Текст книги "В гольцах светает"

Автор книги: Владимир Корнаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Урен стояла с гордо поднятой головой. Глаза ее были опущены, но она чувствовала на себе десятки выразительных взглядов – испуганных, удивленных, злых и тревожных. Только двое спокойно любовались ею: отец и Аюр.

– Я не сказал всего, что должен сказать, – скорбно начал Куркакан. – Великий Дылача много старается, но его усилия могут пропасть, как след на воде, если не будет стараться хозяин-Гасан. Люди Чильчигирского рода могут остаться без еды и пищи для ружей. Голод погасит их очаги...

Солнце скользнуло за густое облако, и зловещие тени легли на лица людей – казалось, дыхание смерти уже коснулось их. И шаман сидел согбенный в скорбной печали, точно у погасшего очага. Но Аюр знал, что у него на сердце! Охотник еще немного медлил, чувствуя напряженную, окаменевшую руку Дуванчи, тяжелое дыхание Тэндэ, потом быстро встал.

– Эта земля... – сказал он громко, и глаза Куркакана спрятались под вздрагивающие веки. – Эта земля хранит не только следы отцов наших отцов. Она хранит их обычаи. Кто может их нарушить, чтобы принести оскорбление ушедшим в низовья реки Энгдекит?

– Никто, пожалуй. Да, никто, – отозвались люди.

– А обычай говорит, что вторая дочь Тэндэ должна стать женой сына Луксана, – Аюр проворно достал из мешка чернобурку, шагнул к Урен и ловко набросил мех на ее плечи.

– Эту шубу сын Луксана дарит той, которую в зеленые дни приведет в свою юрту. Так говорит обычай.

Урен смущенно улыбнулась. Лицо ее вспыхнуло.

Люди одобрительно загудели, но голоса сейчас же перешли в ропот вспугнутой листвы под мимолетным взглядом шамана.

Куркакан пошел в наступление:

– Духи пошлют горе! Дочь Тэндэ отдала свою душу русскому Миколке. Она может войти женой в юрту только равного себе.

Куркакан сделал последний ход, и Аюр ответил на него:

– Когда душа жены Луксана покидала жилище, она сказала такие слова: «Пусть слышит Тэндэ, и добрые духи будут всегда охранять его жилище. Он должен сделать, как велит обычай. Его вторая дочь должна прийти к этому очагу, чтобы продолжать мою жизнь».

Взгляд Аюра уперся в Куркакана. Это был взгляд обличителя. Но еще страшнее были его спокойные слова, которые, точно ледяные капли, падали за воротник Куркакана, заставляя его сжиматься.

– Эти слова вошли в уши того, кто был там, – заключил Аюр.

– Да, послушные Куркакану передали слова ушедшей в низовья реки, – подтвердил шаман неповинующимся языком.

Облегченный вздох, как ветер, пролетел над полянкой. Теперь все взоры были устремлены на Тэндэ. Слово оставалось за ним.

Тэндэ ласково посмотрел на свою гордую дочь и громко произнес:

– В жилище сына Луксана нет женщины, и некому разобрать его юрту. Это сделают твои руки. – Он перевел взгляд на Адальгу. – В жилище Аюра тоже нет женщины. Его юрту разберут твои руки.

Люди поднимались со своих мест, возбужденно переговариваясь, расходились.

Куркакан стоял на том месте, где остались следы маленьких ног Урен, и, горбясь, стряхивал мокрый снег с голубой шапочки.

В стойбище начались сборы в дорогу, женщины разбирали юрты, мужчины вьючили оленей.

4

Сонная беззвездная ночь висит над тайгой...

У подножия сопки горит полтора десятка небольших костров. Их пламя красноватыми бликами ложится на холм, покрытый отопрелой ветошью, вырывает из темноты стволы деревьев. Костры то вспыхивают, то тускнеют, и кажется, что все вокруг шевелится: шевелится жухлая трава на склоне сопки, шевелятся голые ветки деревьев, роняя вышелушенные шишки.

Стойбище спит, утомленное переходом. Не спят лишь двое. Они сидят возле костра бок о бок, лица их хмурятся.

– Ты видел этого человека во всех его шубах! – Аюр с силой ткнул прутом в пылающие головни, обернулся к Дуванче. Взгляд его прямой, под темной кожей бугрятся желваки, он едва сдерживает гнев. – Зачем пошли к нему твои ноги?!

– Я показал тропу в Анугли русским, – упрямо твердит юноша. – Они ставят там свои черные знаки на каждом дереве. Мое сердце не находит места. Духи должны сказать, что мне делать.

– Клянусь иконой Чудотвора! Если бы ты ждал помощи духов лисьей морды, руки Урен никогда бы не коснулись твоего жилища. Она ушла бы к жирному Перфилу!

– Нет! Она никогда не уйдет к этому толстому пню! Ведь моя мать и духи пожелали, чтобы мы были вместе. Ты сам в тот день сказал так. Ты слышал слова моей матери.

– Я не слышал этого, – усмехнулся Аюр.

– Но сам Куркакан подтвердил.

– Старая лиса хотела сказать другое. Или ты забыл эти слова: «Дочь Тэндэ отдала свою душу русскому Миколке. Она может войти женой в юрту только равного себе». А кто равный ей? Перфил, сын Гасана!

Аюр ждал, что сейчас парень встанет в тупик, но ошибся. Дуванча ответил без раздумий.

– Заяц бегает одной тропой, пока на ней не поставят петлю, – так сказал Аюр. Имеющий бубен слышал слова моей матери, но не сказал их. Он хотел отвести беду от стойбища. Духи встали между мной и дочерью Тэндэ. Они хотят, чтобы она стала женой равного себе. Имеющий бубен будет говорить с ними. Хорошо говорить!

Эти слова и уверенный тон, каким они были произнесены, взбесили Аюра.

– Все черти Миколки и его главный дьявол! – воскликнул он, вскакивая. – Теперь старая лиса будет точить зубы, чтобы лучше проглотить глупого зайца. Хорошо точить!

Неподалеку раздался протяжный глухой стон. И сейчас же над сопкой захохотал филин. В ветвях блеснули два зеленых огонька, и снова жуткий хохот пронесся над ночным лесом.

Дуванча зябко передернул плечами, точно за ворот куртки упали хлопья снега, взглянул на своего товарища. Лицо Аюра было спокойно, но видно было, что он чутко вслушивается в ночные шорохи. Снизу опять донесся стон, прерываемый выкриками.

Кричала женщина.

– Пойду посмотреть на Адальгу, – хмуро проронил Аюр, не глядя на Дуванчу, и нехотя добавил: – Скоро вернусь.

Едва он сделал несколько шагов, как среди деревьев метнулась чья-то тень. Он остановился от неожиданности, затем бросился следом. Два-три прыжка, и он увидел человека, который прятался за стволом дерева. Когда глаза Аюра привыкли к темноте, он узнал его.

– Семен! – Встреча с сыном сперва удивила, затем рассердила Аюра: – Елкина палка! Почему ты мечешься, как тень?

Семен неожиданно громко расхохотался, однако из за укрытия не вышел.

– Семен хотел знать, так ли крепко сердце великого охотника, как сильны его руки!

– Елкина палка, – повторил Аюр. – Ты хохочешь, как старый филин, не могущий поймать мыши. Лучше бы тебе родиться с двумя косами!

– Жена Аюра приносит ребенка, хотя он не провел с ней ни одной ночи, – тихо ответил Семен.

– Что бормочет твой язык?

Снова послышался стон Адальги.

– Иди к огню, – сердито бросил Аюр сыну и быстро зашагал вниз, к ключу...

Семен вышел из-за дерева. Прислушиваясь к шагам отца, сдержанно рассмеялся.

– Ойя, великий охотник! Разве может камень равняться с самой скалой?! Он валяется у ее ног. Хозяин-Гасан равен гольцу, над шапкой которого висит солнце. И в его сердце живет любовь к Семену. – Парень повернулся в сторону, где за деревьями мерцал одинокий костер. Дуванча сидел неподвижно, с опущенной головой.

– Сын Луксана – сильный охотник! – со злостью прошептал Семен... – Он живет в сердце дочери Тэндэ! А есть ли в ее сердце место для Семена? Она скоро придет в юрту другого... Семен никогда не сможет погладить ее косы. Они ласкают глаза, как маленькие ручейки среди сопок. Почему она идет к другому? Разве ей мало места в сердце Семена? Зачем дочь Тэндэ смеется над ним?..

Семен нетвердым шагом двинулся вверх по распадку. Миновав стойбище, затихшее в глубоком сне, он обошел сопочку и очутился возле походного полотняного жилища Куркакана. Из юрты доносился громкий голос Гасана:

– Собака! На твоих плечах старый бубен! Твой язык умеет лишь болтаться, как облезлый хвост, да лакать спирт!..

«Однако шибко сердится хозяин-Гасан», – отметил Семен.

– Он слышал, что мы говорили. Он слышал, что хозяин-Гасан хочет взять дочь Тэндэ. Поэтому я не мог сказать другое, слова застряли в горле, – слабым голосом оправдывался Куркакан.

– Я вырву сердце из твоей тощей груди...

Гасан умолк. Лишь слышалось его тяжелое дыхание.

– Послушные мне помогут хозяину-Гасану. Этот детеныш в моих руках. Он хорошо уважает духов, – снова заговорил Куркакан, но его голос заглушил уничтожающий хохот.

– Ха! Духи! Они смогли выколотить сердце из старой зайчихи. Но они разбежались, как мыши от зубов лисицы, перед этим длинноухим! На облезлых мышей может надеяться твоя пустая голова. Гасан заставит длинноухих ползать у его ног. Гордая коза придет к сыну Гасана. Гасан сказал – так будет!

Семен задумчиво почесал затылок: «Хозяин Гасан хочет взять дочь Тэндэ. И он сделает это».

Аюр до боли в глазах всматривался в распадок, где маячил темный силуэт. Оттуда время от времени доносились приглушенные стоны, полные боли и муки. Аюр сжал кулаки.

– Почему Адальга должна оставаться одна в холодной юрте, пока сопки не услышат первый голос ее ребенка?! Почему у русских другой обычай? Бабки и мамки не отходят от постели той, кто собирается стать матерью. Они не дают пролететь мухе над ее лицом... Пусть Адальга принесет сына. Я назову его Пашкой. Маленьким Павлом...

5

В ту же ночь у далекого, затертого гольцами ключа замерзал Герасим.

Он лежал вниз лицом на остывшем пепелище и не шевелился. Земля, прогретая ночными кострами, израсходовала весь запас тепла, не успев даже подсушить полы телогрейки. Он еще чувствовал на груди ее слабое дыхание, а с боков медленной неотвратимой гибелью надвигался мороз. Спина уже занемела под скованной льдом телогрейкой. Холод подползал к сердцу.

Герасим поднял голову; почувствовав тупую боль в затылке, он снова ткнулся лицом в засыпанные пеплом руки.

– Сокол, – прошептал он, теряя сознание.

Но пес услышал. Он вскочил, стряхнул с себя снег и в два прыжка оказался возле хозяина. Он несколько раз обежал вокруг, тычась мордой в холодные щеки и скуля, но Герасим оставался неподвижным.

Сокол завыл громче, умолк, прислушиваясь к своему голосу, который одиноким воплем метался среди ночных сопок. Потом ткнулся носом в затылок хозяина и тотчас отпрянул, уколовшись об острые ледяшки. Он облизнулся, помешкал, потом снова, теперь осторожно, потянулся к затылку, лизнул...

Через секунду Сокол лежал на спине хозяина, прижимая его своим большим горячим телом, и сосредоточенно обкусывал ледяшки с волос. Так он делал всегда: когда его собственная шуба обрастала цепкими сосульками, ложился и обкусывал все до одной...

Рядом, дыша густой испариной, кипел ключ. Он словно радовался полученной свободе. С клекотом вырывался, подминая снег, и в диком счастье устремлялся между камнями... В такой же бешеной радости он бросился на своего освободителя, когда тот ничего не подозревал. Швырнул на ледяную стену ямы, закрутил, выбросил наверх...

Да, Герасим тогда и не чувствовал, что Анугли не так-то легко расстаются со своим богатством. Он ждал беды вовсе не отсюда, не ведал, что собственноручно прокладывает ей путь каждым ударом топора...

Трое суток Герасим грыз лед. Да, грыз. Потому что лед не кололся кусками, а крошился, мелкой сечкой брызгал из-под топора, хлестал в лицо. И какие это были сутки! Жил, точно в лихорадке. Боялся среди ночи разводить большой костер, хватался за винтовку при каждом таежном звуке и днем и ночью! Ждал каждую минуту, каждый час, что вот вернется тот парень с сородичами. И тогда... Временами ему хотелось бросить все и уйти туда, к людям...

Герасим осунулся, почернел.

На четвертое утро он выбросил из ямы, которая укрывала его с головой, последние котелки льда. Опустился на четвереньки, вершок за вершком исследуя скованный морозом речник. Наковырял котелок песка. Впервые за эти дни на льду запылал большой костер. Герасим, обливаясь потом, вырубал камни, таскал в огонь. Проба принесла неожиданные результаты. Полкотелка растаявшего галечника дали два самородка – один из них был чуть меньше ногтя на мизинце. Теперь уж Герасим был целиком во власти «золотого дна». Он калил камни в костре, сбрасывал их в шурф, а когда они остывали, вытаскивал их, вычерпывал котелком воду, снова калил камни и кидал в яму. К вечеру Герасим начал кайлить галечник. С оплывших стен ямы стекали ручейки, подтаявший грунт дымился испариной, а Герасим все кайлил и кайлил. Он успел выбросить наверх больше десятка котелков речника для промывки, и тут роковая находка круто повернула его планы. Когда он выковырнул крупный самородок, почти такой же, как первый, и что особенно важно – выковырнул из того же уголка, догадка молнией ослепила его. Водопад не только смывает золото, но и кропотливо сортирует его: крупное кладет ближе, мелкое – дальше. Значит, надо пробраться ближе к скале! Но ведь там, должно быть, огромная чаша воды, укрытая саженным льдом.

Однако Герасим забыл обо всем на свете, как одержимый махал топором! Раз! Раз! Р-раз! Оплывшая стенка уступала, крошилась, разлеталась сотнями осколков... Зловеще сверкал топор в сгущающихся сумерках. Прерывисто дышал Герасим. Предостерегающе блестел лед... И вдруг гулкий вздох прокатился над засыпающей тайгой. Тугой свист хлестнул по сопкам. Герасима оглушило, швырнуло на стену, придавило многопудовой тяжестью.

Очнулся он на льду, приподнялся на четвереньки, встал. Все вокруг кипело, бурлило в ослепительном свинцовом блеске. Первой отчетливой мыслью была мысль о костре. Но он погас. Герасим покачнулся, закрыл глаза. Упал бы, если бы не Сокол. Пес лизнул его коченеющую руку и заскулил.

– Иди, Сокол,– слабым голосом приказал Герасим, цепляясь непослушными пальцами за густой загривок. Так они выбрались на берег, добрались до пихтарника, в гуще которого был табор.

Одежда сжимала железным обручем, противно хрустела при каждом движении, рвала тело.

– Костер,– почти беззвучно бормотал Герасим.

Карман, где лежал узелок со спичками, смерзся. Спички превратились в слиток льда. В котомке, которую удалось развязать и вытряхнуть, спичек не оказалось: утром положил в карман последние. Патроны?! Тусклые цилиндрики мерцали на земле. Но винтовки нет. Она осталась на льду. Да будь и ружье, едва ли хватит сил разжечь костер с помощью холостого выстрела. Может – уголек, может – маленькая искорка? Нет! Своими руками утром завалил костер снегом.

– Шабаш, – прошептал Герасим, падая лицом в пепелище и загребая руками золу.

Первый раз он очнулся от боли в руках. Казалось, к кистям прикладывают раскаленное железо, кожа лопается. Он не понял, что к ним под дыханием теплой и влажной земли возвращается жизнь, и забылся снова.

Долго Герасим лежал в забытьи. Очнулся от резкой боли в спине, как будто с нее сдирали кожу. Из груди вырвался слабый стон. Сокол ткнулся ему в щеку, обдав жарким дыханием, радостно взвизгнул.

– Сокол! Нишкни, Сокол. Нишкни...

Герасим вдруг понял, что он еще жив. Сокол укрыл его своим горячим телом, и Герасим пришел в себя.

– Нишкни, Сокол, нишкни, – повторяет Герасим. Он шевелит пальцами: действуют, хотя и с трудом. Он вытаскивает руку из пепла, старается дотянуться до своего плеча, и это ему удается.

– Сокол, лапу, – шепчет он. – Выберемся... К людям. Там жизня, а не тут.

Крепко сжимая лапы Сокола, Герасим ползет на локтях и коленях по протоптанной тропинке через пихтарник, натыкаясь на стволы, сучья. Сокол согревает спину, затылок, руку.

Герасим выполз из пихтарника и зажмурился от яркого света луны, которая медленно катилась над заиндевевшей тайгой. Он попытался встать на колени, но они не сгибались – голенища обмерзли. Он сгибает колени, вкладывая все силы, но снова валится на бок. Однако лап собаки не выпускает. Выпустить – значит потерять последний шанс на спасение. Мороз сейчас же скует мокрую спину, и это будет конец.

Сокол визжит от боли и испуга, вырывается, но повинуется приказанию хозяина, как привык повиноваться всегда.

– Нишкни, Сокол. – Герасим поднимается.

Тишина немая. Только пощелкивает лед в ключе, над которым висит сивый хвост морозной испарины. Герасим идет, как пьяный. Ноги целы. Унты, туго перетянутые выше колен ремешками, не пропустили воды. Только пальцев не чувствует...

Герасим идет прямо на восход.

Под самым ухом хрипло воет Сокол. На грудь Герасима падают хлопья пены. Щелкают зубы обезумевшего от боли пса – и ухо распластано надвое... Но Герасим не выпускает лап. Останавливается, прижимается спиной к дереву, обнимает непослушными руками шею Сокола. Пес хрипит, рвет когтями спину и плечи, но хватка Герасима мертва: в нее вложены все надежды на жизнь. Скоро Сокол затихает. Герасим часто и прерывисто дышит, спотыкается и идет. Он не замечает, что Сокол как-то странно обвис, затих. Он замедляет шаг, ощутив на спине неприятный холод. Жуткая догадка колет сердце... Герасим пытается разжать пальцы и не может. Тогда он поднимает руки – Сокол обрубком дерева падает в снег. Герасим опускается на колени, прижимается окровавленной щекой к окоченевшей морде собаки...

А мороз усиливается. Сухая дымка крадется между деревьями. Герасим идет дальше, на ходу растирая руки снегом.

– Доберуся!..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

На высоком холме одиноко стоит осевший набок массивный крест. Два продолговатых дома, опаленные зноем и присыпанные зеленой плесенью мха, приютились у подножия сопки; пирамидообразная церквушка, прикорнувшая в складках холма; около двухсот прокоптелых юрт; огромное озеро и гольцы.

Трудно сказать, сколько лет стоит крест на этой сопке. Он прибыл в гольцы из центра цивилизации, когда по затерявшимся следам казаков-землепроходцев в безвестную таежную глухомань, в неизведанные богатые земли – в сопки, русла рек и ручьев – двинулись представители власти, арендаторы и купцы-промышленники. Вслед за ними потянулись священники-миссионеры. Одни набрасывали царево ярмо на бродячие народы, другие с помощью Николая-угодника потуже стягивали его, однако не мешая языческому культу властвовать над душами приобщенных к христианской религии, так же как купцы и арендаторы не мешали местным князькам владеть тайгой, только выкраивали для себя львиную долю...

Но против воли тех и других в таежной глухомани прорастали добрые семена, занесенные русским народом...

Вот что об этом рассказывает одна из легенд.

Это случилось в те зеленые дни, когда дальний голец, за которым ночует солнце, был еще выше ростом, как олень в дни самых больших рогов. И люди звали его Большим Шаманом. Потому что каждый, чьи глаза посмотрят на его шапку перед заходом солнца, скажет – придет завтра дождь или снег в сопки или над тайгой будет висеть небо цвета ключевой воды: перед ненастьем Большой Шаман начинает хмуриться, закрывает свою шапку густыми облаками и прячется от глаз людей.

Была у Шамана дочь-река. Любил он глядеться в ее прозрачные воды. Выпустит солнце в тайгу и не сводит глаз с бегущей у своих ног, купает седые кудри в волнах цвета ясного неба. Но в середине дней зелени и цветов река начинала сохнуть. Жаркое небо выпивало ее волны. Тогда Большой Шаман начинал потеть, закипал мутными ручьями и поил свою дочь. Река ревела от радости, пугая сопки, бросалась ему на грудь и срывалась с ледяных камней, как кабарга с отстоя[12]12
  Отстой – отвесная скала, на которой ищет спасения кабарга от преследования.


[Закрыть].

В такие дни и пришли на озеро русские лодки. Они не смогли подойти к берегу, где стояли юрты стойбища. Река подхватила их и понесла к Большому Шаману, чтобы бросить лодки на страшный порог и растерзать. Никто в стойбище не знал, как помочь русским. Но нашелся охотник, который придумал, как спасти их. Когда он выбежал из своей юрты с луком и стрелами в руках, русские были уже недалеки от гибели. Река несла их к камню, который был ростом в три юрты и висел на груди Большого Шамана. В него и пустил свою стрелу охотник. Камень оторвался, с грохотом упал в воду. От его удара волны вышли из берегов и выбросили русские лодки на землю.

Стрела охотника спасла от смерти пришедших из-за гольцов. И они в знак дружбы с хорошими людьми поставили этот крест.

Долго прожили пришедшие из-за гольцов в стойбище. Они охотились с его людьми, научили их добывать огонь, делать железные наконечники к стрелам. Теперь люди могли приготовить себе горячую пищу, согреть свое тело в дни снега и ветров, их стрелы стали сильными.

Потом пришли другие русские. Они привезли с собой бумаги, которые велели людям стойбища отдавать всю добычу царю. А когда они узнали, зачем поставлен этот крест, то пожелали вырвать его с корнем. Но злые люди лишь смогли сдвинуть его набок – сопка крепко держала то, что было оставлено с добрым сердцем...

Глава первая

1

Юрта из белоснежных оленьих шкур, с железной трубой вместо обычного дымохода, возвышалась среди десятка ободранных ороченских юрт, как белокаменный особняк в гуще захудалых провинциальных домишек. Вправо от нее и ниже сажен на двадцать по отлогому склону – огромное озеро. Оно начиналось у северной части хребта, здесь делало плавный поворот и, расширяясь, шло на запад. Противоположный берег тонул в утренней дымке, и только далеко на северо-западе поверх тумана проглядывали вершины гольцов, алые под солнечными лучами...

Юрты дымились всеми своими порами, точно все их нутро было наполнено дымом. Возле леса стояло десятка полтора конусов из жердья. Подъезжали туземцы на оленях, стаскивали вьюки, быстро набрасывали на эти скелеты шкуры. Суетились люди, шныряли собаки...

Исправник Салогуб отвел скучающий взгляд от окна и перевел бесцветные глаза на открытую дверь. В проеме виднелась длинная человеческая фигура в виде вопросительного знака в затасканном сюртуке. Человек что-то сосредоточенно писал. Скрипел дощатый стол, скрипела разбитая табуретка, скрипело перо, скрипела бумага.

– Имя у тебя, братец, какое-то насекомовидное: Шмель, – поморщился исправник и зевнул.

Шмель встрепенулся, плавно взмахнул пером и уставился на исправника плутоватыми серыми глазками. Лицо у Шмеля длинное и узкое, на нем такой же длинный нос. Казалось, кто-то в сердцах схватил его щипцами за переднюю часть лица и вытянул вперед так, что на месте остались лишь маленькие глазки.

– То не имя, ваше благородие, – певуче, с мягким скрипом ответил он, – а прозвание.

– Прозвище, а не прозвание, – поправил исправник и приготовился снова зевнуть, но быстро прикрыл рот ладонью. Мимо окна шел здоровенный инородец в дохе из черного соболя. Глаза исправника загорелись. «Доха! Их императорское величество такой не нашивал! Не подумал бы, что в тайге... Что это за особа?»

– Ну, а как тебя по-христиански-то? – спросил Салогуб, рассеянным взглядом провожая инородца.

В эту секунду возле белоснежной юрты встретились два больших рыжих пса и без предисловий вцепились друг другу в глотки. Со всех концов к месту поединка спешили собаки. По земле уже катался разношерстный клубок.

– Евстюхой батюшка с матушкой кликали, – ответил писарь.

– Не кликали, а звали, – опять поправил Салогуб.

Из свалки вырвался желтый нес с оторванным ухом и с визгом бросился прочь.

– Ну и поделом, поделом, не лезь, коли не звали. Оторвали, говоришь, ушко-то.

– Никак нет, ваше благородие, вы изволили не заметить, ухи наши обои на месте. – Шмель для убедительности подергал себя за длинные уши. – А сюды мы не лезли. Нас сам господин голова, потомок кровей князя Гантимурова, самолично определили, а инородцы тутошние на суглане утвердили нас в должности письмоводителя управы и уполномоченного тунгусского общества, стало быть, сделали общественным доверенным во всех делах.

– Ты о чем, служба?..

Из белоснежной юрты выбежала молоденькая девушка в алом шелковом халате. Она наморщила черные брови, изобразила на прелестном смуглом лице сердитую гримаску и, крикнув, топнула ножкой, но псы не повиновались ее голосу. Тогда она повернулась так стремительно, что подол халатика взвихрился, выше колен обнажив смуглые стройные ножки, и проворно скрылась за пологом.

– А чей это шатер, служба? – полюбопытствовал заинтересованный Салогуб.

– Энтот? – писарь причмокнул губами. – Гасюхи, стало быть, Козьмы Елифстафьевича Доргочеева, уважаемого старосты Чильчигирского роду, – спохватился Шмель.

– Роскошный дворец у инородческого старшины.

Из юрты снова вышла девушка, на этот раз с небольшим ведерком в руках. Она без страха приблизилась к псам и окатила их водой. Разношерстный клубок распался, собаки с визгом и лаем пустились наутек. На поле битвы остался один рыжий кобель. Подняв искусанную лапу, он жалобно скулил. Девушка поставила ведро на землю, подошла к нему и прижалась щекой к морде. «Гм, что за чертовщина, – хмыкнул Салогуб, – Личико. Фигурка. Прелестное создание. Мадонна. А лобызается с этим... Тьфу...»

– Так, так, Пчелка, – промычал он, не сводя глаз с девушки, пока та не скрылась за пологом жилища.

– Вы изволили ошибиться насчет нашего прозвания, ваше благородие, – поправил Шмель. – Не Пчелка, а Шмель. Насекомое, стало быть, того же роду, только сам, а не сама.

– А за что же дали тебе такое прозвище?

– Наш покойный родитель, царство ему небесное, содержали пасеку, а мы возымели пристрастие к ульям, хотя ухаживать за этими животными душа претила – злые, как черти. Только мы не без понятиев. Обернем, бывало, руки и личность тряпкой – и к пчелкам. До того пристрастились, что каждую свою трапезу сопровождали медком. Ну и родитель наш, не к ночи будь помянута его душа... – Шмель набожно перекрестился и продолжал: – Ну, родитель ненароком и открыли нашу слабость, стало быть, застали вечерком возле улья. Отпотчевали наше тело лозами и прозвали трутнем. Мы, понятно, обиделись, потому какой мы трутень, коли сами добывали мед? И произвели себя в Шмели. Родитель наш согласились. Да и, стало быть, все одно насекомое того же роду, только прозвание приятственнее...

– Значит, любишь над чужим огнем руки погреть?

– Оно так, ваше благородие, чужой или свой, лишь бы теплее было, но тогда несообразительным были, все одно что глупый кутенок. А родитель наш добрейшей души человек...

– Гм, – Салогуб прильнул носом к стеклу.

Девушка снова вышла из юрты. В руках она держала кусок белой материи и темную бутылку, по всей вероятности со спиртом. Рыжий пес, приветливо махая хвостом, смотрел на милую хозяйку. Та подошла к нему, подняв полы халатика, опустилась на землю, взяла ею огромную лапу в свои хрупкие руки. Положив голову на ее колени, пес ласково пошевеливал хвостом.

– Ишь ты пристроился. Песья морда...

Откинув за спину черные тяжелые косы, девушка склонилась над псом. Ее высокая грудь коснулась собачьего носа, отвороты халата раскрылись – из-под них выскользнул черный человечек и повис на шнурке. «Кладезь противоречий! – воскликнул про себя изумленный Салогуб. – Еще и эта дурацкая образинка...»

Он снова перевел взгляд на полуоткрытую грудь девушки и постарался представить, как эта замусоленная фигурка покоится на нежной смугловатой коже.

– Чья будет эта барышня? Каким образом эта дивная роза взросла среди дремучей тайги?

– Это Вера Козьминична Доргочеева, стало быть, кровная дочка старосты рода Козьмы Елифстафьевича Доргочеева, – поспешно ответил Шмель, угодливо обнажая желтые зубы. – А мать ее, стало быть, жена шуленги Козьмы Елифстафьевича, будет Агния Кирилловна Поташкина, кровная сестра жены местного управляющего золотыми приисками господина Зеленецкого, известнейшего человека во всей Иркутской губернии...

– Знаю, осведомлен, – перебил исправник.

– Так вот, стало быть, – с энтузиазмом продолжал Шмель, – летов шестнадцать назад, когда здесь появились теперешний управляющий и Козьма Елифстафьевич моложе были, Агочка... Агния Кирилловна, стало быть, по неизвестным причинам оказались одинехоньки в тайге. Потрафил на нее Козьма Елифстафьевич, на полубезжизненную... Ну и покидались тогда господин управляющий! Да Гасюха не из тех, чтобы упустить такую раскрасавицу, да и сами Агния Кирилловна категорически и не за какие блаженствия решили не возвращаться в сродственный дом. Козьма Елифстафьевич заплатили управляющему разбогатейший калым, но из рук своих пташку не упустили... Ах и красавица были Агния Кирилловна! Не бабочка, а изюмчик! – вздохнул Шмель, качнувшись всем телом.

– Ну, а дочка шуленги еще не замужняя? – поинтересовался Салогуб.

– Вера Козьминична, стало быть? Просватана за нашего многоуважаемого голову инородной управы, наследника кровей Гантимуровых... А жалко Веру Козьминичну! Непорочная девица. Чистой воды капля.

«А неплохой вкус у их сиятельства», – заключил исправник про себя.

– И она по согласию идет за него?

Шмель замялся.

– Как-никак, наш голова – потомок князей Гантимуровых, стало быть, высокородных кровей...

Девушка встала и, оставив пса лежать с забинтованной лапой, скрылась в юрте.

– Ну да и Козьма Елифстафьевич не против войти в сродственные связи с ихним сиятельством. – Шмель снова вздохнул.

– А ты как же попал в эти дремучие края? – рассеянно спросил исправник, не выпуская из виду полога юрты.

– Я-то? А как преставились наш родитель, царство ему небесное, мы и отправились искать счастья. Хотели пристроиться на руднике, да, слава тебе господи, бывший писарь управы отдал богу душу и высвободил место. Ну, нас, стало быть, как понаторевших в энтом деле, и определили сюда. Здесь-то оно теплее.

Полог юрты приподнялся, высунулась нежная ручка и прелестное лицо. Ручка плавно поднялась – и к ногам пса упал кусок мяса. В ту же секунду полог опустился снова.

Салогуб стоял возле окна, но девушка больше не появлялась.

«А его сиятельство заставляет себя ждать», – отметил он и довольно громко проворчал:

– Где же эти чертовы старосты?..

– Шуленги Большого и Малого Кандигирских родов пребывают здесь, – живо ответил Шмель. – А Козьма Елифстафьевич выехал навстречу своим инородцам. Все они, стало быть, будут в управе.

– Ну, а купцы почему до сих пор не являются? Ведь ты упредил их.

– Точно так, ваше благородие. Они извещены нами. И, стало быть, будут с минуты на минуту.

Салогуб побарабанил толстыми пальцами по стеклу.

– Вот что, служба, – заключил он, отходя от окна, – заготовь мне подробный отчет о том, сколько было добыто пушного зверя в прошлом году и сколько было продано в ярмарку купцам-промышленникам. Представь копии торговых листов. Да постарайся сготовить немедля.

– Всегда рады стараться, ваше благородие, – сгибаясь, ответил Шмель.

Исправник остановился посредине комнаты, скучающим взглядом окинул обветшалые, почерневшие стены. Одна стена была сплошь оклеена всевозможными бумагами – пожелтевшими от времени и еще свежими, лишь крапленными пылью. Здесь были объявления, циркуляры, протоколы, газеты. Стена предупреждала и грозилась, скорбела и торжествовала, воздавала хвалу. Огромная Россия, жизнь которой отражали эти документы, казалось, билась в истерических конвульсиях. Почетное место среди бумаг занимал большой желтый лист, убористый типографский шрифт которого выражал мысли и дела Верхнеудинской городской палаты. Он гласил: «...собрались на заседание под председательством непременного члена Забайкальского по крестьянским делам присутствия во второй месяц войны... помолиться о даровании государю нашему и всему царствующему дому здоровья и преуспеяния...» Далее документ пространно повествовал о чисто мирских заботах и деяниях. «Согласно докладам волостных старост и имеющимся данным крестьяне трех волостей Верхнеудинского уезда неисправно исполняют губернские повинности, ссылаясь на отсутствие в семье кормильца, на непосильное бремя повинностей военного года... Разобрав и расследовав, по сему предписываем: уклоняющихся подвергать наказанию розгами от двадцати пяти до пятидесяти ударов, согласуясь с обстоятельствами... Пожелаем верховному вождю нашему одержания полной победы над вероломным врагом...»