Текст книги "Кавалер Ордена Золотого Руна"

Автор книги: Владислав Гурин

Соавторы: Альберт Акопян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

В это время дверь отворилась и в комнату влетел Гадинг:

– Это ужа… – крикнул он. Конец фразы утонул в грохоте и треске.

Через минуту, морщась и покрякивая, Гадинг дергал тонкую цепочку, висевшую у самой лампы.

– Это просто, – пояснял он. – Дернешь – зажжется, снова дернешь – потухнет.

– Вы сказали "это ужасно"? – спросил Бендер.

– Нет-нет, я сказал: "Это просто". Дернешь…

– Не сейчас. Когда вошли…

– Ах, когда вошел! – Гадинг всплеснул руками. – Это ужасно! Вашу секретаршу найти не удалось. Тот идиот, которому я поручил это дело, забыл ее фамилию и написал на пейдж-борде, ну мелом на грифельной доске, – пояснил он, – что просит откликнуться секретаршу господина Шпора-Кнутовищева.

– На пейдж-борде, – тупо повторил Остап.

– Да, на пейдж-борде.

– Мелом?

– М-мелом, – растерянно подтвердил штабс-капитан.

– По-английски…

– Уж разумеется, – розовощекий гигант быстро замигал белесыми ресницами.

– Кнутовищев, – сказал Остап сам себе. – "Щ" – "shch". Понятно. Спасибо, anyway. Я хотел бы поспать.

Гадинг ушел. Постель не была приготовлена на ночь и Бендер стал искать кнопку звонка, чтобы вызвать горничную. Кнопки не было. Он ходил по комнате, дергая за все подозрительные шнурки. Но это не помогало.

Когда свалившийся карниз больно ударил его по голове, великий комбинатор покорно вернулся к кровати и, не раздеваясь, свалился на нее.

На комоде, стоявшем рядом, он увидел толстенькую книгу в черном переплете. Он протянул руку. Книга оказалась Библией. На первой странице было оглавление, специально составленное заботливой администрацией для деловых постояльцев, время которых чрезвычайно ограничено:

"Для успокоения душевных сомнений – страница такая-то, текст такой-то.

При семейных неприятностях – страница такая-то, текст такой-то.

При денежных затруднениях – страница, текст.

Для успеха в делах – страница, текст".

Эта страница была немного засалена.

Остап отложил книгу и закрыл глаза.

– Земля, земля! – радостно закричал матрос, сидевший на верхушке мачты.

Тяжелый, полный тревог и сомнений путь Христофора Колумба был окончен. Впереди виднелась земля. Колумб дрожащими руками схватил подзорную трубу.

– Я вижу большую горную цепь, – сказал он товарищам по плаванию. – Но вот странно: там прорублены окна. Первый раз вижу горы с окнами.

– Пирога с туземцами! – раздался крик.

Размахивая шляпами со страусовыми перьями и волоча за собой длинные плащи, открыватели новых земель бросились к подветренному борту.

Два туземца в странных зеленых одеждах поднялись на корабль и молча сунули Колумбу большой лист бумаги.

– Я хочу открыть вашу землю, – гордо сказал Колумб. – Именем испанской королевы Изабеллы объявляю эти земли принадлежа…

– Все равно. Сначала заполните анкету, – устало сказал туземец. – Напишите свое имя и фамилию печатными буквами, потом национальность, семейное положение, сообщите, нет ли у вас трахомы, не собираетесь ли вы свергнуть американское правительство, а также не идиот ли вы.

Колумб схватился за шпагу. Но так как он не был идиотом, то сразу успокоился.

– Нельзя раздражать туземцев, – сказал он спутникам. – Туземцы как дети. У них иногда бывают очень странные обычаи. Я это знаю по опыту.

– У вас есть обратный билет и пятьсот долларов? – продолжал туземец.

– А что такое доллар? – с недоумением спросил великий мореплаватель.

– Как же вы только что указали в анкете, что вы не идиот, если не знаете, что такое доллар? Что вы хотите здесь делать?

– Хочу открыть Америку.

– Так бы сразу и сказали. А публисити у вас будет?

– Публисити? В первый раз слышу такое слово.

Туземец долго смотрел на Колумба проникновенным взглядом и наконец сказал:

– Вы не знаете, что такое публисити?

– Н-нет.

– И вы собираетесь открыть Америку? Я не хотел бы быть на вашем месте, мистер Колумб.

– Как? Вы считаете, что мне не удастся открыть эту богатую и плодородную страну? – забеспокоился великий генуэзец.

Но туземец уже удалялся, бормоча себе под нос:

– Без публисити нет просперити.

В это время каравеллы уже входили в гавань. Осень в этих широтах была прекрасная. Светило солнце, и чайка кружилась над кормой. Глубоко взволнованный, Колумб вступил на новую землю, держа в одной руке скромный пакетик с бусами, которые он собирался выгодно сменять на золото и слоновую кость, а в другой – громадный испанский флаг. Но куда бы он ни посмотрел, нигде не было видно земли, почвы, травы, деревьев, к которым он привык в старой, спокойной Европе. Всюду были камень, асфальт, бетон, сталь.

Огромная толпа туземцев неслась мимо него с карандашами, записными книжками и фотоаппаратами в руках. Они окружали сошедшего с соседнего корабля знаменитого борца, джентльмена с расплющенными ушами и неимоверно толстой шеей. На Колумба никто не обращал внимания. Подошли только две туземки с раскрашенными лицами.

– Что это за чудак с флагом? – спросила одна из них.

– Это, наверно, реклама испанского ресторана, – сказала другая.

И они тоже побежали смотреть на знаменитого джентльмена с расплющенными ушами.

Водрузить флаг на американской почве Колумбу не удалось. Для этого ее пришлось бы предварительно бурить пневматическим сверлом. Он до тех пор ковырял мостовую своей шпагой, пока ее не сломал. Так и пришлось идти по улицам с тяжелым флагом, расшитым золотом. К счастью, уже не надо было нести бусы. Их отобрали на таможне за неуплату пошлины.

Сотни тысяч туземцев мчались по своим делам, ныряли под землю, пили, ели, торговали, даже не подозревая о том, что они открыты.

Колумб с горечью подумал: "Вот. Старался, добывал деньги на экспедицию, переплывал бурный океан, рисковал жизнью – и никто не обращает на меня внимания".

Он подошел к туземцу с добрым лицом и гордо сказал:

– Я Христофор Колумб.

– Как вы говорите?

– Христофор Колумб.

– Скажите по буквам, – нетерпеливо молвил туземец.

Колумб сказал по буквам.

– Что-то припоминаю, – ответил туземец. – Торговля портативными механическими изделиями?

– Я открыл Америку, – неторопливо сказал Колумб.

– Что вы говорите! Давно?

– Только что. Какие-нибудь пять минут тому назад.

– Это очень интересно. Так что же вы, собственно, хотите, мистер Колумб?

– Я думаю, – скромно сказал великий мореплаватель, – что имею право на некоторую известность.

– А вас кто-нибудь встречал на берегу?

– Меня никто не встречал. Ведь туземцы не знали, что я собираюсь их открыть.

– Надо было дать кабель. Кто же так поступает? Если вы собираетесь открывать новую землю, надо вперед послать телеграмму, приготовить несколько веселых шуток в письменной форме, чтобы раздать репортерам, приготовить сотню фотографий. А так у вас ничего не выйдет. Нужно публисити.

– Я уже второй раз слышу это странное слово – публисити. Что это такое? Какой-нибудь религиозный обряд, языческое жертвоприношение?

Туземец с сожалением посмотрел на пришельца.

– Не будьте ребенком, – сказал он. – Публисити – это публисити, мистер Колумб. Я постараюсь что-нибудь для вас сделать. Мне вас жалко.

Он отвел Колумба в гостиницу и поселил его на тридцать пятом этаже. Потом оставил его одного в номере, заявив, что постарается что-нибудь для него сделать.

Через полчаса дверь отворилась, и в комнату вошел добрый туземец в сопровождении еще двух туземцев. Один из них курил сигару, а другой, который что-то беспрерывно жевал, расставил треножник, укрепил на нем фотографический аппарат и сказал:

– Улыбнитесь! Смейтесь! Ну! Не понимаете? Ну, сделайте так: "Га-га-га!" – и фотограф с деловым видом оскалил зубы и заржал, как конь.

Нервы Христофора Колумба не выдержали, и он засмеялся истерическим смехом. Блеснула вспышка, щелкнул аппарат, и фотограф сказал: "Спасибо".

Тут за Колумба взялся туземец с сигарой. Он вынул карандаш и сказал:

– Как ваша фамилия?

– Колумб.

– Скажите по буквам. Ка, О, Эл, У, Эм, Бэ? Очень хорошо, главное – не перепутать фамилии. Как давно вы открыли Америку, мистер Камерон? Сегодня? Очень хорошо. Как вам понравилась Америка?

– Видите ли, я еще не мог получить полного представления об этой плодородной стране.

Репортер тяжело задумался.

– Так. Тогда скажите мне, мистер Коллинз, какие четыре вещи вам больше всего понравились в Нью-Йорке?

– Видите ли, я затрудняюсь…

Репортер снова погрузился в тяжелые размышления: он привык интервьюировать боксеров и кинозвезд, и ему трудно было иметь дело с таким неповоротливым и туповатым типом, как Колумб. Наконец он собрался с силами и выжал из себя еще один вопрос:

– Тогда скажите, мистер Колман, две вещи, которые вам не понравились.

Колумб издал ужасный вздох. Так тяжело ему еще никогда не приходилось. Он вытер пот и робко спросил своего друга-туземца:

– Может быть, можно все-таки обойтись как-нибудь без публисити?

– Вы с ума сошли, – сказал добрый туземец, бледнея. – То, что вы открыли Америку, еще ничего не значит. Важно, чтобы Америка открыла вас.

Репортер произвел гигантскую умственную работу, в результате которой был произведен на свет новый, блещущий оригинальностью вопрос:

– Как вам нравятся американки?

Не дожидаясь ответа, он стал что-то быстро записывать. Иногда он вынимал изо рта горящую сигару и закладывал ее за ухо. В освободившийся рот он клал карандаш и вдохновенно смотрел на потолок. Потом снова продолжал писать. Потом он сказал "о'кей", похлопал растерявшегося Колумба по бархатной, расшитой галунами спине, потряс его руку и ушел.

– Ну, теперь все в порядке, – сказал добрый туземец, – пойдем погуляем по городу. Раз уж вы открыли страну, надо ее посмотреть. Только с этом флагом вас на Бродвей не пустят. Оставьте его в номере.

Прогулка по Бродвею закончилась посещением тридцатипятицентового бурлеска, откуда великий и застенчивый Христофор выскочил, как ошпаренный кот. Он быстро помчался по улицам, задевая прохожих полами плаща и громко читая молитвы. Пробравшись в свой номер, он сразу бросился в постель и под грохот надземной железной дороги заснул тяжелым сном.

Рано утром прибежал покровитель Колумба, радостно размахивая газетой. На восемьдесят пятой странице мореплаватель с ужасом увидел свою оскаленную физиономию. Под физиономией он прочел, что ему безумно понравились американки, что он считает их самыми элегантными женщинами в мире, что он является лучшим другом эфиопского негуса Селасси, а также собирается читать в Гарвардском университете лекции по географии.

Благородный генуэзец раскрыл было рот, чтобы поклясться в том, что он никогда этого не говорил, но тут появились новые посетители.

Они не стали терять времени на любезности и сразу приступили к делу. Публисити начало оказывать свое магическое действие:

Колумба пригласили в Голливуд.

– Понимаете, мистер Колумб, – втолковывали новые посетители, – мы хотим, чтобы вы играли главную роль в историческом фильме "Америго Веспуччи". Понимаете, настоящий Христофор Колумб в роли Америго Веспуччи – это может быть очень интересно. Публика на такой фильм пойдет. Вся соль в том, что диалог будет вестись на бродвейском жаргоне. Понимаете? Не понимаете? Тогда мы вам сейчас все объясним подробно. У нас есть сценарий. Сценарий сделан по роману Александра Дюма "Граф Монте-Кристо", но это не важно, мы ввели туда элементы открытия Америки.

Колумб пошатнулся и беззвучно зашевелил губами, очевидно читая молитвы. Но туземцы из Голливуда бойко продолжали:

– Таким образом, мистер Колумб, вы играете роль Америго Веспуччи, в которого безумно влюблена испанская королева. Он в свою очередь так же безумно влюблен в русскую княгиню Гришку. Но кардинал Ришелье подкупает Васко де Гаму и при помощи леди Гамильтон добивается посылки вас в Америку. Его адский план прост и понятен. В море на вас нападают пираты. Вы сражаетесь, как лев. Сцена на триста метров. Играть вы, наверное, не умеете, но это не важно.

– Что же важно? – застонал Колумб.

– Важно публисити. Теперь вас публика уже знает, и ей будет очень интересно посмотреть, как такой почтенный и ученый человек сражается с пиратами. Кончается тем, что вы открываете Америку. Но это не важно. Главное – это бой с пиратами. Понимаете, алебарды, секиры, катапульты, греческий огонь, ятаганы, – в общем, средневекового реквизита в Голливуде хватит. Только вам надо будет побриться. Никакой бороды и усов! Публика уже видела столько бород и усов в фильмах из русской жизни, что больше не сможет этого вынести. Значит, сначала вы побреетесь, потом мы подписывает контракт на шесть недель. Согласны?

– О'кей! – сказал Колумб, дрожа всем телом.

Поздно вечером он сидел за столом и писал письмо королеве испанской:

"Я объехал много морей, но никогда еще не встречал таких оригинальных туземцев. Они совершенно не выносят тишины и, для того чтобы как можно чаще наслаждаться шумом, построили во всем городе на железных столбах особые дороги, по которым день и ночь мчатся железные кареты, производя столь любимый туземцами грохот.

Занимаются ли они людоедством, я еще не выяснил точно, но, во всяком случае, они едят горячих собак. Я своими глазами видел много съестных лавок, где призывают прохожих питаться горячими собаками и восхваляют их вкус.

От всех людей здесь пахнет особым благовонием, которое на туземном языке называется "бензин". Все улицы наполнены этим запахом, очень неприятным для европейского носа. Даже здешние красавицы пахнут бензином.

Мне удалось установить, что туземцы являются язычниками: у них много богов, имена которых написаны огнем на их хижинах. Больше всего поклоняются, очевидно, богине Кока-кола, богу Драгист-сода, богине Кафетерии и великому богу бензиновых благовоний – Форду. Он тут, кажется, вроде Зевеса.

Туземцы очень прожорливы и все время что-то жуют.

К сожалению, цивилизация их еще не коснулась. По сравнению с бешеным темпом современной испанской жизни американцы чрезвычайно медлительны. Даже хождение пешком кажется им чрезмерно быстрым способом передвижения. Чтобы замедлить этот процесс, они завели огромное количество так называемых автомобилей. Теперь они передвигаются со скоростью черепахи, и это им чрезвычайно нравится.

Меня поразил один обряд, который совершается каждый вечер в местности, называемой Бродвей. Большое число туземцев собирается в большой хижине, называемой бурлеск. Несколько туземок по очереди подымаются на возвышение и под варварский грохот тамтамов и саксофонов постепенно снимают с себя одежды. Присутствующие бьют в ладоши, как дети. Когда женщина уже почти голая, а туземцы в зале накалены до последней степени, происходит самое непонятное в этом удивительном обряде: занавес почему-то опускается, и все расходятся по своим хижинам.

Я надеюсь продолжить исследование этой замечательной страны и двинуться в глубь материка. Моя жизнь находится вне опасности. Туземцы очень добры, приветливы и хорошо относятся к чужестранцам".

Глава 31.

Немецкое угощение

«Замечательная вещь – смеситель», – думал Остап, постепенно убавляя горячую воду. Вода медленно превращалась в ледяную. Стало легче. Потом совсем хорошо. Пять дней на пароходе и первые три дня в Нью-Йорке он пользовался краном по-спартански, то есть попросту не замечая краников с ледяной и горячей водой, но после вчерашней бурной встречи восторженных соотечественников без ледяной было просто не обойтись. Там, вчера, было все, кроме разве что русской тройки: нафталиновые полковники, казачьи атаманы, кавказские князья, тамбовские купцы 1-й гильдии, ныне – содержатели тараканьих бегов, развеселые барышни…

Дверь с треском открылась. Бендер к этому привык и поэтому не обратил внимания. И только когда Гадинг уже стоял позади великого комбинатора, тот раздраженно сказал:

– Послушайте, штабс-капитан, война вот уже пятнадцать лет как закончилась, когда же вы научитесь стучать в дверь?

– Пардон, – бесцеремонно прервал Гадинг, – есть замечательная возможность.

– Нет, – запротестовал Остап. – Пить больше не буду. Не могу.

Штабс-капитан даже удивился.

– Нет-нет, клуб "Немецкое угощение"…

– Увольте. Шнапс мне не понравился, а баварским пивом я сыт по горло.

– Послушайте, – нетерпеливо перебил Гадинг. – Это обычный ланч с кофе и бутербродами каждый вторник в белом зале "Амбассадора".

Остап поморщился. Гадинг быстро растолковал, что само название клуба дает точное представление о правах и обязанностях его членов. Каждый платит за себя. На этой мощной экономической базе объединилось довольно много журналистов и писателей. Но есть исключение. Почетные гости не платят. Зато они обязаны произнести какую-нибудь смешную речь. Все равно о чем, лишь бы речь была смешная и короткая. Если никак не выйдет смешная, то короткой она должна быть в любом случае, потому что собрания происходят во время завтрака и все торжество продолжается только один час.

В награду за речь гость получает легкий завтрак и большую гипсовую медаль клуба, на которой изображен гуляка в продавленном цилиндре, дрыхнущий под сенью клубных инициалов.

При общих рукоплесканиях медали навешиваются гостям на шею, и все быстро расходятся. Вторник – деловой день, а все члены "Немецкого угощения" – деловые люди. В начале второго все они уже сидят в своих офисах и делают бизнес. Двигают культуру или просто зарабатывают деньги.

– Я все устроил, – сказал штабс-капитан в заключение. У нас целых три часа. Сейчас мы готовим речь и весь Нью-Йорк узнает вас из вечерних газет. Я вам помогу.

– Ну уж нет, – ответил Бендер твердо. – Я еще там решил, что все свои речи здесь я буду писать сам.

Два часа он сочинял речь, упирая главным образом не на юмор, а на лаконичность, и последней достиг вполне.

Еще через час он поднимался на трибуну белого зала.

– Мистер председатель и джентльмены! – начал он. – Когда я ехал в Америку, я не учел одной вещи – "госпиталити", американского гостеприимства. Оно беспредельно и далеко оставляет позади все возможное в этом роде, включая гостеприимство русское, сибирское или грузинское. Первый же знакомый американец обязательно пригласит вас к себе домой (или в ресторан) распить с ним коктейль. На коктейле будет десять друзей вашего нового знакомого. Каждый из них непременно потащит вас к себе на коктейль. И у каждого из них будет по десять или пятнадцать приятелей. В два дня у вас появляется сто новых знакомых, в неделю – несколько тысяч. Пробыть в Америке год – просто опасно, можно спиться, стать бродягой и однажды проснуться где-нибудь на Аляске.

Одним словом, эти четыре дня я занимался преимущественно тем, что пил. Пил я много и должен сказать, мне это нравилось. А вот что касается еды, то ваши кафетерии и автоматы заставляют задуматься. Да, процесс проталкивания пищи в американские желудки доведен до виртуозности. Но, посудите сами, несмотря на сверкание стекла и металла, всех этих ящичков с щелями для опускания монет, лишенные свободы сосиски и котлеты производят какое-то жалкое впечатление. Их ведь жалко, как кошек на выставке. И, пардон, мне неприятно брать зубочистку в кассе. В этом есть что-то унизительное. Мой вам совет – не отнимайте у человека маленького удовольствия посмотреть меню, сказать "гм-м…", спросить у официанта, хороша ли телятина, и получить в ответ "Иэс, сэр".

Господа, ведь, в сущности, неважно, мраморные в ресторане колонны или их нет вообще. Ресторан – это символ свободного, процветающего общества. Раскрою секрет – в своей командировке я хотел бы провести всестороннее исследование, чтобы обосновать свою теорию зависимости свободы и процветания страны от количества ресторанов на душу населения.

Речь имела потрясающий успех. Члены клуба "Немецкое угощение" аплодировали ей очень долго. Вскоре, правда выяснилось, что большинство членов клуба не разобрало в ней ни слова, ибо жесточайший русский акцент оратора совершенно заглушил таившиеся в ней глубокие мысли.

Мистер председатель постучал молоточком, прекратив таким образом бурю аплодисментов, обратил к Остапу худое и умное лицо и сказал в наступившей тишине:

– Третьего ноября пройдут президентские выборы, и американцы считают, что только тогда определится путь, по которому пойдет Америка. Тем не менее, большинство присутствующих согласно с оратором в том, что Аляска должна стать сорок девятым штатом.

Остап остолбенел.

– Это дело надо спрыснуть, – зашептал Гадинг. – Русский ресторан. Сто грамм с соленым огурчиком.

Великий комбинатор не сопротивлялся.

Столик в ресторане был уже накрыт и за ним сидели двое в штатском, могучего телосложения. Один из них бросился разливать водку, но Гадинг остановил его:

– Сначала дело, – сказал он, обращаясь, скорее, к Остапу. – Неважные новости, господин Шпора-Кнутовищев. У нас есть надежные связи в ведущих американских газетах. Мы получили материалы, касающиеся вас, которые они собираются опубликовать. Не изволите ли ознакомиться?

Он положил на стол синюю папку с тесемками. Руки не слушали Остапа.

– Дело Александра Корейко? – спросил он насмешливо.

– Что? – не понял Гадинг.

Бендер вытряхнул содержимое папки перед собой. На дюжине фотографий и машинописных листках была запечатлена история его жизни за последние несколько дней: танцы с голыми девицами, опрокинутый стол, официант с подбитым глазом, требующий десятитысячной компенсации, богатырский сон среди батареи бутылок и самый свежий материал: "В сегодняшней речи в клубе "Немецкое угощение" небезызвестный господин Шпора-Кнутовищев зачитывал речь большевистского министра Микояна о том, что еда в социалистической стране должна быть вкусной, что она должна доставлять людям радость".

– Мы, конечно, можем дать делу задний ход, – продолжал штабс-капитан, – но это потребует немало денег. Я полагаю, денег у вас сейчас нет, но скоро будут. Не так ли, ваше сиятельство?

Остап молча смотрел ему в глаза. Гадинг засуетился.

– Вот, не желаете ли покончить с формальностями? – сказал он, указывая на листок, сплошь исписанный словами вроде "обязуется" и "надлежит".

Остап пододвинул себе эту бумажку и, не читая, размашисто написал наискось: "Nakosja Vykusi!"

– Приколите это в вашем ватерклозете, – бросил он. – Поможет от запоров.

Гадинг вскочил. Лицо его побагровело. Его суровые спутники изо всех сил делали вид, что пытаются спасти своего босса от электрического стула.

– Спустите пары, штабс-капитан, – продолжал Бендер, не меняя тона, – не устраивайте пошлых сцен. Ничего вы мне, милостивый государь, не сделаете. Вы ведь сами знаете это. Я вот сейчас вам в морду дам, а вы утретесь.

И Остап дал ему в морду.

Гадинг покачнулся. Вытер платочком кровь. Это был уже совсем другой человек. Очень спокойно он сказал:

– Что ж, мы действительно ничего вам не сделаем. Идите. Но мы найдем к вам ключик.

Остап налил водки себе и Гадингу.

– Ваше здоровье, штабс-капитан.

Гадинг молча опрокинул стопку.

Остап выбрался на улицу и остановил первый подвернувшийся кэб. Он назвал таксисту адрес Арчибальда Спивака. Через полтора часа они сидели в маленьком кафе. Спивак, совсем как год назад в Киеве, размазывал по щекам слезы.

– Я так рад, ваше сиятельство. Я ведь еще там, в киевском ресторане понял, что это вы… Но они меня запугали. В тот же день, когда я получил вашу телеграмму, ко мне пришли двое и сказали, чтобы я носа не показывал в порту. Скажите, это ВЧК?

– Скорее БЧК. Белогвардейская ЧК. Помогите мне добраться до дяди. Ни самолетом, ни поездом я выехать не могу.

– Что вы?! Это невозможно! Я читаю лекции, я активист таундсендовского комитета. Вскоре решится вопрос о проведении эксперимента. Правда, за мой счет…

– Стоп! – прервал Остап. – Вы что, будете проводить свой эксперимент в Нью-Йорке?

– Ну что вы! Какой-нибудь маленький городок, довольно изолированный, не более 200 человек. Да и средств, извините…

– Деньги при вас? – снова перебил Остап.

– В банке, совсем рядом.

– Итак, – подытожил командор. – Что мы имеем? У вас есть деньги, автомобиль, несколько тысяч подходящих городков от Нью-Йорка до Лос-Анджелоса и, что немаловажно, – Остап похлопал себя по лбу, – все лавры публисити, с последующим просперити ваши. Кроме того, представьте как дядя оценит ваше усердие. А что мы имеем с другой стороны? Через час-полтора люди Гадинга придут к вам. Даже если они и выпустят вас на заседания вашего клуба, то в очень малоприятном окружении. Впрочем, если вы хотите терпеть этих хамов и погромщиков у себя дома в засаде целый месяц… А если я сгину на дороге, они просидят у вас и год.

– Боже мой, зачем вы втравили меня в эту неприятную историю. За что?..

Вскоре два джентльмена остановились в третьеразрядной гостинице. Спать не хотелось. Остап подумал, что за прошедшие дни он так и не увидел этого города.

Забрав на всякий случай ключи от машины Спивака, он сказал, уходя:

– Уснуть я все равно не смогу. Пройдусь по улицам.

Глава 32.

Ресторан «Пока-Пока»

Остап думал, что будет медленно прогуливаться, внимательно глядя по сторонам, – так сказать, изучая, наблюдая и впитывая. Но Нью-Йорк не из тех городов, где люди движутся медленно. Мимо него люди не шли, а бежали. И Остап тоже побежал, но, видимо, неумело, так как тут же споткнулся о стопку газет. Продавец куда-то ушел. Газеты были прижаты к земле обломком кирпича, совсем так, как это делают московские старухи-газетчицы, сидя в своих фанерных киосках. Прохожие нагибались, брали «Нью-Йорк Таймс» или «Геральд Трибюн», и клали два цента на землю рядом с газетами.

Воспользовавшись отсутствием продавца, Остап внимательно просмотрел ту и другую и в разделе светской хроники обнаружил примерно одинаковые сообщения о том, что приехавший из Парижа корреспондент русской газеты господин Шпора-Кнутовищев выступил перед нью-йоркской пишущей элитой с остроумной речью. По версии "Нью-Йорк таймс", она касались железнодорожного сообщения, "Геральд Трибюн" похвалила русского за прекрасное знание истории гражданской войны США. Но обе газеты выражали надежду, что репортажи русского журналиста из Америки будут столь же оригинальны.

Командор положил газеты назад, под кирпич, и двинулся дальше. Но тут он увидел телескоп…

Во всех больших городах мира всегда можно найти место, где люди смотрят в телескоп на луну. Здесь, на 42-й, тоже стоял телескоп. Он помещался на автомобиле.

Телескоп был направлен в небо. Заведовал им обыкновенный человек, такой же самый, какого можно увидеть у телескопа в Афинах, или в Неаполе, или в Одессе. И такой же у него был нерадостный вид, какой имеют эксплуататоры уличных телескопов во всем мире.

Луна виднелась в промежутке между двумя шестидесятиэтажными домами. Но любопытный, прильнувший к трубе, смотрел не на луну, а гораздо выше, – он смотрел на вершину "Импайр Стейт Билдинг", здания в сто два этажа. В свете луны стальная вершина "Импайра" казалась покрытой снегом. Душа холодела при виде благородного, чистого здания, сверкающего, как брус искусственного льда. Остап долго стоял здесь, молча задрав голову.

…Хрипло ревели газетчики. Земля дрожала под ногами, и из решеток в тротуаре внезапно тянуло жаром, как из машинного отделения.

Чтобы вновь не поддаться всеобщей бегомании, Остап сунул руки в карманы. Уличный прибой протащил его несколько раз взад и вперед и выбросил на какую-то боковую улицу. Остап стоял под эстакадой надземной железной дороги. Мимо проходил автобус и он, не думая, вскочил в него.

Вышел он на конечной остановке. Холодный порыв ветра сорвал с его головы шляпу и швырнул ее в лужу. Остап нес ее некоторое время в руке, но потом, когда она чуть подсохла, снова надел. Он поднял повыше воротник и вскоре подошел к какому-то дрянному домишко, из которого доносилось скучное пение. Над входом тускло светила лампочка. Остап неуверенно остановился.

Человек, стоявший у входа, сказал:

– Входите, не беспокойтесь. Никто не спросит вашей фамилии, никто не будет интересоваться вашими занятиями и прошлым. Армия спасения даст вам бесплатную постель, кофе и хлеб. Утром тоже кофе и хлеб. Потом вы можете уйти. Единственное условие – надо принять участие в вечерней и утренней молитве.

Пение, доносившееся из дома, свидетельствовало о том, что сейчас выполняется это единственное условие. Остап вошел внутрь.

В обшарпаном зальце, на скамьях, спускавшихся амфитеатром к небольшой эстраде, остолбенело сидели двести ночлежников. Пахло плохим кофе и сыростью, которой всегда отдает лазаретно-благотворительная чистота. Только что кончилось пение, начался следующий номер программы.

Между американским национальным флагом, стоявшим на эстраде, и развешанными по стенам библейскими текстами прыгал, как паяц, румяный старик в черном костюме. Он говорил и жестикулировал с такой страстью, как будто что-то продавал. Между тем он рассказывал поучительную историю своей жизни – о благодетельном переломе, который произошел с ним, когда он обратился сердцем к Богу.

Он был бродягой ("таким же ужасным бродягой, как вы, старые черти!"), он вел себя отвратительно, богохульствовал ("вспомните свои привычки, друзья мои!"), воровал, – да, все это было, к сожалению. Теперь с этим покончено. У него есть теперь свой дом, он живет, как порядочный человек ("Бог нас создал по своему образу и подобию, не так ли?"). Недавно он даже купил себе радиоприемник. И все это он получил непосредственно с помощью Бога.

Старик ораторствовал с необыкновенной развязностью и, как видно, выступал уже в тысячный раз, если не больше. Он прищелкивал пальцами, иногда хрипло хохотал, пел духовные куплеты и закончил с большим подъемом:

– Так споемте же, братья!

Снова раздалось скучное-прескучное пение.

Ночлежники были страшны. Почти все они были уже не молоды. Небритые, с потухшими глазами, они покачивались на своих грубых скамьях. Они пели покорно и лениво. Некоторые не смогли превозмочь дневной усталости и спали.

Весь день они скитались у мостов и пакгаузов, среди мусора, в вековечном тумане человеческого падения. Сидеть после этого в ночлежке и распевать гимны было пыткой.

Ночлежники не возражали. Бог с чашкой кофе и куском хлеба – это еще приемлемо. Споемте же, братья, во славу кофейного бога!

И глотки, которые уже полвека извергали только ужасную ругань, сонно заревели во славу господа.

Остап вышел и зашагал в сторону Бродвея. С молниями и громом мчались поезда по железным эстакадам надземной железной дороги. Молодые люди в светлых шляпах толпились у аптек-кондитерских, перебрасываясь короткими фразами. Манеры у них были точь-в-точь такие же, как у молодых людей, обитающих в Варшаве на Крахмальной улице. В Варшаве считается, что джентльмен с Крахмальной – это не бог весь какое сокровище. Хорошо, если просто вор, а то, может быть, и хуже.

Некоторые молодые люди прогуливались без шляп. Это модно. Сверкали под фонарями гладко зачесанные волосы. Пахло сигарами, и дрянными, и дорогими. Отсюда начинались фешенебельные районы. Остап оглядел свой головной убор, благодаря которому его пригласили в ночлежку, и швырнул его в мусорный бак.