Текст книги "В гольцах светает"

Автор книги: Владимир Корнаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

2

Из тайги Гасан вернулся с рассветом. Загнал пару оленей и был сильно не в духе. Только когда он узнал, что в Острог прибыл исправник и требует его к себе, он на время забыл о ночной встрече с Куркаканом, о дочери Тэндэ, о своих планах. Прежде чем идти к русскому начальнику, Гасан решил зайти к Гантимурову...

Князя Гасан застал в постели. Тот полулежал на широком топчане, на груде мягких шкур, прикрытых куском цветастого шелка. Просторный халат из такой же материи укутывал тощее, как мумия, тело князя, перетянутое в талии алым пояском с кисточками. На квадратном высоком столике возле топчана стояла початая бутылка спирта и стакан из тонкого хрусталя.

– Господин старшина... – равнодушно встретил Гантимуров встревоженного Гасана.

– Здравствуй, Гантимур, – ответил тот, усаживаясь на табурет.

В голосе раннего гостя чувствовалась та же тревога, какую выдавала вся его внушительная фигура. Хозяин это сразу заметил. Его тонкие губы тронула презрительная усмешка. Гость в свою очередь внимательно смотрел в лицо хозяина, но его глаза не видели ничего, что выдавало бы беспокойство или тревогу князя. Он знал, что сердце этого тощего на вид человека не лишено страха, однако он умеет его маскировать, как охотник ловушку.

Гасан выпалил напрямик:

– Гантимуров сидит в своей цветной норе, а где русский начальник?

– Его благородие находится в управе. Ожидает тебя, – невозмутимо ответил князь. – Выпей, господин старшина. А то твое лицо расскажет больше, чем пожелает язык.

Старшина решительно отказался:

– Запах спирта расскажет больше, чем язык и лицо Гасана!

– Ты, пожалуй, правильно рассуждаешь, – согласился Гантимуров. – Но князю позволительно. К тому же он изгоняет из своего тела лихорадку.

Гантимуров поднес стакан к губам и, сделав небольшой глоток, поставил на стол. Его узкие холодные глаза смотрели мимо Гасана, в угол комнаты, затянутой липкой паутинкой. Там барахталась муха, к своему несчастию, рано проснувшаяся от безмятежной зимней спячки. По стенке, обтянутой красным шелком крупной и яркой расцветки, к пленнице спешил толстый паук...

Гасан беспокойно озирался кругом. Словно ему было тесно в этой яркой комнате, которой хозяин гордился так же, как и своими жиденькими в ниточку усами и родовитым происхождением.

– Пусть скажет Гантимур. Будет сердиться русский начальник на Гасана?

Гантимуров, казалось, не слышал. Его взор был по-прежнему прикован к паутине. Толстый паук уже подобрался к своей жертве. Вдруг неизвестно откуда появился другой, еще больше. Они встретились, помедлили, видимо «обнюхивая» друг друга, и сообща бросились на добычу.

Князь снова отпил глоток, погладил свою тоненькую косичку.

– Его благородие прибыл в Острог для ревизии по поручению господина крестьянского начальника и, видимо, с некоторыми полномочиями его превосходительства генерал-губернатора. Визит исправника преследует единственную цель, поставленную свыше: выяснить, почему Витимское тунгусское общество неисправно вносит ясачную подать. Согласно податным листам недоимки последних трех лет составляют свыше пятнадцати тысяч рублей. Сумма представляет интерес, тем более имеется предписание об увеличении размеров подати в связи с военными действиями...

Гантимуров замолчал, равнодушно наблюдая в окно начало весеннего дня, тем же бесцветным взглядом удостоил Гасана, который обретал прежнюю уверенность.

– Господин староста может объяснить, почему Витимское тунгусское общество неисправно исполняет свой долг перед отечеством, перед императором? Может быть, должностные лица плохо управляют своими людьми или пушнина идет не по назначению – в руки старост, головы, церкви, купцов?

– Ха! – Гасан гулко хлопнул ладонью по коленке. – Так может сказать тот, кто имеет вместо головы старый бубен! В сопках стало мало мужчин-охотников – это услышит русский царь!..

Однако все сошло лучше, чем даже ожидал Гасан. Русский царь прислал ружья и большую награду Гасану. Он хочет получить пушнину, но это сделать нетрудно. Длинноухие всегда делают то, что говорит их начальник!

Выйдя из управы, Гасан остановился, потрогал сияющую медаль. Он еще выше поднял голову, увидев подходивших к управе купцов. Это были братья Черных, хорошо известные во всем Остроге и его окрестностях, включая золотые прииски. Гасан безмолвно свысока созерцал их постные физиономии, хотя весь вид торговых людей веселил его сердце. Купцы вышагивали так смиренно, с такими благочестивыми и кроткими лицами, точно переродились из волков в ягнят! Все-таки Гасан не выдержал, расхохотался.

– Купцы Черные имеют вид самих ангелов Миколки, которые сидят в юрте Нифошки! – крикнул он, когда купцы подходили к крыльцу. – Ха! Они идут к губинатру!..

Черных не ответили на едкую шутку. Немало удивленные и озадаченные, они остановились перед старшиной с новехонькой медалью на груди. Один, что-то соображая, гладил бороду, другой просто таращил глаза на медаль из-за плеча брата.

– Вижу-от ты побывал у господина исправника, – приглушенным басом заметил чернобородый.

– Он привез Гасану подарок самого царя! – старшина благоговейно притронулся к медали.

Чернобородый вздохнул, кажется, с видимым облегчением.

– Тебе повезло, Гасюха, – поднимаясь на крыльцо, не без лукавства продолжал он. – Прими-от поздравления нашей братии. А сопроводительную бумагу тебе выдали?

– О чем говорит купец Черный, – не понял шуленга, но тут же нашелся. – Бумагу царь пошлет, когда Гасан соберет всю пушнину со своего народа... Гасан сейчас говорил начальнику, что у купца Черного доброе сердце. Теперь ты должен помогать мне. Полог твоей палатки будет закрыт, пока я не скажу...

– Будет, как хошь, – подтвердил чернобородый.

Расставшись с купцами, Гасан направился к своей лавке. Шел он не спеша, провожаемый любопытными и удивленными взглядами сородичей, которые сидели и стояли около своих юрт. Возле лавки уже толпились десятка три мужчин-охотников, все они также пялили глаза на сверкающую под лучами медаль, учтиво уступая дорогу.

Гасан, неторопливо печатая шаг, поднялся по ветхим ступенькам на крыльцо, распахнул тяжелую дверь.

В лавке было полутемно и сыро.

Это довольно большое помещение, разгороженное пополам высоким прилавком, с темными заплесневелыми стенами, одновременно служило и магазином и складом. Большая часть его была завалена штабелями мешков с мукой, крупой и другими продуктами, ящиками с махоркой, порохом и патронами. На стене висели две новенькие винтовки и полдюжины длинноствольных охотничьих берданок.

Лавка когда-то считалась казенной собственностью. Власти содержали здесь приказчиков. Завозили продукты и товары, скупали пушнину. Но переброска грузов по бездорожью и на большое расстояние была сопряжена с огромными трудностями и затратами средств. И власти, считая это дело убыточным и невыгодным, мало проявляли заботы о снабжении стойбищ. Люди вынуждены были обращаться к купцам, которые выкраивали на этом огромные прибыли, а пушнина растекалась по свету, минуя казну.

Когда староста рода Гасан Доргочеев заключил контракт с золотопромышленной компанией на перевозку грузов, лавка перешла в его собственность. Имея около семисот вьючных оленей, он завозил из Читы самые различные товары, обеспечивая всем необходимым охотничьи стойбища. Он стал полновластным хозяином в тайге на сотни верст окрест. Хотя тунгусское общество имело в своем распоряжении так называемые «общественные сусеки», из которых продукты и охотничьи припасы выдавались по особым книжкам в кредит и даже за счет общественных накоплений, однако это было чистейшей формальностью. «Общественные сусеки» соперничать с Гасаном Доргочеевым не могли, они почти всегда пустовали...

Дверь скрипнула, в лавку ввалился неуклюжий молодой парень. Он подошел к Гасану, тупо уставился на его грудь, дыша спиртным перегаром. Это был его сын, приказчик.

– Перфил смотрит глазами филина! – расхохотался Гасан. – Это подарок самого царя!

– Царя?! – куцые брови Перфила полезли вверх. Он протянул руку к медали, но Гасан хлопнул его по пальцам.

– Ха! Сто чертей Нифошки! Это не хвост собаки, за который ты достоин держаться.

Гасан был в прекрасном расположении духа.

– Тащи бумагу с фамилиями людей Чильчигир-рода. Раскрой пять ящиков спирта. Будем собирать пушнину для царя...

Старшина вышел на крыльцо. В руках он держал длинный список. Толпа застыла. Разговоры мгновенно утихли.

Десятки глаз смотрели на хозяина. Старшина повернул голову направо, затем налево, надувшись, взял бумагу вверх ногами, громко произнес:

– В сердце русского царя живет любовь к Гасану и его народу. Но в сердце русского царя может прийти гнев, если носящие одну косу перестанут давать ему шкурки. Три зимы люди Чильчигир-рода не посылали пушнину царю, записанную в подающем листе. Сейчас будем посылать. Так велит сам губинатр, который привез Гасану этот подарок царя! Он привез ружья для охотников и не возьмет за них деньги. Он привез патроны...

Толпа зашевелилась, глухо загомонила. Гасан крикнул:

– Слушайте, что говорит Гасан. Сейчас каждый, имеющий глаза, руки и ноги[13]13
  Не имеются в виду дряхлые старики.


[Закрыть], даст русскому царю белок, лисиц, хорьков, рысей, росомах – равно четырем шкуркам соболя[14]14
  Размер ясака приравнивался к шкурке соболя, которая по ценам 1900 г. стоила 40—90 руб. Отсюда и пошло: «равно шкурке соболя».


[Закрыть].

Толпа затихла, послышался ропот.

– Пожалуй, царь обижает народ...

– Наши желудки могут ссохнуться, как старые грибы...

– Да, это так.

Гасан стоял, безмолвно наблюдая за толпой. Когда до его слуха доносились довольно громкие возгласы, его взгляд сейчас же брал смельчака на прицел, и тот поспешно умолкал, пряча глаза. Но вот толпа зашевелилась, пропустила вперед Дяво. Согнутый, опираясь на посох, он мелкими шажками подошел к крыльцу и, подняв выцветшие глаза на Гасана, тихо заговорил:

– Много зим и лет сменилось с того дня, когда я взял в руки лук и стрелы. В те дни еще отец хозяина Гасана ходил на боку оленя в берестяной люльке. Тогда наш народ отдавал много шкурок царю, в юрты приходил голод. Пусть послушают люди, что видели глаза Дяво в стойбище у Черных болот. Я охотился вторую зиму, когда в стойбище приехал русский начальник, посланный самим царем. Он взял с каждого охотника столько шкурок зверей, сколько стоили четыре соболя, и у людей не осталось ничего. С приходом зеленых дней в стойбище пришел голод. Носящие одну косу уже не могли ходить по тайге. Люди стали есть собак, но собаки убегали в сопки. Тогда люди стали есть свою одежду и юрты, и скоро они остались голые и без жилища. Вот что видели мои глаза в стойбище у Черных болот.

Толпа молчала, скорбно поникнув, глаза Гасана метали гневные искры.

– Тогда люди были слепы, как дневные совы, и слабы, как белка без хвоста! У них не было ружей! – воскликнул он, сдерживая ярость. – Тогда царь не посылал людям ружья и патроны. Тогда не было в сопках Гасана и его лавки.

– С того дня царь всегда просил с охотников шкурок зверей равно одной или двум шкуркам соболя, – проговорил Дяво, точно не слыша гневных слов шуленги.

– Да, так было всегда, – тихо подтвердил молодой плечистый охотник, что стоял позади старика. Он не отступил за спины сородичей под взглядом хозяина.

– Детеныш полевки, только что увидевший солнце, знает больше Гасана?.. Пока каждый из вас не сделает того, что слышал, лавка будет закрыта! – крикнул Гасан и взялся за ручку двери.

– Но наши желудки пусты, хозяин...

– В юртах совсем нет пищи...

Толпа волновалась, а Гасан, не повернув головы, скрылся за дверью.

– Пусть люди идут к купцам Черным! – тряхнул суковатой палкой старик.

– Да, это так! Правильно говорит Дяво! – заволновались охотники.

Толпа распалась на две части. Одни нерешительно топтались на месте, другие, захватив кожаные мешки, повалили к просторной брезентовой палатке купцов.

Едва охотники приблизились к купеческому жилью, как навстречу им вышел Черных-старший. В густой бороде его пряталась лукавая усмешка. Вперед выступил Тэндэ. Бросив мешок на землю, он возбужденно заговорил, указывая на себя и сородичей:

– Люди пришли к купцу Черному. Они принесли шкурки.

– Купец Черный всегда-от помогал вашему брату, но русский начальник рассерчал на него за это. Он рассерчал и на вашего старшину за то, что вы не отдаете царю рухлядишку. Он сказал, чтобы купец Черный и шуленга не открывали лавки, пока не будут собраны все шкурки. Не можу я помочь вам, братья, хошь и рад несказанно, – мешая русские и эвенкийские слова, сокрушенно развел руками купец и ушел в палатку...

Когда чернобородый скрылся за пологом, Гасан, наблюдавший за всем происходившим из окна, подал знак Перфилу и вышел на крыльцо. Перфил и Семен вытащили два ящика спирта, поставили так, чтобы их видели и те, что стояли здесь, и те, что толпились у купеческой палатки. Каждый взял в руки по бутылке и встряхнул. Прозрачная жидкость заискрилась, играя под солнечными лучами, привлекая жадные взоры. Толпа всколыхнулась, охотники, подхватив мешки, ходко двинулись к лавке.

– Каждый, кто даст, что просит русский царь, получит бутылку изгоняющей печаль, – торжественно объявил Гасан и положил на крыльцо список.

Плечистый молодой охотник, громко глотнув слюну, решительно подошел к крыльцу. Он бросил на влажную землю седоватую шкурку чернобурки, затем мех красной лисицы и посмотрел на шуленгу. Тот молчал. Тогда охотник достал из мешка десяток белок.

– Пусть Дуко поставит свой знак. Он настоящий охотник, – громко произнес старшина.

Семен подал парню заостренную палочку, смоченную в чернилах. Дуко забрал ее неуклюжей горстью и нарисовал на чистой стороне листа лук с вложенной стрелой. Перфил сунул ему в руки бутылку спирта.

– Пусть твое сердце не знает печали! Сам царь будет любить тебя. А в лавке Гасана ты можешь взять какие надо товары! – напутствовал парня шуленга.

Дуко сделал несколько торопливых шагов от крыльца и, усевшись на землю, принялся острием ножа вытаскивать пробку. Руки и губы его дрожали, ноздри раздувались, как от быстрого бега. Вытащив пробку, он жадно припал к горлышку бутылки. Тянул не отрываясь, пока посудина не опустела наполовину. Тогда Дуко поставил бутылку между коленями, шумно дохнул, засаленным рукавом куртки обтер губы. Лицо его побледнело, глаза загорелись возбужденным блеском...

Сбор пушнины шел полным ходом. У крыльца быстро росла груда шкурок. Охотники подходили, вытряхивали мешки, получали свою порцию спирта из рук Перфила. Многие садились здесь же на землю, жадно припадали к горлышкам. Спирт мгновенно овладевал головой и сердцем. Раздавались повеселевшие голоса, песни.

Гасан неподвижно стоял на крыльце. Когда подошел Тэндэ и вытряхнул из мешка положенную долю, в глазах его мелькнули веселые огоньки.

– Сегодня у Гасана хороший день. Он придет и к тебе! – дружелюбно крикнул он, протягивая вторую бутылку. – Это подарок Гасана.

– У моего очага всегда найдется место для того, кто приходит с хорошими мыслями, – ответил охотник. Он принял бутылку из рук старшины, сунул ее за пазуху и, вытащив из мешка десяток белок, положил их в общую кучу.

– Сто чертей Миколки! У этого длинноухого сердце орла! – тихо выругался Гасан вслед охотнику. И осмотрелся кругом: не заметил ли кто-нибудь поступка Тэндэ?

Гасан успокоился: Тэндэ сдавал пушнину последним. На душе его стало совсем весело, когда он увидел, что к лавке приближается священник. Этот тощий старикашка всегда вызывал у него смех.

Вдруг Гасан почувствовал, что кто-то хватает его за ноги. На крыльце ворочался, цепляясь за его унты, Дуко.

– В мо-ем сердце жи-вет л-любовь к хозяину-Гасану, – бормотал он, стараясь поймать руку старшины.

Шуленга молча двинул ногой, и вялое тело, сползая по ступенькам, свалилось на землю рядом с пустой бутылкой.

Старшина с важным лицом медленно пошел навстречу отцу Нифонту. Однако его опередили. Толпа подвыпивших охотников обступила священника со всех сторон.

– Нифошка...

– Креститель наш...

– Отец царя на небе...

– Шаман самого Миколки-Чудотвора...

– Нифошка... – слышались пьяные голоса. Люди крепко обнимали отца Нифонта, цепляясь за старенькую рясу, лезли целоваться.

– Отстаньте, басурмановы дети, во имя отца и сына и святого духа. Причастил я вас к вере христианской, православной на свою голову, нечистые рожи, – лопотал священник, отмахиваясь обеими руками от дружеских объятий.

Захмелевшие охотники неожиданно посыпались во все стороны. Гасан молча работал тяжелыми кулаками.

– Дай бог тебе, Козьма Елифстафьевич, долгих лет на земле, – осеняя трясущимися перстами грудь Гасана, молвил перепуганный отец Нифонт. – Шел я смиренно в управу. Да напали эти басурмановы дети. Чуть дух не испустил. Ровно беленов объелись, – оправляя измятую рясу, незлобиво объяснял батюшка.

– Пресвятая мать-богородица! – удивленно воскликнул он, заметив на груди шуленги яркую медаль. – Наяву это или во сне? Никак на груди твоей, сын мой, заслуги? За какие грехи? Тьфу, нечистый попутал – за какие святые дела пожалован Козьма Елифстафьевич?

– Это послал Гасану сам царь! Скоро ему бумагу пошлет! – важно ответил старшина.

– Ну дай бог. Дай бог, – заспешил отец Нифонт. – Явлюсь посланнику большого мира. Да по пути сверну к твоей супруге, Агнии Кирилловне.

– Пусть язык Нифошки передаст губинатру: Гасан хорошо собирает шкурки! Скоро он увидит меня! – крикнул шуленга вдогонку священнику...

– Неплохо, стало быть, умеешь работать, Гасюха, – раздался рядом ласковый голос.

Гасан обернулся. Перед ним с красной папкой под мышкой стоял Шмель.

– Сколько соболишек выколотили из энтих грешных, Козьма Елифстафьевич?

– С каждого равно четырем соболям, – спокойно ответил Гасан.

Шмель от неожиданности раскрыл рот.

– Зачем, Козьма Елифстафьевич, четырем? С их императорского величия и двух довольно. А стало быть, остальные два соболишка в пользу Николая-угодника и его служивых, – ухмыльнулся Шмель.

– У тебя морда самой лисицы, а нос хорошей собаки, Шмелишка, – рассмеялся старшина и хлопнул писаря по плечу. – Но Гасан собрал для царя равно четырем соболям.

Лицо Шмеля вытянулось. Гасан расхохотался.

– Хороший нос Шмелишки на этот раз обманул его! Однако печаль пусть не ест твое сердце. Пойдем к купцу Черному, Шмелишка!

3

Красное солнце коснулось голубовато-льдистого гольца, помедлило, стало погружаться в вязкое облако.

По стеклу полыхнули косые лучи. Салогуб сощурился от яркого пламени, но продолжал стоять у окна. Возле дома с высоким крыльцом кружились люди. Танец напоминал русский хоровод. Десятка три мужчин и женщин, взяв друг друга под руки, составляли тесный круг. Только в танце не было плавного скольжения и стремительности, характерных для русского хоровода. Люди топтались на месте, монотонно что-то выкрикивая, и в такт быстро поднимали то одну, то другую ногу, раскачиваясь всем телом в правую и в левую сторону.

– Адё-ёра... я... аддёёёра. Га-сооога... я... гассооога. А-ленна... я... аллееена,—доносились хриплые голоса.

Эти три малопонятных всхлипа составляли все музыкальное сопровождение танца.

– Примитивный, но любопытный и своеобразный танец, – вполголоса заметил исправник, не оборачиваясь.

– Теперь будут топтаться до восхода, пока усталость не свалит с ног, – бесцветным голосом сообщил Гантимуров.

Князь сидел на лавке возле стола, с равнодушным видом чистил длинные блестящие ногти.

– Значит, ваше сиятельство, пришли к выводу, что невозможно работать с этими людьми, – продолжил разговор Салогуб. Он отошел от окна, заложив руки за спину, медленно прошелся по комнате.

– Таково мое личное мнение. В жилах этих людей течет кровь разбойников. Они невежественны. Я не могу ручаться, что однажды не засну с охотничьим ножом в горле, – ответил князь, продолжая орудовать острием перочинного ножика.

Исправник остановился, изучая тощую фигуру князя. Гантимуров сидел, заложив нога за ногу, завернутый в яркий цветастый халат на теплом подкладе, опушенный по подолу и полам белоснежным мехом горностая. На ногах такие же цветастые меховые башмаки. Вся фигура князя с головы до пят дышала надменным величием.

«От князя в вашем сиятельстве седьмая вода на киселе. А спеси на дюжину князей хватит»,– с раздражением отметил про себя Салогуб.

– Смею заметить, ваше сиятельство, что и дикаря может заставить скакать под свою дудку искусный в своем деле музыкант. – Исправник сделал паузу, подыскивая слова. – Да, ваше сиятельство. Я имел честь слышать, что таковым искусством род Гантимуровых обладает в полной мере. В частности, ваш родитель, отставной штабс-капитан, и ваш брат, ваше сиятельство...

– Того и другого постигла незавидная участь. Они закончили свои земные дни под ножами туземцев. Благодарю, это не входит в мои намерения, ваше благородие, – едва уловимая улыбка тронула губы князя.

– Они пали во славу и процветание отечества! – с пафосом воскликнул исправник, багровея. Про себя же решил: «И вы, ваше сиятельство, подохнете в этой тайге, но долг свой исполните. Заставим!»

– Я склонен думать, от живого отечеству больше пользы, – невозмутимо заметил Гантимуров. – Это также мое личное мнение, и вы имеете право утверждать обратное. Поэтому я предлагаю перейти к существу вопроса, определенного вашим приездом.

Гантимуров не пошевелился, не поднял головы, даже не повысил голоса. Но эти спокойные слова и скрытая в них острая усмешка ошеломили исправника. От неожиданности он вытянулся во фронт, замер, шея и полное лицо его налились кумачом.

– Я не смею ничего утверждать, ваше сиятельство, – ответил он хриплым, но довольно резким голосом, – а в равной степени оспаривать ваше мнение. Однако позволю себе раскрыть доподлинную цель своего приезда.

Салогуб резким движением выдернул из нагрудного кармана тщательно сложенный газетный лист, пристукнув каблуками, протянул князю.

– Это, смею надеяться, ваше сиятельство, дает исчерпывающие объяснения на все вопросы.

Гантимуров не ответил. Его взгляд скользил от строки к строке, губы его заметно бледнели. В этих коротких строках чувствовалась такая неукротимая сила, что князю казалось, будто он держит в руках скрученную до предела стальную спираль.

«Окончилось Читинское восстание, прекратились митинги, открытые собрания. Не видно на улицах вооруженных граждан, их места заняты теми же старыми полицейскими... но победа царизма – временная победа... У рабочего класса, пролетариев нет другой задачи, кроме полного низложения самодержавия... Итак, товарищи, мы видим, что нет места унынию. Вперед же, за работу! Новый и решительный бой не за горами!..»

Исправник в упор смотрел в лицо князя, видел, как с него сползает маска надменного величия, злорадствовал: «Что, ваше сиятельство, не по нутру подобные заявления? Смею заверить, отныне поубавится у тебя, князь, спеси...»

– Восстание разгромлено, а в ваших руках, ваше сиятельство, газета читинских социал-демократов, – почти с удовольствием уточнил он. Гантимуров вздрогнул, быстро сложив газету, положил на край стола. Это был февральский номер «Забайкальского рабочего».

– Смею доложить, ваше сиятельство, – многозначительно продолжал исправник, – этим и объясняется цель моего приезда и существо вопроса.

– Как вы оцениваете реальные возможности этих пролетариев? – перебил Гантимуров, кутаясь в халат.

Салогуб помолчал, хотя «реальные возможности пролетариев» тотчас встали перед его глазами в образе десятков тысяч вооруженных рабочих, тысяч неблагонадежных солдат да тысяч солдат, открыто вставших на сторону восстания. Потускневшее лицо князя вдруг стало ему особенно неприятным. Однако он не сожалел, что зашел дальше, чем следовало в своем откровении, которое было направлено к одному – пристращать чванливого князька, заставить повиноваться.

Салогуб взял со стола газету, небрежно бросил в столешницу.

– Единственное, что смею сказать вам, ваше сиятельство: не следует закрывать глаза на действительность. А этого достаточно, чтобы нам почувствовать ответственность за судьбу отечества. – Исправник поперхнулся, заметив на лице Гантимурова мимолетную ироническую улыбку, и повысил голос: – Смею доложить, я облечен известными полномочиями его превосходительством генерал-губернатором Ровенским от имени их величества императора Николая Второго! В силу этого я имею честь говорить от высочайшего имени, ваше сиятельство.

Гантимуров слегка поклонился, хотя лицо его оставалось бесцветным.

– Можете говорить от собственного имени. Этого достаточно, чтобы выполнить порученное вам дело.

Исправнику пришлось мужественно проглотить и эту пилюлю. Однако отступать было некуда: назвался груздем – полезай в кузов!

Медленно, подбирая более веские слова, он начал:

– Вы, в силу отдаленности от Большой земли, не придаете серьезности сложившейся обстановке. Я бы сказал, не чувствуете приближения грозы. Да, обстановка, ваше сиятельство, такова, что в скором времени нам придется вместо хлеба и вин закупать за границей солдат и оружие. Это я заявляю со всей ответственностью.

– Какие задачи возлагаются на тунгусское общество? – без каких-либо эмоций осведомился князь.

«Истукан, а не князь, – со злостью отметил исправник. – Но мы заставим вас, ваше сиятельство, плясать под нашу дудку».

– Отечество, ваше сиятельство, помнит заслуги князей Гантимуровых[15]15
  Династия князей Гантимуровых около трех веков господствовала над народами Сибири, последнее столетие – над эвенками Забайкалья.


[Закрыть]. Я передаю слова генерал-губернатора, – Салогуб почтительно склонил голову. – И теперь оно возлагает на вас большие надежды, я бы сказал, видит в вас опору в эти трудные дни.

Гантимуров снова слегка поклонился:

– Сделаю все возможное.

«И сделаешь. Если своевременно не улизнешь из этой чертовой глухомани или не окончишь дни под ножами своих инородцев».

Салогуб расправил плечи, приободрился.

– Сближение, я бы сказал, единение с народом тайги, сулит большую пользу отечеству, – с чувством продолжал он. – Осмелюсь заметить, вы сами понимаете, ваше сиятельство, пушнина нужна и Америке и Британии. Таким образом, таежный люд в известной мере поможет предостеречь роковой пожар или затушить его, если таковой возникнет.

Салогуб горделиво воззрился на неподвижного князя, любуясь собственным красноречием.

– Да, именно с помощью черных рук дикарей цивилизация задушит этих самых пролетариев. Стратегия, кня... – увлекшийся исправник вовремя спохватился. – Смею передать, ваше сиятельство, еще одно важное указание их превосходительства. Ни в коей мере нельзя допускать сближения инородцев с рабочим людом приисков. Становому приставу и уряднику по этому вопросу даны соответствующие инструкции.

Подобие улыбки промелькнуло на лице Гантимурова.

– Их превосходительство плохо знает туземцев. У них ненависть к русским в крови. Вековая вражда за господство в тайге, искусно поддерживаемая шаманами.

– Гм... Мне кажется, этим искусством должны обладать не только шаманы...

На крыльце послышались легкие шаги, скрипнула дверь.

На пороге появился отец Нифонт. Он стащил с головы колпак из сивых шкур козьих ножек, троекратно перекрестился на передний угол, по-стариковски с хрипотцой произнес:

– Мир, дети мои...

Исправник расторопно подошел к священнику, неуклюже припал к сухонькой руке, до кистей прикрытой замызганным рукавом рясы.

– Продлит господь твои годы, сын мой!

Отец Нифонт клал персты на тучный затылок. Гантимуров оставался недвижим, лишь немного повернул голову в сторону священника.

– Мое тело опять мучит лихорадка, батюшка, – произнес он, встретив вопрошающий взор священника.

– Помоги, милостивый боже, изгнать недуг из тела раба твоего, – пропел отец Нифонт, осеняя крестным знамением Гантимурова.

Священник присел на стул, придвинутый услужливой рукой исправника, и, осведомившись о дороге, здоровье, спросил:

– Долго ли собираешься пробыть у нас, оторванных от мира, сын мой?

– В обратный путь готовлюсь. Рассчитывал побывать на прииске, но до половодья надобно быть в Чите.

– Недолго нас своим вниманием посетил. Недолго, – вздохнул отец Нифонт... – Я-то уж от мирских дел отошел. Но не грешно знать, что делается на свете белом. Намедни, будучи по делам богоугодным на прииске, слухом пользовался, что в Чите неспокойно. Боже упаси нас, – перекрестился священник.

– Слух верен. Подняли головы смутьяны в Чите, Верхнеудинске. Но войска генералов Мюллера-Закомельского и Ренненкампфа триумфально прошли от Иркутска до Читы. Всыпали пролетариям по пятую седьмицу, отбили охоту до крамольных выступлений.

– Вот сатанинские дети, разрази их гром! – истово перекрестился священник.

– Опасаться нечего, – поспешил успокоить Салогуб. – Солдаты их императорского величества наведут порядок. Вы можете спокойно служить верой и правдой на благо отечества.

– Мое святое дело, сын мой, и для душ людских пользительное. Насаждаю веру православную в таежной глуши. Приобщаю инородцев к вере христианской. Вот уже третий год милостью божеской здесь.

– Много ли инородцев в христиан обращено, батюшка? – полюбопытствовал Салогуб, созерцая сморщенное, как печеное яблоко, остроносое лицо служителя церкви.

– Не многие остались нехристями. Завтра, бог даст, остальных в православные обратим. Посети церковь, сын мой.

– Обязательно навещу, и с великим удовольствием, – заверил исправник. – Значит, с охотой инородцы принимают православную веру?

– С охотой и любовью, – подтвердил отец Нифонт и незаметно потер спину, должно быть вспомнив «дружеские объятия» приобщенных.

– Почетный родвич Козьма Елифстафьевич Доргочеев, сохрани бог его душу, сказывал передать, сын мой, – спохватился он, – что пушной сбор проходит успешно и он скоро явится сюда. Его люди, исполнив свой долг, предаются веселью.

Исправник прислушался. С улицы доносились охрипшие голоса.

– Превосходно, старшина! – оживился исправник. – Вот таких людей надо иметь под рукой, ваше сиятельство. Этот старшина, без сомнения, обладает искусством руководить своим народом.

– Но, к сожалению, таких людей очень немного, – невозмутимо заметил Гантимуров.

Тяжко простонали ступеньки крыльца, в комнату ввалился Гасан, легкий на помине. Салогуб поспешил навстречу.

– Гасан сделал, что сказал! – старшина с гордостью протянул отчет, подготовленный рукой писаря.

– «Четыре соболя с хвостами и лапами с каждой души мужского пола, итого двести восемьдесят соболей», – вслух прочитал Салогуб. – Превосходно, шуленга! Ты один покрыл недоимки прошлых лет всего тунгусского общества. Превосходно!

Рука исправника ласково скользнула по плечу Гасана.

– Ха! Гасан умеет говорить со своим народом! Об этом должен знать сам царь!

– Да, его величество будет знать об этом... Безусловно, все твои люди, старшина, сдали пушнину государю?

– Да, не осталось ни одного, не отдавшего четыре шкурки соболя, – подтвердил тот. Гасан сказал неправду: двое из его рода не сдали пушнину. Он схитрил: не хотелось уменьшать своей славы в глазах русского начальника.