355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Корнаков » В гольцах светает » Текст книги (страница 1)
В гольцах светает
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 03:29

Текст книги "В гольцах светает"


Автор книги: Владимир Корнаков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Владимир Васильевич Корнаков
В гольцах светает

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Пурга не унималась. Ветер с натужным ревом метался в верхушках деревьев. Тысячи злых, как осы, снежинок впивались в медвежий нос, кололи глаза, забивались в настороженные уши. Медведь садился под деревом, вытянув большую морду навстречу разъяренной метели, водил темным носом. Он поднимал то одну, то другую лапу и тихо скулил, словно обиженный щенок. Но маленькие колючие глаза мерцали смертельной злобой, шерсть на загривке, свалявшаяся от долгой лежанки в берлоге, грозно вздымалась.

Хозяин тайги отступал нехотя, готовый к кровавой схватке. Разбрасывая снег и подминая хрупкий багульник, медленно уходил все дальше от логова...

Глава первая
1

Человек, заросший колючей щетиной, как корявая елка, сидел у костра. Отложив шомпол, хмуря густые брови, он долго и внимательно глядел на свет в дуло винтовки: крутые нарезы сияли сплошными зеркальными кольцами.

Не выражая ни радости, ни удовлетворения, он щелкнул затвором, подошел к дереву, прислонил к нему ружье и сумрачно огляделся. Тишина, чутко дремлет собака, положив лобастую морду на вытянутые лапы, спит и этот парень... Все с тем же угрюмым видом повернулся к валежине, подтолкнул обгорелый сушняк, вытащил большой с костяной рукояткой нож из кожаных ножен, что болтались на поясе, с самым сосредоточенным видом принялся строгать мерзлую березку, крепко сжимая короткопалой пятерней рукоятку ножа.

Он был одет в побуревшую от грязи и дыма меховую душегрейку-безрукавку, поверх вылинявшей сатиновой рубахи, ватные брюки, прожженные искрами таежных костров, ичиги из сохатиной кожи, по-охотничьи перехваченные ремешками выше колена. Покатые плечи, длинные тяжелые руки и широкий затылок выдавали в нем медвежью силу. Казалось, и квадратное лицо с небольшими карими глазами было высечено из куска гранита. Всем своим видом он напоминал или человека, занятого тяжелыми мыслями, или человека, на долю которого выпали суровые испытания.

Выстрогав две острые палочки, он нанизал на них тушки рябчиков и воткнул в подтаявшую землю возле пышущих жаром углей. Потом тщательно вытер нож о брюки, сунул в ножны, нахмурившись, уставился в костер. Пламя пожирало оставшиеся перья, тушки густо брызгали соком, подергивались румянцем, разнося аппетитный аромат.

Так он сидел долго, изредка склоняясь к огню и поворачивая тушки. Солнце скатывалось все ниже, спеша укрыться за голубоватые гольцы. Прозрачные бесплотные лучи скользили по земле, туго спеленованной в белый саван, по забитым снегом стволам лиственниц, пересчитывали иссеченные метелью ветви, скрещивались на поникших верхушках. От земли и деревьев тянуло зябким дыханием.

Человек у костра, не поднимая головы, пошевелил плечами, словно пытаясь избавиться от неприятного ощущения холода. Сейчас же рядом послышалось осторожное шуршание. Он поднял голову, встретился глазами с вопрошающим взглядом собаки, которая, поднявшись на передние лапы, пристально следила за хозяином.

– Нишкни, Сокол,– глухо обронил он, и огромный серый кобель снова послушно улегся возле спящего, согревая его теплом своего тела.

Этим спящим был молодой, лет шестнадцати, парень-эвенк. Он лежал на подстилке из ветвей и ерника, устроенной возле вывороченной с корнем лиственницы. С одной стороны его согревал костер, с другой – теплая шуба Сокола, который по приказанию хозяина не покидал своего поста почти целый день. Парень, укрытый телогрейкой, лежал на спине. Смуглое лицо его было бледно, резко выдавались широкие скулы, дышал он глубоко, с присвистом. Крупные капли пота набухали на лбу возле широких черных бровей, скатывались к вискам, оставляя блестящий след. Угрюмый взгляд человека у костра лишь мгновение задержался на лице спящего, и что-то похожее на сдержанную улыбку мелькнуло в колючей щетине. Он снял меховую шапку, запустил руку в подклад, вытащил сложенный в несколько рядов, обтрепанный лист бумаги. Разгладил на коленях заскорузлыми пальцами, пробежал глазами и снова, похоже, улыбнулся...

Это был план, набросанный неопытной рукой. Карандаш оставил на бумаге корявые кружки, черточки, палочки всевозможных размеров, разбросанные в беспорядке, как будто без всякого смысла. Нагромождения разрезала жирная извилистая черта. В верхнем конце ее был брошен большой конус. В него и вцепились загоревшиеся глаза.

– Жизня, – прошептал он. Запустил пальцы за воротник рубахи, сжал в кулак, с легким треском отлетели пуговицы. – Жизня! Мослы раскрошу – выковырну...

Он неторопливо, по-звериному повел взглядом вокруг. Ни шороха. Дремлет отгудевшая метелью тайга. Спокойно спит парень-эвенк. Чутко дремлет Сокол, положив лобастую голову на могучие лапы. Солнце, сомкнув лучи над вершинами деревьев, уперлось в голую скалу. Ни звука. Затаились укрощенные вьюгой сопки.

Человек у костра, стиснув кулаками голову и облокотившись на колени, смотрит в догорающий костер. Головни потрескивают, тлеют синеватым жаром – и в застывших глазах его мечутся искры. Он вспоминает. Перед ним, как след по весенней слякоти, тянется вся его нескладная жизнь…

Управляющий прииском нервно прошелся по комнате, остановился около стола, крепко потер длинные тонкие пальцы.

– Значит, ничего, Семен Наумович? – негромко спросил он, присаживаясь на край табуретки.

– Ничего-с, Арнольд Алексеич. Тайна, покрытая мраком, – ответил урядник. – Это человек без прошлого...

– По крайней мере для нас, – голос Зеленецкого прозвучал жестко. Полное красное лицо урядника покраснело еще больше, светлые водянистые глаза округлились. Он крякнул, постучал толстыми пальцами по картонной папке, на которой наискось крупным почерком было написано: «Герасим Григорьевич Ломов. Жизнь в поступках и датах». Лишь единственный исписанный листок лежал между голубыми корками. Это было все, что дотошному уряднику удалось узнать об этом нелюдимом человеке, хотя он приложил немало усилий и расторопности. А ведь урядник считал себя специалистом в подобного рода делах! За какие-то три года, что он состоял в этой должности на далеком Витимском прииске, он успел не только прекрасно познакомиться с каждым из двухсот рабочих, но и какими-то, ведомыми лишь ему путями неплохо знал прошлое почти каждого из них. На каждого рабочего у него было заведено личное дело, которое он вел собственноручно, кропотливо собирая и занося все значительные факты из прошлой и настоящей жизни подопечных... Только один человек не поддавался никаким ухищрениям и уловкам блюстителя законности – Герасим. Четвертый год живет этот человек на прииске, а его «жизнь в поступках и датах» не пополнилась ни строчкой. За три года этого нелюдима не видели нигде, кроме сырого забоя и смрадного общежития. Никому не доступны его думки...

Правда, на четвертом году случилось событие, которое положило начало жизнеописанию Герасима Ломова и которое аккуратно было зафиксировано урядником Новомеевым на одном листе: «18 февраля, год 1906. По свидетельству очевидцев и лично урядника приисков «Преображенский», «Счастливо-семейный» и «Рождественский» его благородия Новомеева. В вышеозначенный день на прииске «Преображенский», что находится на землях, принадлежащих тунгусам Витимского Острога, царила необычная для будней обстановка. По показаниям самих рабочих, на прииске затевался бунт против действий со стороны управляющего прииском господина Зеленецкого, кои заключались в штрафе (в сумме десяти копеек с каждой души) за похищенный при промывке золотоносного песка самородок. Эти справедливые меры со стороны господина управляющего и послужили поводом к противозаконным действиям. Рабочие категорически отказались от работы и впредь, пока не будут отменены указания управляющего. Они, не скрывая своих противозаконных намерений, митинговали, игнорируя указания приказчиков, даже условились послать своих выборных на соседние прииски, как я предполагаю, за поддержкой... По свидетельству очевидцев, двое рабочих не принимали никакого участия в подготавливающемся бунте, коими были Герасим Ломов и вновь прибывший на прииск рабочий Павел Силин. Первый занимался своим делом, подлаживая ручку к кайлу, второй стоял у ворот и как будто чутко прислушивался к окружающей его обстановке. На лице его была улыбка (он вообще человек веселого нрава), а рука его крепко сжимала рукоятку подъемника. То, что он прислушивался к крамольным речам окружающих, подтверждается и таким фактом. Покончив со своим делом, Герасим Ломов подошел к забою и довольно громко приказал:

– Опускай! Чо ухи растопырил?!

Ему пришлось повторить эти слова дважды, прежде чем они были услышаны его напарником, то есть рабочим Силиным. Ответ Силина заключал в себе нескрытое намерение примкнуть к бунту, а именно:

– Может, наоборот – поднимай? А?

При этом он весело улыбнулся и по-приятельски хлопнул рабочего Ломова по плечу. Ломов, как я полагаю, не желая иметь ни с ним, ни с другими рабочими приятельских отношений, ударил его кулаком в живот... Это послужило началом драки, в коей принимали участие все рабочие. Только благодаря вмешательству полицейского наряда драка была закончена без кровопролития.

Итак, зачинщиками драки можно усмотреть, рабочего Ломова, заранее оговаривая справедливость его действий, кои предотвратили назревающий бунт, и полностью снимая возможные подозрения; с другой стороны, вновь прибывшего рабочего Силина, подозреваемого в подстрекательстве к противозаконным действиям...»

Вот и все, что было известно уряднику о Герасиме Ломове. Сейчас это не стоило и гроша ломаного. Управляющий был в курсе подробностей этого события. Ему, видимо, по каким-то соображениям потребовались сведения о прошлой жизни Герасима Ломова. С этой целью он и оказал честь холостяцкому жилищу его благородия Новомеева. О, это был чувствительный удар и по профессиональному самолюбию.

«Проклятая воша!» – выругался он мысленно по адресу Герасима. Подняв глаза на Зеленецкого, который о чем-то размышлял, он тотчас опустил их. Потом, сдержанно крякнув, снова раскрыл папку, перевернул злополучный листок. В самом низу, после столь подробного описания события на прииске, следовали две приписки: «19 февраля, год 1906. Герасим Григорьевич Ломов произведен в должность охранника золотоносных участков от незаконного хищения золотых запасов со стороны старателей-промысловиков». «20 февраля, год 1906. Охранник Герасим Григорьевич Ломов отправился в тайгу с отводчиком площадей Иркутского горного округа с целью застолбления участка лично на имя господина управляющего».

Эти приписки подводили черту в биографии Герасима Ломова. Далее следовало несколько чистых листков, приготовленных урядником для дальнейшего писания жизни этого загадочного человека «в поступках и датах». Удастся ли заполнить их? Какие строки лягут на эти сероватые плотные листы? Что они расскажут?..

Молчание затянулось. Свет трех свечей, вставленных в легкий медный подсвечник, искусно вделанный в морскую раковину, красноватыми бликами падал на сосредоточенные лица. Собеседники являли собой полнейший контраст. Урядник – тучный средних лет мужчина, с полным лицом и светлыми жидкими волосами на пробор, затянутый в темный мундир, – олицетворял собой власть и в то же время готовность оказать услугу. Тонкое, с ястребиным носом лицо управляющего представляло типичное лицо человека, который привык повелевать. В эту минуту оно не говорило ровно ничего. Только какая-то жилка нервно и напряженно билась, едва уловимо подергивая правое веко. Он сидел, слегка склонив голову на грудь, сощурив небольшие проницательные глаза, смотрел в одну точку. Это и был известный всей витимской тайге человек, управляющий тремя крупнейшими приисками и поверенный во всех делах их владельцев... Это был делец большого масштаба.

Даже сейчас, в минуту явной озабоченности, вся его фигура дышала властью и достоинством. Зато его собеседник чувствовал себя прескверно. Он с ужасом сознавал, что чести его мундира нанесен непоправимый ущерб, и в глазах кого? – самого Арнольда Алексеевича! Он тщетно искал выход. Наконец, еще раз крякнув, он решился прервать мысли Зеленецкого.

– А знаете, Арнольд Алексеич, – пробасил он по возможности бодрым голосом, – мне удалось заполучить полнейшие данные об этом подстрекателе Силине. Полнейшие. Да, могу вам доставить удовольствие...

Заметив, что управляющий поднял голову, урядник торопливо вытащил из шкафа такую же голубую папку с тем же росчерком: «Павел Илларионович Силин. Жизнь в поступках и датах». С нескрываемым удовольствием раскрыв первую страничку, Новомеев воскликнул:

– Послушайте, Арнольд Алексеич! Биография примечательная для бунтовщика. Павел Илларионович Силин, 29 лет, уроженец Читканской волости Баргузинского уезда, русский, крестьянин. В 1904 году привлекался к уголовной ответственности, а именно за рукоприкладство. Приговорен к одному году тюремного заключения. Срок наказания отбыл полностью в Верхнеудинской тюрьме Забайкальской области.

Урядник перевел дух, победно взглянул на Зеленецкого.

– Теперь извольте выслушать собственные выводы, Арнольд Алексеич. Заметьте: в 1904 году! Начало войны России с Японией. Это можно расценивать как умышленное уклонение от исполнения долга перед императором. Заметьте еще. Это не обычное рукоприкладство, а на почве классовой борьбы. Тут политикой пахнет, Арнольд Алексеич. Политикой!..

Новомеев вспотел от натуги. Расстегнув ворот мундиpa, он грузно опустился на табуретку. Однако лицо его сияло. Управляющий, напротив, оставался непроницаемым.

– Надеюсь, Семен Наумович, вы приняли меры? – меланхолично осведомился он, бросив на урядника взгляд, от которого тому стало тесновато в своем мундире.

– О да! Самые необходимые. – Новомеев хотел что-то добавить, но, заметив, что собеседник встал из-за стола, умолк и тоже поднялся. Несколько секунд хозяин и гость в молчании стояли друг против друга.

– Полагаю, что застолбление участка прошло благополучно и пустоши теперь принадлежат вам? – справился урядник, невольно подчеркивая слово «пустоши». Это почувствовал и Зеленецкий, в глазах его мелькнула усмешка.

– Да, пустоши отныне принадлежат мне, Семен Наумович. Отводчик уже вернулся.

Урядник, похоже, смутился.

– Поздравляю, Арнольд Алексеич. А этот... Ломов...

– Герасим остался в тайге для исполнения своих обязанностей.

Ответ Зеленецкого отрубал все поводы для любопытства и возможных догадок. Тем не менее урядник счел нужным продолжить разговор на эту тему.

– Извиняйте, Арнольд Алексеич. Ходят слухи, что этот Ломов владеет тайной крупной золотой россыпи, купленной им у одного старого приискателя. Не считаете ли вы...

– Это только слухи, Семен Наумович, – перебил управляющий...

– Вызнаю. Вытяну, – шепчет Герасим, почти не разжимая губ, и снова по-звериному оглядывается вокруг. Взгляд задерживается на небольшом снежном холмике под замшелой лиственницей. Освещенный лучами, холмик сияет голубоватым светом. Из-под снежного покрова торчат безлистые ветки осинника и задымленный носок унта. Это последнее пристанище человека не вызвало в душе Герасима никаких чувств, как и утром, когда Сокол привел его к этому табору.

Герасим не пытался разгадать, что произошло здесь, на хребте, бывшем во власти жестокой трехдневной вьюги. Какую тайну хранит этот холмик? Как полуживой парень оказался в медвежьей берлоге? Мозг и сердце неотступно жгла одна мысль – мысль о золотой горе. Знает ли о ней что-нибудь этот парень? Согласится ли указать к ней дорогу? Герасим припомнил слова старика: «Двадцать восемь ходков жизни поклал, ровно по ветру пустил. Орочены стерегут тайну о золотой горе пуще драконов... Боятся, чтобы русские не завладели ихней тайгой...»

– Вытяну. С языком вытяну...

Так во власти черных дум Герасим терпеливо ждал, когда проснется охотник. Ждать пришлось долго. Солнце последними лучами окатило сопки гольцов, когда наконец тот проснулся. Приподняв голову, он быстрым взглядом окинул мрачную фигуру Герасима, проворно вскочил на ноги. Но слабость дала себя знать. Покачнувшись, он безвольно опустился на землю. Черные, широко раскрытые глаза настороженно и упрямо рассматривали Герасима. Взгляды их встретились. Угрюмый и предостерегающий, удивленный и настороженный. Герасим отвернулся, склонился к рожням с тушками рябчиков. Продолжая рассматривать его, парень пошарил вокруг себя руками, вдруг резко повернулся: рука коснулась мягкой шубы Сокола, который все так же тихо лежал за его спиной. Будто робкий луч солнца блеснул в глазах охотника, осветил осунувшееся лицо. Возможно, подсознательное чувство отложило в его памяти появление этого четвероногого друга в решающую минуту там, в берлоге?

– Нинакин! – тихо проронил он, осторожно поглаживая лобастую голову собаки. Сокол поджимал уши, вопросительно поглядывая на хозяина.

– Он раскопал тебя, – вставил Герасим, сосредоточенно колдуя над флягой. Он выхлебнул из кружки спирт, отмерил снова, поставил перед охотником, рядом воткнул рожень с зажаренными рябчиками. – А вон твое ружье, – он кивнул на дерево, где висел старенький, отполированный ладонями лук.

Парень взглянул на свой лук, перевел взгляд на Герасима, потом на кружку, нахмурился. Ему показалось, что он где-то видел это угрюмое, заросшее лицо, слышал этот знакомый щекочущий запах спирта. Да, это так. Это лицо он видел прямо перед собой, а дух спирта и сейчас стоит в горле. Парень осторожно отодвинул кружку. Затем взял рябчика и так же осторожно положил перед носом собаки.

– Как звать? – спросил Герасим, не глядя на охотника. – Меня – Герасим. А тебя?

Парень метнул на него быстрый жгучий взгляд:

– Я – Дуванча. Ты зачем здесь? – в свою очередь спросил он, с трудом выговаривая русские слова.

Герасим, не мешкая, достал истрепанный рисунок, развернул вздрагивающими пальцами, глянул в упор на охотника:

– Не на посиделки шел. – Ткнул пальцем в конус. – Ключ, вода...

Герасим вспотел, но охотник в ответ лишь хмурился. Герасим в отчаянии переводил взгляд с парня на рисунок, с рисунка на присмиревшие гольцы.

– Угли! – почти крикнул он. – Угли!

– Анугли! – воскликнул охотник и словно чего-то испугался.– Анугли-Бирокан?!

С ловкостью кошки он бесшумно вскочил на ноги и сверху вниз уставился на Герасима. У Герасима екнуло сердце. В этом взгляде он прочел ненависть и решимость. «Пуще дракона», – мелькнуло в его сознании. Он тоже поднялся на ноги, стиснул зубы, не мигая впился в темные глаза охотника. Так, скрестив взгляды, они стояли несколько мгновений. Тонкий гибкий эвенк и низкорослый кряжистый русский, готовые к смертельной схватке. Сокол, подобрав мускулы, сидел в стороне, также готовый к борьбе...

И первый отступил Дуванча. Он неожиданно обмяк, опустил голову. Из груди его вырвался мучительный вздох.

Парень долго стоял с опущенной головой, потом подошел к дереву, снова долго рассматривал почерневший от времени лук, затем снял его, закинул за плечо, побежал от табора, похоже, нарочно зацепился луком за тот же самый сучок. Лук спружинил, притянул его обратно к дереву. Он рванулся, тетива соскользнула с плеча, и он полетел в сугроб, как раз в темный провал берлоги.

Охотник оказался на ногах быстрее, чем этого ожидал Герасим. Он лихорадочно повел глазами вокруг, замер. На бледном лице его отразились благоговейный страх, боль, тоска. Герасим перехватил этот взгляд и спиной почувствовал неприятный холодок. Среди темных стволов в затухающем свете дня мерцал все тот же одинокий холмик...

Парень без единого шороха, тенью скользнул мимо Герасима, махнул рукой в сторону заката солнца.

– Анугли,– печальным шелестом листвы донесся до Герасима его шепот. И еще тише, печальнее: – Эни...[1]1
  Эни – мама.


[Закрыть]

«Че сдеялось?» – подумал Герасим, однако молча забросил котомку за спину, подхватил винтовку и двинулся вслед за призрачной фигурой охотника.

На закате бесконечной грядой вставали гольцы. Они упирались в небо, тонули в сумеречном свете облаков.

Герасим едва поспевал за своим легким на ногу проводником, не отводя взора от таинственных и грозных сопок.

– Доберуся, – выдавил он сквозь зубы и прибавил шагу...

2

Урендак лежала в холодной, запорошенной снегом юрте. Из полузакрытых глаз по морщинистым впалым щекам текли тихие слезы. Хотя в юрте и не было дыма, хотя горе еще не подняло полога ее юрты, но глаза роняли мутные капли сами собой, как сосульки под весенними лучами.

Трое суток пролежала она вот так, укрывшись шкурами, с полузакрытыми глазами, ожидая возвращения из тайги мужа и сына. Трое суток жестокие когти предчувствия цепко сжимали старческое сердце. Трое суток все мысли и мольбы были обращены к всемогущим духам, чтобы те позволили мужу и сыну благополучно закончить охоту. Наконец вьюга улеглась, а у нее нет сил подняться. Она лежит, вслушиваясь в каждый шорох, вся превратясь в ожидание. Неторопливо, как ленивый ручей, течет время. Но вот на улице залаяли собаки. Послышалась возня и радостное повизгивание. К юрте подходил свой!

Женщина подняла голову, с радостным ожиданием уставилась на полог. Козья шкурка приподнялась, в юрту проникла маленькая рукавичка, вся в замысловатых рисунках, затем заглянуло разрумянившееся девичье лицо.

– Я рада видеть эни, – мягким певучим голосом поздоровалась девушка, останавливаясь посреди юрты и смущенно улыбаясь. Хотя и не ее ожидала мать, но радость ее была не меньше.

– Мои глаза всегда рады видеть дочь Тэндэ.

– Я иду в юрту старого Дяво. По пути зашла к эни. Над ее юртой нет дыма. Может, здесь нужны мои руки? – опустив темные пушистые ресницы, проговорила Урен.

Девушка не высказала всего, что можно было прочесть на ее зардевшемся лице. Трижды за время вьюги сердце приводило ее сюда, к этой юрте. Она проводила минуты, часы один на один со взбешенной стихией, не отрывая глаз от юрты и не смея поднять полога. Только на четвертый день тревога и беспокойство заставили ее преодолеть и девичью скромность и почти суеверный страх... Если б она увидела, что мужчины вернулись из тайги, она исчезла бы так же незаметно, как и появилась.

Урен хозяйничала в холодной юрте. Выгребла из очага заснеженный пепел, вышла из жилища и вернулась с полным котелком свежего снега.

– Ветер и снег больше не закрывают солнце. Они скоро вернутся, – с нескрываемой радостью сообщила Урен, навешивая котел над огнем. Все с той же застенчивой улыбкой она достала из-под полы куртки завернутый в тряпку кусок сохатины и принялась строгать его небольшими продолговатыми кусочками.

Урендак лежала, опершись на локоть. В зубах дымила любимая трубка. То ли оттого, что в юрте весело пылал очаг, то ли оттого, что рядом находился близкий человек, только на душе у нее стало тепло и радостно. Из-под шкур Урендак вытащила мягкую белоснежную шкурку горностая и стала мять ее в руках. Робкая улыбка светилась в уголках ее обескровленных губ. Была заветная мечта в сердце старой женщины: втайне от всех готовила она подарок своей будущей невестке – шапочку из шкурок горностая. Она представляла, как белоснежный мех оттенит смуглое лицо девушки, видела радостные глаза ее – и старческие, потерявшие гибкость руки работали проворнее.

С улицы донесся лай собаки, на этот раз злобный, нападистый. Карамо и Вычелан облаивали явно ненавистного им человека. На лице Урен отразилась тревога. Она быстро сняла котел с огня, надела шапку и выбежала из юрты. Увидев пришедшего, девушка вздрогнула. Первой мыслью было убежать, спрятаться, но поздно: Куркакан заметил ее сразу же.

Отбиваясь посохом от наседавших псов, шаман шел к Урен, той самой красавице, которая собиралась стать женой сына Луксана! Она только что вышла из его юрты! Значит, Куркакан правильно определил, что охотники не вернулись из тайги и старуха одна в своей юрте. Кажется, сама судьба привела его в эту минуту к юрте Луксана!

– Духи предсказывают солнце над твоей головой, но солнце встает не из-за этой юрты, – прошипел Куркакан в лицо девушки.

Урен отшатнулась. Беззубая улыбка и вся сгорбленная, увешанная погремушками фигура шамана вселяли ужас и отвращение!

Куркакан, еще раз оглянувшись на девушку, подобрал полы халата и полез в юрту. Он плотно закрыл полог, прошел в передний угол и, полный таинственности, молча уселся на шкуры. Хозяйка следила за ними слезящимися глазами, в которых стояли благоговение и испуг, рожденный недобрым предчувствием.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю