Текст книги "В гольцах светает"
Автор книги: Владимир Корнаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
Отец Нифонт подошел к управе, на ходу перекрестив Веру, которая сидела около юрты и быстро-быстро обрывала лепестки подснежника, поднялся на крыльцо.
Войдя в полутемную комнату князя, он стащил шапку, по привычке пошарил глазами по стенам, но, не найдя иконы, перекрестился в передний угол, украшенный массивным луком и стрелой – подарком Гасана. Гантимуров, по своему обыкновению, сидел на кровати возле столика. Он отметил появление священника учтивым поклоном, зато Гасан, который сидел напротив Гантимурова и, видно, «съел все жданки», встретил его бурно.
– Мои глаза рады видеть Нифошку!
Отец Нифонт не очень приветливо взглянул на него, пристроился на краешек лавки, определив посох между коленями.
Несколько минут в комнате стояла тишина. Гантимуров невозмутимо глядел в окно. Гасан, шумно сопя, наполнял спиртом стакан, отец Нифонт сосредоточенно жевал губами.
Молчание нарушил князь:
– Давно я не посещал церкви.
– Редкий, хлеб-соль имущий, о большем тщится, – ответил священник. Взглянув на Гасана, строго добавил: – Забыли о церкви.
– Я не премину посетить твою обитель... Не с пустыми руками, – князь указал глазами на сверток, который принес Шмель.
– Гантимур говорит, как надо, Нифошка! – воскликнул Гасан, нетерпеливо ворочаясь на табуретке. Он привык рубить с плеча, и игра «в кошки-мышки» была ему явно не по нутру. Гасан бросал недовольные взгляды на Гантимурова, но тот с невозмутимым видом слушал сетования отца Нифонта.
– Приношения церкви скудны, сын мой. Едва хватает на крещение да на справление других богоугодных дел. Икону Николая-угодника переписать надобно, да никак невозможно в деньгах сбиться...
– Я дам тебе деньги, – не выдержал старшина его причитаний. – Сделай мою дочь женой Гантимура, как велит твой Миколка!
В комнате снова установилась тишина. Отец Нифонт сделал удивленное лицо, посмотрел на Гантимурова. Тот холодным взглядом смерил Гасана.
– Козьма Елифстафьевич весьма в грубой форме изложил мое благородное намерение, – спокойно подтвердил он, внимательно изучая свои ногти. – Выбор моего разума и сердца пал на дочь Козьмы Елифстафьевича, Веру Козьминичну. Я человек немолодых лет, мне следует устраивать свою жизнь...
Князь не совсем точно высказал свои мысли. Ему нужна была женщина, способная продлить родословную, которая неминуемо грозила оборваться. Конечно, для этого не стоило обращать внимания на цвет кожи, но князь, хорошо знающий психологию белых женщин, судил по-своему. Он предпочитал им смуглокожих – более выносливых, неприхотливых и, главное, безропотных. Если к тому же девушка недурна собой и гордая – что, безусловно, вольется в кровь потомков, – и обещает принести в дом мужа завидное богатство...
Этим и объяснялись подлинные намерения князя Гантимурова, о которых отец Нифонт имел весьма неполное представление.
– Похвально, сын мой, – одобрил отец Нифонт. – Церковь не запрещает подобных браков. И если будет выражено обоюдное согласие вступающих в брак и родителей обручаемых...
Гасан вскинулся, точно ему наступили на больную мозоль. Однако князь осадил его пронизывающим взглядом.
– Агния Кирилловна и Козьма Елифстафьевич, как вам известно, доброжелательно относятся к нашему браку.
– Это так!
Князь даже не взглянул на Гасана, продолжал ровным голосом:
– Сама Вера Козьминична, как присуще неискушенным девицам, ведет себя неразумно.
– Согласия на брак не имеет, – уточнил отец Нифонт, хотя прекрасно знал мнение на этот счет Веры Козьминичны не хуже самого князя. Будучи приглашенным Агнией Кирилловной, по ее просьбе он старался сделать все возможное, чтобы Вера со спокойным сердцем приняла предложение князя, однако успеха не имел. И вопрос его был по крайней мере праздным. Прежде чем князь успел что-либо ответить, Гасан громыхнул кулаком по столу.
– Она будет женой Гантимура! Это говорит сам Гасан.
– Церковь осуждает насилие, сын мой.
– Это не насилие, а наставление на истинный путь заблудшей, как говорит церковь, – поправил Гантимуров.
Священник пожевал губами.
– Такой брак церковь берет под свою защиту, ибо, на путь истинный заблудшего наставляя, тщится о благе души его.
– Завтра до полудня, – заключил князь.
– Да, это так, Нифошка!
– Ну с богом, сын мой, с богом, – заторопился отец Нифонт, недовольно покосившись в сторону шуленги. Он знал, что этот человек редко отступает от своего слова, и обращение к церкви лишь маскарад, придуманный князем. Изменить что-либо уже было нельзя, оставалось позаботиться о собственном куске хлеба.
– В сердце Нифошки любви к шкуркам больше, чем к самому Миколке на небе, – заключил Гасан, проводив отца Нифонта за порог.
Князь молчал, сосредоточенно уставясь в окно. Гасан тяжело заворочался.
– Зачем ты сказал Нифошке, что дочь Гасана не хочет стать женой Гантимура? Разве Гасан говорил тебе это?! Гасан свяжет свою дочь и принесет сюда.
– Думаю, в этом не будет надобности, – ответил князь, не поворачивая головы. – Смирить непокорную лошадь помогают железные удила. Об этом позаботится отец Нифонт.
– Имеющий голову, прежде чем набросить седло на оленя, должен спросить хозяина. Разве Нифошка, а не Гасан хозяин?
Князь медленно повернул к нему лицо, посмотрел долгим взглядом. Он знал этого человека и поэтому всегда оставался равнодушным к его словам и не удивился границам человеческого самолюбия.
Но сейчас не считаться с ним было, во всяком случае, неосторожно. Поэтому Гантимуров заставил себя чуть-чуть улыбнуться и ответил с иронией:
– Ты правильно думаешь, но умен тот, кто поручает смирить непокорную лошадь другому, в этом случае он не рискует свернуть собственную шею.
– Ха! Голова Гантимура достойна быть самой большой головой! – воскликнул Гасан. – Если Нифошка сломает свою тощую шею, то и тогда русский Миколка не смочит глаз.
Гасан налил полстакана спирта, отпил половину и протянул Гантимурову:
– Пусть, Гантимур прополоскает свои кишки. Теперь Гантимур и Гасан – имеющие одну мать!
Князь презрительно скривил тонкие губы. Сделал вид, что не замечает протянутого стакана, взял со стола бутылку с недопитым спиртом, чуть встряхнул, перевел взгляд на окно.
По обнаженному боку сопки снизу вверх скользили кроваво-огненные блики. Скользили и пропадали. Вслед за ними ползли легкие тени. Гантимуров зябко передернул острыми плечами, плотнее кутаясь в просторный халат. Наступал вечер. В этот час жесткие пальцы лихорадки начинали перебирать его тело.
3Дела Шмеля на прииске начались с приключений.
В самом веселом настроении он подошел к первому бараку, открыл дверь, шагнул через высокий порог. Что случилось дальше, он плохо помнил. Нога по колено ухнула в воду, он дрыгнул ею, как резвый лончак, что-то громыхнуло, покатилось по полу. Шмель уже собрался повернуть восвояси, но его остановил смех, дружный, многоголосый, с подвизгиванием.
– Ой, бабочки. Этот не из нашенских. Нашенские-то к темноте привычные... Ох...
Шмель растерянно озирался. За большим кухонным столом, отгороженным от остальной части барака холщовой занавеской, сидели десять или пятнадцать женщин.
– Анисья, подсвети пришлому фонарем, что ли!
Рядом брякнуло ведро – Шмель испуганно оглянулся.
Около него над мыльной лужей, воинственно уперев обнаженные руки в бедра, стояла полногрудая молодка. В левой руке Шмель заметил тряпку.
– Извините. Мы никаких касательств к вам, стало быть, к женской общественности, не имеем, – пролепетал он, на всякий случай отступая на шаг к двери. Женщины расхохотались еще громче.
– Ах ты, кобель долговязый! Смотри-кось: «никаких касательств не имеем!» Всю стирку испортил...
Молодуха угрожающе шагнула к Шмелю, тот попятился, нащупал пятками порог.
– Мы служебная личность...
Шмель, изловчившись, ущипнул молодухин бок и как пробка вылетел за порог. Но и молодуха оказалась проворной – мокрая тряпка звучно припечаталась к его спине. Сделав несколько стремительных прыжков, Шмель устало присел на пенек, который торчал посредине улочки, стащил сапог, выжал штанину.
Опасаясь еще раз встретиться с досужими бабенками, Шмель заглядывал в бараки со всеми предосторожностями. Однако ему не везло. Длинные подслеповатые бараки пустовали. Поселок выглядел наспех покинутым. Стояли громоздкие телеги, валялись топоры, лопаты, торчали трубы летних каменных печушек, на веревках болталось белье. Пустовали шурфы и забои. Сиротливо стояли бутары рядом с огромными ворохами золотоносной породы, над томными пастями шурфов горбились ворота, мерцая отполированными рукоятками. Ни стука, ни крика, ни голоса. Непривычная тишина.
Шмель постоял на окраине поселка, безнадежно озираясь по сторонам, тоненько вздохнул:
– Несоизволительные порядки на этих приисках, стало быть, мы как служебная личность имеем...
Писарь вдруг насторожился, вытянул шею. До него донеслась песня, приглушенная, сдержанная...
Эх, вдоль да по речке,
Вдоль да по таежной...
Пели женщины, затем к ним присоединились мужчины. Однако песня не набирала силы, лилась монотонно, как вялая речонка. Вроде тянули ее люди, занятые другими мыслями...
– Стало быть, отдыхают господа золотнишники, наслаждаются природностью, а мы тут ищем их по самым безотлагательственным делам, – досадовал Шмель, пробираясь напрямик по изрытому руслу ключа к зеленеющим тальникам. До берега реки, куда стремился в свое время «золотой» ручей, было не так уж далеко, но каждый шаг стоил труда. Галька осыпалась и оседала под ногами, увлекала в полузатопленные шурфы, ямы, заросшие густым шиповником.
Шмель «перемыл» все косточки золотнишникам, пока наконец ступил на твердую, нетронутую землю. Здесь он тщательно выщипал со штанин навязшие колючки, погладил поцарапанные руки, приосанился...
Едва он сделал шаг к тальникам, как песня вдруг грянула во всю мощь, а как только, продравшись сквозь густые заросли, ступил на прибрежную поляну, – оборвалась. Шмель остановился, нерешительно переступая с ноги на ногу. Группы мужчин, женщин и детишек располагались там и здесь – на самом берегу реки и под тальниковыми ветвями. На скатерках, тряпицах лежала снедь, стояли кружки. Пять или шесть мужиков, засучив штаны, бродили по отмели с мешками в руках, вылавливая мелкую рыбешку.
– Здравия желаем, стало быть, наше вам уважение, – поклонился Шмель, пряча за спиной мешок.
Тишина. Золотнишники переглядывались, помалкивали. Одни продолжали цедить воду мешками, другие закусывали, третьи дымили самокрутками. Среди всех выделялся здоровенный голубоглазый детина с курчавой русой бородой. Он пускал кольца густого дыма и любовался ими.
– Наше вам самое что ни на есть почтение, господа золотнишники, – с достоинством повторил Шмель.
Голубоглазый детина подмигнул товарищам, отшвырнул самокрутку, вскочил на ноги. Подбоченясь, подошел к писарю и, кланяясь, выпалил скороговоркой:
– Проходи-ка, гостюшка, да уж не обессудь: чем богаты, тем и рады. Самовар свезли на базар за то, что подать не сполна сдавал. Коровку взяли на веревку, свели в полицию за то, что задом повернулась к становому приставу. Хлебушко у бога на жнитве, солюшко на спине – милости просим, угощайтесь.
Золотнишники грохнули. Шмель завертел головой, ухмыляясь.
– Неплохо, стало быть, имеете принадлежность к веселости. Только мы и сами не без понятиев.
Шмель кокетливо повел острыми плечами, распрямился, тряхнул мешком и пошел. Пошел плавно, по-бабьи, дробно выстукивая каблуками и взмахивая мешком.
Иии-их!
Пригласил меня милок ох во субботний вечерок.
Пригласил, а сам сидит, как истукан на меня глядит…
Золотнишники покатывались со смеху. Молодухи окружили Шмеля, прихлопывая в ладоши. Шмель прошелся вокруг раз, другой, третий, остановился, поклонился:
– Здравия желаем, стало быть, наше вам что ни на есть уважение!..
– Здорово.
– Здоровы будем.
– Здравствуй, мил человек...
Рабочие зашевелились. Русобородый подхватил Шмеля под руку, затащил в круг, усадил.
Шмель сразу же стал среди золотнишников своим человеком. Перед ним появилась чистая тряпица, на ней краюха хлеба, соленый груздок, вяленая рыбина. Голубоглазый, улыбаясь, подал ему полнехонькую кружку спирта.
– Меня зовут Павел, а кличут Пашка – рвана рубашка, пупок на голе. А тебя как? Откуда, из каких мест-земель?
– Мое прозвание Шмель, стало быть, прозвание насекомовидное, но не Пчелка, потому как сами до женского полу склонности имеем, – ответил писарь, умильно поглядывая в сторону сгрудившихся любопытных молодок.
Бабенки озорно зашушукались, золотнишники заулыбались. Павел придвинул Шмелю кружку.
– Шмель так Шмель, на здоровье ешь да пей.
– Премного благодарственны, – Шмель поклонился во все стороны, приложился к кружке. Выпил под одобрительные взгляды мужиков, лизнул донышко, зажевал груздочком.
– Спирт что ни на есть лучший, сразу чувствования вызывает, но у нас к вам дела безотлагательственные с точки зрениев...
Шмель развязал мешок, достал кожаный кисет и, вынув одну монету, положил ее на тряпицу перед Павлом. – Вот, стало быть, самые что ни на есть настоящие, с царской личностью... Имеем желание променять их на золотой песок...
Золотнишники заметно (…)ились[17]17
В книге неразборчиво. – Примеч. вычитывающего.
[Закрыть].
– На мену, значит? спросил Павел. – Что берешь-просишь?
– Наличность на наличность, стало быть, по объемности.
Наступило молчание.
– Побойся бога.
– Да ты откуда будешь-то, из каковских? – строго спросил Павел.
Шмель заерзал, поглядывая осоловелыми глазами на хмурые лица золотнишников.
– Мы с Витимского Острогу, стало быть, проживаем в соседях, а на службе состоим писарем и уполномоченным тунгусского общества во всех казенных делах.
– Теперь понятно, какого поля ягодка. – Павел взял пятирублевый, подбросил на руке, поймал, потом гулко хлопнул им по ладони Шмеля.
– Валяй откуда пришел. Хлебом-солью встречали, помелом провожали. Уж не обессудь...
Посыпались угрюмые реплики:
– Скопил на чужом горбу...
– Нажился на народной крови...
– Обобрал туземцев...
Шмель чувствовал себя не в своей тарелке. Растерянно оглядывался, лопотал:
– Вы не с той точки зрениев... Мы, стало быть, никаких касательств к народу не имеем. Берем, как служебная личность, но только с торговых людей, мы тоже не без понятиев... А вот прослышали о вашей бедственности...
Лица золотнишников посуровели.
– Бедности?! Беден тот, у кого денег много, а друзей нет. Ишь, помощник отыскался – с петлей навстречу...
Ввязались остроязыкие бабенки.
– Смотрите-ка, кровопиец несчастный. А еще «склонности к женскому полу имеем». Тьфу...
– Да какая баба такого близко подпустит к своему подолу?!
Шмель вконец растерялся.
– Вы не с той точки зрениев...
Вдруг кто-то из ребятишек предостерегающе крикнул:
– Комель идет!..
Реплики мгновенно утихли, грянула дружная песня:
Эх, вдоль да по речке,
Эх, вдоль да по таежной,
Серая уточка плывет...
Красный, как цвет сараны, урядник вышел на поляну в сопровождении двух стражников.
– Прекратить пению! – рявкнул он, останавливаясь на широко расставленных ногах. – Говорить буду!..
Золотнишники, раскачиваясь, словно под ветром, продолжали петь. Шмель глянул на урядника, ухмыльнулся, повернулся к нему задом, начал подтягивать тоненьким голоском... Песня то набирала силу, удалью стремилась к поднебесью, то падала, струилась.
Эх, да по бережку,
Эх, да по лесистому,
Золотнишник-молодец идет...
– Митингуете! Погодите у меня, канальи! – разъяренный урядник подскочил к Шмелю. – А, господни писарь! И ты митингуешь!
Шмель встал, покачиваясь, поддернув штаны, обобрал налипшую на них траву, почесал за ухом.
– А, господин урядник, стало быть, всей своей личностью!
– Воша! – воскликнул Комлев. – Митингуешь!
– Ни-ни, – замотал головой Шмель. – Мы, как служебная личность, могем обидеться, потому как воша – насекомое паразитическое, стало быть, не имеет никаких занятиев, только бегает от одной личности к другой...
– Молчать! – рявкнул Комлев.
– Молчать мы тоже не могем, потому как имеем человеческое обличье, а лаять не привыкли, стало быть, до этого не у кого было...
Комлев ошалело таращил глаза на подвыпившего писаря, забыв даже, что их разговор с интересом слушают золотнишники. А тот продолжал себе.
– Мы, как служебная личность, недавно имели разговор с ихним благородием исправником Салогубом... Мы самолично привезли вам ихнее распоряжение в письменности... А еще мы доставили вам газету, а в ней тоже пропечатано касательно вас... стало быть, говорится, рабочие народы встают на кровавый бой, долой царя...
– За решетку, – наконец прохрипел урядник. Он схватил писаря за рукав, с силой дернул, Шмель упал. Однако тотчас поднялся, невозмутимо отряхнул штаны.
– Мы могем обидеться, стало быть, ихнее благородие или ихнее превосходительство могут получить сообщение в письменности о том, как вы во время ярмарки в Остроге собираете пушнину в самоличных целях...
Комлев крякнул, оглянулся. Рядом с ним, качаясь, как маятник, с опущенной головой и растрепанный стоял Павел. Он был сильно пьян.
– А-а, ты Павел Силин! Митингуешь! – прорычал урядник. – По тебе давно плачет решетка!..
– Никак нет, ваше благородие, пьем-гуляем, а решетка и на ум не идет. – Павел дал резкий крен в сторону, натолкнулся на Шмеля. Шмель боднул головой, протер глаза: ведь еще минуту назад этот бородач был трезвехонек!
– Пьешь-гуляешь и неповиновение высказываешь!
– Какое же веселье-гулянье без песни, а как запоешь – все на свете забываешь, даже о вашем благородии, – Павел надежно удерживался за рукав Шмеля.
– Некогда мне рассуждать с вами, – напыжился Комлев. – Марш в поселок! Господин управляющий будет говорить с вами. В вашем же интересе...
Урядник свирепо глянул на хмельного писаря, круто повернувшись, пошел прочь.
– Давно бы так, ваше благородие, – улыбнулся ему вслед Павел, выпрямляясь во весь свой богатырский рост. – Но а ты хошь и не нашего поля ягодка, а отбрил их благородие по-нашенски. Теперь будет наворачивать без оглядки до самого поселка.
Золотнишники, окружившие Павла и Шмеля, рассмеялись.
– Слышь, о каком кровавом бое ты вел разговор? А? – Павел пристально взглянул в лицо писаря.
– А стало быть, о... – Шмеля вдруг осенила догадка: долой царскую личность – узнают, не возьмут денежки! – Стало быть, ни о какой... Мы с самоличной целью попугали их...
Силин хмуро теребил бороду.
– Ты хотел сделать меновую. Мы заберем твои деньги, за пятирублевый – золотник. Только в загашниках золотишко не таскаем. Пойдем в поселок.
Шмель согласился, прикинув: восемьсот рублей с лишком – почти два фунта золотого песка!
– Мы тоже с понятиями, хоть и имеем жалостливость расставаться с царской личностью...
Собрание золотнишников проходило возле приисковой конторки. Пришли все. Не было лишь урядника и его стражников. Рабочие курили, сдержанно гудели, перекидывались словами.
– Уговаривать небось будет.
– Не выйдет.
Но когда на крыльцо вышел управляющий, гул понемногу улегся.
– Я пригласил вас, – начал управляющий, по привычке пригладив волосы, – чтобы вместе с вами обсудить один вопрос...
Среди рабочих прокатился сдержанный гул. Послышался насмешливый голос.
– Обсуждала свинья с гусем, как согнуть дышло, да криво вышло!
В ответ – смех. Но Зеленецкий как будто не слышал, продолжал спокойно:
– Обсудить серьезный вопрос. Прииск стоит второй день. Пески лежат. Вы отказываетесь работать. Но вы понимаете, я лишь управляющий. Без указаний на то хозяев не могу как-то облегчить вашу жизнь...
– Отсюда бы и начинал. А то начал во здравие, а кончил за упокой.
– Тогда не о чем разговаривать. Айда по домам...
– Стойте, – поднял руку Зеленецкий. – Так как я отвечаю за прииск, я на свой страх и риск разрешаю вам промывку трети всех песков для своих нужд. Указание дано, приказчики отведут пески. Промывать в нерабочие дни. А обо всем остальном позаботитесь сами.
Рабочие заволновались:
– На кой нам золото, если жрать нечего? Ведь лавка торгует на деньги...
Шмель так и подскочил на месте! Крутнулся, вежливо тронул за рукав Герасима, с которым стоял рядом возле крыльца.
– Мы извиняемся за беспокойственность, стало быть, имеем желание узнать: по какой стоимости можно заменить деньги на золото?
– Всяко, – буркнул тот. – Подыхать с голоду будешь – золотник за копейку отдашь...
Управляющий продолжал:
– Золото из этих песков все будет принято на деньги, как подъемное[18]18
Иногда рабочему выпадало счастье найти золото до промывки, прямо в шурфе. Это обычно крупные самородки. Найденное золото считалось его собственностью и скупалось компанией по казенной цене.
[Закрыть]. – Зеленецкий сделал паузу, достал из кармана пиджака крупный самородок, бросил одному из рабочих. Самородок пошел по рукам. – Далее, есть сведения о богатом месторождении наземного золота, которое, по приблизительным подсчетам, даст три-четыре золотника на пуд породы. Этот самородок оттуда. На этих же днях туда необходимо отправить разведку. Исследовать месторождение, подготовить жилье, с тем чтобы к концу лета начать его разработку. Нужно двух человек. Решайте сами, кого отправим.
Толпа всколыхнулась:
– Павла! Силина!
– Старикана! Старикана! Ножина!..
Зеленецкий внутренне усмехнулся: «вот вам и демократизма», господин урядник. Довольный собой, он наблюдал за рабочими, которые передавали самородок из рук в руки, оживленно переговаривались. Самородок дошел до Ножина и Силина, которые стояли рядом, могучие, как кедры, бородатые. Вот он тускло засиял на ладони Ножина. Глаза темнокожего великана вспыхнули, он дотронулся до своей цыганской бороды, с наслаждением погладил. Донесся его глухой голос:
– Всю жизнь золотарю, а этакого держать не доводилось. Барашка!
Управляющий снова усмехнулся.
Ножин и Силин перебросились двумя словами. И вот раздался громкий, как всегда чуть насмешливый голос Павла.
– Золотишко и верно богатое. Этакие камушки с неба не валятся, хоть и говорят, что господь славный парень. – Он подбросил самородок, поймал, помолчал, будто прислушиваясь к отзвуку слов в сердцах товарищей, продолжал решительно: – Перебраться на другое место просто, да не совсем. Ребятишки, скарб кое-какой. Потом заработки... Я к тому веду, хозяин, что надо, как говорят, договориться на берегу, а после лезть в воду. Ты подумал, теперь нам дозволь хорошенько обмозговать...
