Текст книги "Кавалер Ордена Золотого Руна"

Автор книги: Владислав Гурин

Соавторы: Альберт Акопян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

– Зачем, зачем нас привезли в Москву? Что случилось? Что они раскопали? Почему отпустили Пер-Лашезова? Проклятые рассказы. Проклятая карта. Зачем нас привезли в Москву? – еле слышно причитал Сеня.

– А вы что, предпочли бы остаться в Колоколамске? – попробовал отшутиться Бендер.

– Остап Ибрагимович, – затравленный взгляд резанул командора по сердцу, – вы же прекрасно понимаете, что это означает… Для меня.

– Сеня, дружище, вы похожи на зайца, который уверен, что танковая атака направлена против него.

– Я похож на зайца? – Сеня перестал раскачиваться.

– Да, вы похожи на зайца.

– Я – заяц?

– Да, серый заяц с красными глазами.

Хорошо развитый большой палец правой руки и абсолютно здоровое сердце шулера не выдержали взрыва Сениного смеха.

Дворницкие морды королей и малиновые ягодицы червей разлетелись по камере. Их собрали довольно быстро. Гораздо дольше приводили в чувство шулера. Его отпаивали из жестяного чайника сырой водой. Вода пахла мясом, но шулер этого не замечал.

За дверью раздался начальственный голос:

– Ну, как там наши медвежатнички, домушнички, насильнички, хулиганчики и прочие негодяйчики?

Заскрипел засов.

– Арсений Изаурик, с вещами на выход!

Сеня с недоумением и обидой посмотрел на Остапа. Затем сделался строгим и сосредоточенным. Собирая вещи, он быстро зашептал:

– Мое настоящее имя – Артемий Аполлинариевич. Домашние звали Темой. Родился 24 ноября 1900 года. Крещен в селе Буря, Неваляйского уезда. Это наше родовое имение. Дом в Москве на Сретенке. Старожилы покажут. Найдите лакея Игнатия. он все расскажет. Я его предупредил.

– Изаурик, пошевеливайтесь!

– На рождество четвертого года дядя подарил мне шотландского пони. Его звали Макс. Сдох через 2 года. Дядя часто брал меня на охоту и рассказывал о собаках и лошадях. Все! Прощайте, Остап, прощайте. Да хранит вас Господь! – Сеня судорожно обнял Остапа и бросился к двери.

…Из долгого оцепенения Бендера вывели скрип засова и злой выкрик:

– Остап Бендер, с вещами на выход!

В огромной комнате за длинным столом сидели трое. За их спинами висели ведомственные портреты. Взгляды с портретов и из-за стола нежно ощупали Бендера с головы до ног.

– Садитесь, дорогой товарищ, нас ждет долгий разговор, – раздался из-за спины задушевный голос.

Остап оглянулся и увидел маленького человека в высоких сапогах, жестом трактирного слуги указывающего на табурет.

– Итак, – человечек принялся вышагивать позади Остапа. – Допроса как такового не будет. Я вам просто кое-что расскажу, а вы просто ответите: "Да" или: "Нет".

Человечек остановился прямо за спиной Бендера.

– Вас зовут… Артемий Аполлинарьевич Средиземский.

– Э-э-э…

– Молчать! – рявкнул человечек. И добавил мягко. – Я же просил не перебивать… При вас обнаружена фамильная реликвия – Орден Золотого Руна. Вас опознали соседи вашего покойного батюшки. У вас на квартире обнаружена книга, восхваляющая верную службу ваших предков царскому режиму. Непростительная халатность. Вопрос: признаете ли вы себя графом Средиземским? Да или нет?

– Да! – ответ Остапу подсказали не абстрактное благородство и даже не холодное заключение о бесполезности предательства Сени. Нутром комбинатор почувствовал, что граф Средиземский нужен этим людям и только умело дозированное хамство спасет его.

– Почему вы не эмигрировали после революции?

– Родину не унесешь на подошвах ботинок, – ответил Остап словами Дантона.

– Поэтому вы пытались бежать на воздушном шаре? Прихватив с собой антисоветские пасквили, включающие план приграничного города и сведения о его ответственных работниках, замаскированные под литературное произведение. Кстати, отпечатанные на вашей служебной машинке.

– Помилуйте, товарищи, это всего лишь творческий метод, – возразил Остап.

– Мы ваш творческий метод обсудим в трибунале! Какую роль вы отводили вашему сообщнику Арсению Изаурику?

– Сообщнику? – Бендер презрительно скривился. – Я всю ночь уговаривал его подлететь ближе к границе, чтобы первыми увидеть восход солнца над социалистической родиной, а он лишь оскорбительно смеялся.

Наступила пауза. Комиссия совещалась.

– Позвольте, – подал голос один из сидевших за столом, человек с удивительно толстыми губами. – Но ведь солнце восходит на востоке!

– Пардон, – искренне огорчился Остап. – Я с этой директивой не знаком.

– Гражданин Средиземский! – ледяным тоном произнес человечек в сапогах и вытянул руку. Только сейчас стал заметен протез на месте кисти. – Я хотел бы, чтобы вы учли: я инвалид пяти войн, у меня искусственная рука и эта рука не знает жалости.

– Вот вы сказали, что хотели увидеть восход солнца над социалистической Родиной. А почему? – пришел на помощь толстогубый.

– То есть как почему? СССР занимает ⅙ часть суши и первое место по чугуну.

Трехглавая комиссия поощрительно закивала.

– Чем же в таком случае вы собирались заниматься за рубежом?

– Искать свободы и справедливости.

– Вы – марксист?! – хором спросила комиссия.

– Нет.

– Кто же вы тогда?!

Остап вздохнул.

– Я эклектик, – он сделал усилие и вздохнул еще раз.

Секретарь записал: "Эклектик". Толстогубый остановил его:

– Не отрезайте товарищу пути к отступлению.

– А, по-вашему, эклектизм – это хорошо? – спросил он Остапа.

– Да уж чего хорошего.

Секретарь записал: "Эклектик, но к эклектизму относится отрицательно".

– Вот видите, – сказал толстогубый. – Это отсутствие установки исправить нельзя, а неправильную установку можно выправить… Видел я одного делягу, товарищ Пасмурный, – продолжил он, обращаясь к человеку в сапогах. – У него был такой идеологически опустошенный вид, что просто жалко было на него смотреть. Несчастные люди.

– Да, – ответил товарищ Пасмурный, – история безжалостно ломает всех несогласных с нею.

– Вы сами подумайте, – продолжал толстогубый, перелистывая колоколамские рассказы, – остаться за бортом жизни! Все живут, работают, а ты сидишь где-то со вскрытыми корнями, и всем противно на тебя смотреть. Да, да! Кошмар! Главное, ты сбит с идеологических позиций. Моральное состояние ужасное. Чувствуешь себя каким-то изгоем. И надо вам сказать всю правду. Вы меня извините, товарищ Средиземский, но нет пророка в своем отечестве, ей-богу, нет пророка. Не пророчествовать надо, а социализм строить.

– Итак, Артемий Аполлинарьевич, давайте доформулируем, сказал человечек. – Вы признаете советскую власть?

– Видите ли, – Остап поднял глаза к потолку. – Есть созвездия незаслуженно известные, вроде Большой Медведицы. Ведь Полярная звезда – в Малой!

– Понятно, – протянул толстогубый, – товарищ Средиземский за советскую власть, а бежать пытался просто потому, что ему вообще не нравится наша солнечная система.

Комиссия совещалась недолго.

– Товарищ Средиземский, – торжественно объявил товарищ Пасмурный. – Вы – культурно-историческое наследие царизма. Мы вас используем.

– Ну, не используете.

– Всосем.

– Ну, не всосете.

– Мы вас переидеологизируем, опролетарим и партийно-озадачим.

– Пожалуй, – сдался Остап.

– Вот это, – Пасмурный постучал согнутым указательным пальцем по краснокожей книжице, лежавшей на столе, – паспорт на имя гражданина Средиземского. Вопрос в том, чья фотография будет сюда вклеена.

– Вы думаете, – в волнении спросил Остап, – что кто-то сможет убедительно сыграть роль наследника графов Средиземских?

– Незаменимых людей нет! – отрезал Пасмурный.

– Что ж, вы меня убедили, – согласился Бендер.

Ответ комиссии понравился.

Человечек дернул за шнурок, обнажив на стене карту Европы, такую же, как в квартире Ситниковых.

– Как вам известно, испанский пролетариат и беднейшее крестьянство, воодушевленные идеями октябрьской революции, борются за установление республики. Им противостоят буржуазия и помещики. А между ними мечется гнилая интеллигенция. Ваше семейство почитается в Испании почти что святым. Вы отправляетесь туда в качестве советского журналиста и публикуете в местной прессе несколько статей в поддержку республики. Статьи уже готовы. Вашу охрану и безопасность по пути в Испанию и обратно мы гарантируем, – человечек сладко улыбнулся.

Остап встал и, шатаясь, побрел к столу.

– То, что граф, я не скрывал… Средиземские всегда находили утешение в религии. Я… великий грешник, Ораниенбаумский Дон-Жуан. Ваша мать замечательная женщина, хотя и еврейка… Приблизьтесь ко мне, сыны мои, я обниму вас, – Остап прижал руку к груди. – Маленький красный комочек…

– Вот и славно, что красный, – подытожил человечек. Коньячку не желаете? Знаете, после землетрясений вина делаются замечательными.

Глава 26.

Волны N-ского моря

Остап сидел на Интернациональной пристани Севастополя. На его правом колене лежал блокнот, первую страничку которого украшала единственная фраза: «Об адмиралтейские ступени шлепались синенькие волны N-ского моря» (корреспонденту «Рубанка и подпруги» уже обьяснили, как хранить военную тайну). Между тем, волны о ступеньки не шлепались. Они не были синенькими. Их не было вовсе. Вода за ночь была вышколена так, что в своей преданности портовым властям не производила даже всплеска.

Было утро. Боевые башни линкора "Парижская комунна" каким-то образом умудрялись светиться в лучах еще не взошедшего солнца. Крейсера "Красный Кавказ", "Червона Украина" и "Кызыл Ташкент" скромно, но с достоинством прятались в тени флагмана. Эсминцы стояли у стенки. Вдруг фиолетовый берег сделался красным, а потом пожелтел. Вода в минуту переменила четыре зеленых оттенка и задержалась на полдороге к голубому. Солнце выпустило первый тончайший луч, и в сиреневой мгле Севастополя на какой-то крыше сразу зажглось стекло. И снова, каким-то непостижимым образом, это единственное окно умудрилось озарить всю эскадру. Еще несколько минут – и наступил симфонический финал утра. Вступали все новые группы окон и крыш. Наконец, осветилось море. Пушки эскадры дали мощный залп лучами солнца. Мир превратился в сплошное сверкание. Ни на что уже нельзя было смотреть.

Остап незаметно ощупал орден на груди (только вчера возвращенный под расписку) и искоса оглядел соседей по лавочке – трех молчаливых мужчин среднего возраста и роста, в одинаковых серых плащах. Двое сидели слева от него и один справа.

– Да, – протянул командор, потягиваясь, – не хотел бы я встретиться с такой эскадрой в темном переулке. Разрешите прогуляться по набережной, гражданин начальник?

– Ну зачем же вы так, товарищ Средиземский, укоризненно покачал головой сосед слева. – Мы же с вами договорились: я товарищ Гусев. Вы советский журналист, мы – советские инженеры. Мы друзья. Почему бы нам не быть друзьями? Товарищ Карпушкин, составьте компанию товарищу Средиземскому.

… Накануне отъезда из Москвы ему разрешили заехать на Шаймоновскую за личными вещами.

Афанасий вручил сопровождающим ключи от квартиры и управдомовского кабинета.

– Никого не пущал, – заверил он Остапа. – Только когда из милиции приходили. И вчера – товарищ Изаурик…

– Что?.. Где он?

Вопрос оказался слишком сложным. Афанасий бессвязно задвигал руками, пытаясь, видимо, воспроизвести Сенины действия, и наконец облек их в словесную форму:

– В квартире вещи собирал. А из кабинета звонил. На вокзал. Спрашивал про поезд на… на…

– Куда? Куда??

Дворник снова зашевелил руками. Но тут один из сопровождающих, топтавшийся рядом, стал с интересом прислушиваться, и Остап, махнув рукой, пошел в квартиру.

Узнать ее было трудно. Но что-то, какая-то ускользающе малая деталь не гармонировала со следами профессионального обыска. Пока Бендер собирал вещи, сопровождающие, видимо, по привычке, открывали дверцы шкафов и заглядывали под кровати. И вдруг он заметил это несоответствие. После обыска в квартире не осталось ни клочка бумаги – нигде. Только смятый комок в корзине для бумаг…

Его оставил Сеня.

Как бы поддавшись общему настроению, Остап задвигал ящиками письменного стола. Потом незаметно выхватил из корзины комок, развернул его и тут же разорвал в клочья.

На листке Сениной рукой было написано несколько вариантов грузиноподобных фамилий: "Остапиани, Бендерашвили", – и что-то еще в этом роде.

Черновик явно представлял собой творческий документ. Сочиняя новую фамилию, Сеня уважил память командора, наполнив душу последнего отеческим чувством.

Когда он проходил через двор к машине, Афанасий неуверенно шепнул:

– Тифлис…

Остап, по православному обычаю, троекратно расцеловался с ним…

В 7:15 на борт "Красного Кавказа" поднялось четверо пассажиров.

– Журналист? Писатель? – радовался молоденький вахтенный начальник. – Значит, вы к нам в качестве Гончарова? А раньше на корабле ходить приходилось?

– Угу. По Волге с агиттеатром. В качестве Верещагина, – пробурчал Остап.

– Осторожней, товарищи, – предупредил вахтенный начальник, – не запачкайтесь. Краска еще свежая. Особенно на орудийных башнях и в каютах… Военный корабль всегда в каком-нибудь месте подкрашивается, – добавил он весело.

Старший помощник был менее приветлив.

– Ходить по кораблю без головного убора нельзя, не полагается. Нельзя бросать окурков за борт – их может снести ветром назад, и корабль запачкается. По этой же причине не годится плевать. Облокачиваться тоже не принято: корабль – это не дом отдыха, нам здесь изящные пассажирские позы ни к чему.

Два или три раза Гусев пытался осадить старпома, но сквозь рокот голоса морского волка прорывалось лишь какое-то нелепое: "Знаете что…" "Бедовый мужик", – восхищался Остап.

– Вот и на баркасе, когда к крейсеру шли, – продолжал старпом, – стиль нарушили…

– Какой еще стиль?! – осторожно взорвался Гусев.

– Военно-морской, – ответил старпом, выдержав артистическую паузу. – На баркасе стоять заведено. Даже если очень устал. Все стоят и ты стой. – Старпом медленно развернулся, смачно сплюнул за борт и зашагал прочь.

– Ладно, ладно, – совсем по-детски забубнил Гусев. И уже по-взрослому добавил: "По прибытии по субординации".

И тут же, перескакивая через струи воды, бившие из шлангов (крейсер снова скребли и мыли, хотя и до этого он был чист, как голубь), к Бендеру бросился непременный активист. На "Красном Кавказе" его звали Семенов.

– Надо, надо, надо, надо, надо, товарищ корреспондент.

– Что надо? – насторожился Остап.

– Надо, надо, надо. Газету надо выпускать.

– Материал еще не накопился, – отрезал "рубанко-подпружник".

– Как не накопился? Уже накопился! Надо, надо, надо.

Семенова спасло появление вестового.

– Товарищи инженеры и писатель, – прокричал он, – старший помощник приказал передать, чтобы вы нигде не облокачивались, а если кто из вас запачкается, то в кают-компании есть бензин.

– Спасибо, товарищ, – холодно ответил Гусев, – Пока еще не требуется.

Но осмотрев друг друга пассажиры увидели на костюмах голубые пятна и полоски.

– Нам как раз к кают-компанию, – обрадовался Семенов и потащил Остапа куда-то вниз.

В кают-компании уже сидел молодой веснушчатый матрос. Еще час назад Семенов засадил его писать стихи для походного выпуска газеты "Красный черноморец".

– Ну что, Жученко, нашел рифму на "вымпел"?

– Найдешь ее! Тут Сам Пушкин не срифмует.

– Давай-давай! Пушкин, может, и не срифмовал бы, а товарищ Маяковский – запросто.

– Вымпел – пепел. Нет. Вымпел – румпель. Тоже нет. Вымпел – шомпол. Совсем не то… Э-эх…

Пришли военкоры в брезентовой рабочей форме. Все поспешно закурили и расселись.

– Вот что, ребята, – сказал Семенов, – завтра входим в соприкосновение с капиталистическим миром. Во-первых, надо отразить переход, работу личного состава. Есть известие с эсминцев, что они объявили друг с другом соцсоревнование. Подробности получим по семафору. А у нас как в машинном отделении? Как работают механизмы? Это же все надо отразить, товарищи. Надо, надо, надо. Кто напишет? Раскачивайтесь, ребята. Фельетончик нам подкинет товарищ писатель. А вот кто будет писать привет дружественному турецкому народу? Может, Жученко? А, Жученко?

– Вымпел – трап, отозвался вконец ошалевший Жученко.

– Дался тебе этот вымпел. Замени чем-нибудь.

– Жалко. Уже первая строчка есть. – Жученко снова что-то забормотал.

Не успел Севастополь скрыться из вида, как в кают-компании послышались страшные звуки.

– Синдрофос, синдрофос, синдрофос. Аркадаш, аркадаш. Кампаньо.

Свободные от вахты краснофлотцы заучивали турецкие, греческие и итальянские слова из специально выпущенного к походу "Словарика наиболее употребляемых слов", чтобы явиться за границу во всеоружии. Зубрили бодро, на все Черное море.

– Тешекур едерим.

– Здравствуйте – мерхаба. Прощайте – смарладык. Бу насыл бинадыр, бу насыл бинадыр. Что это за здание?

А никакого здания еще не было видно и не могло быть.

Кто-то заунывно басил:

– Дайте мне стакан воды. Бина бир стакан су вериниз. Дайте мне стакан воды. Дзосте му эна потири неро. Дайте мне стакан воды. Дате ме ун биккиере д'аку.

Можно было подумать, что бедняга умирает от жажды. Но вдруг он завопил:

– Пулита ме ле стивали. Почистите мне сапоги. Это по-итальянски. А по-турецки? – Беним гизмаларыны темизление. Ох, лучше я сам почищу.

Тут вмешался Семенов.

– Не будем спешить, товарищи! Давайте по порядку. Сначала греческий. Весь греческий алфавит составлен из русских букв, но понять ничего невозможно. Вот для этого и составлены словари. Значит, пушка-канони, товарищ-синдрофос, подлодка-поврихиа, а кухня-камбуз, как и у нас. Всего делов-то выучить.

– Маловато будет. Трудновато будет объясниться.

– Ничего, хватит. Вы не забывайте, товарищи, что кроме этих слов есть еще слова, созданные революцией. Это наш революционный язык:

Пятилетка

Советы

Промфинплан

Большевик

Беломорканал

Колхоз

Чекист

Их много, этих слов, и их поймут без перевода везде, куда мы ни при… – Семенов вдруг осекся на полуслове, быстро захлопал белесыми ресницами и с криком "Даешь!" бросился в свою каюту.

Остап с тоской смотрел в иллюминатор, за которым стремительно и близко неслась вольная вода.

Глава 27.

Марафонская дистанция

Голубой советский крейсер стоял на открытом рейде против дачной пристани Фалерон. Слева, за мысом, густо покрытым белыми и розовыми домиками, находился порт Пирей. Справа, на высоком холме, виднелся афинский Акрополь. Был конец сентября. Светило сильное солнце, дул африканский ветер, и поднятая им древняя пыль создавала легкую мглу.

Краснофлотцы, готовясь съехать на берег, бесконечно чистили друг друга щетками и поминутно поправляли бескозырки.

Два часа назад на корабле произошел скандал. Все шло блестяще: "Красный Кавказ" стоит не рейде Пирея. Команда выстроена. К кораблю мчится адмиральский катер. В нем сидит красивый старик в треугольной шляпе, в золотых эполетах, с голубой лентой через плечо. Стреляют пушки. Оркестр играет встречу. Все в полном порядке. Все голубое и белое. Старпом подымает голову, чтобы бросить последний начальствующий взгляд, и вдруг на самой высокой площадке кормовой надстройки видит бесформенную группу в цивильных пиджаках, мягких шляпах и разноцветных галстуках. Более того, пиджаки расстегнуты, шляпы набекрень, а галстуки развеваются. Галстучно-пиджачная группа невыносима для морского глаза. Душу старпома охватывает мрачное отчаяние. Он откладывает до окончания церемонии вопрос: "Кто виноват?" – и задается вопросом: "Что делать?" Молниеносно найдена замечательная формула: "Всем перейти на левый борт!" Это, конечно, значит, что всем оставаться на местах, а штатским действительно перейти на левый борт. Там их никто не увидит, там они не будут портить картину.

Последовавшее через полчаса бурное выяснение отношений, предстоящая покраска на палубе и в кают-компании, угроза пробегавшего мимо Семенова пропесочить писателя на весь флот, если к вечеру не будет фельетона и, наконец, записная книжка Остапа, в которой красовалась все та же единственная запись о синеньких волнах, шлепавшихся об адмиралтейские ступени, убедили галстучно-пиджачную группу съехать на берег с целью выявления "язв капитализма".

Краснофлотцы сдували с рукавов последние пылинки. Подали баркас. И тут на палубу, прижимая подбородком стопку брошюр, вывалился Семенов.

– Налетай, братцы! – прохрипел он страдальчески и начал рассовывать книжки спускающимся краснофлотцам. – Держите! "Словарик наиболее употребляемых выражений на все случаи жизни. Автор – Федор Сидорович Семенов". Молодцы – корабельная типография, не подкачали. Успели. Держите, не пожалеете!

– Послушай, Семенов, а где же перевод на греческий?

– Да в том-то и дело, братцы! – радостно завопил Семенов. – Не надо перевода! В этом словарике не отдельные словечки, а целые выражения из русских слов, которые понятны любому иностранцу без перевода! Я проверял! Вот, спросите у механика Костыньша, он латыш. Куда там вашему эсперанто! – не унимался Семенов, – целые выражения! Эх, если бы из таких слов целую заметку или рассказ написать… – Семенов вдруг осекся на полуслове, быстро захлопал белесыми ресницами, сунул нерозданные книжки латышу Костыньшу и с криком: "А что?! Даешь революционный роман!" – бросился в свою каюту.

Остап с опаской раскрыл брошюру. На 16 страничках, аккуратно пронумерованные, шли в столбик "наиболее употребляемые" выражения "великого и могучего":

1. Виктория Коммунизма – Норд, Зюйд, Вест, Ост!

2. Старт Коммунизма – Финиш Капитализма.

3. Салют (Виват, Ура) Коммунизму (Социализму, Промфинплану, Беломорканалу, Колхозам, ЧК, ОГПУ).

4. "Авроры" канонада – баста буржуям лимонада!

Остап заглянул в конец брошюры:

222. Марксизм-Ленинизм – О! Бернштенианство – тьфу!

Привлечение междометий явно указывало на кризис жанра. Остап хмыкнул и сунул книжонку в карман.

Стремительно приблизилась курортная деревянная пристань на тонких металлических опорах, баркас развернулся и, закачавшись на собственной волне, причалил к лестнице. На пристани людей было мало – краснофлотец-сигнальщик с флажками, несколько загорелых полицейских и два караульных греческих матроса в белых шапочках набекрень и темно-синих шароварах, стянутых у щиколотки.

По всему было видно, что дачный сезон уже окончился. Видно, так уж устроено во всем мире, что дачные сезоны, независимо от климата, кончаются в сентябре. Стоял сухой и жаркий день, небо было чисто, нагретые волны ласкали берег, а на пустынной желтой дорожке уже по-осеннему волочилась брошенная кем-то газета. У двери ресторана, скрестив руки на груди, стоял официант в белом фартуке и печально смотрел на пустые мраморные столики. Под стеной лежали в штабелях складные железные стулья.

На берегу толпились фалеронцы. К пристани их не допускали. Исключение было сделано только для трех штатских типов в светлых грязноватых шляпах. Они внимательно рассматривали высаживающихся краснофлотцев. Эти почтенные господа молча крутили свои усы. При этом на их пальцах мутно поблескивали серебрянные перстни с неестественно большими бриллиантами.

Один из штатских снял шляпу и радостно поклонился советской группе:

– Вы красные офицеры? – спросил он по-русски. – Мы вас так ждали!

Краснофлотцы пропустили его слова мимо ушей, а инженеры беспокойно завертели головами.

Русскоговорящий штатский безошибочно выбрал жертву. Он подошел совсем близко к пиджачной группе и, конспиративно оглянувшись на полицейских, прошептал:

– Греческий пролетариат стонет под игом капитала. А?

Инженеры вздрогнули и в смятении двинулись дальше. Лицо нового знакомого сияло, и он с нежностью смотрел им вслед.

… Что может быть дороже сердцу путешественника, чем первые минуты и часы, проведенные в стране, где до сих пор никогда не был и о которой еще ничего не знаешь? То есть знаешь, что Акрополь стоит на возвышенном месте, но не знаешь, что эта возвышенность представляет собой раскаленную солнцем отвесную скалу, под которой глубоко внизу лежат Афины, и что мраморы Парфенона – желтые, обветренные, шероховатые, а не белые и гладкие; прекрасно знаешь, что Афины – это столица Греции, расположенная в восьми километрах от Эгинского залива, но разве думал, что будешь ехать от этого залива в эту столицу в старомодном поезде, в котором есть первый и третий классы, но почему-то нет второго, и что рядом с тобой на скамье будет сидеть громадная гречанка в черном платье, с голыми руками, толстыми, как ноги. Остальные женщины в вагоне тоже были в черном, а у большинства мужчин почему-то были креповые нарукавные повязки.

Наконец, пройдя предместье, поезд ушел под землю, чтобы прибыть к конечной станции под площадью Омония.

– Как вам нравятся Афины? Первые впечатления? А? – раздался крик.

От дверей вагона, перескакивая через корзины и баулы, к пиджачной группе пробирался тот самый человек, который заговорил с ними на пристани. Инженеры дружно уставились в окно, но тут же подскочили, потому что Остап ласково заговорил с подозрительным греком:

– У вас что, любезнейший, полгорода передохло? Что за кислота такая вокруг? Или это, – Остап кивнул на пассажиров, – парадная форма по поводу нашего прибытия? Тогда где же ослики, декорированные венками и катафалки с трибунами?

– Что вы, что вы! Упаси боже! – в суеверном ужасе запричитал грек. – Просто в Греции принято носить траур по умершим целых три года. Даже по случаю смерти дальних родственников. Поэтому всегда находится уважительная причина для того, чтобы надеть на рукав траурную повязку. Так мужчина выглядит солиднее. Вот и у меня, – грек отпятил локоть, – два с половиной года назад на острове Хиосе умерла троюродная бабушка второй жены моего брата. Я даже забыл ее имя: не то Миропа Сиони, не то Калиопа Синаки.

Тем временем пассажиры вышли на перрон.

– Но вообще-то, тут страшный кризис, – вдруг спохватился грек, – всюду такой капиталистический гнет. Может быть, вам надо что-нибудь купить? Я могу вас повести. Тут один капиталист обанкротился, знаете, буржуй, и объявил распродажу. Но вы не думайте, что я хочу на вас что-нибудь заработать. Я очень люблю русских. Я сам жил когда-то на Кавказе. Меня зовут Константин Павлидис… А не хотите покупать, то пойдем просто полюбуемся на его разорение.

И, растолкав собравшихся продавцов, размахивавших палками, на которых висели длинные ленты неразрезанных лотерейных билетов, он потащил русских в какой-то магазин. За прилавком стоял пожилой грек, а перед ним лежали тощая стопочка сорочек, какая-то галантерея, соленый миндаль в прозрачных пакетиках, инжир, мушмула и лезвия "жиллет". Еще на корабле рассказывали, что в Афинах лезвия стоят неслыханно дешево и что сам господин Жиллет со своими глупыми пушистыми усами не может понять, как это афинские ларьки умудряются торговать его бритвами дешевле, чем они обходятся ему самому. Краснофлотцы тоже удивлялись. Удивлялись и покупали. Вскоре, однако, секрет афинской торговли и промышленности раскрылся. Лезвия были действительно настоящие и дешевые, но… уже бывшие в употреблении раз по тридцать.

– Ну что? – хохоча спросил Павлидис. – Видели буржуя? Скоро мы их всех передушим. Хотите, я познакомлю вас с нашими? А? Может быть, нужно передать какие-нибудь прокламации, литературу? А?

Остап, конечно, подозревал, что в Афинах не ахти какая передовая охранка, уж во всяком случае не "Интеллидженс Сервис", но такого простодушия и южной беззаботности все-таки не ждал.

Инженеры, не выдержав такого напора, увлекли Остапа в отходящий автобус. В его заляпанное заднее окно Бендер заметил, что Павлидис шмыгнул в потрепанный "Форд", где его ждали три молодца, чем-то неуловимо похожие на опекунов Остапа.

Перед президентским дворцом, у могилы неизвестного солдата, под большими полосатыми зонтами стояли на карауле два евзона в парадных гофрированных юбках, белых оперных трико и чувяках с громадными пушистыми помпонами. На стене, позади могилы, были высечены названия мест, где греческие воины одержали победы. Список начинался чуть ли не с Фермопил и кончался Одессой и Херсоном.

По поводу Фермопил Остап не стал бы вступать в дискуссию с местными историографами, но за Одессу и Херсон ему стало обидно. В девятнадцатом году он случайно оказался скромным свидетелем победоносных операций греческих интервентов. Ни одна регулярная армия не отступала еще с такой быстротой, галдежем и суетливостью. Интервенты бежали через город в порт, с лихорадочной быстротой продавая по пути коренному населению Одессы английские обмотки, французские винтовки и обозных мулов. Они предлагали даже пушки, однако пресыщенные одесситы вежливо отказывались.

Но здесь Остапу не с кем было поговорить на эту интересную историческую тему. Палило солнце, и белокурые евзоны неподвижно стояли в тени своих зонтов.

В это время в эфире явственно почувствовалось постороннее тело. Это, размахивая шляпой, подбегал Павлидис.

– Любуетесь на наемников капитала? – спросил он задыхаясь.

Инженеры принялись настойчиво рассматривать ступени президентского дворца. Павлидис зашел товарищу Гусеву в тыл и зашептал:

– Хорошо бы его взорвать. А? Хоть одну хорошую бомбочку? А? А то пойдем тут за угол, там такие носки продаются. Даром! Английский товар! А?

Очевидно, Павлидис по совместительству был еще комиссионером какой-то галантерейно-трикотажной фирмы. И обе свои должности он с неслыханным усердием исправлял одновременно.

Товарищ Гусев устало махнул на него рукой.

В городе всюду видны были советские моряки. Они шагали парами и группами, раз по двадцать в день расходясь и снова сходясь. Достаточно было им задержаться где-нибудь на несколько минут, как возле них начинались маленькие митинги. Моряки сейчас же удалялись, но толпа уже не расходилась. Появлялись знамена, запевали "Интернационал", шли бить троцкистов.

Увидя одно из таких шествий, Павлидис, поспешно произнес красивую напыщенную фразу:

– Вот идут мои братья по классу.

И тут же развернулся в сторону ближайшей подворотни.

Видимо, встреча с братьями по классу не входила в его планы.

В двадцати шагах, поджидая Павлидиса, остановился потрепанный "Форд".

Вид кумачового шествия и ретирада Павлидиса успокоили "инженеров". Эта секундная потеря бдительности стоила им карьеры.

Остап вырвался из дружеского кольца, схватил Павлидиса за ворот и сунул ему брошюру:

– Вот, передайте братьям по классу.

Павлидис жадно впился глазами в "Ура…(…ОГПУ)!", выхватил носовой платок и, требовательно озираясь, начал промокать шею.

Пассажиры "Форда" вывалились из машины. Один из них, в полном соответствии с инструкцией, дунул в свисток. Эта оплошность стоила карьеры и им.

Революционный инстинкт бросил толпу рабочих на помощь советским товарищам…

… Остап бежал так же одухотворенно, как две с половиной тысячи лет назад, может быть по той же улице, бежал греческий воин, возвестивший миру Марафонскую победу. Так же, как и древний гонец, ног он не чувствовал. Он чувствовал руки, уставшие в бою. Вернее кулаки, которыми завалил двух пассажиров "Форда", трех рабочих и товарища Гусева.