Текст книги "В гольцах светает"

Автор книги: Владимир Корнаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

4

Гантимуров провел обычную кошмарную ночь. Лихорадка приходила и уходила, как по строго продуманному расписанию. С заходом солнца князь ложился в постель и ждал. Ждать долго не приходилось. По коже пробегала дрожь, словно кто-то бросал на тело пригоршню толченого льда. Затем еще и еще. Озноб начинал перебирать и трясти кости. Он поворачивался лицом к стене, подтягивал колени к подбородку, стискивал зубы. Озноб сменялся жаром. Тогда князь сбрасывал с себя мягкую медвежью шкуру, прикладывал к худощавой груди спиртовой компресс, завертывался в одеяло и лежал неподвижно. Воспаленные глаза устремлены в потолок, обтянутый, как и стены, цветным шелком. Князь считал багровые в отблесках фонаря цветы. Это было нелегко. Цветы шевелились, расплывались, подмигивали; то вдруг в быстрой пляске налетали друг на друга, сливались и огненным смерчем неслись навстречу, давили, прижимали к кровати. Князь напрягал все свои силы – выдерживал сумасшедший натиск, снова считал. Наконец наступала разрядка. Напряжение нервов выливалось в безмерную усталость. Князь лежал с закрытыми глазами, но не спал. Наступали немногие минуты, когда хладнокровие изменяло ему. Начиналась борьба, князь сам себе задавал вопросы и отвечал на них.

«Ты одинок, как факел в пустыне. Тебя окружает пустота, глушь, мрак».

«Но какая звезда светит ярче? Одинокая или окруженная тысячами других? – тонкие губы князя кривились. – Смешаться с толпой? Раствориться в этом низменном мире? Зачем ты живешь? Каков смысл твоей жизни?»

Лицо князя принимало надменное выражение.

«Три века Гантимуровы стоят над народом. Трон князей передается по наследству подобно царской короне. Династия князей Гантимуровых украсит страницу русской летописи, как жемчужная нить туалет небогатой барышни. Гантимуровы переживут династию Романовых!»

На этом обычно заканчивался сколь короткий, столь и неравный поединок. К князю возвращались хладнокровие и самообладание. Утомленный физически, он засыпал.

Но теперь князь уже не мог спать. Второй раз встречал восход солнца с открытыми глазами. Образ гордой дочери Гасана и картина ее гибели вошли в кошмарные ночи. Острый разум безжалостно обнажал черную пустоту в жизни, которую уже нельзя заполнить. Выражение лица князя приобрело новую черточку. В уголках плотно сжатых бескровных губ пролегли чуть заметные морщинки. Князь чувствовал приближение катастрофы. Казалось, на нить нанизана последняя жемчужина, и судьба готова завязать узел...

Властный стук в дверь прервал размышления. Так заявлял о своем посещении только Гасан.

Гантимуров поднялся с постели, сунул ноги в туфли, освежил лицо холодной водой, тщательно вытер, покрыл постель одеялом и, завернувшись в теплый халат, открыл дверь. Гасан вошел, остановился посредине комнаты.

«Если бы все люди умели выражать свои мысли, как этот самодовольный дикарь, тогда бы язык для них стал совершенно излишним», – подумал князь, взглянув на старшину.

– Сын первой жены Гасана уехал на берег Гуликанов! Его сердце не хочет, чтобы гордая коза умерла. Но она умрет! Так хочет Гасан. Но об этом может узнать губинатр...

Гантимуров, казалось, пропустил мимо ушей слова старшины. Лишь тонкие брови приподнялись, указывая, что ему не совсем безразлично сообщение.

– Поездка на рудник окончилась удачей?

– Гасан повезет золото в Читу.

Старшина свысока созерцал хрупкую фигуру князя, который наблюдал в окно рождение дня. Он даже не подозревал, что Гантимуров, словно кедровка, шелушит его слова, выхватывая семя, отбрасывая шелуху...

Упоминание о золоте лишь подтвердило его предположения. Отсюда и начиналась цепочка несложных рассуждений. Компания спешит, если предпринимает столь рискованное путешествие по тайге. Почему? Срок доставки груза определен в десять дней. Вознаграждение по крайней мере в двадцать раз превышает обычное. Значит... Восстание. Это было то слово, которое неотступно преследовало его последние дни. В кошмарные ночи вторгались вооруженные охотники и еще какие-то люди, пылала тайга, и он метался в ней, как запуганный олень... Днем мысли приходили в порядок. Он рассуждал спокойно, но тревога не уходила, наоборот, она становилась реальнее, зримее. Князь начинал бояться этой глухомани, где ни судьи, ни пристава – один вольный ветер да охотники, которые по первому слуху с Большой земли поднимут на ножи, когда этого вовсе не ждешь.

Гантимур зябко передернул плечами. Восстание! Уходить. Куда? На родину... Что такое родина? Тому, у кого есть золото, везде родина. Это истина... Следует выбираться в город. Да, будучи на пожаре, рискуешь неожиданно сгореть...

Взглянув на старшину, который, потрясая кулаками, излагал свои мечты, Гантимуров усмехнулся:

– В какое время сын старшины достигнет междуречья?

Вопрос вернул Гасана к действительности.

– Этот пень! Он будет там через два солнца.

– Сегодня отец Нифонт отправляется в междуречье по своим делам, он может нагнать его в пути и поговорить с ним.

– Голова Гантимура достойна быть самой большой головой! Но он не имеет сердца Гасана, который скоро станет больше чем князь.

На желтоватых щеках Гантимурова дрогнули желваки.

– Господин управляющий просил князя навестить его. Князь отправится вместе с вами, старшина, – холодно произнес он.

Глава вторая

1

Перфил проспал почти сутки. Необычное нервное напряжение вылилось в мертвецкий сон. Когда он увидел, что вся его утомительная гонка оказалась бесцельной, последние душевные силы покинули его.

Очнулся он от прикосновения чего-то холодного, с трудом раскрыл опухшие веки. Сперва увидел костлявые черные руки, которые двигались взад и вперед перед его глазами. Потом ощутил связь между этими движениями и холодным прикосновением ко лбу, затем увидел прищуренные глаза и беззубый рот Куркакана. Наконец понял, что шаман изгоняет недуг из его тела потиранием березовой палки[19]19
  Один из методов «лечения», применяемый шаманами.


[Закрыть].

Перфил уселся на шкурах, тупо огляделся.

– Глаза Куркакана рады видеть сына хозяина! – торжественно воскликнул шаман. Он внимательно изучал лицо безмолвного Перфила, но ничего не видел, кроме мрачной отчужденности. Взлохмаченный, перемазанный, опухший, Перфил вселял в него страх.

Почему так внезапно прибыл сын Гасана? Что случилось? Что сулит это ему, Куркакану? Эти тревожные вопросы вихрем носились в голове.

– Снова увидевший солнце забыл об уважении, – быстрые пальцы Куркакана перебирали гладко обструганную палку. – Целый путь солнца и луны его душа была во власти злых духов. Они хотели взять душу сына Гасана. Но Куркакан много старался. Куркакан мерил его голову! Куркакан тер его самой белостволой. Куркакан много беседовал со своими духами! Куркакан сделал, что глаза сына Гасана снова увидели солнце.

Шаман распалялся. Он уже не говорил, а выкрикивал. Но Перфил не замечал его. Всматривался в полутемный конус юрты и не шевелился. Он даже не удивился, что очутился здесь. Неожиданно он пошевелил ноздрями, уловил знакомый раздражающий запах. Повернув голову к пологу, увидел Семена. Тот сидел возле входа на обрубке дерева, окутанный полумраком, и наливал спирт. Перфил поднялся, равнодушно шагнул мимо бормочущего Куркакана, опустился прямо на землю рядом с Семеном. Тот молча протянул ему кружку...

Семен и Перфил сидели неподвижно. В юрте заметно холодало. Куркакан, сердито отфыркиваясь, стал раздувать очаг, поднимая облака серебристой пыли. Ему долго не удавалось разжечь костер. Головня потрескивала, алела, робкий огонек лизал отсыревшие ветви лиственницы, затухал. Куркакан наконец не выдержал.

– Буни, – зло выругался он и, протянув руку, схватил бутылку из-под носа Перфила, плеснул спирта на ветки. Синеватое пламя взметнулось вверх.

– Спирту! – бросил Перфил, не оборачиваясь.

Куркакан проворно разогнул спину: сын Гасана обрел дар речи!

– Арака равна доброму духу! – Куркакан выждал, когда Перфил выпил спирт, и заговорил вкрадчивым голосом.

– Хорошо ли хранят духи вторую мать сына Гасана? Вернулся ли разум в ее голову?

Перфил ответил равнодушно:

– Слезы съели ее глаза.

Куркакан зажмурился, полувоздел руки к небу.

– Хорошо ли берегут духи самого хозяина-Гасана?

Этот вопрос Куркакан задал не без тревоги. Так же не без тревоги ждал ответа. Однако Перфил снова медлил. Налил спирта, хлебнул, остатки отдал Семену. Равнодушно сковырнув грязь с покрасневшей щеки, бесцветно обронил:

– Он уехал в город. Об этом его просит сам царь.

У Куркакана – как камень с плеч.

– Сам царь?! Гасан станет равным губинатру. Хе-хе-хе! Куркакан и его послушные хорошо помогают хозяину-Гасану. Они станут помогать и сыну!

Перфил молчал. Это обидело Куркакана, но он не подал виду.

– Зачем сын Гасана пришел на берег двух Гуликанов?

– Встретить зеленые дни.

Жидкие брови шамана поползли кверху.

– Встретить зеленые дни? Однако праздник начался без тебя?

– Олени на тропе подохли.

Куркакан не верил, но не чувствовал для себя никакой опасности в этом визите и решил прекратить бесполезные расспросы. Он хорошо видел далеко не бодрое настроение своих собеседников и искал тему для разговора, который мог бы развлечь их. Сделать это при помощи спирта до сих пор не удавалось. Перфил с каждым глотком становился угрюмее. Семена, очевидно, тяготили мрачные мысли. Куркакан смотрел на него, злился: спирт всегда делал Семена таким, как жирный кусок мяса голодную собаку, и его язык становился хвастливым! А теперь он сидит как ночь, только глаза блестят. Смерть дочери зайца владеет его головой и сердцем!..

Сам Семен это подтвердил.

– Страшно. Пока смотрят мои глаза, она будет стоять в них. Плохо. Совсем плохо я сделал... – тихо прошептал он.

В юрте воцарилось молчание. Слышно было, как в очаге потрескивают ветви.

Мозг шамана лихорадочно работал. Духи? Куркакан даже сплюнул в сердцах. Ими можно напугать Семена?! Он погрыз кончик косы, усмехнулся. Как мог забыть? Теперь глупая голова взяла верное направление!

Сделав вид, что не замечает Семена и не слышит его слов, Куркакан заговорил восторженным голосом:

– Плохо, что сын Гасана не застал начала праздника. Он не видел больших игр на берегу Гуликанов. Здесь первым стал Семен! Люди много кричали ему.

– Да, это так. Кричала сама дочь Тэндэ... – Семен умолк, ссутулился.

Куркакан поперхнулся: его слова стали совсем бессильными как березовая палка, изгоняющая недуг! А этот ленивый боится высунуть язык!

Шамана бесило.

– Хозяин-Гасан вернется из города равным губинатру. Он возьмет Семена в свою юрту!..

– Да, это так, – вяло обронил Семен.

Куркакан воспрянул духом. Он продолжал говорить, и говорил долго. Даже не заметил, как Семен и Перфил уснули. Они где сидели, там и свалились. Куркакан встал, носком унта отодвинул Семеновы ноги, которые загораживали проход, подошел к Перфилу. Хотел подложить под голову ему шкуру, но раздумал. Махнув рукой, вернулся на свою постель. Тревожные мысли не выходили из головы. В ушах отчетливо стояли слова Семена: «Плохо... Совсем плохо я сделал...» Он перестает верить Куркакану. Перестает уважать его. Почему? Аюр?! Да, он сразу догадался, что душа дочери Тэндэ не нужна духам. Нужна – хозяину. Он знает. Да... И его охватил страх. Он вспомнил два немигающих глаза. Они пронизывали до самых печенок, леденили кровь.

– Это глаза волчицы! – прохрипел Куркакан, вскакивая. – Самой волчицы!..

Был такой случай в жизни Куркакана.

Стойбище тогда зимовало в вершине Большого ручья, в глухом распадке. Звездным январским вечером он шел после сытного «сэвэна» в свою юрту. Идти было недалеко. И вдруг в десяти шагах от себя он заметил серые тени.

Волки бежали наперерез, через ручей, след в след. Куркакан хорошо знал, что во время гоньбы поведение стаи зависит от настроения волчицы, и не особенно испугался, полагая, что она пробежит мимо. Однако на всякий случай остановился возле дерева, придерживаясь рукой за ветви.

Волчица даже не удостоила его вниманием. Зато последний волк остановился, пощупал его светящимися глазками, махнул хвостом и побежал за стаей. Куркакан дружелюбно помахал ему вслед бубном. Однако едва он сделал два-три шага от дерева, как к изумлению обнаружил, что светлячки несутся к нему с бешеной быстротой! И что ему помогло взлететь на дерево?! Через мгновение он сидел на тонких сучьях, обхватив спасительный ствол обеими руками. Правда, кусок унта остался в зубах волчицы да бубен на потеху ее собратьям.

Долго пришлось отсиживаться Куркакану на лиственнице, едва не застудил кровь. И сколько раз собирались волки оставить его в покое! Они отбегали, скулили, зовя самку, но та не желала уходить от дерева.

Наконец один волк подбежал, игриво куснул ее ухо, потрогал лапами морду, и отхватившая унт, на прощание щелкнув зубами, побежала своей дорогой...

Тогда спасло дерево, а теперь?..

Куркакан бессильно опустился на шкуры, склонив голову. Плохо, когда олени отбиваются от стада и уходят в тайгу к своим диким сородичам. Хуже, когда в стадо приходит дикий олень и становится его вожаком: стадо перестает слушаться хозяина и может затоптать его. Этот, живший у русских, хочет стать вожаком. Будет совсем плохо, если все люди пойдут его следом...

Долго сидел Куркакан в раздумье. Умирающий очаг в последний раз глянул мутным глазом, и сумерки сомкнули объятия. Сейчас же в углу замерцали две зеленоватые точки. Многие годы этот холодный свет властвовал в ночи, согревал сердце хозяина. А теперь он мертв. Теперь это всего-навсего чучело из травы и шерсти. Куркакан пожелал, чтобы его любимец-филин и после смерти оставался рядом...

Свежий ветерок неожиданно всколыхнул полог, заглянул в юрту, плеснув запахом хвои и дождя.

– Буни! – чертыхнулся Куркакан. Он встал, прикрывая голое тело кабарожьей шкурой, подобрался к пологу, расправил его и придавил камнями. Бормоча проклятия, вернулся на место. Попробовал прилечь, но сейчас же вскочил. Страх и бессильная злоба томили сердце.

– Куркакан сам пойдет к этому с глазами волчицы...

Наспех закутавшись в свой грубый наряд, шаман вылез из юрты.

Вечерний лес обдал свежим дыханием, крупные капли дождя ударили в лицо. Он втянул голову в плечи и быстро двинулся к стойбищу.

Куркакан рискнул открыто пойти в наступление.

2

Дождик налетел совсем неожиданно. Невесть откуда набежала тучка, рассыпалась радостной слезой и ушла догонять уходящее за гольцы солнце. Она даже не нарушила говорливой таежной жизни: отсчитывала годы кукушка, щелкал клест, стучал дятел. Стук топора раздавался в тайге звонкой радостью...

Герасим, подрубив сушинку, уперся плечом в ствол, нажал. Дерево качнулось и упало с гулким уханьем. Смахнув с мокрых волос щепье, Герасим принялся кряжевать сушинку. На душе у него, как в затяжное ненастье, пасмурно. Рядом монотонно гудит вылезший из берегов Гуликан. Сколько задержит их здесь река – день, два, неделю? А ведь он рассчитывал обернуться за четыре, многое – шесть дней. Да, прикидывал! И Лизавете Степановне не сказал ни слова. Ушел крадучись, как преступник. Хоронился – от кого? От самого себя? «Лизавета Степановна не должна ниче знать!» Слюнтяй. Всякая сволочь может из Гераськи лепить булки. Зачем опять пошел в Угли? Кому их надо?.. Кому жа?..

– Сволочь, – Герасим с силой всаживает топор в дерево. Радугой брызжет красноватое щепье. От костра доносятся веселые голоса, смех... Они стегают Герасима, как бич. Почему они могут смеяться и радоваться, а он – скрипеть зубами от боли? Почему жизнь давит на его хребтину, как бычье дышло?..

Сплюнув сквозь стиснутые зубы, Герасим садится на бревно, достает кисет, отрывает клок газеты. Однако, заметив чернильные росчерки, бросает. Рвет снова. В глаза лезут буквы. Он бессознательно складывает их. Неожиданно рождается емкое слово «кровь». Оно еще ничего не говорит Герасиму, но его упорный взгляд движется дальше по строке. Рядом с первым встает второе слово – «мужика». Кровь мужика – это доступно пониманию, если кровь сосут из твоих жил с самого детства.

«Кровь мужика вдоволь пили и фабриканты и помещики. Но кровопийцы захлебнутся! Царизм на краю гибели...»

Герасим хмуро оглядывается в сторону костра, туда, где сидят Силин и молодой парень-бурят и весело переговариваются. Он поднимает с земли брошенный клочок газеты, снова упорно складывает буквы: «Рабочие и мужики доказали, что они способны сбросить со своих плеч эту нечисть. Свернуть голову кровожадному царизму. Тогда свобода, воля – мужику, кандалы – для тех, кто их породил!.. За оружие, товарищи пролетарии!..» Герасим хмурит брови, но в душе рождается какое-то непривычное волнение. Он силится постичь весь смысл этих слов – понятных и в то же время таинственных. Свобода, воля... Не он ли ищет ее всю жизнь! Сперва искал в городе, потом здесь, в тайге. Пытался добыть нечеловеческим трудом и с помощью золотой россыпи. Но она ускользнула из рук. Он даже не добыл право быть рядом с любимой!..

Нет, не верит Герасим этим страстным словам. Многое непонятно ему. Он долго смотрит на газету, размышляет. Потом складывает ее, сует в карман. Сидит, хмуро прислушивается к веселым голосам напарников...

У костра – оживление. Павел Силин и его товарищ разбирают харчи, переговариваются.

– Ух! Совсем забыл. День шли вместе, маленько работали вместе, а забыл, – на широком простодушном лице парня огорчение, – забыл спросить: как тебя звать?

Силин, развязывая мешочек с чаем, подмигивает:

– Матка с батькой Миколкой нарекли да в церковь понесли. Но поп да дьяк судили-рядили – враз заголосили: «Миколка, помилуй господи, – на небе бог! Да и на земле Миколка не так уж плох: одному спину почешет, другого тюрьмой потешит...» Вот судили-рядили – установили: Пашка – рвана рубашка, пупок наголе.

Парень смеется заразительно весело, блестя черными глазами.

– Ух, веселый Пашка – рвана рубашка. Ты Пашка, а я Дагбашка: мы – братишки!

– Все мы братишки. – Силин обхватывает своей огромной пятерней твердую руку Дагбы, улыбается.

– Все братишки? – удивленно восклицает тот. – Нет, ты братишка. А Гераська какой братишка? Как волк на барана, смотрит на человека Гераська. Почему он такой?

Силин задумчиво накручивает на палец русые колечки бороды. Подходит Герасим с кряжем на плече. Бросив его, садится, завязывает оборку на ичиге.

– Мудреный вопрос, брат, – наблюдая за мрачным лицом Герасима, отвечает Павел. – Послушай-ка такую притчу. Жили-были три мужика. Но жили – не тужили, землицу пахали, хлеб жевали, своим потом запивали, нужду треклятую песней сдабривали. Прослышал об их веселом житье Миколка. Кумекает: мол, дай-ка я пособлю, прикину на загорбок нужды, чтоб хребет пониже к земле склонился, небось думать забудут о песне. Ну и прикинул. Собрались мужики и соображают, как с этакой нуждищей по свету мыкаться. Один придумал: мол, заберу я свою долю на загорбок – она все же не так велика, – буду волочь одинешенек. Так и сделал. А двое других порешили не делиться, тащить ее, окаянную, полником по переменке. Одни несет – другой отдыхает, так перебрасывают нужду с загорбка на загорбок да песни попевают. Ну, а третий со своей нуждой едва ноги переставляет, на душе – ночь, зверем глядит: гнет она, треклятая, все ниже к земле, невмоготу уж.

Павел помолчал, заметив, как сверкнули глаза Герасима, продолжал:

– Но пришла пора, и открылись глаза у мужика. Вернулся он к своим братьям, что горе-нужду не развешивали, а на одном загорбке несли...

– Вернулся к братишкам! – с удовольствием повторил Дагба. – И он стал не такой, как этот Гераська?

Герасим так приналег на оборку, что сыромятный ремешок не выдержал, лопнул. Молча зыркнув на Дагбу, не сказав ни слова, пошел от костра.

– У-у, колючая ветка в стоге сена, – сердито прогудел ему вслед Дагба. – Он немного стал нойоном, арендатором. Золота много нашел...

Силин поднялся, притянул к себе парня, размышляюще заговорил, провожая взглядом сутулую спину Герасима.

– Не то. Он, ты и я, как тройка гнедых. Всю жизнь гнем горб на хозяина. Я узнал его с год назад. Работали в одном забое, покуда не заварилась каша. А заварилась через него.

Заграбастал управляющий по гривеннику с каждой души из заработка за украденный самородок, но и золотнишники взбунтовались. Отказались от работы, а Герасим первый полез в забой. Вот и случилась драка. После этого хозяин и приблизил его. Да, видать, не сладка Герасиму эта милость. Темно у него на душе, заскорузло. И золото нашел, верно, но и ему не рад. Видишь, как гнет его к земле, паря,

– Помрет-пропадет Гераська, – вздохнул Дагба.

– Отойдет. Ты не приставай к нему.

Павел легонько толкнул Дагбу, улыбнулся:

– Но, ладно. Давай-ка вари чаек, как ты говоришь, ташеланский, чтоб на душе оттеплило. А я пособлю Герасиму дров натаскать.

– Братишка еще не пил такой чай, какой в Ташелане варят? Дагбашка сварит! – обрадовался парень...

Силин и Дагба с наслаждением пьют зеленый, чуть подсоленный, с блестками масла чай, отдуваются, потеют. Герасим сидит в сторонке, глотает чай, угрюмо уставившись на костер. Даже сейчас между его бровями резкая, глубокая складка. Когда же раскроется душа этого нелюдимца? Распахнется ли?..

А Павел смакует каждый глоток да похваливает.

– Хорош чаек. Ни разу не пивал. Такой пить надо с настроением, на душе теплеет.

– Дагбашка сварил бы еще лучше, но у него нету молока! – краснеет от удовольствия и горячего чая парень...

На берегу жарко пылают костры. Дым расползается над деревьями, легкой пеленой висит над ложбинкой. Приближающаяся ночь усиливает звуки: явственнее становится гул реки, людские голоса, покашливание оленей. Над табором властвует какая-то чуткая настороженность. Люди ходят и сидят, пьют чай, готовятся к ночлегу, переговариваются, но все это делают с хмурой озабоченностью.

А Гуликан гудит, утюжа песчаное дно...

Иногда от палатки, что притаилась на отшибе у сопочки, доносится властный голос.

– Ха! Гасан знает, что делать. Или ты, а не Гасан здесь хозяин?

И снова предостерегающий рокот.

– Сволочь, – не выдерживает Герасим этой удручающей музыки.

– Кого ругаешь ты, сердитый Гераська? – живенько откликается Дагба, протирая котелок пучком травы. – Кого?

– Тебя.

Дагба аж подскакивает на месте. В полном недоумении смотрит на Силина, который, полулежа на локте, безмятежно дымит трубкой, переводит жгучий взгляд на Герасима, щеки его вспыхивают.

– Меня?! Что, Дагбашка на твоей дороге сел? Нойон я? Зеленецкий? Или чай хлебал с ним из одной кружки?.. Глупый баран ты, Гераська.

Парень горячится, сыпя вопросами и восклицаниями, а Герасим даже не смотрит в его сторону. Отвернувшись, как от надоедливой мухи, курит, жует самокрутку. Силин в свою очередь с интересом наблюдает за ним.

«А ведь прошибет он тебя до самой печенки, будь она хошь за тридцатью и тремя запорами. С таким, паря, если не заговоришь, так взвоешь», – размышляет он с удовольствием.

Наконец Дагба, видимо излив негодование, сердито усаживается у костра.

Вечер мог окончиться миром, если б не Павел, которому очень хотелось добиться от Герасима хотя бы слова человеческого.

– Слышь, – начинает он с самым безвинным видом, обращаясь к насупленному Дагбе, – а я ведь неверно закончил притчу о мужиках. Душой покривил, сказал, как сердцем хотел. Не вернулся он к своим братьям, – Силин глубоко затягивается табачным дымом, Дагба поднимает брови. Только Герасим сидит не шелохнувшись. – Не вернулся. Видно, крепко его душа обросла мохом, и продал он ее одному богатею, вроде нашего управляющего Зеленецкого. Чуешь? А потом решил ожениться на его дочке. Чтоб поближе стать к золотишку, значит, да сесть на загорбок своих же мужиков.

Дикие огоньки в глазах Герасима предупреждают Павла, но он спокоен... Герасим встает даже медленнее, чем обычно, хотя все в нем бурлит, так же неторопливо выдергивает из земли обожженный огнем таган. Павел вовремя успевает свалиться на землю – дубинка свистит над самым ухом и, глухо хлестнув по дереву, с хрустом надламывается.

Длинная минута проходит в зловещей тишине. Дагба сидит, раскрыв рот, не в состоянии вымолвить ни слова. Герасим и Силин молча стоят друг против друга.

– Но, язви тебя, скор ты на руку! – наконец вздыхает Силин. – Будь я таким же, то нам с тобой таганов не хватило бы. Пришлось бы тебе, брат,– Силин подмигивает Дагбе, – новые рубить да нам подбрасывать... Но садись, паря, поговорим на открытую душу. Садись!

Павел садится у костра, достает трубку.

– Закуривай. Охолонешь скорее.

Герасим швыряет таган на землю, вытаскивает кисет, руки его заметно дрожат. Наконец и Дагба обретает дар речи. Он возмущается, разглядывая сломанный таган.

– На чем чай варить будем? Надо новый рубить. Если бы ты, Гераська, сломал его о свою баранью голову, Дагбашка срубил бы тебе еще десять...

Парень, продолжая ворчать, идет вырубать новый таган, а Силин и Герасим молча жгут табак. Нелегко завязать разговор по душам, если души-то как два разных сапога. Ох, нелегко!..

Герасим под запал пожирает самокрутку, играет желваками. Силин прочищает трубку, внимательно осматривает пруток, пропитанный никотином. «Вот этак бы душу Герасима прочистить, – думает он, – но как найти к ней такой же пруток?»

– Нескладна твоя житуха, Герасим, – тихо говорит Павел. – Озлобила тебя трижды клятая жизнь, а ты и поддался, залез в себя и створки захлопнул. Бредешь одинешенек по пням да колодам. Неужели тебе не встретилась ни одна добрая душа? Неужели тебе и помянуть добрым словом некого?

Герасим некоторое время молчит, ковыряя сучком землю.

– А тебе кака забота, – бурчит он. – Или в душеспасители метишь?

Голубые глаза Силина вспыхивают гневом.

– Эх, ты. Плевать мне на твою душонку, будь ты каким-нибудь выродком-кровопийцем. Ты же рабочий до самой середки, язви тебя. Ты им и останешься, хоть закладай душу самому дьяволу. Мы с тобой одного поля ягодки, как ни верти. Значит, нам не по разным стежкам тащиться. Чуешь?

Герасим пытливо смотрит на Павла и вдруг чего-то пугается. Неловкими пальцами застегивает на груди грязную рубаху, будто опасаясь, что все скопленное в сердце годами и тщательно упрятанное от людских глаз, вот-вот прорвется наружу...

Силин продолжает:

– Чую, и в эти Угли ты идешь не с легким сердцем. Вроде тебя силком туда тянут. По чо ты идешь туда?

Эти слова возвращают Герасиму все его самообладание. Он снова уходит в себя.

– А ты?

– Меня послали золотнишники. Народ послал. Я иду, чтоб на прииске хошь малость нужды убыло. Чтоб рабочим и их семьям, ребятишкам жизнь чуть полегчала... Не о своем хребте забота...

Какая-то болезненная усмешка скривила плотно сжатые губы Герасима. Он хотел что-то сказать, потом поднялся на ноги, скомкал в кулаке ворот телогрейки. Постоял, задумчиво шаря по земле глазами, негромко обронил:

– Полегчала...

Герасим делает шаг от костра, останавливается, оборачивается к Силину, снова хмуро роняет:

– Полегчала...

Еще больше ссутулившись, он уходит. Силин внимательно смотрит ему вслед, теребит бороду: «Хлебнул ты, брат Герасим, горького через край. Зверем глядишь, а душа, как у младенца. Поэтому-то ты и прячешь ее от людей... Ничо, поймешь, что вокруг тебя не только недруги, как от сна очнешься. И захочется тебе столь доброго людям сделать, что и сто годков покажутся малостью...»

Павел, улыбаясь своим мыслям, встает, поднимает с земли сломанный таган. Может, с этого тагана и зачнется его жизнь? Почем знать...

– Не печалься, братишка, – раздается за спиной Силина звонкий голос Дагбы. – Я срубил новый таган. Вон какой хороший. Березовый, веником пахнет, лесом пахнет, степью...

Павел крепко притягивает парня к себе, тихо говорит:

– Ты не трожь Герасима. Пускай побудет сам с собой. Чую, скоро ты увидишь его в иной одежке.

Дагба в недоумении смотрит в сторону мохнатой лиственницы, где под ветвями на брошенной телогрейке лежит Герасим. Лежит с открытыми глазами, сложив руки на груди. Непонятно, в какой другой одежке он будет скоро?..

Парень озадаченно чешет нос, однако сейчас же вспыхивает как порох.

– Слышал, братишка, как Гасан ругался с помощником Комля? – восклицает он, усаживаясь рядом. – Слышал, как Гасан кричал: «Я здесь хозяин!» Почему он хозяин? Разве тайга его? Лес его? Вода его? Птички его?

Силин не очень весело улыбнулся.

– Скажи, а ты давно здесь, в тайге-матушке?

– Второе лето кочую.

– А родом-то далекий?

– Из Ташелана. Это от Верхнеудинска недалеко будет. Пока чашку-две чаю улусник выпьет – дойдешь до Ташелана. Верст двадцать, говорят. Там мои батька с маткой жили. Юрта и земля была, травы вокруг много было. У-ух, как много.

Дагба восторженно осматривается вокруг и, вскинув брови, со свойственной ему неожиданностью спрашивает:

– Скажи, братишка, кто такой кабинет? Наверно, шибко большой начальник, арендатор? А кто такой ре-се-де-ре-пе? Наверное, самый большой нойон, больше кабинета?

Павел с нескрываемым любопытством смотрит на парня, не зная, что и ответить.

– Как тебе сказать. Да ты откуда знаешь об этом? Сорока на хвосте принесла, а?

Дагба вздыхает.

– Был в Ташелане русский арендатор Никитка. Земли много имел, степь большую имел. Мои батька и матка каждое лето косили ему сено. Косили, пока не пропали. Я остался один и тоже все косил. Потом пришли к Никитке улусники, говорят: большой нойон ре-се-де-ре-пе из города хорошую бумагу прислал. Вот что, говорят, в этой бумаге: «Бедные улусники, отбирайте земли у кабинета и сделайте их своими». Вот суглан нашего Ташелана поставил: разделить все земли по бедным юртам. Мне говорят: Дагбашка, возьми и ты себе немного земли, будешь сам хозяин.

Дагба снова шумно вздохнул.

– Но, а ты? – Силин подвинулся ближе. – Обрадовался, поди.

Брови Дагбы взлетают вверх.

– Почему обрадовался? Я жил, сено косил для Никитки – получал деньги. Зачем мне земля?! Самому себе сено косить – самому себе деньги платить? Зачем?

Силин весело смеется.

– А ты бы сказал Никитке: давай-ка, мол, засучай рукава да бери косу. Я на тебя горб гнул, теперь ты на меня попотей. А сено сбывал бы самому кабинету.

– Зачем продавать-торговать? Разве я арендатор? Разве нойон? Или кабинет какой? Тьфу!

– И ты бросил все и ушел?

– А что бросать Дагбашке? Юрту взял Никитка за долг. А земля есть кругом. Улусники сказали: «Иди, Дагбашка, на прииск». А мне неохота идти на прииск. Я хочу видеть много земли, шибко много. Во как здесь, и я стал охранником у Комля, стал ходить в город и обратно. Иду по тайге и радуюсь: ой, как много земли! Арендатора нет. Кабинета нет! Тайга большая и ничья. Она моя, твоя, Гераськина и многих людей, кто ходит здесь, слушает ее голос... Хорошо! Иду по тайге – она говорит со мной голосом птичек. Лягу спать – говорит ручейками. Хорошо!

Парень тихо смеется.

– Хорошо!..

И снова у костра тихо. Силин задумчиво глядит в счастливое в своей невинной радости лицо парня. Братишка! Еще совсем дите. Но и он почувствует великую силу, когда поймет, увидит, что вокруг него! Идет с открытой душой навстречу суровой правде, ищет дорогу. Да, когда-то вот так искал и он, Павел Силин. Искал с веселой шуткой, хотя сердце сгорало от ненависти. Шесть месяцев тюрьмы, освобождение, бурлящая Чита, просыпающаяся родная деревня с тихой могилкой стариков. А он один как перст. Мотался неприкаянный. А вот нашел. Нашел на далеком Витимском прииске. Да и не один нашел дорогу к правде. Ножин-старикан, десятки других, как он, с огрубевшими руками, обветренными лицами и ненавистью в сердце. Как это случилось? Началось с драки, виновником которой был Герасим, которая вылилась буйной, скопленной годами силой. Она сблизила, собрала людей, как пальцы в кулак. Вот тогда и Ножин, скупой на слова, неторопливый на дело, да и каждый почувствовали в себе такую силу, что горы в пору ворочать!..