Текст книги "Кавалер Ордена Золотого Руна"

Автор книги: Владислав Гурин

Соавторы: Альберт Акопян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

И пайщик в пальто из бурки услужливо сообщил, что скоро он сможет продать желающим два таза медных для варенья, лоханку – одну, эмалированных кастрюль синих – три, пестрых – две и прочих – одну. Со свойственной врачам-гинекологам математической точностью пайщик выс-тавлял на продажу: бадью – одну, кадушек из-под огурцов – две, кувшинов глиняных с глазурью – один, корыт крестьянских – одно и ведер оцинкованных простых – шесть.

– А у меня совсем нет комнаты, – сказал, улыбаясь, молодой человек в технической фуражке. – Я, вероятно, получу комнату в первую очередь.

Этим заявлением молодой человек привлек к себе такое пристальное внимание, что смущенно отодвинулся к стене, на которой уже висел плакат:

Уважайте труд уборщиц!

Соблюдайте тишину!

Пайщики тесной массой двинулись к молодому человеку.

– Где ж вы живете? – сочувственно спросил Протокотов, инженер фабрики военно-походных кроватей (раскладушек) имени товарища Ю.Я. Прокруста.

– Ночую на Курском вокзале.

Внешний вид молодого человека подтверждал его слова. Пальто было смято, как скомканный и потом расправленный кусок бумаги. От молодого человека пахло железной дорогой, как от кондуктора.

– А есть у вас справка о неимении жилплощади? – раздалось сразу два голоса.

– Разве нужно? – спросил молодой человек.

– Обязательно! – сказал Молокович-муж. – От домоуправления.

– Я не подлежу никакому домоуправлению. Я нигде не живу.

– Это еще нужно доказать, – повысил голос потомственный пролетарий. – А может быть, у вас квартира из пяти комнат, с ванной и отдельной уборной. Почем мы знаем! Дайте справку. Кто знает, может у вас собственный домик?

Молодой человек, которого в течение минуты возвели сначала в квартиронаниматели, а потом в домовладельцы, совсем растерялся.

– Это все-таки безобразие! – донесся из соседней группы голос владельца кувшинов глиняных с глазурью. – Гражданин имеет на Арбате замечательную квартиру из пяти комнат с ванной во втором этаже, а сам притворяется, что живет на вокзале. Так, конечно, комнат не хватит. Товарищ домуправ! Вы должны вмешаться. Ведь это же более, чем реально!

– Продолжайте, продолжайте, – Остап поощрительно улыбнулся. – Я здесь человек новый.

– Но ведь я же в порядке неимения жилплощади, – прошептал молодой человек. – Граждане!

Но граждане уже покинули бедняка с Курского вокзала. Они двинулись навстречу Молокович-жене, которая подымалась по лестнице с криком: "Заперли! Заперли!" От быстрых движений ее черная шелковая шуба издавала разбойничий посвист. Фетровый котелок, украшенный спереди стеклянным полумесяцем, молодецки съехал на левое ухо. Седеющий чуб падал на лоб. В эту минуту мадам Молокович походила на только что спрыгнувшего с коня кубанского казака. Удаль и отчаяние светились в ее угольных глазках. Задыхаясь и клокоча, она поведала обществу новость.

– У нас всегда так, – крикнула она, – одна подлость! Будьте уверены, что квартира № 3 распределяться не будет. Ее уже распределили без нас!

Когда Молокович увидел свою жену в таком гневе, он задрожал. Он знал привычку Анжелики в волнении называть своих собеседников не товарищами и не гражданами, а господами. И он всегда боялся, что это может повредить ему по службе. Он раскрыл рот, чтобы издать предупреждающий возглас. Но было уже поздно.

– Господа! – закричала Анжелика. – Квартиру № 3 получит производитель работ товарищ Маляриков, у которого на получение площади нет никаких прав.

При этих словах пайщики болезненно застонали.

– Квартира заперта, господа, – продолжала Анжелика, – потому что товарищ производитель работ боится, что мы наследим в его новом гнездышке.

– Не может этого быть без общего собрания, – сказал пайщик Онуфрий Голубец, державший на руке ребеночка с вытаращенными глазами. – Цэ ж моя хата! – от волнения он перешел на родной украинский.

Но произнес он свои слова тоном, каким обычно хозяева не говорят.

– Пока вы дожидаетесь общего собрания, все квартиры расхватают! Идемте, идемте, товарищ хозяин! Идемте, господа! Я вам покажу!

И мадам Молокович устремилась вниз по лестнице. Стеклянный ятаган на ее шляпе сверкал. За ней нестройной толпой побежали разозленные пайщики.

У двери квартиры № 3 они остановились.

– Ну, хозяин, – радостно сказала Молокович-жена, – войдите в вашу квартиру. Смелее, смелее!

Онуфрий Голубец, здоровый детина, для удобства переложил ребеночка на другую руку и осторожно, словно ожидая, что его ударит электрический ток, прикоснулся к дверной ручке. Квартира действительно была заперта.

Обомлев, он отошел в сторону. Его место занял Молокович-муж. Он расстегнул пальто, взялся за дверь обеими руками и потянул ее с силой. Но дверь не открывалась. Жалко улыбаясь, Молокович быстро застегнулся и уступил место кастрюльному гражданину.

Один за другим подходили пайщики к железной ручке и пробовали силу с таким надменным видом, с каким в душистый воскресный вечер гуляющие на бульваре тянут руку силомера "Мускулатор".

– Что же это творится, товарищ управдом! Примите же, наконец, меры! – завопил Вайнторг. В голосе его слышалась даже угроза, но какая-то отвлеченно-опосредствованная, относящаяся вовсе не к товарищу управдому, а именно к тем, против кого надлежит принять меры.

Но разгоряченные пайщики не уловили всей глубины нюансов голоса гинеколога-коллекционера и обступили Бендера еще более плотным кольцом, чем обитателя Курского вокзала десятью минутами раньше.

Остап обвел толпу невидящим взором, щелкнул средним и большим пальцами, выставил вперед указательный и разрезал им разгоряченный коллектив, как острым ножом теплое масло. На лестничной площадке он остановился, отвел указательный палец в сторону гревшегося у батареи пайщика – бухгалтера Ситникова и, не оборачиваясь, произнес зловещую фразу: "Опасно гладить рукой радиаторы парового отопления – они всегда покрыты пылью", – после чего ушел. "Демоническая личность", – прошептала Анжелика Молокович и тоже куда-то исчезла.

Когда последний, скромнейший пайщик, инженер Протокотов, познал тщету своих усилий справиться с дверью, толпа раздвинулась и пропустила дворника, подталкиваемого проворной Анжеликой.

– Надеюсь, господа, вы мне теперь поверите, – молвила она. – У кого ключ, Афанасий? Ну! Скажите им то, что вы говорили мне на дворе.

Дворник, которому еще никогда не доводилось выступать перед такой большой аудиторией, снял шапку и долго молчал. А потом сообщил, что квартиру № 3 уже давно захватил производитель работ и специально для себя отделал ее роскошнейшим образом.

– Цельный месяц для себя паркетины отбирал, – заключил дворник, усмехаясь.

Сообщение дворника привело пайщиков в полнейшее уныние. Оцепенела даже Анжелика, столь энергично действовавшая до сих пор.

Толпа молча стояла на лестнице, невольно прислушиваясь к шуму, который производил ветер, хозяйничавший в пустых комнатах. Снег залетал в открытые окна лестничной клетки. Шероховатые, покрытые инеем розовые стены казались сделанными из мармелада.

Погруженным в глубокое раздумье пайщикам квартира производителя работ представлялась необыкновенно прекрасной. Какой там, должно быть, замечательный, отборный паркет. Каждая паркетина сухая и гладкая, как английская галета. Какая там ванна, толстая, скользкая, сделанная из лучшего фаянса. Как хороши там краны, шпингалеты и замки. Все это, вероятно, высокосортные изделия, какие могут быть только на военном корабле!

– Мерзавцы! – визгливо закричал вдруг молодой человек в технической фуражке. – Мерзавцы! Негодяи! Почему это так? К чертовой матери! Я ночую на Курском вокзале! На Курском! Четыре месяца я сплю на каменной скамье! А они… Почему заперли?

Вокруг молодого человека внезапно образовалось пустое пространство. Теперь он был хорошо виден всем. Он стоял посреди площадки в своем изжеванном пальто и жестикулировал. Он хотел много говорить, бичевать, требовать, но ему не хватало дыхания. Тогда он подскочил к двери и стал теребить ее за ручку, бормоча:

– Почему заперли?

Может быть, иная дверь и поддалась бы натиску, вызванному беспредельным отчаянием. Но дверь квартиры № 3, построенная под особым наблюдением производителя работ, была крепка, как дверь стального банковского подвала.

Молодой человек принялся лягать ее ногами. Он боролся с дверью так, словно именно она была виновницей всех его несчастий. Не оглядываясь на пайщиков, которые ошалело отодвинулись в сторону, молодой человек ударял по двери кулаками. Но дверь только слегка вздрагивала и отвечала тонким спокойным звоном.

Потеряв силы, он сел под дверью и заплакал.

– Что же, господа, – сказала Анжелика Молокович, – ему дурно. Мужчины, принесите хоть стакан воды.

Пока молодого человека приводили в чувство, среди пайщиков поднялся ропот. Кричали, что этого оставить нельзя, что нужно писать коллективное заявление, куда-то жаловаться, выбрать делегацию. Неведомо откуда пошел слух, что квартиры уже давно распределены между членами правления и их прихвостнями и что общее собрание будет только ширмой. Приводились примеры, рассказывались случаи.

В ту минуту, когда разговоры приобрели страстность, какая бывает в разгаре диспута на тему "Существовал ли Христос", и отдельных слов уже нельзя было разобрать в общей трескотне, на лестнице показался производитель работ товарищ Маляриков. Появление Христа на антирелигиозном диспуте не могло бы произвести большего впечатления.

Смятение было настолько велико, что даже молодой человек пришел в себя, подобрал валявшуюся под дверью фуражку с зелеными кантами и притаился в арьергарде пайщиков. Крамольные речи застыли на устах. Гневные морщины разгладились и на свет божий выползли нафталиновые улыбки, приводя в движение усы, щеки и уши членов-пайщиков.

Товарищ Маляриков бросил на толпу блудливый взгляд и вежливо поздоровался. В ответ раздался хор сердечных голосов. В этом хоре угадывалось приветствие, похожее на "здравия желаем" и "премного благодарны".

Пайщики сразу же повели себя нехорошо. Народные трибуны, Стеньки Разины и Мараты, еще минуту назад призывавшие к бунту охваченную кооперацией массу, сплотились вокруг производителя работ с самым дружественным видом.

Они боялись Малярикова. Они боялись всех членов правления, управдома и даже дворника. Они были убеждены, что каждый из этих людей может сделать все: может дать квартиру и может ее отобрать. Во всех они видели начальство.

– Ей-богу, – сказал Молокович-муж, в котором раболепные чувства пробудились стремительнее, чем у других, – прекрасный дом. Стекло и бетон. Вам, вероятно, будет приятно здесь жить.

– Да мне еще могут и не дать квартиры, – ответил Маляриков, скромно улыбаясь.

– Что вы! – раздались воодушевленные крики. – Это вам-то! Своими руками строили, и вдруг и не дадут! Быть этого не может!

И пайщики в единодушном порыве заявили, что если только на земле существует справедливость, то в первую очередь квартиру должен получить товарищ Маляриков.

Производитель работ выслушал это верноподданническое заявление с достоинством и пошел на склад за розетками для квартиры № 3.

Едва Маляриков скрылся, чувства пайщиков снова переменились.

– Видали? – спросил помалкивавший до сих пор пайщик Ошейников, писатель и журналист.

Вслед за этим народные трибуны, Мараты и Стеньки Разины подняли невообразимый шум. Малярикова называли подлецом. Особенно досталось организатору кооператива. Еще не знали, чем он провинился, но не сомневались в том, что он виноват.

– Я его знаю, – воскликнула Молокович-жена, – он весь кооператив выдумал, чтобы получить комнату.

Но это был уже последний пароксизм. Истомленные переживаниями пайщики группами вывалили на улицу, где ледяной ветер заткнул им глотки.

А из окна сторожки их провожал ледяной взгляд нового управдома. Когда последнего кандидата поглотила ночная мгла, великий комбинатор сел за стол и начал рисовать на листе бумаги какую-то схему. Со стороны могло показаться, что он глава большой подпольной организации, занятой подготовкой не то взрыва железнодорожного моста, не то крупных хищений в кооперативах открытого типа. По окружности располагались шесть кружочков, в каждый из которых был вписан год, очевидно, рождения (2 – 1899-х, 3 – 1900-х и 1 – 1901-й) и кличка: Подкаблучник, Журналист, Голубец, Бухгалтер, Гинеколог, Раскладушечник. В центре окружности Бендер поместил огромный вопросительный знак. Часом позже над знаком появилось слово "Кто". Через три под знаком появилось слово "Граф". И долго еще Остап мерил сторожку шагами, размышляя вслух: "Что ж, у Средиземского железные нервы. Годы нелегального положения – не шутка. Значит, никаких подмигиваний и пощупываний. С другой стороны, советского человека прямо не спросишь: "Пардон, вы случайно не граф?" Следовательно, проверка должна быть косвенной и молниеносной. Удар наносится так: "Дорогой Иван Иваныч, – бац…"

Глава 4.

«Мы кузнецы, и дух нас молод»

В подвале жилтоварищеского дома была когда-то скульптурная мастерская. И до сих пор стоит посреди двора пешая скульптура какому-то герою 1812-го года, а кому, уже нельзя узнать. Видны только баки времен Отечественной войны.

Помещение жилтоварищества "Жилец и бетон" состояло из двух комнат. Первая, почище, называлась "служебной". Здесь, кроме столов председателя и членов правления, стоял буфет с зеркальными иллюминаторами, с остроконечными шпилями-башенками, нишами, с барельефными изображениями битой дичи, виноградных гроздьев и лилий. Буфет походил на военный собор, какие обычно строили при кадетских корпусах и юнкерских училищах. К боковой стенке буфета была прибита большая гербовая бляха с надписью: "Горю – и не сгораю". Застраховано от огня в обществе "Саламандра", а на полочках стояли томик Карла Маркса, "Памятники театрального и общественного быта – мемуары походного капитана и актера-любителя А.М. Сноп-Ненемецкого" в золотом переплете, а также предметы искусства:

Гипс:

1. Статуэтка "Купающаяся трактористка" (когда-то эта штука называлась "Утренняя нега").

2. Толстолицый немецкий пастушок, вымазанный линючими красками.

3. Кудреватый молодой человек с хулиганской физиономией играет на гармонике.

Луженый чугун:

4. Охотник, стреляющий уток.

5. Бегущая собака.

6. Лошадиная морда.

7. Чернильный прибор, могучий агрегат, сооруженный из уральского камня, гранитов, хрусталя, меди, никеля и высококачественных сталей. Имеет название: "Мы кузнецы, и дух наш молод". Лучший подарок уезжающему начальнику. Цена – 625 рублей 75 копеек.

Вторая комната называлась "общественной". Здесь был плакат "Не красна изба углами, а красна управделами", стол, покрытый сукном, когда-то кумачевым, а сейчас – цвета бедра испуганной нимфы, разнокалиберные стулья и табуреты, а также агитационный гроб с надписью "Капитализм", который таскали на демонстрациях.

В комнате шло экстренное собрание жилтоварищества с единственным вопросом в повестке: кого из пайщиков-претендентов исключить из списка получателей квартир в новом доме.

По причине ангины у председателя жилтоварищества товарища Годунова Бориса Гиреевича, собрание вел его новый зам. Ангина же приключилась по причине того, что, во-первых, председатель был малограмотным. И как многие из малограмотных, он очень любил сидеть в сторонке и писать; и не столько писать: просто он уважал те приборы, которыми пользовался, – чернильницу, пресс-папье и толстую сигарную ручку (по поводу собрания чернильный комбинат "Мы кузнецы, и дух наш молод" был перенесен на стол из служебной комнаты). Во-вторых, товарищ Годунов был человеком многоопытным и берег нервы. И в-третьих, нужно было испытать "в деле" нового зама, товарища Бабашкина.

…Кто бы мог подумать, что всего неделю назад с товарищем Бабашкиным стряслась великая беда.

Десять лет подряд членская масса выбирала Бабашкина освобожденным секретарем месткома, а сейчас, на одиннадцатый год, не выбрала, не захотела.

Черт его знает, как это случилось! Просто непонятно.

Поначалу все шло хорошо. Председатель докладывал о деятельности месткома, членская масса ему внимала, сам товарищ Бабашкин помещался в президиуме и моргал белыми ресницами. В зале стоял привычный запах эвакопункта, свойственный профсоюзным помещениям. (Такой запах сохранился еще только в залах ожиданий на отсталых станциях, а больше нигде уже нет этого портяночно-карболового аромата.)

Иногда Бабашкин водил для виду карандашом по бумаге, якобы записывая внеочередные мысли, пришедшие ему на ум в связи с речью председателя. Два раза он громко сказал: "Правильно". Первый раз, когда речь коснулась необходимости активной борьбы с недостаточной посещаемостью общих собраний, и второй раз, когда председатель заговорил об усилении работы по внедрению профзнаний. Никто в зале не знал, что такое профзнания, не знал и сам Бабашкин, но ни у кого не хватило гражданского мужества прямо и откровенно спросить, что означает это слово. В общем, все шло просто чудесно.

На Бабашкине были яловые сапоги с хромовыми головками и военная гимнастерка. Полувоенную форму он признавал единственно достойной освобожденного члена месткома, хотя никогда не участвовал в войнах.

– А теперь приступим к выборам, – сказал председатель, делая ударение на последнем слоге.

Профсоюзный язык – это совершенно особый язык. Профработники говорят: выбора, договора, средства, процент, портфель, квартал, доставка, добыча. Только профработник может сказать: "Формально будем защищать", "пришлось создать конфликт", "во, – товарищи, первых…, во, – товарищи, вторых…".

Есть еще одна особенность у профработника. Начиная свою речь, он обязательно скажет: "Я, товарищи, коротенько", а потом говорит два часа. И согнать с трибуны его уже невозможно.

Приступили к выборам.

Обычно председатель зачитывал список кандидатов. Бабашкин вставал и говорил, что "имеется предложение голосовать в целом"; членская масса кричала: "Правильно, давай в целом, чего там!" Председатель говорил: "Позвольте считать эти аплодисменты…" Собрание охотно позволяло; все радостно бежали по домам, а для Бабашкина начинался новый трудовой год освобожденного секретарства. Он постоянно заседал, куда-то кооптировался, сам кого-то кооптировал, иногда против него плели интриги другие освобожденные члены, иногда он сам плел интриги. Это была чудная кипучая жизнь.

А тут вдруг начался кавардак.

Прежде всего собрание отказалось голосовать список в целом.

– Как же вы отказываетесь, – сказал Бабашкин, демагогически усмехаясь, – когда имеется предложение! Тем более что по отдельности голосовать надо два часа, а в целом – пять минут, и можно идти домой.

Однако членская масса с каким-то ребяческим упрямством настояла на своем.

Бабашкину было ужасно неудобно голосоваться отдельно. Он чувствовал себя как голый. А тут еще какая-то молодая, член профсоюза, позволила себе резкий, наглый, безответственный выпад, заявив, что Бабашкин недостаточно проводил работу среди женщин и проявлял нечуткое отношение к разным вопросам.

Бабашкин попытался защититься:

– Я, товарищи, рабочий от станка.

– И тут не фабриканты сидят, – крикнул кто-то в ответ.

– Товарищи, но ведь я объявил себя мобилизованным до конца пятилетки.

– Демобилизуем! – дружно закричала профсоюзная масса.

И разгорелся сыр Божий.

Бабашкина поставили на голосование и не выбрали.

Место, которое он так старательно утеплял и дренажировал, вырвалось из-под его геморроидального зада.

Еще некоторое время ему представлялось, что все это не всерьез, что сейчас встанет председатель и скажет, что масса пошутила, и собрание с приветливой улыбкой снова изберет Бабашкина в освобожденные секретари.

Но этого не произошло.

Жена была настолько уверена в непреложном ходе событий, что даже не спросила Бабашкина о результатах голосования. И вообще в семье Бабашкиных слова "выборы, голосование, кандидатура" хотя и часто произносились, но никогда не употреблялись в их прямом смысле, а служили как бы добавлением к "портфелю" и "кварталу".

Утром Бабашкин побежал в областной профсовет жаловаться на интриги, он ходил по коридорам, всех останавливал и говорил: "Меня не выбрали", – говорил таким тоном, каким обычно говорят: "Меня обокрали". Но никто его не слушал. Члены совета сами ждали "выборов" и со страхом гадали о том, какой "процент" из них уцелеет на своих постах.

Председатель тоже был в ужасном настроении, громко, невпопад говорил о демократии и при этом быстро и нервно чесал спину металлической бухгалтерской линейкой.

Бабашкин ушел, шатаясь.

Дома состоялся серьезный разговор с женой.

– Кто же будет тебе выплачивать жалованье? – спросила она с присущей женщинам быстротой соображения.

– Придется переходить на другую работу, – ответил Бабашкин. – Опыт у меня большой, стаж у меня тоже большой, меня всюду возьмут в освобожденные члены.

– Как же возьмут, когда надо, чтобы выбрали?

– Ничего, с моей профессией я не пропаду.

– С какой профессией?

– Что ты глупости говоришь! Я профработник. Старый профработник. Ей-богу, даже смешно слушать.

Жена некоторое время внимательно смотрела на Бабашкина и потом сказала:

– Твое счастье, что я умею печатать на машинке.

Это была умная женщина.

Вечером она прибежала домой, взволнованная и счастливая.

– Ну, Митя, – сказала она, – я все устроила. Только что я говорила с секретаршей из жилтоварищества, как раз им нужен дворник. И хорошие условия. Семьдесят пять рублей в месяц, новые метлы и две пары рукавиц в год. Пойдешь туда завтра наниматься. А сегодня вечером Герасим тебя выучит подметать. Я уже с ним сговорилась за три рубля.

Бабашкин молча сидел, глядя на полку, где стояло толстое синее с золотом собрание сочинений Маркса, которое он в суматохе профсоюзной жизни так и не успел раскрыть, и бормотал:

– Это интриги! Факт! Я этого так не оставлю.

И Бабашкин не был бы Бабашкиным, если бы не взял себя в руки и не сплел собственную интригу.

– Вот, Герасим, – заговорщически шептал он два часа спустя. – Ответственное секретное задание. Бросают на прорыв в жилтоварищество "Жилец и бетон". Внедриться изнутри, вскрыть вопиющие безобразия и сделать соответствующие оргвыводы. Так что выучи меня на заправского дворника и молчок. Зачтется!

– Могила, Митрий Пантелеевич!

Мина сработала, и через два дня на планерке правления жилтоварищества было высказано мнение, что во-первых, председатель правления без зама – это все равно что лошадь без хвоста, а во-вторых, что правление должно быть ближе к передовым трудящимся массам, а передовые трудящиеся массы – ближе к правлению. На должность зам-председателя единодушно был избран дворник-передовик Бабашкин…

…Ограничены известным, заранее установленным временем, и рабочий день, и пароходный рейс, и сеанс в кино, и солнечная ванна.

В театре за один вечер спектакля Гамлет решает важнейшие вопросы, а восемнадцати надутым чиновникам из конторы "Торглоханка" нужно шесть часов, чтобы решить вопрос о закупке одного кило гвоздей для нужд своего лоханочного производства.

Экстренное собрание жилтоварищества "Жилец и бетон" продолжалось шестнадцать часов без перерыва. Пайщики, как известно, разделяются совсем не по стажу – они разделяются на губошлепов и крикунов. Но, как всегда, при распределении квартир разногласий не было. Все хотели одного и того же. Каждый хотел получить квартиру, и именно для себя. Было выкурено тысяча сто папирос "Пли" и около восьмисот козьих ножек. Во время прений на основании всесторонней и обоюдоострой склоки зампредседателю Бабашкину дали восемь раз по морде и в шести случаях он дал сдачи. На седьмом часу уволокли за ноги двух особенно кипятившихся граждан: Анжелику Молокович и старика Нимурмурова. На четырнадцатом часу упал в обморок сильнейший из пайщиков, украинский титан Онуфрий Голубец.

Но обмен мнениями ни к чему не привел. И тогда Афина – покровительница общих собраний, согласно теории потухающей склоки и устами проснувшегося председателя жилтоварищества товарища Годунова Бориса Гиреевича, заявила, что распределит квартиры своей властью. В наступившей после слова "власть" тишине прозвучала фамилия: "Изаурик". Квартиры лишался молодой человек в технической фуражке. Обезумевший постоялец вокзалов издал вопль охотника на жирафов, схватил из-под носа председателя чернильный агрегат, вскочил на агитационный гроб и занес медно-малахитовую гору над головой. Визг дам и икоту мужчин перекрыл стальной голос хранителя яблока раздора – нового управдома: "Я прописываю товарища Изаурика у себя". И снова ахнула общественность.

Бендер и сам не смог бы объяснить своего пижонства. Ни возрастом, ни манерами Арсений Изаурик не соответствовал "кандидату" в последние отпрыски угасающего рода Средиземских. Возможно, великий комбинатор подумал о том, что через пару-тройку месяцев квартира в Советском Союзе будет ему уже не нужна. Возможно, решил, что помощник не помешает. Возможно, просто пожалел молодого человека в технической фуражке.

Глава 5.

Собачий холод

Катки закрыты. Детей не пускают гулять, и они томятся дома. Отменены рысистые испытания. Наступил так называемый собачий холод.

В Москве некоторые термометры показывают тридцать четыре градуса, некоторые почему-то только тридцать один, а есть и такие чудаковатые градусники, которые показывают даже тридцать семь. И происходит это не потому, что одни из них исчисляют температуру по Цельсию, а другие устроены по системе Реомюра, и не потому также, что на Остоженке холоднее, чем на Арбате, а на Разгуляе мороз более жесток, чем на улице Горького. Нет, причины другие. Сами знаете, качество продукции этих тонких и нежных приборов не всегда у нас на неслыханной высоте. В общем, пока соответствующая хозяйственная организация, пораженная тем, что благодаря морозу население неожиданно заметило ее недочеты, не начнет выправляться, возьмем среднюю цифру – тридцать три градуса ниже нуля. Это уж безусловно верно и является точным арифметическим выражением понятия о собачьем холоде.

Закутанные по самые глаза москвичи кричат друг другу сквозь свои воротники и шарфы:

– Просто удивительно, до чего холодно!

– Что ж тут удивительного? Бюро погоды сообщает, что похолодание объясняется вторжением холодных масс воздуха с Баренцева моря.

– Вот спасибо. Как это они все тонко подмечают. А я, дурак, думал, что похолодание вызвано вторжением горячих масс аравийского воздуха.

– Вот вы смеетесь, а завтра будет еще холоднее.

– Не может этого быть.

– Уверяю вас, что будет. Из самых достоверных источников. Только никому не говорите. Понимаете? На нас идет циклон, а в хвосте у него антициклон. А в хвосте у этого антициклона опять циклон, который и захватит нас своим хвостом. Понимаете? Сейчас еще ничего, сейчас мы в ядре антициклона, а вот попадем в хвост циклона, тогда заплачете. Будет невероятный мороз. Только вы никому ни слова.

– Позвольте, что же все-таки холоднее – циклон или антициклон?

– Конечно, антициклон.

– Но вы сейчас сказали, что в хвосте циклона какой-то небывалый мороз.

– В хвосте действительно очень холодно.

– А антициклон?

– Что антициклон?

– Вы сами сказали, что антициклон холоднее.

– И продолжаю говорить, что холоднее. Чего вы не понимаете? В ядре антициклона холоднее, чем в хвосте циклона. Кажется, ясно.

– А сейчас мы где?

– В хвосте антициклона. Разве вы сами не видите?

– Отчего же так холодно?

– А вы думали, что к хвосту антициклона Ялта привязана? Так по-вашему?

Вообще замечено, что во время сильных холодов люди начинают беспричинно врать. Врут даже кристально честные и правдивые люди, которым в нормальных атмосферных условиях и в голову не придет сказать неправду. И чем крепче мороз, тем крепче врут. Так что при нынешних холодах встретить вконец изовравшегося человека совсем не трудно.

Такой человек приходит в гости, долго раскутывается; кроме своего кашне снимает белую дамскую шаль, стаскивает с себя большие дворницкие валенки, надевает ботинки, принесенные в газетной бумаге, и, войдя в комнату, с наслаждением заявляет:

– Пятьдесят два. По Реомюру.

Хозяину, конечно, хочется сказать: "Что ж ты в такой мороз шляешься по гостям? Сидел бы себе дома", – но вместо этого он неожиданно для самого себя говорит:

– Что вы, Павел Федорович, гораздо больше. Днем было пятьдесят четыре, а сейчас безусловно холоднее.

Здесь раздается звонок, и с улицы вваливается новая фигура. Фигура еще из коридора радостно кричит:

– Шестьдесят, шестьдесят! Ну, нечем дышать, совершенно нечем.

И все трое отлично знают, что вовсе не шестьдесят, и не пятьдесят четыре, и не пятьдесят два, и даже не тридцать пять, а тридцать три, и не по Реомюру, а по Цельсию, но удержаться от преувеличения невозможно.

Простим им эту маленькую слабость. Пусть врут на здоровье. Может быть, им от этого сделается теплее.

Покамест они говорят, от окон с треском отваливается замазка, потому что она не столько замазка, сколько простая глина, хотя в ассортименте товаров значится как замазка высшего качества. Мороз-ревизор все замечает. Даже то, что в магазинах нет красивой цветной ваты, на которую так отрадно взглянуть, когда она лежит между оконными рамами, сторожа квартирное тепло.

Но беседующие не обращают на это внимания. Рассказываются разные истории о холодах и вьюгах, о приятной дремоте, охватывающей замерзающих, о сенбернарах с бочонком рома на ошейнике, которые разыскивают в снежных горах заблудившихся альпинистов, вспоминают о ледниковом периоде, о проваливающихся под лед знакомых (один знакомый якобы упал в прорубь, пробарахтался подо льдом двенадцать минут и вылез оттуда целехонек, живехонек и здоровехонек) и еще множество сообщений подобного рода.

Но венцом всего является рассказ о дедушке.

Дедушки вообще отличаются могучим здоровьем. Про дедушек всегда рассказывают что-нибудь интересное и героическое. Например: "мой дед был крепостным", на самом деле он имел хотя и небольшую, но все-таки бакалейную лавку. Так вот, во время сильных морозов фигура дедушки приобретает совершенно циклопические очертания.

Рассказ о дедушке хранится в каждой семье.

– Вот мы с вами кутаемся – слабое, изнеженное поколение. А мой дедушка, я его еще помню (тут рассказчик краснеет, очевидно, от мороза), простой был крепостной мужик и в самую стужу, так, знаете, градусов шестьдесят четыре, ходил в лес по дрова в одном люстриновом пиджачке и галстуке. Каково? Не правда ли, бодрый старик?

– Это интересно. Вот и у меня, так сказать, совпадение. Дедушка мой был большущий оригинал. Мороз этак градусов под семьдесят, все живое прячется в свои норы, а мой старик в одних полосатых трусиках ходит с топором на речку купаться. Вырубит себе прорубь, окунется – и домой. И еще говорит, что ему жарко, душно.