Текст книги "В гольцах светает"
Автор книги: Владимир Корнаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)
Но Герасим не раздумывал о судьбе своего предшественника. Он толкнул скелет ногой, и кости рассыпались. Голова с клочьями рыжих волос глухо стукнулась о камень, перевернулась и уставилась на пришельца пустыми глазницами.
Теперь Герасим шагал быстро, мало обращая внимания на расселины. Он ощущал в кармане тяжесть золотого песка, аппетит его распалялся. Тот человек сумел найти золото – значит, оно здесь! И в каком другом месте оно может быть, кроме тех скал, у водопада? И это место находилось поблизости: ключ стал заметно расширяться, как будто вода натыкалась на неожиданное препятствие.
Действительно, через минуту он увидел скалу. Остановился над самым обрывом, заглядывая вниз. Он размышлял, собирая все свои познания, приобретенные на прииске. Водопад рушит породу, как лопата, промывает ее и сбрасывает вон в тот котлован, откуда вода уже снова течет спокойно. Значит, золото надо искать там: у этого огромного лотка самое настоящее золотое дно! Его надо вскрыть как можно скорее, пока не проснулся ключ.
Герасим быстро спустился вниз. Котлован имел овальную форму, сажен шесть в диаметре. Над ним висела гигантская изогнутая сосулька в шершавых оплывах. Герасим подошел к ней, постоял, прикидывая, затем, отмерив пять широких шагов по течению ручья, начертил прикладом ружья длинный четырехугольник поперек котлована.
– Жизня, – пробормотал Герасим, чувствуя нестерпимое желание сейчас же, сию минуту ломать, крошить этот лед. Он уселся прямо на снег, вздрагивающими пальцами свернул цигарку. Жадно, взахлеб, глотал крепкий махорочный дым, шарил горящим взглядом вокруг, размышлял вслух:
– Жизня. Теперь Гераське никто не указ. Ни одна сволочь. Ни эта жирная воша – урядник, ни этот господин управляющий. Никто.
Герасим сжал кулак, словно собираясь сейчас же сунуть его кому-то под нос, и замер. Сдвинув брови, уставился на свой черный от копоти и каменной пыли, потрескавшийся, как печеная картофелина, кулак, помрачнел. В груди скребло, как от глубокой затяжки. Опять в его мысли вклинилась эта Лиза! Да не так себе – мелькнула в памяти, и все. А вот она, перед глазами, Елизавета Степановна, стройная, свежая, как утренняя ромашка.
– Как жа? – буркнул Герасим. – Как жа такой лапой до нее... Медведя обнимать только...
Герасим забыл о цигарке. Вспомнил лишь, когда она припекла пальцы. С ожесточением размял окурок, встал, упрямо усмехнулся.
– Ничо. Ополосну лапы золотым песком. Не побрезгует Лизавета Степановна.
Взобравшись на крутой берег, Герасим двинулся к табору. Склонив голову, упорно шагал, продираясь сквозь кустарник по колено в обмякшем снегу. Шел, пока на пути не встала изодранная солнцем снежная гривка. Стащив с плеча винтовку, Герасим приспособил его вместо посоха и полез наверх. Карабкался, хватаясь за ветви, стволы деревьев. Остановился, отпыхиваясь. До макушки оставалось немного. Герасим было двинулся дальше, но сейчас же снова прилип спиной к дереву... Мысли его взвихрились, как искры из головешки, по которой ударили палкой. Только теперь он вспомнил о своем проводнике...
Дуванча появился почти рядом.
Герасим видел упрямо сдвинутые брови, задумчивые глаза, чуть-чуть пробивающийся темный пушок на обветренной щеке. Так же, не поднимая головы, охотник прошел мимо, свернул вершиной сопки на восход. Теперь Герасим видел его спину, косичку, черный лук, потертую куртку, распластанный рукав. Почему распластанный, ведь он еще утром был цел? Перед глазами маячили подошвы унтов, исхоженные до лоска. На одной пятке темнела дырочка. Неожиданно это темное пятнышко замелькало быстрее, замельтешило. Охотник побежал!..
– Убегнет! Придут те... – Герасим стиснул винтовку. Перед глазами промелькнули эти два дня: печальный холмик, схватка со зверем, переправа по хлипкому снегу, который укрыл тропу, где каждый неверный шаг грозил опасностью, ночь, песня охотника, которая врывалась в душу, будила тоску...
– Сгубит! – Очень медленно, как непосильную тяжесть, Герасим поднял винтовку. Поймал на мушку косичку охотника.
Выстрел, точно бич, стеганул Герасима. Он сгорбился, винтовка вывалилась из рук, гулко стукнув о валежину. Герасим привалился к дереву.
– Убил...
Он поднял руку, чтобы расстегнуть ворот, который вовсе не был застегнут, но душил клещами, и снова увидел свои грязные заскорузлые пальцы.
Дуванча проснулся вскоре после ухода Герасима. Костер еще не успел прогореть, в распадок, заполненный мягким голубоватым дыханием утра, заглядывали первые лучи.
Он сел, осмотрелся. Увидев под деревом собаку, радостно улыбнулся.
– Мэнду!
Сокол ответил своей обычной сдержанной радостью, но с места не встал, не подошел. Удивленный охотник поднялся, шагнул к Соколу, но тот сейчас же подобрал мускулы, предупреждающе зарычал.
Дуванча сразу понял четвероногого друга, как только увидел свой лук перед его мордой. Вечером он вешал его на дерево, а теперь он лежит под лапами Сокола!
Дуванча подошел к костру, поднял с земли зализанную огнем банку. Повертев ее в руках, поставил на место, подошел к котомке, что висела на дереве, снял, снова повесил на место. Потом снова попытался подойти к Соколу – опять предостерегающее рычание...
Дуванча отошел на несколько шагов в сторону, разделся и начал обтираться снегом... Раскрасневшийся, освежившийся, присел у костра. Тело, растертое снегом, горело, расслабленные сном мышцы наливались силой. Но на душе было не очень радостно. Несколько нехитрых опытов подтвердили догадку. Ему разрешалось брать все, кроме лука. Значит, русский не разрешает ему уходить. Дуванча с уважением взглянул на Сокола, хотя все его существо возмущалось, протестовало. Разве гость имеет право заставить хозяина не выходить из юрты?! Хозяин не может прогнать даже плохого гостя, но может уйти сам! Да, это так. Пусть русский знает, что он плохой гость и Дуванча не хочет видеть его!
Юноша легко вскочил на ноги, подошел к Соколу, который следил за каждым его движением, присел на корточки.
– Слушай голос моего сердца. Ты вернул мне жизнь, и ты должен знать, что она мало меня радует. Почему? Я сделал плохо. Совсем плохо. Я показал тропу русским в Анугли. Эти сопки, где проходит тропа ручья, хотели видеть многие русские. Однако не могли найти след к ним. Люди стойбищ и духи крепко хранили тайну этого ключа. Так говорят старые люди. А я сам привел русского сюда! Почему? Не думай, что у меня сердце зайца! Я не мог не сделать того, что просил твой хозяин. Я не мог умереть, не оплатив долга. Моей душе не нашлось бы места в низовьях реки Энгдекит! Я сделал то, что сделал бы каждый на моем месте и сам мой отец... Ты видел совсем маленькую снежную сопку у костра. Там остался отец. Да, злой ветер застал нас во второе солнце, когда мы гнались за лисицей, ушедшей с нашей петлей. Мы уже увидели ее, но ветер и снег завладели сопками. Отец остался там.
Дуванча вздохнул.
– Я сделал все, что просил твой хозяин, а он не хочет отпускать меня. Но я пойду. Меня ждет мать, совсем одинокая мать... Урен... тот, кому послушны духи... Я должен разговаривать с ним, он скажет, что мне делать... Я должен идти...
Дуванча протянул руку, намереваясь взять лук. Сокол зарычал на этот раз угрожающе. Рука приближалась, клацнули зубы – и рукав куртки от локтя до низу повис лентами.
– Ойя! – с упреком воскликнул Дуванча, разглядывая распластанный рукав. – Но я не могу оставить свой лук!..
Он выдернул нож. Сокол вздрогнул всем телом, еще плотнее прижался к земле, из горла прорвался рокот. Напрягаясь до предела, он следил за рукой человека, в которой зловеще блестел нож.
Однако Сокол боялся зря. Нож в руках охотника делал самые безобидные вещи: резал длинные ленты из кожи, которая у него нашлась под полой куртки. Между тем охотник готовил хитроумную ловушку. Соединив несколько ремешков, сделал петлю и положил ее на верхнюю кромку котелка, а конец пропустил под дужку. Бросив в котелок кусочек печенки и сухарь, он с самым мирным намерением протянул котелок Соколу.
Сокол оскалился. Банка повисла возле самого кончика носа, опустилась на землю. Охотник повернулся к собаке спиной, следя за ее тенью, которая четко вырисовывалась на чистом снегу.
Сокол осторожно поднял морду, сейчас же снова опустил ее на лапы. Но запах свежей печенки щекотал ноздри. Едва Сокол успел схватить мясо, как банка подпрыгнула и стукнула его по носу. Он вскочил, рванулся, пытаясь стряхнуть эту посудину, которая предательски лишила его оружия – клыков и зрения. Но банка еще сильнее прижала нос, железными когтями впилась в загривок, и что-то еще мягкое, но такое же цепкое сжало шею. Сопротивление причиняло лишь боль.
Дуванча дождался, пока четвероногий пленник немного успокоился, подтянул его к дереву и, привязав ремень к толстому сучку, присел на корточки.
– Ты не должен на меня сердиться, – тихо произнес он, ласково поглаживая взъерошенный загривок Сокола. В ответ из банки донеслось глухое рычание. Дуванча нахмурился. – Я не могу тебя выпустить. Ты перегрызешь ремень и пойдешь моим следом. Что тогда делать? Ойя! Я подарю большому другу приносящего счастье! Да, это так!
Дуванча быстро развязал на груди ремешки, стягивающие куртку, снял с шеи деревянного человечка – дорогой его сердцу амулет, благоговейно и торжественно надел на шею Сокола, потерся щекой о пушистые кончики ушей, прижатых банкой, встал, закинул за плечо лук.
– Пусть глаза друга долго видят солнце!..
Охотник быстрым шагом уходил вершиной гривки на восход. Солнце, припекая все настойчивее, слепило глаза. С шорохом оседал снег. Все мысли Дуванчи были прикованы к дому, где ждут его мать, Урен... Острая тоска подхлестывала, торопила. И он побежал. Лук прыгал на плече, и его приходилось придерживать правой рукой, а левой цепляться за стволы деревьев. Занятый своими думами, он недоглядел, споткнулся о корень дерева, и в то же мгновение, точно рассерженная пчела прожужжала над головой, за спиной щелкнул выстрел.
Дуванча выбрался из сугроба, в который зарылся с головой, вскочил на ноги. Под деревом, опустив руки, точно неживой стоял Герасим. Его глаза с мрачной отрешенностью смотрели на Дуванчу...
Два человека опять, как в тот вечер у костра, стояли друг против друга. Но они были очень разными сейчас! Один горел гневом и страстью боя, другой выглядел жалким пленником. Охотник не знал, что творится в душе этого человека, но, вероятно, и не видел достойного противника. Он с отвращением сплюнул и бросил прямо в лицо Герасиму жаркую фразу:
– В тайге есть один зверь, нападающий сзади, – это рысь. На земле живет человек, похожий на нее, – это ты!
Ни один мускул не дрогнул на лице Герасима, даже когда в руках охотника очутилась выпавшая из его рук винтовка. Охотник взял ее наперевес, рывком дернул рукоятку затвора – опаленная гильза просвистела в воздухе. Один за другим из ствола выскользнули три оставшихся патрона. Теперь-то он хорошо знал, как обращаться с русским ружьем!
Патроны он бросил к ногам Герасима, винтовку швырнул под сопку и, не взглянув на него, зашагал прочь.
Герасим по-прежнему прижимался к влажному стволу дерева, бессильно опустив руки... Деревья роняли капель, солнечные лучи радостно шарили по тайге, оживляя ее, пробуждая. Что-то оттаивало, зашевелилось в груди Герасима.
– Не задел, кажись, – наконец пробормотал он с шумным вздохом.
Ласковая, успокаивающая тишина окружала Герасима. Но ему казалось, что вот-вот с горы сорвется камень, увлечет за собой другой – и целая лавина ринется с сопок, сокрушая все на своем пути. Он еще не понимал, что этот обвал назревает в нем самом, в собственной душе, но чувствовал его отдаленный рокот.
...И вдруг тоска одиночества сжала сердце. Он один. Один, как подстреленный зверь. А за спиной источенный червем скелет. Человек, подохший с золотом в руках. Наверное, и он искал для себя жизнь! Искал, пряча от людских глаз душу, постепенно становясь зверем.
Герасим до боли сжимает зубы, поднимает голову. Перед ним четкий след охотника. Он властно манит, зовет туда, к людям. Герасим делает несколько шагов, останавливается, медленно оглядывается вокруг.
Сверкающий бок гольца, одетый льдом и снегом ключ. Скала. Буроватая гранитная глыба. Она облита блестками солнца. Казалось, положи руку на ее шершавый бок, и сейчас же ласковое тепло хлынет по всему телу... Заветная скала! Герасим угрюмо глядит на нее, потом на след охотника и снова на скалу. Нет, трудно уйти от нее!
– Всю жизнь. Всю, – глухо бормочет Герасим, борясь с собой. – Гнул спину на хозяина... Вернуться? И снова в хозяйские лапы? В мерзлый забой? Л Лизавета Степановна... А оно ведь вот, рядом. Несколько ден работы – и никто тебе не указ. А ты слюни распустил. Струхнул. Не! Опробую дно, хошь здохну. Опробую...
Дуванча уходил все дальше от рокового ключа. Он шел прямиком на восход солнца. Сердце его рвалось туда, где теплился родной очаг, где ждала одинокая мать. Он почти бежал весь день. С заходом достиг просторного распадка, где брала свое начало небольшая речушка Багда. Эта речонка была не совсем обыкновенная. Вода в ней струилась не прозрачная, голубая, а молочного цвета. Густой налет извести покрывал прибрежные камни на протяжении всего ее недолгого пути до полноводного красавца Малого Гуликана, поэтому она и получила название Багда, то есть Белая. Даже скованная льдом Багда отвечала своему названию. Желтоватые известковые надтеки застыли разлитыми сливками.
Эти места – белая речушка, небольшая поляна, окруженная лиственницами и березами, высокие сопки – дороги Дуванче. Здесь он родился, здесь провел первые четыре лета своей жизни. Немногое сберегла память, но это немногое глубоко схоронено в сердце.
Вон там, на самой середине поляны, стоит широченный, в три обхвата, пень, он вконец одряхлел, и не по своей прихоти. Его кололи ножи-пики и жалили стрелы. Целыми днями напролет он был в центре внимания шумливой детворы. Он должен был нести на себе чучела зверушек, переносить уколы стрел неумелых, но настырных лучников. Пень дряхлел, разваливался от ран, а босоногие мальчишки закаляли мускулы, набивали руку и оттачивали глаз... И еще навечно осталась в памяти береза, могучая, стройная красавица. Рядом с ней стояла юрта отца. Под нежный шепот ее листьев засыпал усталый мальчонка, а под веселый щебет и шумливую возню птиц в зеленых кудрях просыпался готовый к новым приключениям и испытаниям.
Не раз охотничьи тропы приводили Дуванчу сюда, на берег Белой речки. И всегда он проводил здесь короткие минуты отдыха. Здесь он чувствовал себя снова беззаботным, озорным парнишкой. Ему хотелось кричать, лазать по деревьям, гоняться за птицами. Старый пень он обычно приветствовал точной, сильной стрелой, пущенной за полсотни сажен, потом бежал к красавице березе, садился под ней, гладил бархатную кору, целовал ветви.
И сейчас незаметно для себя юноша оказался на краю заветной поляны. Вот сейчас он сдернет лук и пустит свою последнюю стрелу, приветствуя старого приятеля, а потом стремглав побежит... Нет, ничего подобного не произошло. Дуванча остановился, точно чья-то могучая рука схватила его за ворот. Вот он рванулся, сделал шаг, другой, снова остановился ошеломленный. Нет, перед ним был уже не тот тихий, дорогой сердцу уголок! Не было старого пня, на его месте из-под снега торчал обуглившийся скелет; не было и красавицы березы, а лишь жалкие ее останки – ободранный, обнаженный столбик в рост человека. Такие же столбики колючим строем окружали поляну, перешагнув на другой берег Багды. В них было что-то угрожающее, враждебное, чужое.
Долгое время Дуванча стоял неподвижно, стиснув кулаки до боли и не чувствуя ее. Он хорошо понимал, что означают эти столбы! Скоро придут сюда те, кто их оставил, вырубят лес, перевернут землю. Зачахнет, иссохнет Багда, уйдут звери, улетят птицы...
Вне себя от гнева юноша метнулся к останкам своей любимицы березы. Ни солнце, ни метель не успели иссушить ее нежное тело. Столбик густо сочил, роняя светлые крупные слезы. Теперь уже никогда он не погладит ее бархатной кожи, никогда не прикоснется к ее мягким кудрям! Все больше в тайге встречается вот таких знаков, которые несут горе. Раньше он только слышал о них, а теперь видит их своими глазами. Кто их оставил? Кто? Он. Этот русский со злыми глазами!
Юноша резко повернулся в сторону, где теснились гольцы, оплавленные последними лучами солнца, поднял кулаки:
– Ты, достойный носить шубу рыси! Я еще увижу тебя!..
Выдернув нож, он с остервенением накинулся на ненавистные знаки. Резал, кромсал, обрывая ногти и раня руки. Он не умел читать, но инстинктивно чувствовал, что именно в этих глубоко выжженных цифрах и буквах скрыто то, что отнимает этот клочок тайги. Он не знал, что уничтожает имя управляющего приисками Зеленецкого и лишает его права на этот золотоносный участок. Он просто срезал ненавистное клеймо, чтобы на его месте вырезать лук со вложенной стрелой.
4Аюр провел в лесу три ночи, осматривая кусты и заглядывая под вывороты. Вдоль и поперек исколесил тропинки вокруг стойбища. Тайга была безмолвна. Больше он не мог продолжать поиски: в горы шла весна, в стойбище начались сборы в дорогу.
Тяжело на душе охотника. В безмолвной скорби стоит он на гриве небольшого хребта, у подножия которого расположились юрты стойбища. Опершись грудью на длинный ствол берданки, он всматривается в знакомые окрестности... Так он делал всегда, еще в детстве. Как только взрослые начинали собираться в дорогу, взбирался на самую высокую гору и стоял часами, прощаясь с сопками, среди которых провел лето или зиму...
Охотник очнулся от прикосновения Буртукана, который доверчиво терся мордой о его ногу. Он присел на корточки, прислонившись спиной к потеплевшему на солнце камню, вытащил кисет. Набив трубку сухими листьями, смешанными с красным мхом, сплюнул от кисло-едкого дыма. Всегда к выезду из тайги в кисете не остается табаку, и Аюр курит листья, но никак не может привыкнуть к ним: дым царапает горло и грудь, как когтями, вызывая слезы.
Тихо беседует Аюр с четвероногим другом.
– Весна идет в сопки. Скоро тайга заговорит ручьями, оденется в зелень и цветы. Да, весна всегда будит радостную улыбку в сердце человека. Ее дыхание заставляет даже старика разогнуть спину. Человеку кажется, что он стал много сильнее и что каждое новое солнце будет приносить ему много радости. Может, новое солнце принесет ему одни новые морщины, но он ждет другую весну и радуется ее приходу...
Я четыре весны не был в сопках. Жил с русскими, ходил по деревням. Я видел, что и там горе ездит на спине человека, а слезы текут большой рекой. Да, большой... Однако это не ленивая река. Она, пожалуй, как наши Гуликаны, напоенные тающим снегом. Она кипит гневом, и каждая весна добавляет его. Мой русский брат Павел думает, что скоро придет весна, и эта река проглотит всех, кто несет людям зло и горе. И я думаю так. Почему? Аюр ласково треплет остроухую морду Буртукана, задумчиво улыбается:
– Ведь наши Гуликаны – слезы двух самых сильных людей в сопках, людей-братьев. Много горя пережили люди, пока родились эти реки, а реки не одну весну копили гнев, пока не победили злых духов.
Да, такая весна придет, ее ждут люди. Поэтому они радуются каждому ее приходу: может – эта, может – другая. Они ждут, что новое солнце будет светить не так, как ушедшее. Оно перестанет ходить только над белой юртой Гасана. Да, пусть это слышит Урендак, которой он послал смерть.
Аюр пружинисто вскочил на ноги, устремил гневный взгляд на лесок у скалы, где еще три дня вился слабый дымок. Осины и лиственницы мирно дремали в глубокой тени, ничто не нарушало их спокойствия.
– Пойдем, Буртукан, надо спустить ловушки Луксана. Нельзя оставлять их настороженными. Зверь попадет – сгниет. Луксан, пожалуй, не вернется.
Аюр прикусил язык, испуганно оглянулся.
– Ой, елкина палка! Язык Аюра не говорил этого, Буртукан! – воскликнул он с боязнью. – Нет, язык Аюра не говорил, что Луксан не вернется,– повторил он громко, чтобы слышала тайга.
– Нет, язык Аюра не говорил, что Луксан не вернется, – ответил лес.
– Нет, язык Аюра не говорил, что Луксан не вернется, – тихо откликнулись сопки.
– Он вернется! – крикнул охотник.
– Он вернется, – прошумели деревья.
– Он вернется, – повторили горы.
Аюр стоял лицом на восход и, крепко сжимая руками ствол ружья, слушал голоса сопок. Он знал, что тайга повторяет каждый звук: закричит громко птица – близкие сопки и кедры сейчас же подхватят ее крик, передадут дальним, и те откликнутся на ее голос; выстрелит охотник из ружья – горы повторят его звук. Аюр также знал, что русские называют этот голос тайги эхом.
Когда последний звук замер в дальних сопках, Аюр вскинул берданку за плечо. В тайге больше нечего было делать. Вьюжные сопки не сохранили и следа охотников. Оставили ли они им жизнь? Аюр нагнулся за лисицей, однако рука повисла в воздухе. Он смотрел на чернобурку, широко раскрыв глаза, точно видел ее впервые. Это была последняя и самая дорогая добыча зимы, и она предназначалась для расплаты с Гасаном за ружье. Однако не об этом сейчас подумал охотник.
– Елкина палка! – он сердито хлопнул себя по коленям. – Только Миколка Чудотвор может позавидовать мне.
Аюр сердился на себя за то, что забыл обычай своего народа, обычай тайги. Всегда, если не вернется охотник из сопок, сородичи оставляют зверька или птицу на том месте, где он промышлял: настоящий охотник обязательно придет сюда – здесь его ждет добыча!
– Они хорошие охотники, – вслух думает Аюр, уже пробираясь сквозь цепкие кусты багульника. Здесь, в сивере, среди густого осинника были расставлены ловушки и петли Луксана. Вот первая ловушка, устроенная в прогале осин и прикрытая сверху кустарником. Кряжи были спущены, плотно лежали друг на друге, но ловушка была пуста. Вокруг – на ветках, на потемневшем снегу – висели и валялись перья рябчика. Кряж сработал вхолостую. Умный зверек расправился с приманкой и безнаказанно ушел. Проделки маленького проворного колонка были хорошо известны Аюру. Подняв верхний кряж, он сунул между бревнами чернобурку, осмотрел ловушку: лисица сидела точно так же, как и в его ловушке, в которую попала живой.
– Теперь Луксан будет знать, куда идти. Он найдет здесь добычу, – тихо объяснил Аюр Буртукану, – Луксан хороший охотник, а у его сына крепкая рука и сильное сердце. Так я говорю?
Но пес, насторожив уши и щетиня загривок, смотрел вдоль склона горы и тихо ворчал. Аюр, наклонясь вперед всем корпусом, внимательно присматривался к осиннику. Там показался человек. Аюр чуть не вскрикнул от радости... Но тот вдруг согнулся, так что видна была лишь спина. Вот он выпрямился во весь рост. В одной руке он держал красную лисицу, а другой – рылся за пазухой.
– Елкина палка, – тихо прошептал Аюр. – Все черти Нифошки и шапка Куркакана! Или он забыл, что там стоят ловушки Тэндэ?!
Аюр закрыл глаза и тихонько опустился в снег. Когда он осторожно открыл их, ему пришлось испытать стыд за свои мысли! Дуванча не собирался уносить чужую добычу. Он подвешивал лисицу на дерево, чтобы ее не достал зверь.
Больше Аюру незачем было прятаться. Он вскочил и бегом бросился юноше навстречу.
– Мои глаза видят сына Луксана!
– Я рад видеть Аюра! – Дуванча также бежал навстречу, прорываясь сквозь кустарник.
Они крепко обнялись под радостный лай Буртукана.
– Мэнду, – произнес Аюр.
– Мэнду, – ответил Дуванча.
– Ты вернулся один, – утвердительно произнес Аюр, всматриваясь в похудевшее лицо молодого охотника... – На твоей куртке следы зубов...
– Отец остался в белой тайге, – устало ответил Дуванча, рассеянно взглянув на разодранный рукав.
– Очаг в юрте отца потух, – Аюр нахмурился и отвернулся: недостойно смотреть, как плачет мужчина. – Ловушки принесли тебе добычу, – хмуро добавил он.
Аюр скрылся в осиннике и быстро вернулся, неся лисицу за передние лапы. Дуванча отнесся к ней равнодушно. Едва взглянув на чернобурку, снова опустил голову. Это обидело Аюра.
– Ты забыл, что должен подарить эту пышнохвостую своей Урен! Или дочь Тэндэ больше не сидит в твоем сердце?
Дуванча слабо улыбнулся.
– Айда до хаты, – заключил Аюр, забрасывая лисицу за спину.
