Текст книги "В гольцах светает"

Автор книги: Владимир Корнаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Дуванча стремительно вскочил на ноги. Но прежде чем он успел ответить, Аюр в три прыжка оказался рядом и встал между ними.

– Сыну Луксана не достойно равняться в силе с падающим со спины оленя, – усмехнулся он. – Я возьмусь за твой пояс.

Он пригнулся, угрожающе развел полусогнутые руки, целясь схватить Перфила в крепкие объятия. Перфил попятился назад, круто повернулся и нырнул за деревья под звонкий смех Урен.

– Сын Гасана сделал то же, что и мышь, увидев зубы лисицы! – крикнул Аюр.

Но Дуванча не разделял его веселья.

– Зачем ты бросился, как коза, защищающая слабого детеныша?

– Я сделал, как надо. Разве можно знать, что рысь не выпустит железные когти... Семен?! – вдруг удивленно воскликнул Аюр. – Елкина палка! Барсук сам толкает глупую шею в петлю!

По полю вдоль побережья бежал Семен. Он двигался не очень быстро и равномерно, высоко задрав подбородок, сжимая зубами мундштук коротенькой трубки. Лицо его выражало огромное напряжение, глаза были устремлены вперед, крупные капли пота, как серебряные монетки, ползли по бледным щекам.

Гасан хладнокровно ожидал приближения цели. Едва трубка замаячила перед правым глазом, он вскинул лук. То ли постарел Гасан, то ли не выдержали нервы Семена, только стрела, пропустив мишень, размозжила мундштук у самых зубов Семена. Напряжение сотен людей вылилось в единый вздох. Прозвучал единственный голос, голос Дуко:

– Состязание выиграл Семен! Его сердце сильнее стрелы хозяина.

Люди одобрительно загалдели. Гасан пошарил по толпе глазами.

– Ха! Длинноухий, умеющий лакать спирт! – воскликнул он насмешливо. Дуко умолк, сверкнув глазами. Больше Гасан не сказал ничего. Он поправил сползавшие набок часы и, не удостоив взглядом Семена, который тайком выплевывал кровь, зашагал к исправнику.

– Превосходный выстрел, старшина! – приветливо встретил его Салогуб. – Особо первый. Непревзойденно! Трубка старца порхнула, ровно пташка из клетки. Превосходно.

– Гасан умеет стрелять, как умеет заставлять свой народ слушать, что говорит! – подчеркнул тот. – Куда пропал Нифошка?

– Батюшка отправился ублажать свою душу святыми делами. Не думаешь ли, старшина, что пора насытить наши желудки?

– В юрте Гасана найдется, чем набить желудок губинатра, не опасаясь его поцарапать!

– Гм... Будет ли в твоей юрте этот... голова? – поморщился Салогуб, вспомнив о князе.

– В юрте Гасана все есть, – поняв по-своему, ответил старшина. – Если губинатр любит голову...

– Не то чтобы, – снова поморщился Салогуб.

– Хоть сто голов найдется в юрте Гасана!

– Ты о чем ведешь речь, старшина? – спросил Салогуб, стараясь угадать, не хитрит ли тот. – Князь Гантимуров тобой не зван к обеду?

– Гантимур в своей юрте выгоняет лихорадку из тела!

– Хорошо, старшина, – облегченно вздохнул Салогуб. – Я на минуту зайду в церковь, а после посещу твой особняк.

Исправник схитрил. Ему просто не доставляла удовольствия прогулка рядом с этим самодовольным старшиной.

– Гасан будет ждать губинатра. Хорошо ждать. – Проводив исправника внимательным взглядом, шуленга рассмеялся. – Ха! Русский начальник не знает Гасана!

Он повернулся и решительно двинулся к берегу озера. На поляне горели костры. Остро пахло жареным мясом. Раздавались песни. Люди собирались группами. Начинались танцы. Гасан прошел мимо оживающей полянки, обогнув пригорок, спустился в небольшую ложбинку, обрамленную поверху густым чернолесьем. В конце логотины поднимался огромный щербатый валун, исхлестанный дождями, потрескавшийся от знойных лучей и жестоких морозов. Это был камень шаманов. Около него шаманы «беседовали» со своими духами.

Возле старого валуна горел яркий костер. Восемь человек, увешанные жестяными и деревянными фигурками, колокольчиками, с полуприкрытыми бахромой из ремешков лицами сидели вокруг. Они срывали с рожней кусочки печеной оленины, быстро забрасывали в рот.

Гасан подошел к костру, молча опустился на корточки, сдернул с ближнего рожпя кусок мяса.

– Гасан не хочет больше видеть эту красавицу. Он отдает ее в твои слабые руки...

Из-под кистей блеснули хитрые глазки. Куркакан поймал пальцами конец косички, махнул им по сальным губам.

– Она стала женой по русскому обычаю. Хе-хе-хе...

4

Вышвырнув из палатки настырного туземца, купец Черных до мокроты в глазах зевнул, лениво перекрестил рот. Постоял, полюбовался грудой пушнины, нагнулся, тихо сунул волосатый кулачище в бок Прохора. Тот проворно уселся на шкурах, сонно уставился на брата.

– Так, саму малось, ваша милась, – быстро пробормотал он.

– Окстись, чо мелешь, – чернобородый добродушно щелкнул меньшого по носу.

– Это вы, брат? – очухался тот, щупая нос. – Сон одолел. Исправник вместо вас померещился. Ажно сердце зашлось. Кумекаю, прахом пошли наши старания.

– Не мели, – строго оборвал брат. – Лучше вылазь, прочухайся на свежем-от воздухе. Это завсегда полезно.

– И то верно, – живо согласился Прохор и бодро вскочил на ноги.

Он вышел из палатки, зажмурился, протирая кулаком припухшие веки. Кругом все сияло. Сияли узорные кружева остатков снега, сияли лужицы под хрупкой кожицей льда, сияли тощие сосульки, повисшие на замшелых карнизах избушек, полыхало озеро.

Возле лавки Гасана копошились люди. Они напоминали Прохору больших муравьев, которые оживали, пригретые солнцем, поднимали головы, удивленно осматриваясь по сторонам.

Из палатки вышел Черных-старший. Он до хруста в суставах потянулся во весь богатырский рост, скрестил на груди длинные руки – могучие мускулы взбугрились, грозясь разорвать грубое сукно поддевки.

– Над чем морокуют эти туземцы? – равнодушно наблюдая за людьми, среди которых много было знакомых ему ночных посетителей, – проронил Прохор. – Ума не приложу...

– А ты о своем животе лучше промышляй, – снова оборвал брат. – Так оно будет складнее.

Он придвинулся к Прохору и строго шепнул:

– Ты зенки задарма не пяль. Обежи туземцев. Кумуланы и другую поделку скупить нада. Да не дорожись. Не грешно-от туземцу накинуть аршин материи за мастерскую поделку. Дело прибыльное, в накладе не останемся.

– И то верно, – подхватил Прохор. – Дело прибыльное, дорожиться нечего. Тутушние золотнишники падки до поделок туземцев...

– Энту поделку в Читу переправим ноне. На тамошних торгах она втрое обойдется супротив здешних цен, – поглаживая бороду, заметил Черных-старший.

– И то верно, – оживился Прохор, которому улыбалась поездка в город. – По тамошним ценам это будет куда прибыльнее.

– Но балаканьем-от сыт не будешь. Дельце надо обделать. Скумекал? Но и ладно. А сейчас шкурки схоронить надо. Кабы этот Шмелишка не пронюхал да не накрыл ненароком. Отнеси бог мороком этого писаришку.

Прохор скрылся в палатке. Чернобородый постоял несколько минут, позевывая и крестя рот. Вокруг было тихо. Должно быть, туземцы после пьяной ночи все еще отдавались сну. Даже на собак нашла сытая леность. Они лежали возле юрт, свернувшись калачиками, подставляя солнцу заиндевевшие шубы.

Купец еще раз зевнул и не спеша полез в палатку. Там невозможно было что-либо разглядеть. Все предметы теряли свои очертания, сливались воедино и маячили темной массой. Чернобородый крепко зажмурил глаза, привыкая к темноте. Прохор, стоя на коленях, растапливал жестяную печь. На его лице плясали голубовато-пурпурные зайчики, которые проскальзывали в щели над брезентовым пологом, играли в шелковых мехах.

Черных-старший прошел в передний угол, взял из груды пушнины чернобурку, привычно прощупал мех.

– Добротная рухлядишка ноне попалась, – заключил он. Обращаясь к брату, добавил: – Брось печь-от. Постереги лучше ход, покуда я барахлишко схороню. Не то писаришка засунет свой нос ненароком.

Прохор проворно выскочил из палатки, но сейчас же влетел обратно:

– Господин писарь пожаловал! Я только за угол, гляжу – идет. Я разом обернулся...

– Да не мели ты. Сказывай толком: далече ли? – прикрикнул брат, бросая шкурки в угол.

– Да нет же. Вовсе рядом.

– Придержи Шмелишку разговорами доле, – распорядился старший.

Прохор живо нырнул в полог и почти лицом к лицу столкнулся с писарем.

– Доброго утра тебе, господин писарь, – с преувеличенным радушием приветствовал Прохор, загораживая широкой спиной вход в палатку.

– Здравия желаем, господа торговые люди, – с достоинством ответил Шмель, норовя обойти купца слева.

– Ан как спалось-можилось господину писарю энтой ночью? – поинтересовался Прохор, передвигаясь влево...

– Слава богу, не обижаюсь, стало быть, – ответил Шмель и стал обходить справа.

– Не померещилось ли что во сне господину писарю? – полюбопытствовал Прохор, снова преграждая путь.

– Почивал, ровно ангел, – ухмыльнулся Шмель, нерешительно перебирая ногами.

– Ишь ты. А мне-то померещился сам господь бог,– складывая руки на груди, сообщил Прохор. – К чему? Ума не приложу.

– Сами Иисус Христос, стало быть, самолично? – удивленно воскликнул Шмель и изобразил на лице такое благоговение, что его было бы грешно заподозрить в умысле.

– У меня ажно сердце зашлось...

– Какое, стало быть, счастье, – подхватил Шмель, отступая от полога. – А об чем говорили тебе ихнее сотворение?

– Он сказывал, что купцы Черных честно хлеб-соль промышляют, – самодовольно продолжал Прохор, приближаясь к писарю. – Еще сказывал...

Шмель ужом скользнул под рукой купца и нырнул в палатку. Прохор опешил, постоял, с досады плюнул вслед писарю и уныло побрел к юртам туземцев.

Шмель появился в палатке бесшумно. Если бы не сноп света, на миг ослепивший хозяина, он бы не заметил его присутствия. Пронырливые глаза писаря очертили полный круг, схватывая все разом, хотя голова и оставалась неподвижной.

– Здравия желаем, господа торговые люди, – с подчеркнутой небрежностью поприветствовал он купца.

– Здорово живем...

Черных полулежа лениво мял беличью шкурку. Шмель, небрежно откинув полы сюртука, сел, скрестив длинные ноги.

– Скуден, стало быть, промысел ноне, господа торговые люди? – сочувственно осведомился Шмель, наблюдая, как жесткая кожица белки приобретает молочно-белый оттенок в руках чернобородого.

Черных, пытливо, из-под бровей посмотрев на хитроватое лицо писаря, заговорил степенно:

– Така уж наша судьбина злыдня. На хлеб-соль промышляем и тем много довольны. Токмо бы с голоду не околеть...

– Указ ихнего императорского величества сполняете честно, – перебил Шмель, нацеливаясь плутоватыми глазами в лицо купца.

– Как перед самим господом богом...

– М-да, – таинственно промычал Шмель, заставив купца насторожиться. Он вытащил из нагрудного кармана сюртука знакомую щербатую ручку, поцарапал пером за ухом, достал пузырек с чернилами и раскрыл папку. В палатке установилась напряженная тишина, как перед решительной схваткой на бранном поле. Затишье нарушил ехидный голос Шмеля.

– Указ ихнего императорского величества сполняете честно, стало быть? А прошлой ночью инородцев обснимали, как липку, господа торговые люди. Так и будет доложено ихнему...

– Зазря напраслину-от возводишь, господин писарь, – невозмутимо заметил купец. – Наперед узнать надо...

Но Шмель не слушал купца. Обмакнув перо в чернильницу, заключил официальным тоном:

– Так и занесем в книгу, господа торговые люди. Прошлой ночью вы добыли у инородцев путем обмена на спирт сто соболишек...

– Зазря напраслину возводишь, господин писарь, – упрямо повторил Черных. – Такого и в глаза видеть не доводилось.

Шмель с усмешкой взглянул в угол, прикрытый брезентом, проворно поднялся с места. Однако купец Черных опередил его. Он вскочил на ноги, решительно заслонил своей могучей фигурой угол палатки.

– Стало быть, сами согласны оставить в книге сто соболишек, – вздохнул Шмель, усаживаясь на шкуры.

– Зачем-от зазря нам промеж собой грызться. Можно обладить все по-божескому, по-христианскому. Мы-от не каки-нибудь разбойники с большой дороги, а люди. Христяне тоже, – с лукавством заговорил Черных.

– Служба, она, стало быть, понятия и обхождения требует, – вставил Шмель, любуясь острием пера.

– И то верно. Не сполни-от службу как следует, самому накладно будет. Ужо мы знаем, господин писарь не единожды радел за нас горемышных. И мы-от премного благодарны остались, и господину писарю ненакладно вышло.

– Мы всегда готовые помочь честному человеку, но службу править надо, – вздохнул Шмель.

– Мы тоже не беспонятливы. Десятого соболишку примите, господин писарь, за свои радения.

– Ни. Никак нельзя, господа торговые люди, – возразил Шмель и прислушался: с улицы доносились гулкие удары. Купец перекрестился. Шмель, благоговейно подняв глаза к потолку, осенил себя крестом: – Пятого.

– Но нашему брату-от на хлеб-соль иметь надо, – возразил Черных, хотя и понимал, что спорить с этим человеком все равно что толочь в ступе воду. – Ужо смилуйтесь, господин писарь, примите осьмого.

– Пятого. Причем монетой. Примать шкурки мне не позволительно службой, а на монетке изображена сама государева личность. Стало быть, грешно брезговать государем. – Шмель не поднимал глаз от раскрытой папки, продолжая что-то быстро царапать пером.

Купец со вздохом развязал мошну.

– Десятым соболишком голове нашему, стало быть, князю Гантимурову поклонитесь. Дюжиной с каждой души – ихнему благородию исправнику да одной чернобурой шубкой – дочери его кровной. От энтова вам не убыток, а милость заслужите, – невозмутимо продолжал Шмель, краешком уха улавливая волшебный звон золота.

Черных больше не возражал, молча протянул писарю увесистый мешочек. Тот с ловкостью жонглера подбросил его на ладони, проворно сунул за пазуху и, выдрав из папки листок бумаги, протянул купцу.

– Пишите на имя ихнего благородия исправника о том, что вами справлен штраф. Писать следует с понятием.

– Ужо знамо-от дело. Скумекаем, – недовольным голосом возразил Черных.

Он вооружился пером и папкой Шмеля, напряженно сопя и брызгая чернилами, царапал расписку на имя исправника. «Нами, купцом второй гильдии Черных и купецким братом, справлен штраф, положенный его благородием... в количестве соболей с хвостами...»

Черных угловатым росчерком вывел свою фамилию, утер рукавом выступивший на лбу пот...

Шмель бегло пробежал текст, с ухмылкой сунул расписку за пазуху.

«А двадцати и четырех соболишек для ихнего благородия многовато, стало быть, будет с них и дюжины», – с удовольствием подумал он, а вслух произнес:

– Итак, господа торговые люди, заготовьте штраф указанный: стало быть, по дюжине соболишек с души, итого двадцать четыре и чернобурую шубку, я представлю шкурки ихнему благородию.

Купец Черных усмехнулся в бороду.

– Рухлядишку мы сготовим и завтрашним днем передадим его милости из полы в полу. Так-от, господин писарь.

Шмель облизнулся: мед-то лишь мазнул по губам! Ему ничего не оставалось, как помянуть в душе недобрым словом сметливого купца.

– А господину голове мы разом-от сготовим, – равнодушно добавил Черных и, пройдя в угол палатки, размашисто сдернул теперь уже бесполезный брезент.

У Шмеля разгорелись глазки при виде искрящегося богатства. Неожиданно в палатку ворвался сноп солнечных лучей, шкурки ожили, вспыхнули золотистыми, серебряными, чарующими взор тонами. Шмель не обратил внимание на вошедшего Прохора. А тот, обдав застывшего писаря неприязненным взглядом, подошел к брату, заслонив собой угол.

– Люди Зеленецкого успели приспособить, почитай, половину поделки у туземцев, – сумрачно шепнул он. – Пытался перебить в цене, накидывал, да туземцы крепко стоят, сказывают, Зеленецкий материю давал, припас давал.

– Разом-от скупи всю остатную поделку до последнего куска, – распорядился Черных-старший.

Прохор быстро вышел из палатки, на ходу успев-таки кольнуть взглядом Шмеля, который ответил ему приветливой ухмылкой и снова уставился в угол. Но когда в палатку снова ворвался сноп лучей, чудная картина уже померкла. Глазам Шмеля представился серый кусок брезента да широкая спина чернобородого. Он разочарованно вздохнул, толкнул ручку и чернильницу в карман, захлопнул папку.

– Это передашь князю с большим-от поклоном нашей братии. – Купец подал писарю матерчатый сверток.

Шмель подхватил пухлый, но очень легкий сверток обеими руками, раза три подбросил его, схватывая на лету цепкими пальцами, и раскланялся.

– До встречи, господа торговые люди. Не забудьте сготовить штраф ихнему благородию, не запамятуйте о его дочери.

Стойбище копошилось, как огромный развороченный муравейник. Между юртами оживленно и громко перекликались люди. На мшистых крышах изб щебетали воробьи, им вторили на свой лад синицы, клесты, хлопочущие меж ветвей лиственниц, перекликались дятлы. Веселый, разноголосый гомон стоял над Острогом, залитым трепетными лучами весны.

Шмель шел своей обычной скользящей походкой, напоминая ощипанного гуся. Левым локтем он придерживал красную папку, а правой рукой обнимал матерчатый сверток. Он крутил головой по сторонам и тихо посвистывал, подражая беззаботным птахам, хотя настроение было не очень бодрое. И его не в силах были приподнять не только весна и солнце, но и золото, тяжесть которого он ощущал около сердца. Шмель шел к своему начальнику – князю Гантимурову, а этого человека побаивался даже он, Шмель. Чопорный, точно высохший кактус, всегда невозмутимо спокойный и холодный, князь вызывал в нем неприятный страх. Он никогда не улыбался, не повышал голоса, казалось, что это не человек, а раз и навсегда заведенный точный механизм. А таких людей Шмель не понимал. Он старался избегать с ними встреч, а при них держался строго, официально, не спрашивал и не отвечал лишнего. Он отлично изучил своих старшин, купцов, которых сравнивал с пчелами-медуницами, но князь для него оставался загадкой. Шмель знал о нем немного: что он уважает «скромные подарки», предпочитает днями отсиживаться в своей шелковой норе, глотая спирт и перевалив все дела и заботы на плечи его, писаря и полномочного доверенного тунгусского общества... Дальше этого познания Шмеля не шли.

5

Гантимуров сидел в своей полумрачной комнате в домашнем халате и в комнатных туфлях. Заложив ногу за ногу, он бесцветным пустым взглядом смотрел в окно.

К окну вплотную подступал лес. Великолепные лиственницы отбрасывали тени на зернистый, изорванный в клочья снег; розовели березы в лучах солнца; зеленели кусты багульника, наряжаясь пухлыми почками. На гибких ветвях хлопотали юркие клесты, обивая желтовато-бледные шишки.

Гантимуров не любил сибирскую весну. За все годы в тайге он ни разу не почувствовал, что такое здешняя весна: когда оживает земля, просыпаются ручьи, лед на озере отпревает от берегов; когда начинает шевелиться все живое; когда запах свежей смолы и набухающих почек лиственницы и березы переплетается с запахом багульника, а запах талого снега – с острым ароматом прибрежных трав. Нет, он видел прелестей здешней весны. С наступлением весенних дней усиливалась лихорадка. Тело и лицо его приобретали цвет яичного желтка. В такие дни Гантимуров почти не выходил из своей комнаты, тянул спирт и безотрывно смотрел в окно. Он не тосковал по родине. Он не знал ни обильных теплых дождей, ни разрушительных тайфунов, ни желтоватых лессовых полей, ни рокота морского прибоя, ни шумящих садов. Он не имел представления, с какой целью его далекий предок ступил на русскую землю, какими делами заслужил милость российского государя, – это было для него безразлично.

Дед князя всю жизнь провел среди эвенков Урдульгинского ведомства в управлении инородцами, за счет их прибавляя к своему княжескому титулу огромные богатства, расширяя пожалованные государем земли пашенные и выгонные. Неприкрытая алчность деда вызвала возмущение инородцев. Они восстали против своего правителя, и государь российский принужден был отстранить его по причине «немолодых лет». На место деда был избран его сын – отец нынешнего князя – отставной штабс-капитан Гантимуров.

В те годы здешнему князю исполнилось двадцать пять лет. Вскоре после реорганизации родового управления в инородную управу при Витимском Остроге он был назначен головой. После трехлетнего пребывания здесь князь получил известие о кончине деда, а еще через год – о таинственном исчезновении отца и брата. Но не смерть родичей огорчила его. Когда-то обширный, насчитывающий около шестидесяти человек, род князей Гантимуровых мелел, привилегированная родословная, которой пуще своей жизни дорожил князь, грозила оборваться. Если... Впрочем, на этот счет у последнего по отцовской линии из рода Гантимуровых были свои соображения...

В дверь вкрадчиво постучали, послышалось вежливое покашливание. Гантимуров бесцветным голосом разрешил:

– Войдите.

Шмель протолкнул пухлый сверток. Боком проскользнул в дверь, бесшумно прикрыл ее за собой.

– Желаем здоровья вашему сиятельству, – Шмель нерешительно остановился около порога, беззвучно перебирая ногами.

Гантимуров посмотрел мимо него, едва заметно кивнул на невысокую лавку возле дверей.

– Торговых людей навестил? – равнодушно произнес он.

– Именно так, как говорит ваше сиятельство, стало быть, побывал у купцов Черных, – ощупывая рукой край лавки, ответил Шмель. – Торговые люди кланяются вашему сиятельству.

Гантимуров легонько кивнул головой на кровать, на которой сидел.

Шмель благоговейно положил сверток на цветастый пуховик и отступил к порогу. Все это он проделал быстро и бесшумно, как призрак.

– Штраф с торговых людей взыскан?

– Точно так, ваше сиятельство, – встрепенулся Шмель, вытаскивая лист бумаги из кармана. – Стало быть, все исполнено, как было указано вашим сиятельством. Вот расписка торговых людей на имя ихнего благородия. По две шкурки соболей справлено с одной души, итого, стало быть, четыре, с лапами и хвостами.

Гантимуров взял расписку. Шмель с безвинным видом давал объяснения:

– Торговые люди имеют что ни на есть большое желание поклониться ихнему благородию десятью соболями с каждой души. Мы, как служебная личность, не имеем нравов идти против их самоличных усмотрений, поэтому, стало быть, не включаем дарственную пушнину в казенную отчетность.

Лицо князя оставалось непроницаемым.

– Отчетные бумаги господину исправнику приготовлены?

– Именно так. Исполнены в акурате, стало быть, ваше сиятельство.

Гантимуров двумя пальцами взял со стола лист и пробежал сверху донизу: «...улов зверей в настоящем году и прошлом и ему предшествующем у тунгусов Витимского Острога всех родов был самым скудным в особенности соболей... И только вышеуказанным можно объяснить недоимку в отравлении ясачной пошлины названного Острога...»

Князь положил бумагу на стол и, не поворачивая головы, чуть приметно пошевелил тонкими пальцами. Шмель в мгновение ока подал ручку, успев шоркнуть перо о свои прилизанные волосы и обмакнуть в чернильницу.

Гантимуров неторопливо, почти вертикально начертил свою фамилию.

– Исполняете службу исправно, господин писарь, – по-прежнему не поднимая головы, произнес он.

Шмель обомлел. Растерянно сунул руки за спину, спохватившись, опустил их вдоль туловища, согнулся в поклоне.

– Каково мнение торговых людей о господине исправнике? И твое собственное? – поинтересовался князь, не отводя взора от окна.

Шмель нерешительно переступил с ноги на ногу.

– Как знает ваше сиятельство, ихнее благородие не дозволяет скупать шкурки у инородцев. Особливо путем обмена на спирт, – осторожно начал он, точно переваривая отзвуки собственного голоса в самых дальних клетках мозга. – Если глядеть отсюда, стало быть, с энтой точки зрениев, то торговые люди могли быть недовольными ихним благородием... Также ваше сиятельство знает, что они кланяются подарком ихнему благородию, стало быть, если поглядеть с энтой точки зрениев, выходит, торговые люди могли остаться довольны ихним благородием... – Шмель взглянул на равнодушное лицо Гантимурова, заключил: – А что касательно меня, исполняющего службу, стало быть, у меня других мнениев не может быть, кроме какие есть у вашего сиятельства.

Шмель еще раз взглянул на князя и поклонился. Гантимуров посмотрел поверх его головы, тонкие губы чуть заметно дрогнули. Он прекратил вопросы, ограничился лишь коротким замечанием, которое, как показалось Шмелю, было произнесено более теплым тоном.

– Навестишь господина исправника, расскажешь о его настроении.

– Будет исполнено в акурате, как приказано вашим сиятельством, – живо согласился Шмель.

– Надо подготовить реестр выделенных степных земель под покосы арендаторам, – напомнил Гантимуров, когда Шмель уже отступал к двери. – Подготовить торговые листы на продажу золотоносных участков, рыбных угодий. Сделать соответствующие заявки на торги уездному полицейскому начальнику. Торговля землями и водоемами будет произведена в управе... Займитесь совместно со старостами распределением присланного губернатором оружия и припасов... Побеспокойся об отсылке почты на прииск.

– Будет исполнено в точности, как приказано вашим сиятельством.

Шмель откланялся, боком скользнул к двери. Он сбежал с крыльца, остановился, облегченно вздохнул, разогнул спину, пригладил ладонями жидкие волосы. Ухмыльнувшись, зашагал прочь, весело посвистывая. Поравнявшись с заезжей комнатой, где остановился исправник, бросил беглый взгляд на подслеповатые окна, проследовал дальше.

С побережья доносился разноголосый людской гам. Игры были в разгаре. Подле озера катилась лавина оленей. Люди кричали, махали руками, бежали сбоку рядом с животными. Шмель постоял на крыльце управы, наблюдая за кипевшим побережьем, и, не переставая насвистывать, неторопливо зашел в помещение, задвинул засов. Он прошел к столу Гантимурова, уселся, вытащил из кармана сюртука мешочек. Раза два-три перекинул с руки на руку, с наслаждением прислушиваясь к звону. Длинными нетерпеливыми пальцами развязал шнурок. Высыпав золото на стол, принялся считать, складывая монетку к монетке ровными столбиками, по десятку. Их оказалось восемь: почти два годовых жалования, положенных за службу государем.

Шмель, откинувшись всем телом назад, вытянув ноги, любовался этими сверкающими столбиками. Затем принялся ставить их друг на друга. Они падали. Золото со звоном растекалось по столу. Шмель ловил его цепкими пальцами. Все же одна монетка оказалась проворнее, прокатилась по столу, юркнула в щель. Он выдвинул столешницу – пятирублевый лежал на газете. Схватив его щепотью, он осторожно пронес его над столом, благоговейно положил в общую кучу.

– Вот так, стало быть, личность к личности, хоть и царской, соприкосновение имеет. – Шмель потянулся, как сытый кот. Скользнул взглядом по ящику стола, вздохнул: почта, которую следовало переправить на прииск. Подхватив газету двумя пальцами и не сгибая руки, он положил ее на стол, успев-таки прочитать: «Вставайте на борьбу, решительный кровавый бой!..»

Шмель поджал губы:

– Кровавый бой. Это не для нас, потому как мы не можем подставить свою единственную физиономию. Стало быть, большую убежденность имеем против насильствования. А вот господину уряднику прииска это казенное предписание в самую что ни на есть пору: служебностью предусмотрено и личность обширную имеет. А вот ему и самоличное указание в письменности.

Шмель так же двумя пальцами подхватил тугой конверт с пятью сургучными печатями Иркутского полицейского управления, осторожно положил рядом с газетой. Зато тощий конверт, адресованный управляющему прииском Зеленецкому, заслужил его особое внимание. Он долго вертел его в руках, рассматривая на свет, понюхал и умильно вздохнул.

– Эх, бумага, стало быть, все одно принадлежность письменности, а чувствования разные вызывает. Эту, на имя господина управляющего прииском, подержать в руках одна приятность... Эх, золотишко... Самую что ни на есть большую влюбленность к тебе имеем...

Шмель навалился на стол, запустил пальцы в груду монет, ворошил, подбрасывал кверху, ловил на лету. Неизвестно, сколько бы времени тешил свою душу Шмель богатством, если бы его взгляд не упал на газету. Так, не переводя духа, он прочитал полстраницы от буквы до буквы. И самым ощутимым для него прозвучали два слова: «Долой царя!» Они прозвучали как приговор. Шмель сполз на стул, вытянулся, закрыл глаза. Побелевшие губы повторили одно и то же:

– Долой царскую личность, стало быть...

Он вскочил, как безумный, бросился к своему столу. Раскидав бумаги, вытащил большой кожаный мешочек и, прижав к груди обеими руками, бегом вернулся на прежнее место. Он долго не мог развязать мешок – руки тряслись. Потом поднял его над столом, тряхнул – со звоном ринулось золото, скопленное за три года. Оно искрилось, переливалось, скакало по столу, падало на пол. А Шмель, как одержимый, разбрасывал, раскидывал свое богатство, видя перед собой одну физиономию: царя, который мелькал перед глазами призраком смерти...

Со скорбным, осунувшимся лицом Шмель неподвижно сидел на полу среди раскиданного золота, занятый одной мыслью, которая становилась все яснее, зримее.

– Долой царскую личность, окончена моя жизненная дорога, стало быть...

Со спокойной решимостью Шмель поднялся на ноги. Сперва Шмель тряхнул головой, точно сбрасывая оцепенение, затем звонко шлепнул себя по лбу и, схватив письмо, волчком завертелся по комнате.

– Долой царскую личность, стало быть, мы имеем полную согласованность с этим! Царскую физиономию мы обменяем на прииске, стало быть, превратим в песок...

Шмель, ползая на коленях, собрал все до единой монетки, быстренько завернул конверты и газету в бумагу, перевязал пакет ремешком...

Из управы Шмель вышел с ухмылкой на лице. Постоял, потянулся, осмотрелся.

Побережье, подобно морскому валу, то вдруг замирало в напряженной тишине, то вдруг обрушивало грохот возбужденных голосов.

Во всю трубу дымила юрта Гасана, разнося запах жареного мяса, который щекотал в горле, вызывая обильную слюну. Возле полога сидели два желтых пса и аппетитно облизывались.

Шмель шумно понюхал воздух, спустился с крыльца.

Но он не пошел к юрте Гасана. Дошел до лавки, постоял, осматриваясь по сторонам. Кругом было пустынно. Он неторопливо вернулся обратно. Так слонялся в одиночестве, не переставая посвистывать, не меньше трех часов, пока не увидел исправника. Салогуб возвращался с побережья и держал путь к жилищу Гасана.

Писарь видел, как исправник приблизился к юрте, остановился в нерешительности, поглядывая на собак. Он, видимо, окликнул хозяев, потому что из юрты тотчас вышла Агния Кирилловна и сделала легкий реверанс его благородию. Исправник молодецки выгнул грудь, подошел к ней, припал к ручке. Хозяйка и гость скрылись в жилище...

Шмель прослонялся еще полчаса, прежде чем заметил Гасана. Взглядом через плечо он проводил его в юрту, выждал для приличия четверть часа, неторопливо направился к жилищу шуленги. Не дойдя пяти шагов, остановился, опасливо косясь на собак, которые не спускали с него глаз. Потоптался на месте, однако из юрты никто не показывался. Запах мяса настолько разогревал воображение, что Шмель, проворно шмыгнул в полог. Он осмотрелся, пригладил волосы и, готовый в любой миг изобразить на своем лице улыбку, застыл у входа.