотел быть ученым, токарем, летчиком, инженером, астрономом, атомщиком – кем угодно – смотри каталог профессий. Стал выбирать, узнал, что выбор – это отказ, отказ от всего во имя одного. Решил: буду писателем, хотя бы опишу ученых, токарей, летчиков и так далее. И опять узнал, что выбор темы – это отказ от всех остальных. Остановился на науке, захотел написать книгу обо всем – о галактиках, микробах, электронах, слонах, амебах, предках, потомках. Но и этого не успею. Теперь собираю материал для одной подподтемы для книги о вашем Шаровом скоплении. Увы, и тут миллион солнц, десять миллионов планет. А голова уже трезвая и понимает простую арифметику: на знакомство с планетой, самое поверхностное, нужно не меньше месяца. Сколько месяцев осталось мне прожить? Двести? Сто, может быть?

– Следовательно, время – главное для тебя?

– Время и силы, дорогой ису. Пойми всю несправедливость старости: у меня времени меньше, а к. п. д. ниже. На каждый час полновесной работы я должен два часа копить силы. Прибыв на новую планету, с чего начинаю? Ищу, где бы прилечь. Сил должен набраться для новых впечатлений. Набрал, записал, что делаю? Ищу, где бы прилечь. Силы надо накопить для завтрашних впечатлений. В старости жизнь сводится к самосбережению – вот что наисквернейше. А это так бесперспективно – заботиться о себе.

Тут, выдернув все штепсели из розеток, мой змей вытянулся, как на параде.

– Я рад, что мне поручено чинить тебя. Человек. Твои мечты заслуживают одобрения.

Гилик опять высунулся из кармана:

– Не удивительно, ису. Ведь ты запрограммирован на одобрение. У тебя огромнейший блок одобрения, уважения, почтения, преклонения, поклонения и умиления. Без этого блока ты был бы вдвое короче и вдвое логичнее.

– Возможно, – ответил змей с достоинством. – Тебе этого не понять. В таких тщедушных машинках, как ты, нет места для высших эмоций.

– Завтра ты будешь мельче меня, – отпарировал бесенок и скрылся в кармане, довольный, что последнее слово осталось за ним.

– Можешь начинать свою Книгу обо Всем, – продолжал змей, все так же торжественно вытянувшись. – Обещаю тебе: в порошок разотрусь, но молодость у тебя будет.

А назавтра началась операция, то самое измельчание, на которое намекал Гилик. На Чгедегде эту операцию называют «эхкхоркдх». За неудобопроизносимостью такого слова я предлагаю термин «миллитация», в смысле «деление на тысячу, взятке одной тысячной».

Принцип миллитации таков: во время атомной копировки предмета воспроизводится не каждый атом, а только один из тысячи.

Каким способом атомы разбирают, как сбрасывают, как оставляют и соединяют, откуда берут энергию и куда отводят излишки, ничего я вам объяснить не смогу, потому, что для этого надо изложить основы атомно-физической техники Шарового – три объемистых тома. Мне пересказывали их популярно, но я не все понял и боюсь напутать. А как это выглядит внешне, расскажу, поскольку сам был свидетелем.

Мы пришли, а змей приполз в лабораторию, где стоял емкий посеребренный шкаф, весь опутанный проводами и шлангами, с небольшим ящичком на боку, Это сооружение напоминало будку с милицейским телефоном снаружи. Змей заполз в большой шкаф, встал на хвост, свернул кольца и застыл в своей любимой позе. «Надеемся на тебя, ису», – сказал Проф. Змей повернул ко мне свою головку и сказал: «Человек, будь спокоен. Начинай Книгу обо Всем». Проф захлопнул дверцу шкафа, что-то загудело, заныло, зашипело и засвистело внутри, со звоном открылась дверца маленького ящичка, и змей оказался там, но не обычный, вчерашний, а совсем маленький, словно изящная металлическая статуэтка. И, глянув на меня глазами-бусинками, он вдруг пискнул тонюсеньким голоском:

– Селовек, будь спокоен. Насинай обо Всем.

Проф спросил:

– Ису-врач, помнишь ли ты маршрут? Ису-врач, помнишь ли ты задачу?

– Задася – излецить от старости Селовека. Для этого я обследую…

Такие вопросы задавались, чтобы проверить, не утерялись ли какие-нибудь качества при миллитации, не ускользнуло ли что-нибудь из памяти вместе с выброшенными 999 атомами? Но копия отвечала безукоризненно. Как мне объяснили, обычно машины безболезненно выдерживают уменьшение в тысячи, миллионы и миллиарды раз, поскольку их кристаллы и транзисторы состоят из однородных атомов. Другое дело мы, живые существа, естественные – есу. Наши белки и нуклеины невероятно сложны и своеобразны, нередко один атом играет в них важную роль, например, атом железа в крови. И эти важные атомы могут потеряться при первой же миллитации. Так что метод «эхкхоркдх» для нас не годится, для живых существ применяют совсем другой, недавно открытый способ «шаркхра».

Задав еще несколько вопросов, члены комиссии подставили змею белую тарелку. Он проворно скользнул на нее, улегся блестящим браслетом и пискнул в последний раз: «Надейся, Селовек». Тарелку внесли в большой шкаф, откуда давно уже были отсосаны 99,9 % атомов, вновь закрыли посеребренную дверь, опять загудело, заныло, засвистало; звякнув, открылась дверка малого ящичка. На полочке там стояло кукольное блюдечко с металлическим колечком. И колечко то подняло булавочную головочку, что-то просвистело. Приблизив ухо, я уловил: «…дейся».

Помощники Профа, три есу и три ису, поспешно приставили к ушам усилители.

– Ису-врач, помнишь ли ты маршрут?

– Ису-врач, помнишь ли ты задачу?

И, к удивлению, это металлическое колечко свистело что-то разумное и членораздельное.

Белое блюдечко ставят на золотистую тарелку. Гудит, шипит, звенит.

После третьей миллитации я с трудом разглядел волосок на белом кружочке, подобном лепестку жасмина. Голос уже не был слышен, перешел в ультразвуковой диапазон. Проф не спрашивал, экзамен вели специальные ису со слоноподобными ультразвуковыми ушами. А волосок на лепестке отвечал, как разумное существо, о гипоталамусе и гипофизе.

Четвертая миллитация – последняя. Мой доктор уже не виден. Я знаю, что он находится на той белой точке, что лежит на золотой монетке, что лежит на голубом блюдце, поставленном на синюю тарелку. Знаю, но как ни таращу глаза, ничего не могу разглядеть. Теперь и ушастые ису ничего не слышат. Разговор ведется по радио. Вместе с приемником включена и телевизионная передача. Иконоскопами в ней служат глаза змея, его оком мы смотрим на микромир, как бы сквозь микроскоп с увеличением в 10 тысяч раз. И в мире этом все не по-нашему. Там дуют ураганные ветры, которые гонят по воздуху целые глыбы и скалы. Некоторые из них ложатся рядом со змеем, одна катится по его телу. Но он выбирается из-под нее, не поцарапавшись. В мире малых величин иные соотношения между размерами, тяжестью и прочностью.

А глыбы те – обыкновенная пыль. Угловатые черно-серые, с плоскими гранями – пылинки металла. Желто-серые со стеклянным блеском – песчинки, бурые плоские – чешуйки глины, лохматые коричневые и красные канаты – шерстинки моей рубашки. Идеально-ровные бурые шары – капельки масла, шары прозрачные – может быть, капли слюны. Да, вероятно, слюна, потому что в этих шарах плавают прозрачные, как медузы, палочки, бусы и змейки – бактерии, конечно. Рядом с кольцами змея они выглядят, как слизняки или гусеницы.

Пока я рассматривал все это с любопытством, шел экзамен, самый продолжительный из всех. Комиссия настойчиво искала ошибки миллитации.

– Превосходно, энтропия приближается к нулю, – сказал, наконец, Проф. – Действуй, ису.

И опять я услышал:

– Человек, надейся на меня…

– Счастливого пути, друг мой искусственный.

– Внимание, подаем шприц.

Тонкая игла коснулась цветных блюдечек. Как я ни старался, никакого движения не смог уловить. А на экране отлично видно было, как к белому блюду приблизилось нечто зазубренное и мозаичное, состоящее из плиток разного оттенка от грязно-белого до угольно-черного. И когда срезанный край этого зазубренного подошел вплотную, мы увидели мрачную трубу, наподобие тоннеля метро. Так выглядела для микропутешественника игла обыкновенного шприца. Скрежеща лопатками, скользящими на гладких микрокристаллах, змей решительно двинулся в глубь тоннеля. Мигали вспышки, озаряя экран и слепя нас. То ли змей не мог наладить свои прожекторы, то ли выжигал что-то. Последнее предположение оказалось правильным.

– Не слишком хорошо прокипятили вы шприц, – послышался ворчливый голос. – Здесь полно нечисти.

– Ису, продвигайся вперед. Будет еще обработкам ядом.

– Подождите, я тут наведу порядок.

– Ису, нельзя ждать до бесконечности. Все равно ток воздуха заносит инфекцию. Человек справится с сотней-другой микробов.

– А я не уйду, пока не наведу порядок. Человеческий организм требует стерильной чистоты.

Вспомнилось, что эту фразу я слышал на Земле в своем доме. От кого? От тети Аси – семнадцатой по счету и самой старательной из семнадцати нянек моего сына. Тетя Ася была помешана на чистоте, вылизывала дом до последней пылинки. Во имя чистоты трижды в день выгоняли меня из кабинета и раза три в неделю из дома. В комнате все блестело, на столе блестело, но письменного стола не было у меня. Я ютился в читальнях со своими черновиками.

– Ты, как тетя Ася, все сводишь к уборке. А дело когда?

– Тетеась, кончай, – подхватил Гилик.

Впоследствии это звукосочетание стало именем змея – Тетеас. Он не обижался, даже гордился, что приобрел, помимо номера, собственное имя, как живой человек. И звучало солидно: «Тетеас», нечто латинско-медицинское, как тетанус, таламус, тонус.

Наконец он угомонился – Тетеас номер 124/Б/569 сказал, что готов к инъекции. Начались обычные лабораторные манипуляции: шприц обожгли ультрафиолетом, мне обожгли, а после этого смазали синюю жилку на сгибе левого локтя, прицелились иглой… Укол.

– Я в вене. Все нормально, – доложил змей деловито.

– Ну вот, Человек, смотри, каков ты на самом деле. Изучай себя углубленно, – добавил Гилик.

Честно говоря, я побаивался этого момента. К сожалению, я принадлежу к тем людям, которые не выносят вида крови. Меня мутит даже в кино, если на экране показывают хирургический киножурнал. Я заранее содрогался, представляя, как зазубренный тоннель вонзится в мою плоть, будет рвать кожу, как хлынет ручьем кровь и все травмы появятся на экране с тысячекратным увеличением.

Но я увидел нечто настолько несходное ни с человеком, ни с живым мясом, ни с кровью, что никак я не мог отнести происходящее к самому себе. И в тот момент, и позднее все время я воспринимал экраны и сообщения Тетеаса, как историю приключений в некоем чуждом мире, ко мне не имеющем никакого отношения. Никак не мог почувствовать, что этот странный мир и есть я.

Судите сами: Тетеас плыл в вязком, пронизанном какими-то нитями киселе, наполненном бесчисленными лепешками, слегка вмятыми в середине, темно-красными в свете прожекторов. Толкаясь, переворачиваясь, обгоняя друг друга, все эти лепешки стремительно неслись по трубе, мозаичные стены которой проявлялись на мгновение, когда сам змей натыкался на них. Изредка среди лепешек появлялись полупрозрачные неопределенной формы амебоподобные куски студня, не более одного на тысячу лепешек. И еще время от времени мелькали тупоносые чурочки, отдельные бусы и цепочки бус. Так выглядела моя кровь в глазах-микроскопах Тетеаса. На лепешки были похожи красные шарики – неутомимые почтальоны крови, доставщики кислорода, уборщики углекислоты. Амеб напоминали лейкоциты строгая охрана больших и малых дорог организма, гроза непрошенных гостей. А чурки, бусы и цепочки – это и были непрошенные гости – бактерии, пробравшиеся в кровь.

Я пишу обо всем этом добрых полчаса, вы читаете около минуты, в действительности прошло несколько секунд. Только-только отзвучал голос Тетеаса: «Я в вене, все нормально»; одновременно я увидел суп с красными лепешками, и тут же Тетеас доложил: «Прошел сердце, нахожусь в легочной артерии». Еще две-три секунды, тюбинги кровепровода приблизились вплотную, открылись трубы поуже, и змей нырнул в одну из них. От этой трубы ответвлялись совсем узкие, как водопроводный стояк. Красные шарики, напирая на впереди плывущих, с трудом втискивали их в эти стояки. Самая форма их менялась, тарелки превращались в валики. И Тетеас сунулся за одной из тарелок, но труба оказалась узкой для него, и, прорвав стенки, он ввалился в пустой просторный мешок. Мне показалось, будто что-то кольнуло под левой лопаткой.

– Черт возьми, доктор, вы порвали легкое своему пациенту. Как он будет дышать теперь? – воскликнул Гилик.

Проф был смущен немножко.

– Конечно, не легкое, попортил стенку одной альвеолы. Капилляр был недостаточно эластичен.

– Ну да, капилляр виноват.

– Вы уж извините, – продолжал Проф, обращаясь ко мне. – Некоторые повреждения неизбежны. Мы же советовались с вами о маршруте, вы не предложили ничего лучшего.

Да, мы не один день обсуждали маршрут проникновения в мой мозг. Прямой и ближайший отвергли сразу – я вовсе не хотел, чтобы мне сверлили череп, оставляли в нем дырочку, хотя бы и тоньше волоса. Ввести пилюли в нос? Но тут Тетеас попадет в передние доли мозга – кто его знает, что он повредит по пути к гипофизу. Я сам предложил привычную инъекцию в вену с маршрутом самым длинным, но и самым безболезненным, по готовым дорогам организма – венам и артериям. Недаром и на Земле важнейшие дороги называют транспортными артериями.

Итак, намечен был такой путь: вена левой руки – сердце (правая половина) – легочная артерия – легкое – легочная вена – сердце (левая половина) – аорта – сонная артерия – мозг. И вот через минуту Тетеас в легком, и тут же первая травма.

Мое легкое, точнее один из многочисленных пузырьков его, альвеола, выглядело как мягкий мешок с выростами-карманами. Мешок этот то расширялся, то спадал, поскольку, глядя на экран, я хотя и волновался, но все же дышал попутно, наполняя легкие воздухом. При этом в мешок время от времени влетали какие-то обрывки канатов и даже камешки. Потолкавшись в воздухе, они оседали на дне карманов, прилипая к куче мусора, уже накопившегося там за долгие годы дыхания. Оказывается, легкие не умеют проветриваться, так и собирают на стенках всю случайно залетевшую мелкую пыль.