Текст книги "В гольцах светает"
Автор книги: Владимир Корнаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
Домой Гасан вернулся в сумерки. Бросив шапку жене, он ущипнул ее руку, что свидетельствовало о его прекрасном настроении, прошел к столу.
– Теперь Гасан равен самому Гантимуру! – Он с удовольствием поскреб пухлую грудь всей пятерней и крикнул, не поворачивая головы: – Агаша! Тащи сюда чем можно набить желудок, не боясь поцарапать его! Мои кишки неплохо прополосканы, но пусты, как мешок охотника, отдавшего шкурки царю!
Гасан довольно расхохотался.
Агния Кирилловна не заставила долго ждать. Ко всему равнодушная, она вошла, поставила на стол миску с холодной олениной, бутылку спирта, алюминиевую кружку.
– Уж не думаешь ли ты, что равный Гантимуру будет лакать из этой посудины?! – неожиданно возразил Гасан, свысока глянув на жену. – Тащи прозрачную кружку, из какой пьет другой из имеющих одну мать!
Агния Кирилловна, как обычно, молча исполнила его приказание. Она собралась выйти, однако Гасан удержал.
– Нифошка следующим солнцем сделает дочь Гасана княгиней. Ты в этот день можешь прополоскать себе горло.
Он придвинул жене алюминиевую кружку, до краев наполненную спиртом. Агния Кирилловна отхлебнула глоток – спирт застрял в горле. Она часто и судорожно глотала слюну, на глазах выступили слезы.
– Ха! Питье Нифошки отучило тебя быть настоящей женщиной! Не станет ли дочь Гасана подобной тебе?! Тогда и у Гантимура будет жена с сердцем Нифошки!
– Боюсь я за нее, – тихо заметила Агния Кирилловна.
Но голос Гасана заглушил ее слова:
– Со следующим солнцем она уйдет в юрту Гантимура! Потом Гасан и Гантимур сделают себе деревянную юрту, равную самой высокой сопке, за которой солнце будет садиться ночевать. Пусть вся тайга видит ее. А когда русский Миколка пожелает взять душу Гантимура, во всей тайге будет один хозяин: Гасан! – Гасан вспотел. – В тайге будет один хозяин: Гасан! – крикнул он, поднимаясь на отяжелевшие ноги.
– Дай бог. – Агния Кирилловна облегченно вздохнула: князь долго не проживет!
С этой мыслью она вышла из-за стола вслед за мужем.
Гасан едва дошел до смежной комнаты, сразу же растянулся на земляном полу, пышно устланном шкурами.
– Вы на койку бы легли, – предложила Агния Кирилловна, стаскивая с него унты.
Но Гасан уже храпел.
Агния Кирилловна вынесла унты на кухню, вытащила из них стельки и положила сушить возле печки, убрала со стола, зашла в комнату дочери.
Комнатка представляла собой маленький отгороженный уголочек. Против входа стоял небольшой топчан и совсем крохотный столик, убранный салфеткой с вышитым крупным узором. Рисунок изображал оленя и охотника с луком в руках. Хотя черты человека были переданы довольно приблизительно, но воинственная поза, тонкая прямая фигура, скуластое лицо и черные насупленные брови подчеркивали гордость и упрямство.
Столик украшали ворсистые гураньи рожки с двумя большими и одним маленьким отростками, которые несли на себе небольшое четырехугольное зеркальце – подарок матери.
Агния Кирилловна склонилась над койкой. Дочь спала, завернувшись в одеяло и крепко обняв подушку.
– Не разделась даже, – тихо обронила она. Хотела снять с дочери халат, но раздумала. Присела на краешек топчана, склонила голову. Плечи давило стопудовым грузом. Грустные мысли щемили сердце.
Вот и выросла дочка. Стала взрослой. Завтра она уйдет. Она не узнает ничего о своей матери. Будет ругать ее, а может, и проклянет навеки...
Воспоминания, созвучные настроению, потекли сами собой.
Агния плохо помнила свою мать. Она умерла двадцати семи лет, через десять лет после ее рождения. А через год умер отец. Она осталась со своей теткой, которой было тогда лет девятнадцать. Через год Янина вышла замуж, и они переехали в Читу, где Арнольд Алексеевич служил чиновником. А еще через год он купил место управляющего здешним прииском. Здесь они жили без прислуги. Тетка все делала сама, Агния помогала ей. Так прожили пять лет. На шестом году случилось... Лучше бы не видеть света! В девичью комнату вошел Арнольд Алексеевич. Тетки не было дома. Она ездила в церковь... Девушка хотела умереть и убежала из дому. На вторую ночь ее случайно нашел старшина Доргочеев. Он спас ее от смерти и позора...
А какая судьба ждет дочь?!
Агния Кирилловна дотронулась губами до горячей щеки Веры – на глаза навернулись слезы. Она поспешно вышла из комнаты.
Как только затихли мягкие шаги матери, Вера открыла глаза...
Красный язык фонаря трепетал и прыгал, потрескивая, жадно высасывал через поры фитиля керосин. Сотни алых теней метались по нависшей над лицом стене, шныряли по матерчатым перегородкам. И вся эта раскаленная, кровавого цвета масса кружилась в бешеной пляске, ослепляла, давила. Не хватало воздуха. Хотелось крикнуть. Крикнуть громко:
«Мама!»
Но в горле пересохло, как в большой зной. Девушка порывисто села на койке. Взгляд упал на портрет охотника... И вдруг она совершенно отчетливо услышала знакомые слова.
«В груди той, кто имеет мышиные хвосты вместо двух кос, сердце орлицы!»
Вера машинально пощупала свои косы. Нет, теперь они толстые и тугие. Не как четыре года назад. Да, тогда она была совсем девочкой и каждый день бегала к скале, у которой среди малиновых кустов и гибких рябин бежал крохотный ручеек. Светлый-светлый, как чистое небо, он перекатывался с камешка на камешек, разговаривал. Вера лежала под кустом рябины и наблюдала, слушала, затаив дыхание, жизнь леса. По теплым от лучей солнца камням расхаживали сизые голуби, важные и говорливые; из камней выскакивала толстенькая короткая пищуха с полным ртом травы и, зыркнув по сторонам, деловито раскладывала зелень на камне, на просушку; пробегал бурундук; прыгала белка; в цветущем голубичнике хлопотала лесная курица, озабоченная поведением своих несмышленых детей. А над головой в синем небе многоголосой свирелью посвистывали неутомимые белохвостые стрижи, алогрудые ласточки.
Возле скалы она и встретила этого юношу. Вера набрала охапку сухих ветвей, стянула их ремешком и отправилась домой, легко перепрыгивая с камня на камень.
Над скалой по-прежнему носились веселые стрижи, купаясь в золотых лучах. Вера шла и не могла отвести от них глаз. Увлеченная, она сделала один неверный шаг – и ее нога оказалась в глубокой расселине. Вязанка хвороста отлетела в сторону. Вера готова была расплакаться, но когда подняла глаза, перед ней стоял этот юноша, с луком в руках и оленем на поводу. Он живо наклонился, протянул ей руку. Но Вера не приняла помощи. Упрямо сжав губы, она напружинилась и проворно выбралась из ямы. Хотя правое колено кровоточило, саднило, девчонка, гордо взглянув на охотника, прихрамывая, пошла прочь. Юноша в полной растерянности смотрел ей вслед.
– В груди той, кто имеет мышиные хвосты вместо двух кос, сердце орлицы! – крикнул он ей не то с восхищением, не то с обидой.
Вера даже не оглянулась. А назавтра, с восходом солнца придя на это место, она с удивлением обнаружила на нижнем сучке лиственницы маленького человечка, выжженного из березового корня...
Встреча не повторилась. Но с того дня Вера часто щупала свои тощие косички и с огорчением отмечала, что незнакомый юноша был прав. И много дней спустя, когда отец перестал кочевать со стойбищем, грустившая по тайге Вера воскресила образ охотника на куске шелка.
Но грусть не прошла. Слова не забылись. Они и сейчас стоят в ушах.
«В груди той, кто имеет мышиные хвосты вместо двух кос, сердце орлицы!» Их покрывают грозные слова: «Со следующим солнцем дочь Гасана уйдет в юрту Гантимура!»
Вера забылась лишь утром.
Агния Кирилловна испугалась, застав дочь разметавшейся по постели, бледную, осунувшуюся. В тревоге она склонилась над ней, ласковой рукой прикоснулась ко лбу. Вера открыла глаза. Агния Кирилловна ощутила на себе безучастный взгляд всегда живых, восторженных глаз.
– Что с тобой, доченька? – дрогнувшим голосом воскликнула она. – Не больна ли ты?
– Нет, мама, – тихо ответила Вера и постаралась улыбнуться. Но от ее улыбки в юрте стало еще мрачнее. Такое впечатление остается, когда луна, на секунду вырвавшись из плена облаков, холодным взглядом окидывает поникшую, прибитую косой изморосью осеннего дождя землю.
– Слава богу, – вздохнула Агния Кирилловна, обнимая дочь. – Вставай, доченька. Час уже поздний, а хлопот много.
– Я сейчас, мама.
Агния Кирилловна поцеловала дочь и вышла из комнатки. На душе было неспокойно. Необъяснимая тревога сжимала сердце. Все валилось из рук. Она никак не могла отыскать спички и вдруг обнаружила, что они у нее в руке. Наложив в печку сучьев, поставила на нее кастрюльки, чайник и присела, занятая своими мыслями, а потом спохватилась, что забыла поджечь дрова. Она долго сидела перед печкой, наблюдая разгорающийся язычок пламени, а сердце все ныло, ныло. Впрочем, Агния Кирилловна нашла успокоительный ответ: пробил час, и дочь улетает из своего гнездышка, опустеет девичий уголок. Она и не подозревала, что чувства в гордом сердце дочери не сломлены, они лишь задремали. То же самое таит в себе клок обгоревшего сена. Присыпанный толстым слоем пепла, он чуть-чуть тлеет, кажется угасшим, но даже легкое дуновение ветерка – и он вспыхивает жгучим пламенем, увлекая вверх кучи мертвого пепла.
Накинув халатик, девушка вышла из юрты. Утро было тихое, небо голубое и высокое. Солнце успело далеко отойти от крестоносной сопки и обильно поливало теплом землю, юрты, дома. Только церквушка отца Нифонта все еще пряталась в густой тени.
Такое утро всегда приносит какое-то необъяснимое чувство радости, от которого замирает сердце, кажется, что этот день обещает тебе что-то хорошее и светлое. Так всегда казалось Вере, когда она утром выбегала из юрты, чтобы окунуться в бесконечные потоки солнечных лучей. У полога ее неизменно поджидал пес. Витим прыгал ей на грудь, лизал румяную от сна щеку, и они возились, бегали вокруг юрты. Пес визжал от удовольствия, а Вера заливалась серебристым смехом.
Все это осталось позади.
Девушка стояла возле полога и безучастно смотрела вокруг. Притихший пес сидел около ее ног. Он заглядывал ей в глаза и, казалось, недоумевал. Он пробовал даже тихонько куснуть ее тонкие пальцы, затем перевернулся на спину, смешно дрыгая ногами, вскочил, потянул за полу халата. Но Вера стояла неподвижно. Она погладила морду своего любимца и молчаливая вернулась в юрту.
Мать хлопотала возле печки, стуча кастрюльками. Она встретила дочь непринужденно веселым восклицанием, пытаясь заронить крохотную искру бодрости в ее сердце.
– Тебе нравится сегодняшний день, доченька?
– Да, мама, – ответила Вера.
– Вот-вот придет отец, а мы еще не в сборе, – внезапно спохватилась Агния Кирилловна. – Ты посмотри только, какие унты подарил он тебе!
Она увлекла дочь в свою комнату. Открыла маленький, знакомый Вере с детства, сундук, окованный полосками бурого железа.
– Полюбуйся. Они сшиты для тебя. Они тебе нравятся?
– Да, мама, – подтвердила Вера, равнодушно разглядывая аккуратные унты из белоснежных оленьих камусов, отороченные поверху широким, в ладонь, расписным узором, собранным из разноцветных кусочков меха и материи.
– Я знала, они тебе понравятся. Ты знаешь, кто их сшил?! Рита! К твоей свадьбе. Козьма Елифстафьевич подарил ей за это два куска шелка. Ведь у Риты свадьба тоже не за горами.
Губы Веры дрогнули, Агния Кирилловна, поняв, что причинила боль, спохватилась.
– А это подарок от меня. Подвенечное платье моей мамы. Оно будет тебе к лицу. Ты ведь у меня красавица.
Агния Кирилловна прикинула пышное со множеством мягких оборок платье, сшитое из материи цвета и веса лебяжьего пуха, к фигурке дочери и осталась довольна.
– Как оно тебе идет! Сейчас нарядимся. И отец не узнает своей дочери.
Вера вела себя, как послушный ребенок. Она дала надеть на себя платье, унты, причесать и даже машинально глянула в зеркальце, поданное матерью. В белом пышном платье Вера выглядела несколько смешно и достаточно нескладно. Вся гибкость девичьей фигуры, так прекрасно передаваемая неказистым халатиком, исчезла, потонула в бесконечных складках. Тем более удручающее впечатление производили унты и особенно деревянный человечек. Черный, засаленный, на таком же пропитанном потом тоненьком ремешке.
Это было нелепо и смущало Агнию Кирилловну. Но, зная, что унты подарены отцом, а что с амулетом дочь никогда не расстается, она долго не решалась высказать свое мнение.
– Доченька, ты, может, наденешь мой медальон? Он тебе будет к лицу. – Агния Кирилловна хотела высказать свои опасения, что этот человечек может не понравиться князю, натура и щепетильность которого ей были хорошо известны, но воздержалась и в душе похвалила себя за это, заметив, как вспыхнуло лицо дочери, как оно мгновенно преобразилось...
– Нет! Не надо, мама! – Вера загородила рукой амулет.
– Я не настаиваю, доченька. Ведь ты только наполовину моя, а наполовину отцова.
С улицы донеслись глухие шаги.
– А вот и отец. Будь умницей, доченька. Ты ведь знаешь своего отца.
Вера не успела ответить, как в комнату вошел Гасан в новом ярком халате. С важным видом оглядев дочь, он заключил:
– Ха! Дочь Гасана достойна больше, чем Гантимур! Это скажет каждый, кто имеет сердце мужчины!
Вера не подняла глаз. Да в этом не было и нужды. Гасан никогда не замечал своей дочери, не видел ее и сейчас. Он видел в ней лишь то, что может сделать его равным князю, доставить утешение его ненасытному самолюбию, на алтарь которого он мог принести собственное сердце.
Гасан распорядился:
– Агаша, иди в юрту Миколки, Гантимур ждет Нифошку в своей цветной норе.
Агния Кирилловна засуетилась. Накинула на полуобнаженные плечи дочери розовый шарф, заглянула в глаза, поцеловала в лоб и с тихими слезами вышла на улицу.
Вслед за ней вышел Гасан, а за ним Вера. Они миновали десять сажен, которые отделяли юрту от домика князя, поднялись на крыльцо. Возле дверей Гасан остановился, повернулся и сверху вниз посмотрел в сторону стойбищ. Около юрт толпились люди. Много людей. Их взоры были устремлены на домик князя. В этих разных по своему выражению взглядах можно было читать и покорное почтение, и бессознательный страх, и открытое неодобрение, и откровенную ненависть.
Вера внимательно всматривалась в знакомые лица. Люди сдержанно кивали ей. Она не чувствовала вражды к себе, но и не ощущала сочувствия. Отец молча распахнул дверь, пропуская ее вперед.
Князь сидел на своем обычном месте у окна и чистил ногти. Он медленно повернул голову в сторону вошедших, скользнул взглядом по робкой фигурке девушки, приподнялся. На его выжелченном лихорадкой лице проступили живые краски.
– Ха! Гасан видит – она достойна Гантимура! – подытожил старшина, подталкивая дочь вперед.
Нетерпеливый взгляд князя снова коснулся покорной девичьей фигуры, остановился на груди и вдруг потускнел, губы презрительно дрогнули.
– Старшина забыл, что имеет дело с князем, а не с охотником из его стойбища...
Вера вздрогнула и подняла голову. Гасан тяжело топтался на месте, ничего не понимая.
– Почему сердится Гантимур?
– Старшина потерял зрение, – помедлив, ответил князь. – Если бы его дочь повесила на свою грудь не эту образинку, а слепую полевку, как он выражается, он бы также не заметил.
– Будяр! – прорычал Гасан, наконец поняв, что оскорбило сердце князя. Он подскочил к дочери, схватил за плечи, рывком повернул к себе.
– Не надо! – в отчаянии крикнула Вера, обеими руками сжимая амулет.
Рыча, Гасан разжал хрупкие пальцы дочери. И тут случилось неожиданное. Вера собрала все силы и оттолкнула отца. Не ожидая этого, он тяжело рухнул на пол. Вера, как во сне, легко перепрыгнула через его тело и исчезла за дверью...
Некоторое время в комнате царила тишина. Побледневший князь застыл в немом удивлении. Ошеломленный Гасан лежал, раскинув руки. Лицо его выражало полную растерянность. Но вот оно вспыхнуло, глаза сверкнули бешенством. Он вскочил на ноги. Метнулся к стене – в руках оказались лук и стрела. Выскочив на крыльцо, он остановился, шаря вокруг яростным взглядом...
Вера уже бежала по озеру, с каждым шагом сокращая расстояние до полыньи, разверзшей ледяное поле. Пальцы крепко сжимали концы шарфика. Платье летело за ней легким облачком. Вся ее фигурка выражала отчаянную решимость...
Десятки глаз в немом молчании провожали ее...
Гасан наконец заметил Веру. Он вскинул лук. Еще мгновение... Но тонкая рука неожиданно перехватила стрелу поперек.
– Старшина забыл, что она нужна мне живая, – раздельно произнес Гантимуров, и вдруг его голос сорвался. Он зашептал: – Твои люди должны догнать ее. Вернуть...
Ослепленный яростью, Гасан глядел на него и не мог сообразить, чего хочет от него этот маленький тщедушный человечек...
Вера бежала. Бежала из последних сил. Близко уже чернела яма. Вода тяжело ворочается, вскипает...
– Вера Козьминична, обождите, стало быть... – послышался тонкий жалобный голос. Шмель быстро свернул с тропы, ведущей в Острог, колотя бока оленя длинными ногами, двинулся к озеру.
Девушка, кажется, услышала его – ведь он от нее был так близко! Она остановилась, повернулась к нему лицом, выпрямилась. Но сейчас же подточенный волной и солнцем лед бесшумно расступился, колеблясь, сомкнулся над головой иглистыми обломками, стиснув конец розового шарфика.
Стало необыкновенно тихо. И в этой тишине отчетливо послышался глухой стук лука, выпавшего из руки Гасана. Лук ударился о крыльцо. Спружинил. Скатился по ступенькам. Упал на землю. Гасан проводил его безразличным взглядом.
– В ее жилах текла кровь Гасана, – тихо произнес он.
Сейчас же страшный нечеловеческий крик потряс души свидетелей только что разыгравшейся трагедии. Агния Кирилловна бежала к озеру. За ней мчался Перфил. Он нагнал ее возле управы, схватил в охапку. К нему подоспели отец Нифонт и Рита. С трудом удерживая обезумевшую женщину, они вели ее к юрте. Она вырывалась, выкрикивала бессвязные слова, от которых кровь стыла в жилах.
Гасан стоял неподвижно, уставившись себе под ноги, тихо повторял:
– В ее жилах текла кровь Гасана...
К крыльцу подъехал Шмель. Он слез, выпрямился во весь свой рост, подошел к Гантимурову, молча протянул конверт. Князь уже овладел собой. Лишь тонкие пальцы слегка дрожали, когда он вскрывал письмо. Управляющий в нескольких словах излагал просьбу. Необходимость выезда старшины Доргочеева подкреплялась вескими словами: «дело государственной важности». В приписке Зеленецкий просил князя о встрече по очень важному делу.
Гантимуров еще раз пробежал краткое письмо, повернулся к Гасану.
– Необходимо сейчас же выезжать на прииск. Просит сам государь.
Гасан, едва взглянув на гербовый лист, уставился на озеро, где среди голубого льда кровавым цветком маячил лоскут шелка. Из его груди вырвалось глухое рычание, от которого князю стало не по себе.
– Просит сам государь, – торопливо повторил он, кутаясь в халат.
– Будет так! – Гасан распрямил плечи, властно взглянул на Шмеля. – Ты...
Тот поклонился.
– Мы пришли сказать вам, господин старшина, и вам, господин голова, что никаких общих делов с вами не имеем. Уходим, стало быть. – Шмель повернулся к ним задом и ушел достойной походкой.
Гасан удивленно взглянул на князя. Однако Гантимуров лишь презрительно скривил губы и удалился в свою комнату. Старшина яростно воскликнул:
– Собака! Когда хозяин выпускает палку из рук, она перестает бояться. Но рука Гасана еще крепко держит палку!
Гасану удалось в толпе отыскать Семена. Он сделал ему повелительный знак, и послушный Семен сейчас же подошел к нему.
– Надо пять и еще одного оленя. Скоро! Надо найти Назара – он поедет со мной.
Семен беспрекословно повиновался. Вскоре у крыльца стояла шестерка сильных оленей. Гасан покинул Острог.
5Проводив Гасана, Семен в нерешительности топтался на месте. Толпа уже растекалась по юртам, и ничто не напоминало о разыгравшейся трагедии. Лишь на бесконечном ледяном поле по-прежнему розовел шарфик, затертый обломками льда. Жизнь стойбища входила в свою колею... Молчаливые, сосредоточенные люди возились возле жилищ. Вытаскивали из юрт скарб, укладывали и увязывали вьюки.
До Семена доносилось веселое лопотание детворы, которую особенно радовала перекочевка на летние стоянки, где ее ожидали солнечные дни, зеленая и нарядная тайга с ручейками, большими и малыми, то тихими и голубоватыми, притаившимися между корнями деревьев, то стремительными и прозрачными, прыгающими с камешка на камешек; лесные полянки с сонливыми озерками, расписанные, как самые нарядные кумеланы. Радость детишек разделяли собаки, стосковавшиеся по настоящей тайге. Они нетерпеливо повизгивали, шныряли под ногами людей. Слышались сердитые окрики взрослых.
Семен чувствовал себя одиноким, как верный пес, неожиданно потерявший хозяина. Он с детства привык чувствовать железную руку этого человека и слепо поклонялся его силе...
Еще раз оглянувшись на голую сопку, за которой скрылся хозяин, на озеро, Семен вздохнул: «Зачем хозяин-Гасан отправил свою дочь в озеро? Разве им тесно было в сопках?..» Семен снова вздохнул и тихо побрел. Шел среди юрт совершенно чужой, упрямо потупив голову, исподлобья отвечая на хмурые взгляды сородичей. Остановился на краю поляны, возле юрты отца.
У полога сидела Адальга, укладывая нехитрые пожитки. Она подняла пытливые глаза на Семена, ладонью утерла потный лоб, сказала с упреком:
– Ты ходишь, когда все собираются ехать.
Семен покраснел от злости. Даже женщина осмелилась сделать ему замечание! Однако ответить ничего не успел. Из юрты вышел Аюр. Отец и сын молча смотрели друг другу в глаза.
– Елкина палка! Волк, убивший дочь, уехал, а его хвост остался! – воскликнул Аюр, стискивая пальцами острогу.
– Кто мог удержать глупую с двумя косами, если ее душа захотела уйти в низовья Большой реки? – злобно усмехнулся Семен. – Разве один великий охотник?
– Твоя голова пуста, как ловушка ленивого! У тебя нет больше отца. Кто живет вместе с волком, никогда не станет собакой.
– В юрте хозяина-Гасана найдется место для меня, – гордо ответил Семен.
Аюр молча провожал взглядом неуклюжую фигуру сына. На душе кипело зло. Ничто его так не бесило, как тупость, слепота людей, которые добровольно накидывают на свою шею петлю и не хотят вытаскивать бестолковую голову даже тогда, когда им говорят об этом. И тем более этим слепым был сын. Человек, в жилах которого течет его кровь!
Аюр взглянул на жену, которая с жалостью глядела вслед Семену, сердито заметил:
– Твои глаза делают больше, чем руки.
Адальга потупила взор, руки ее заработали проворнее. Аюр, бросив острогу на землю, скрылся в жилище.
Семен шел подле перелеска. Дойдя до берега озера, он обогнул пригорок, очутился в глухой ложбинке, где стоял камень шаманов. Юрта из корья была пуста. Большая куча холодного пепла да подсушенные солнцем бурые кости говорили о том, что шаманы уже давно закончили свои сокровенные беседы с духами и теперь предаются отдыху...
Вправо, на закат солнца, шла глубокая мягкая тропинка. Толстый слой влажного мха был протоптан до самой земли. Семен пробирался в полумраке, хотя солнце стояло высоко. Две островерхие обрывистые скалы надвигались одна на другую, оставляя тесный провал, заросший длинностволым кедрачом. Все эти каменные и зеленые нагромождения сливались где-то высоко над головой, отрезая щель от внешнего мира, и человеку, вступившему впервые на мшистую тропку, показалось бы, что он вступил в глухое подземелье. Но Семена не угнетали ни мрак, ни мертвая тишина. Он хорошо знал эти места.
Тропинка вывела его на крохотную полянку, по кромке которой, прижимаясь к лесу, располагался десяток юрт. Он вошел в одну из них и плотно прикрыл за собой полог...
Куркакан, голый до пояса, стоял на четвереньках перед огромной клеткой из прутьев и быстро бормотал малопонятные слова. Он лишь на мгновение повернул скорбное лицо в сторону Семена, и снова тревожные слова посыпались с его губ.
В клетке, точно растрепанная кочка, сидел большой серый филин. Он печально лупил мутно-зеленые глаза и хрипло дышал широко раскрытым клювом. Тяжелый недуг, видимо, сразил птицу.
– Ой, горе. Горе свалилось на мою голову! – со стоном вырвалось из груди Куркакана. Даже мрачному Семену стало не по себе от этого вопля. Он отодвинулся к выходу, приподнял полог, впустив в жилище немного света. Жалостные причитания Куркакана обостряли тоску.
– Горе моему сердцу... Разве я не берег тебя, как свой глаз? Или ты не ел со мной один кусок? Может, я обидел тебя сердитым взглядом? Нет. Нет...
Продолжая убиваться, Куркакан дрожащими руками собрал кусочки мяса, валявшиеся в клетке, поднес к самому клюву филина. Но птица, падкая до кровавого пиршества, не приняла угощения. Куркакан сгорбился, бессильно опустил руки. И тут, совсем не кстати, раздалось громкое цоканье белки. Шаман встрепенулся. На четвереньках метнулся ко второй небольшой клетке, в которой содержалась живая пища филина. С радостной надеждой он подхватил трепещущего зверька и бережно опустил к ногам издыхающей птицы. Белка метнулась в один угол, другой, сжалась в комочек, закинув пушистый хвост на спину. Глаза филина вспыхнули пронзительным зеленым светом. Распустив огромные крылья, он сделал несколько неуверенных шажков к своей жертве. Клюв хищника поднялся, как изогнутый медвежий коготь, и опустился на голову зверька. Но удар был слаб. Белка перевернулась, кинулась вперед и вцепилась в противника. Филин жалобно закричал, свалился на бок, судорожно забил крыльями. Такой же крик вырвался из души шамана. Трясущейся рукой он поймал зачумленного зверька и с размаху швырнул в тлеющий очаг. Взметнулись пепел и искры. Семен чувствовал, как гибкое тело коснулось его колена, мелькнуло в полоске света и пропало за пологом. Резкий запах горелой шерсти ударил в нос…
Парень с удивлением заглянул в очаг, поднял глаза на Куркакана. Но шаман был весь во власти скорби. Тряся головой, он растирал на ладони какие-то листочки, смачивал слюной, прикладывал месиво к ноге любимца. Пепел, точно снег, кружа по жилищу, оседал на его согбенную спину...
Наконец Куркакан отполз от клетки, уселся на шкурах.
– Много мы прожили рядом. Когда я ел, он садился на мои колени и клевал пищу из моих рук. Когда я ложился спать, он дремал у моего плеча... Я водил его в ночную степь на охоту... Горе мне...
Долго сидел Куркакан жалкий, пришибленный. Семену стало невмоготу слушать его стенания. Он даже не подозревал, что у этого человека такое жалостливое сердце.
– Этот с ночными глазами будет жить, – произнес Семен уверенно, чтобы облегчить страдания хозяина.
Глаза Куркакана засветились надеждой.
– Входящий в жилище духов с добрыми словами может остаться в нем. – Казалось, только теперь хозяин заметил своего гостя. Он пошарил рукой в изголовьях постели, вытащил початую бутылку спирта. – Какие вести принес Семен?
Парень облизнул сухие губы, промолчал. Хозяин налил в кружку спирта, бросил кусок холодной оленины.
Семен медленно, с наслаждением вытянул половину, облизнулся, допил остатки. Подобрав оленину, понюхал, положил на колени. Только после этого заговорил. Он коротко передал то, что пришлось увидеть в этот день на побережье, сообщил об отъезде Гасана на прииск.
– Ее сердцем завладели злые духи, – заключил Куркакан, выслушав рассказ Семена, и крепко зажмурил опухшие веки, давая понять, что ему необходима тишина для тайной беседы с духами.
На самом деле Куркакан в эту минуту был далек от камланий, как и Семен от веры в них. Он размышлял над тем, что удалось ему узнать. Смерть дочери хозяина его ничуть не обеспокоила. Он даже злорадствовал на этот счет, обиженный тем, что Гасан обратился к отцу Нифонту, а не к нему. Тревожил поспешный отъезд Гасана. Чем окончится эта поездка для хозяина? Если принесет успех, то это еще больше усилит власть Гасана в сопках, что, безусловно, сулит выгоды и ему, Куркакану; если окончится неудачей, то это будет в равной степени и его собственной неудачей. Так или иначе, надо выполнить приказание хозяина. Однако выполнить с таким расчетом, чтобы укрепить свою пошатнувшуюся власть среди людей стойбища, заставить их повиноваться...
– Душой дочери хозяина-Гасана завладели злые духи... Надо большое камлание, чтобы она нашла место в низовьях реки Энгдекит...
Куркакан, закрыв веки, следил за Семеном. Тот сосредоточенно рвал мясо крепкими зубами.
– Как живет первая дочь Тэндэ? Ведь она пришла к очагу твоего отца? – вкрадчиво спросил он, хорошо видя, что в груди Семена кипит обида и гнев.
Глаза парня вспыхнули.
– У Семена нет отца!
Куркакан живо схватил кружку, плеснул спирта, протянул гостю: «Собака, не имеющая хозяина, достается тому, кто первым сумеет протянуть руку, чтобы погладить ее».
– У этого очага и в сердце хозяина-Гасана всегда есть место для тебя, – ласково проговорил он.
– Да, это так, – подтвердил Семен и залпом вылил спирт в глотку. – Я всегда делал то, что говорил он.
– Да, да. Как живет вторая дочь Тэндэ?
Семен нахмурился, засопел. Выждав, Куркакан произнес тихим голосом:
– Послушные Куркакану говорят: та, что смеялась над Семеном, когда стойбище покидало место снега и ветров... Та, что смеялась над Семеном, не должна увидеть зеленых дней. Да, да, которая смеялась над сыном Аюра...
Кровь, раскаленная спиртом, жгучей волной ударила в лицо Семена.
– Так ли думает хозяин-Гасан?
Куркакан не спешил с ответом. Он вылил в кружку остатки спирта, подвинул.
– Хозяин-Гасан знает, что сделаешь, как он сказал.
– Да, это будет так, – парень ловил непослушными пальцами кружку. – Я умею держать лук...
– Это знает каждый в сопках. Однако пусть слушают твои уши...
Шаман бросил скорбный взгляд на клетку с филином, продолжал еще тише, полузакрыв глаза.
– Так случилось в одном стойбище в день свадьбы. Духи рассердились на них и пожелали, чтобы мать, которая готовила для своей дочери красивый кумелан, забыла в нем совсем маленькую иглу. После большого праздника ставшие мужем и женой вошли в свою юрту, чтобы продолжать веселиться. Женщина села на кумелан и больше не встала. Не успело солнце сделать и трех оленьих шагов, как ее душа ушла в низовья Большой реки...
– Иметь иглу достойно женщине, – возмущенно ответил парень. – Семен охотник и знает, что делать.
– Да, ты сильный охотник, – льстиво подтвердил Куркакан, хотя слова Семена не на шутку обеспокоили его. Ведь для него было далеко не безразлично, каким образом отправить душу дочери Тэндэ в низовья Большой реки! Расчеты могли рухнуть.
– Куркакан должен знать, что думает Семен. Тогда он скажет, почему рассердились духи...
Семен заплетающимся языком рассказал о своих планах.
– Семен имеет голову, – удовлетворенно заключил Куркакан. – Хозяин-Гасан узнает об этом!..
