Текст книги "Кавалер Ордена Золотого Руна"

Автор книги: Владислав Гурин

Соавторы: Альберт Акопян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

До чего ж комната Средиземского не была графской! Не висели здесь портреты екатерининских силачей в муаровых камзолах. Не было и обычных круглых татарских щитов. И мебель была тонконогая, не родовитая. И паркет не был натерт, и ничто в нем не отражалось.

Перед смертью графу следовало бы подумать о своих предках, среди которых были знаменитые воины, государственные умы и даже посланник при дворе испанском; о сыне, проклятом графом за измену семье и сословию; о младшем брате, сбежавшем в Америку с жидовкой. Следовало также подумать и о боге, потому что граф был человеком верующим и исправно посещал церковь. Но вместо всего этого мысли графа были обращены к вздорным житейским мелочам.

– Я умираю в антисанитарных условиях, – бормотал он сварливо. – До сих пор не могли потолка побелить.

И, как нарочно, снова вспомнилось обиднейшее происшествие. Когда граф еще не был бывшим и когда все бывшее было настоящим, в 1910 году, он купил себе за шестьсот франков место на кладбище в Ницце. Именно там, под электрической зеленью хотел найти вечный покой граф Средиземский. Еще недавно он послал в Ниццу колкое письмо, в котором отказывался от места на кладбище и требовал деньги обратно. Но кладбищенское управление в вежливой форме отказало. В письме указывалось, что деньги, внесенные за могилу, возвращению не подлежат, но что если тело месье Средиземского при документах, подтверждающих право месье на могильный участок, прибудет в Ниццу, то оно будет действительно погребено на ниццском кладбище. Причем расходы по преданию тела земле, конечно, целиком ложатся на месье.

Доходы графа от продажи папирос с лотка были очень невелики, и он сильно надеялся на деньги из Ниццы. Переписка с кладбищенскими властями причинила графу много волнений и разрушительно подействовала на его организм. После гадкого письма, в котором так спокойно трактовались вопросы перевозки графского праха, он совсем ослабел и почти не вставал со своей кушетки. Справедливо не доверяя утешениям районного врача, он готовился к расчету с жизнью. Однако умирать ему не хотелось, как не хотелось мальчику отрываться от игры в мяч для того, чтобы идти делать уроки. У графа на мази было большое склочное дело против трех вузовцев Катаваськина, Невинского и Филосопуло, квартировавших этажом выше.

Вражда его к молодым людям возникла обычным путем. В домовой стенгазете появилась раскрашенная карикатура, изображавшая графа в отвратительном виде – с высокими ушами и коротеньким туловищем. Под рисунком была стихотворная подпись:

В нашем доме номер семь

Комната найдется всем.

Здесь найдешь в один момент

Классово чуждый элемент.

Что вы скажете, узнав,

Что Средиземский – бывший граф?!

Под стихами была подпись: «Трое».

Средиземский испугался. Он засел за опровержение, решив в свою очередь написать его стихами. Но он не мог достигнуть той высоты стихотворной техники, которую обнаружили его враги. К тому же к Катаваськину, Невинскому и Филосопуло пришли гости. Там щипали гитару, затягивали песни и боролись, тяжко топая. Иногда сверху долетали возгласы: "…Энгельс его ругает, но вот Плеханов…" Средиземскому удалась только первая строка: "То, что граф, я не скрывал…" Опровергать в прозе было нечего. Выпад остался без ответа. Дело как-то замялось само по себе. Но обиды Средиземский забыть не мог. Засыпая, он видел, как на темной стене на манер валтасаровских "мене, текел, фарес" зажигаются три фосфорических слова: КАТАВАСЬКИН, НЕВИНСКИЙ, ФИЛОСОПУЛО

Наступил вечер. Кушеточные пружины скрипели. Беспокойно умирал граф. Уже неделю тому назад у него был разработан подробный план мести молодым людям. Это был целый арсенал обычных домовых гадостей: жалоба в домоуправление на Катаваськина, Невинского и Филосопуло с указанием на то, что они разрушают жилище, анонимное письмо в канцелярию вуза за подписью "Друг просвещения", где три студента обвинялись в чубаровщине и содомском грехе, тайное донесение в милицию о том, что в комнате вузовцев ночуют непрописанные подозрительные граждане. Граф был в курсе современных событий. Поэтому в план его было включено еще одно подметное письмо – в университетскую ячейку с туманным намеком на то, что партиец Филосопуло вечно практикует у себя в комнате правый уклон под прикрытием "левой фразы".

И все это еще не было приведено в исполнение. Помешала костлявая. Закрывая глаза, граф чувствовал ее присутствие в комнате. Она стояла за пыльным славянским шкафом. В ее руках мистически сверкала коса. Могла получиться скверная штука: граф мог умереть неотмщенным.

А между тем оскорбление надо было смыть. Предки Средиземского всевозможные оскорбления смывали обычно кровью. Но залить страну потоками молодой горячей крови Катаваськина, Невинского и Филосопуло граф не мог. Изменились экономические предпосылки. Пустить же в ход сложную систему доносов было уже некогда, потому что графу оставалось жить, как видно, только несколько часов.

Надо было придумать взамен какую-нибудь сильнодействующую быструю месть.

Поиски диковинного старичка растянулись на два месяца. Но даже сейчас, поднимаясь в комнату графа, Бендер не знал, что скажет через минуту.

Мгновенно оценив безнадежное положение старика, Остап грохнулся на колени:

– Ваше сиятельство! Наконец-то… – что "наконец-то", он еще не придумал.

В глазах старика появилось удивление, недоверие и еще что-то, довольно неприятное.

" Узнал, старый козел", – подумал Остап и продолжил без паузы:

– Ваше сиятельство! Несколько лет назад я купил у Вас орден Золотого Руна. И он… перевернул мою жизнь! Я никогда не служил Советам, но это… это даже нечто большее. Я… Мой образ мыслей… Э-э-э…

Старик приподнялся на кушетке и посмотрел на Остапа с явным подозрением, словно хотел сказать "и не стыдно?" "Не верит, сволочь", – решил великий комбинатор и пошел ва-банк.

– Я не могу расстаться с этим орденом. Он часть меня. Он… моя путеводная звезда. И в то же время я знаю, я чувствую: он должен принадлежать семье Средиземских. Значит, остается один выход. Мне говорили, что у вас был сын и что он умер. Расскажите мне о нем и… усыновите меня, Ваше сиятельство! – прохрипел Остап.

– Покажите, – прошептал граф.

Бендер расстегнул рубашку. Старик долго любовался матовым блеском Золотого Руна и наконец произнес:

– Должен признать, орден как-будто делали для вас… Ну-с, юноша, в этой стране в наше трезвое материалистическое время здравомыслящий человек графом стать не захочет… – он делал долгие паузы. – Значит, вы либо идиот, либо – себе на уме… Но вы не идиот, вы – прохиндей… Мой сын жив. Скажу больше: он в Москве, состоит в кооперативе "Жилец и бетон" и должен получить квартиру в доме на Шаймоновской улице, который сейчас достраивается. Вы мне нравитесь, а сын… сына я проклял… за предательство фамилии, но… – голос графа дрогнул. – Это все. Я дал вам равные шансы. Уходите.

Едва за Бендером закрылась дверь, Средиземский вновь вспомнил о нанесенном ему оскорблении. И тут его осенило.

Когда студент Филосопуло проходил дворик дома, озаренный жирной греческой луной, его окликнули. Он обернулся. Из приоткрытого окна графской комнаты манила его трясущаяся рука.

– Меня? – спросил студент удивленно.

Рука все манила, послышался резкий павлиний голос Средиземского:

– Войдите ко мне. Умоляю вас. Это необходимо.

Филосопуло приподнял плечи. Через минуту он уже сидел на кушетке в ногах у графа. Маленькая лампочка распространяла в комнате тусклый бронзовый свет.

– Товарищ Филосопуло, – сказал граф, – я стою на пороге смерти. Дни мои сочтены.

– Ну, кто их считал! – воскликнул добрый Филосопуло. – Вы еще поживете не один отрезок времени.

– Не утешайте меня. Своей смертью я искуплю все то зло, которое причинил вам когда-то.

– Мне?

– Да, сын мой! – простонал Средиземский голосом служителя культа. – Вам. Я великий грешник. Двадцать лет я страдал, не находя в себе силы открыть тайну вашего рождения. Но теперь, умирая, я хочу рассказать вам все. Вы не Филосопуло.

– Почему я не Филосопуло? – сказал студент. – Я Филосопуло.

– Нет. Вы никак не Филосопуло. Вы – Средиземский, граф Средиземский. Вы мой сын. Можете мне, конечно, не верить, но это чистейшая правда. Перед смертью люди не лгут. Вы мой сын, а я ваш несчастный отец. Приблизьтесь ко мне. Я обниму вас.

Но ответного прилива нежности не последовало. Филосопуло вскочил, и с колен его шлепнулся на пол толстый том Плеханова.

– Что за ерунда? – крикнул он. – Я Филосопуло! Мои родители тридцать лет живут в Тирасполе. Только на прошлой неделе я получил письмо от моего отца Филосопуло.

– Это не ваш отец, – сказал старик спокойно. – Ваш отец здесь, умирает на кушетке. Да. Это было двадцать два года тому назад. Я встретился с вашей матерью в камышах на берегу Днестра. Она была очаровательная женщина, ваша мать, хоть и гречанка.

– Что за черт! – восклицал длинноногий Филосопуло, бегая по комнате. – Это просто свинство!

– Наш полк, – продолжал мстительный старик, – гвардейский полк его величества короля датского, участвовал тогда в больших маневрах. А я был великий грешник. Меня так и называли – Петергофский Дон-Жуан. Я соб-лазнил вашу мать и обманул Филосопуло, которого вы неправильно считаете своим отцом.

– Этого не может быть!

– Я понимаю, сын мой, ваше волнение. Оно естественно. Графу теперь, сами знаете, прожить очень трудно. Из партии вас, конечно, вон! Мужайтесь, сын мой! Я предвижу, что вас вычистят также из университета. А в доме про вас будут стихи сочинять, как про меня написали: "Что вы скажете, узнав, что Филосопуло бывший граф?" Но я узнаю в вас, дитя мое, благородное сердце графов Средиземских, благородное, смелое и набожное сердце нашего рода, последним отпрыском коего являетесь вы. Средиземские всегда верили в бога. Вы посещаете церковь, дитя мое?

Филосопуло взмахнул рукой и с криком "к чертовой матери!" выскочил из комнаты. Тень его торопливо пробежала по дворику и исчезла в переулке. А старый граф тихо засмеялся и посмотрел в темный угол, образованный шкафом. Костлявая не казалась ему уже такой страшной. Она дружелюбно помахивала косой и позванивала будильником. На стене снова зажглись фосфорические слова, но слова "Филосопуло" уже не было. Пылали зеленым светом только две фамилии: КАТАВАСЬКИН, НЕВИНСКИЙ

Старый граф заработал с энергией, удивительной для умирающего. Он залучил к себе комсомольца Невинского. А через пять минут пораженный в самое сердце Невинский вертелся в комнате, освещенной бронзовым светом. Он так суетился, словно на него напали пчелы.

А старый граф, придерживая рукой подбородок, длинный и мягкий, как кошелек, плавно повествовал:

– Я был великий грешник, сын мой. В то время я был блестящим офицером гвардейского его величества короля датского полчка. Мой полк участвовал тогда в больших маневрах у Витебска. И там я встретил вашу мать. Это была очаровательная женщина. Я буду краток. Она увлеклась мною. А уже через девять месяцев в бедной квартире портного Невинского зашевелился маленький красный комочек. И этот комочек были вы, Невинский.

– Почему вы думаете, что этот красный комочек был именно я? – слезливо спросил Невинский. – То есть я хочу спросить, почему вы думаете, что отцом этого красного комочка были именно вы?

– Эта святая женщина любила меня, – самодовольно ответил умирающий. – Это была чистая душа, хотя и еврейка. Она рассказала мне, кто настоящий отец ее ребенка. Этот отец – я. И этот сын – вы. Вы мой сын, Яша. Вы не Невинский. Вы – Средиземский. Вы граф! А я великий грешник, меня даже в полчку так и называли – Ораниенбаумский Дон-Жуан. Обнимите меня, молодой граф, последний отпрыск нашего угасающего рода.

Невинский был так ошеломлен, что с размаху обнял старого негодяя. Потом опомнился и с тоской сказал:

– Ах, гражданин Средиземский, гражданин Средиземский! Зачем вы не унесли этот секрет с собой в могилу? Что же теперь будет?

Старый граф участливо смотрел на своего второго, единственного, сына, кашляя и наставляя:

– Бедное благородное сердце! Сколько вам еще придется испытать лишений! Из комсомола, конечно, вон. Да я надеюсь, что вы и сами не останетесь в этой враждебной нашему классу корпорации. Из вуза – вон. Да и зачем вам советский вуз? Графы Средиземские всегда получали образование в лицеях. Обними меня, Яшенька, еще разок! Не видишь разве, что я здесь умираю на кушетке?

– Не может этого быть, – отчаянно сказал Невинский.

– Однако это факт, – сухо возразил старик. – Умирающие не врут.

– Я не граф, – защищался комсомолец.

– Нет, граф.

– Это вы граф.

– Оба мы графы, – заключил Средиземский. – Бедный сын мой. Предвижу, что про вас напишут стихами: "Что вы скажете, узнав, что Невинский просто граф?"

Невинский ушел, кренясь набок и бормоча: "Значит, я граф. Ай-ай-ай! Ой-вей!"

Его огненная фамилия на стене потухла, и страшной могильной надписью висело в комнате только одно слово: КАТАВАСЬКИН

 В это время во дворике раздался веселый голос:

– По морям, по волнам, нынче здесь завтра там! По моря-ам, морям, морям, морям!

То возвращался домой с карнавала на реке веселый студент Катаваськин. Его узкие антрацитовые брюки сверкали под луной.

– Товарищ Катаваськин! – позвал граф, с трудом приподняв к окну свою петушиную голову. – А, товарищ Катаваськин!

– Это ты, Верка? – крикнул студент, задрав голову.

– Нет, это я, Средиземский. У меня к вам дело. Зайдите на минуточку.

И через минуту Средиземский признался, что он, граф, великий грешник. Явствовало, что студент – последний потомок графов Средиземских и, следовательно, сам граф.

– Это было в Тамбове, – усталым уже голосом плел Средиземский. – Я был тогда гвардейским офицером…

Катаваськин выбежал на улицу, шатаясь от радости. В ушах его стоял звон, и студенту казалось, что за ним по тротуару волочится и гремит белая сабля.

– Так им и надо, – захрипел граф. – Пусть не пишут стихов.

Последняя фамилия исчезла со стены. В комнату влетел холодный ветер. Из-за славянского шкафа вышла костлявая. Средиземский завизжал. Смерть рубанула его косой, и граф умер со счастливой улыбкой на синих губах.

В эту ночь все три студента не ночевали дома. Они бродили по фиолетовым улицам в разных концах города, пугая своим видом ночных извозчиков. Их волновали разнообразные чувства.

В третьем часу утра Филосопуло блуждал по переулкам, настолько отдаленным, что их даже к 1934 году не успели переименовать, и шептал:

– Я не имею морального права скрыть свое происхождение от ячейки. Я должен пойти и заявить. А что скажут Невинский и Катаваськин? Может, они даже не захотят жить со мной в одной комнате. В особенности Невинский. Он парень горячий. Руки, наверно, даже не подаст.

В это время Невинский в перепачканных брюках кружил вокруг памятника Пушкину и горячо убеждал себя:

– В конце концов я не виноват. Я жертва любовной авантюры представителя царского, насквозь прогнившего режима. Я не хочу быть графом. Рассказать невозможно, Филосопуло со мной просто разговаривать не станет. Интересно, как поступил бы на моем месте Энгельс? Я погиб. Надо скрыть. Иначе невозможно. Ай-ей-ей! А что скажет Катаваськин? Втерся, скажет, примазался. Он хоть и беспартийный, но страшный активист. Ах, что он скажет, узнав, что я, Невинский, бывший граф! Скрыть, скрыть!

Тем временем активист Катаваськин, все еще оглушаемый звоном невидимого палаша, проходил улицы стрелковым шагом, время от времени молодецки вскрикивая:

– Жаль, что наследства не оставил. Чудо-богатырь. Отец говорил, что у него имение в Черниговской губернии. Хи, не вовремя я родился! Там теперь, наверно, совхоз. Эх, марш вперед, труба зовет, черные гусары! Интересно, выпил бы я бутылку рома, сидя на оконном карнизе? Надо будет попробовать! А ведь ничего нельзя рассказать. Филосопуло и Невинский могут из зависти мне напортить. А хорошо бы жениться на графине! Ут-р-ром входишь в будуар…

Первым прибежал домой Невинский. Дрожа всем телом, он залег в постель и кренделем свернулся под малиновым одеялом. Только он начал согреваться, как дверь раскрылась, и вошел Филосопуло, лицо которого имело темный, наждачный цвет.

– Слушай, Яшка, – сказал он строго. – Что бы ты сделал, если бы один из нас троих оказался сыном графа?

Невинский слабо вскрикнул.

"Вот оно, – подумал он, – начинается".

– Что бы ты все-таки сделал? – решительно настаивал Филосопуло.

– Что за глупости? – совсем оробев, сказал Невинский. – Какие из нас графы!

– А все-таки? Что б ты сделал?

– Лично я?

– Да, ты лично.

– Лично я порвал бы с ним всякие отношения!

– И разговаривать не стал бы? – со стоном воскликнул Филосопуло.

– Нет, не стал бы. Ни за что! Но к чему этот глупый разговор?

– Это не глупый разговор, – мрачно сказал Филосопуло. – От этого вся жизнь зависит.

"Погиб, погиб", – подумал Невинский, прыгая под одеялом, как мышь.

"Конечно, со мной никто не будет разговаривать, – думал Филосопуло. – Невинский совершенно прав".

И он тяжело свалился на круглое, бисквитное сиденье венского стула. Комсомолец совсем исчез в волнах одеяла. Наступило длительное, нехорошее молчание. В передней раздались молодцеватые шаги, и в комнату вошел Катаваськин.

Долго и презрительно он оглядывал комнату.

– Воняет, – сказал он высокомерно. – Совсем как в ночлежном доме. Не понимаю, как вы можете здесь жить. Аристократу здесь положительно невозможно.

Эти слова нанесли обоим студентам страшный удар. Им показалось, что в комнату вплыла шаровидная молния и, покачиваясь в воздухе, выбирает себе жертву.

– Хорошо быть владельцем имения, – неопределенно сказал Катаваськин, вызывающе поглядывая на товарищей. – Загнать его и жить на проценты в Париже. Кататься на велосипеде. Верно, Филосопуло? Как ты думаешь, Невинский?

– Довольно! – крикнул Филосопуло. – Скажи, Катаваськин, как поступил бы ты, если бы обнаружил, что один из нас тайный граф?

Тут испугался и Катаваськин. На лице его показался апельсиновый пот.

– Что ж, ребятки, – забормотал он. – В конце концов нет ничего особенно страшного. Вдруг вы узнаете, что я граф. Немножко, конечно, неприятно… но…

– Ну а если бы я? – воскликнул Филосопуло.

– Что ты?

– Да вот… оказался графом.

– Ты, графом? Это меня смешит.

– Так вот, я граф… – отчаянно сказал член партии.

– Граф Филосопуло?

– Я не Филосопуло, – сказал студент. – Я Средиземский. Я в этом совершенно не виноват, но это факт.

– Это ложь! – закричал Катаваськин. – Средиземский – я! Два графа ошеломленно меряли друг друга взглядами. Из угла комнаты послышался протяжный стон. Это не выдержал муки ожидания, выплывая из-под одеяла, третий граф.

– Я же не виноват! – кричал он. – Разве я хотел быть графским сынком? Любовный эксцесс представителя насквозь пропитанного режима…

Через пятнадцать минут студенты сидели на твердом, как пробка, матраце Невинского и обменивались опытом кратковременного графства.

– А про полчок его величества короля датского он говорил?

– Говорил. Я еще подумал, причем здесь датский король?

– И мне тоже говорил. А тебе, Невинский?

– Конечно. Он сказал еще, что моя мать была чистая душа, хотя и еврейка.

– Вот старый негодяй! Про мою мать он тоже сообщил, что она чистая душа, хотя и гречанка.

– А обнимать просил?

– Просил.

– А ты обнимал?

– Нет. А ты?

– Я обнимал.

– Ну и дурак!

На другой день студенты увидели из окна, как вынесли в переулок желтый гроб, в котором покоилось все, что осталось земного от мстительного графа. Посеребренная одноконная площадка загремела по мостовой. Закачался на голове смирной лошади генеральский белый султан. Две старухи с суровыми глазами шли за гробом. Навcтречу им выбежал человек. Его длинный шарф выбился из-под распахнутого пальто. Это был Остап Бендер.

– Стойте! – заорал он ошалело. – Я забыл спросить…

– Никак, пропащий сыночек явился, – прошамкала одна из старух.

– Аполлинарий Спиридонович теперь в ответе только перед Богом! – грозно прогудела другая.

Еще утром, направляясь в жилтоварищество "Жилец и бетон", Остап заглянул в магазин канцелярских товаров и купил два чрезвычайно необходимых ему сегодня предмета: зеленую записную книжку "Кулинарные рецепты" и автоматическую ручку, которой собирался внести в записную книжку адрес и место работы пайщика жилтоварищества товарища Средиземского.

Лишь перечитав список жильцов по слогам, Остап постиг двойственный смысл слов умирающего графа о "предательстве фамилии": гражданин по фамилии Средиземский среди пайщиков жилтоварищества не числился.

"Господи, помоги!" – причитал Бендер, рыская по графской комнате и перетряхивая многочисленные коробочки, конверты и брошюры, – никогда мне не нужно было так мало: имя! только имя! одно короткое слово! Хорошо, хорошо, согласен: это было бы слишком просто. Тогда дай мне хотя бы его детскую фотографию. Но учти, в этом случае я отниму у моего старшего братика-близнеца не только имя, но и воспоминания детства".

Увы, никаких следов сына в графской комнате не было. Старухи, сопровождавшие гроб, совершенно выжили из ума. К тому же они познакомились с графом всего несколько лет назад, на похоронах какого-то князя. Вообще, ни один из осколков дворянских фамилий (тьфу!), допрошенных Остапом во время поисков графа, ничего толком о его сыне припомнить не мог. Одни говорили, что он был хилым мальчиком и постоянно лечился в деревне, другие – что беспутствовал в Петербурге. "Подлец, – возмущался Остап, – он что, до революции начал маскироваться?!" Попутно выслушав невнятные показания студентов, Бендер назидательно изрек:

– Стыдно, товарищи, стыдно. Я вот, настоящий сын, а без всяких… – он покрутил рукой, – шараханий. Как в восемнадцатом отрекся, устно, письменно и… всей душой, в общем, боремся за советскую власть, не щадя сил и здоровья. Вот, перебросили в Москву для кадрового укрепления ГИИП ССУСУУСУ. Дай, думаю, проведаю старика, может, сменил платформу.

– А право на комнатку батюшки своего-таки имеете, – услужливо вставил вовремя подоспевший управдом.

– Да-а. Но чтобы все строго по закону!

– Мы, управдомы, законы знаем… Замечательной души человек был ваш батюшка… хоть и дворянин… Управдома не обманешь. У нас каждый жилец как на ладони. Так что не извольте беспокоиться, уважаемый товарищ, сегодня же и оформим.

Оставшись один, Остап свалился в неудобное кресло и сказал: "Так. Результаты осмотра нулевые. Зато разжился крышей в Москве. Милые люди, эти управдомы… Милые люди… милые… "Придется переквалифицироваться в управдомы", – вспомнилась горькая шутка на днестровском льду. – А не пощупать ли "жилец-бетонного" на предмет…" – подобно тому, как мыло наводит на мысль о бане, болтовня управдома о "жильцах на ладони" навела Бендера на спасительную комбинацию.

Глава 3.

Кандидаты

Каждый год по Москве распространялся слух о том, что скоро, может быть, даже через несколько дней, всех управдомов переименуют в дворники. В «Известиях административного отдела Моссовета» этот оскорбительный слух обычно получал полное подтверждение. Между заметкой о собрании всадников конного резерва милиции и требованием незамедлительной очистки дворов от мусора управдомы с ужасом читали строки, посвященные их профессии. Там коротко и сухо сообщалось, что страна не настолько богата, чтобы содержать армию управдомов, и что на службе будут оставлены только те из них, которые согласятся возложить на себя обязанности и звание дворника. Одним словом, страшнее этого слуха было только массовое самоубийство дворников в апреле, когда неожиданно выпадает снег.

Управдомам были понятны трудности, переживаемые страной. Эти интеллигентные люди, многие из которых носили пенсне, ходили в театры и были женаты на толстых женщинах с поддельными жемчужными шариками в ушах, были согласны подметать дворы, ходить в милицию с домовой книгой и по ночам сидеть в тулупе возле ворот. Обязанности они принимали, но от титула категорически отказывались. То есть, собственно говоря, они соглашались и на титул, потому что, как люди интеллигентные, стояли выше предрассудков. Но жены управдомов не хотели быть дворничихами. Их тянуло в мелкобуржуазное болото. Они любили танцевать на вечеринках блек-боттом, и домой их провожали элегантнейшие молодые люди столицы. Все это совершенно не вязалось с мужем в бараньем кожухе.

К концу января гонение на управдомов обычно затихало, сменяясь какой-нибудь новой сенсацией в области коммунального хозяйства. Но все же п о ч т и ц е л ы й м е с я ц управдомы невыразимо страдали.

Не страдал лишь новый управдом жилтоварищества "Жилец и бетон". Во-первых, он не был женат, а во-вторых, он не был управдомом по призванию. В доме, которым он третий день управлял, еще не было жильцов, о чем свидетельствовала совершенно свободная от антенн крыша и жадные взгляды прохожих, обращенные на новую постройку.

Председатель жилтоварищества товарищ Годунов сразу полюбил Остапа, будучи сражен его феноменальными познаниями в области русской фразеологии. Особенно по душе ему пришлись такие образцы, как: "Хочешь жить – умей вертеться!" и "Рука руку моет".

Годунов говорил красиво и удивительно: о том, что "нужно искать других способов", что нужен ему "человек со свежими мозгами", о том, что человеку одной юридической благодарности мало. Особенно часто произносил он слово, само звучание которого таило в себе обещание пышности и грядущего благоденствия. Это было слово "пыща". Несмотря на неполное начальное образование, Борис Гиреевич обладал сверхъестественной способностью ухватить кончик нити, того счастливого клубка, в сердцевине которого ему всегда удавалось найти прекрасную службу, возможность афер, командировочные, процентные вознаграждения, – словом, все то, что он для краткости называл живым делом, "пыщей".

Прежний управдом был пожилым человеком с внешностью хронического почитателя Омара Хайяма. Совместными усилиями Бендер и Годунов убедили его в преимуществах "синицы в руке" перед "журавлем в небе", то есть реальной комнаты графа Средиземского перед возможной однокомнатной квартирой в строящемся доме.

Новый дом был построен жилищно-строительным кооперативом в ударные строки. Впрочем, отделочные работы могли затянуться еще на месяц-полтора. Измученные пайщики, прошедшие через все испытания гражданской войны и службы в различных учреждениях, собирались ныне получить в новом доме по отдельной квартире. Некоторым пайщикам рисовались три небольшие светлые комнаты с ванной, обложенной больничными кафелями, и газовой кухней. Некоторым рисовались даже четыре светлые комнаты – разумеется, с ванной и другими удобствами. А иных, с особо богатым воображением, стремление к цивилизации разгорячало до такой степени, что им представлялась даже некая газовая уборная. Что сулит такая уборная, они не знали, но душою чувствовали, что это – нечто чрезвычайно приятное и необходимое в новом быту.

В воскресенье, 7 января, пайщикам впервые было разрешено осмотреть новое здание. Это событие совпало с сильнейшим двадцатипятиградусным морозом.

Первыми в сторожку управдома явились супруги Молокович.

– Пришли? – бесстрастно спросил Остап, проверяя пропуск супругов.

Гражданин Молокович ничего не ответил. Он подобрался к чугунной цилиндрической печке и, жалобно стеная, стал отламывать сосульки со своих опущенных книзу усов.

– Мы пришли, товарищ, – быстро и просительно ответила мадам Молокович. – Скажите, вы не можете устроить так, чтобы нам скорее дали квартиру? Мы не можем больше ждать! Мы сидим как на вулкане. Мы живем в ужасной комнате. Грязь. Никаких удобств. Соседи – рабочие!

Усы Молоковича-мужа встали дыбом и сосульки отвалились сами собой.

– Лика, – прошептал он, хватая жену за рукав. – Ты меня погубишь!

У управдома сделалось такое выражение лица, как будто бы он партийный и услышал то, чего партийному слышать не следует.

В бревенчатой сторожке воцарилось неловкое молчание. Слышен был только рев чугунной печки. Минуты две Бендер терзал чету Молокович строгим молчанием. Боязливому Молоковичу-мужу уже казалось, что не миновать ему нападок в стенгазете, которая, несомненно, будет издаваться в новом доме, как вдруг управдом молвил:

– Да-а. Это не Рио-де-Жанейро…

По тону его совершенно невозможно было понять, что же значило это "да-а": "Увы, это не…" или "Это вам не…"

– В конце концов, она же не против рабочего класса. Я сам потомственный пролетарий. У меня и удостоверение имеется, – Молокович полез во внутренний карман, но был остановлен небрежным жестом управдома.

– Что там говорить, – заключил Остап тем же тоном. – Все мы люди.

Впрочем, железопартийное выражение его лица несколько смягчилось.

Повеселевшая чета, чувствуя легкое волнение, отправилась осматривать постройку.

Тем временем к дому с разных концов города стали прибывать пайщики. Их подмороженные лица отражали самые разнообразные чувства. Одни, подобно чете Молокович, были говорливы и держались довольно мирно. Другие предъявляли пропуска с видом независимым, словно бы желали сказать: "Нам все известно. И в свое время мы сообщим кому следует обо всех темных делишках, которые творятся здесь, в кооперативе "Жилец и бетон". Но пока мы молчим. И просим помнить, что нас вокруг пальца не обведешь. Впрочем и то, что мы молчим, мы тоже просим помнить". Иным же казалось, что все происходящее в Советской стране, – дело случая, а случай нужно хватать за голову, потому что хвост будет скользким. Они держались с солидной развязностью, норовили хлопнуть управдома по плечу и предлагали "не стесняться, в случае чего будет нужно".

Все эти люди, подгоняемые лучезарной надеждой, продирались к дому сквозь снежную бурю, проходили в шубах и валенках через раскрытые настежь квартиры, ласкали пальцами раскаленные батареи парового отопления, собирались в кучки и говорили о полах, дверных приборах и лестничных перилах. Собеседники согревались, распахивали шубы, старались превзойти один другого глубиной познаний в строительном деле.

Пайщики дружелюбно поглядывали друг на друга, хотя для дружеских чувств не было никаких оснований. Все они были соперниками в борьбе за жилплощадь и не ссорились только потому, что не знали, с кем надо ссориться и кого надо ненавидеть.

Анжелика Молокович, хватаясь за перила, подымалась по лестницам, останавливаясь возле каждой группы и выкладывая историю своих жилбедствий.

– У меня хуже! – неожиданно сказал пайщик в пальто, перешитом из волосатой кавказской бурки.

– Как хуже? – запальчиво спросила Анжелика, которой не понравилось желание пайщика превзойти ее в страданиях.

– У меня вода, – объявил толстяк. – Позвольте представиться, Вайнторг Степан Соломонович, гинеколог. Сколько средств ушло у меня на эту проклятую воду. После того как она уничтожила "Десятый вал" Айвазовского я вынужден хранить свои коллекции у знакомых, но кому, я вас спрашиваю, сегодня можно доверять?.. Потолок протекает в двадцати местах. По комнате пройти нельзя. Все заставлено ведрами, лоханками, тазами и кастрюлями. Когда я перееду сюда, я смогу открыть посудохозяйственный магазин.