Текст книги "В гольцах светает"

Автор книги: Владимир Корнаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Найдет эту дорогу и Дагба и Герасим... а нашел ли его закадычный друг Аюр Наливаев? Где сейчас он, Лешка?

В верхушках деревьев прошелестел ветер. Ветви встрепенулись, обмахивая звездное небо...

3

Миновав опушку, Куркакан затаился под лиственницей. Осмотрелся. Монотонно шуршал дождь. На яру грудкой лежало обгорелое жердье, горбились сплавленные огнем шкуры.

Перед юртами горели костры. Возле некоторых сидели люди. Они держались тесными группками, как куры в ненастье, притихшие и хмурые. Время от времени кто-нибудь из них поднимал глаза на опушку и смотрел долго-долго...

Куркакану становилось не по себе от этих угрюмых взоров. «Если все они пойдут его следом?!»

Он быстро добрался до берега Малого Гуликана, нырнул в черемушник. Тропа виляла почти над самой водой, гибкие ветви хлестали по лицу, осыпали холодными брызгами. Дождь барабанил по речной волне, пузырился.

Вынырнув из черемушника, Куркакан очутился в четырех шагах от берестяного жилья Аюра. Прислушался. До слуха доносился голос самого хозяина. Добродушный, как мурлыканье довольного кота. Куркакана покоробило. Идя сюда, он рассчитывал на встречу с разъяренной рысью и приготовился к схватке, а встретил... Здесь было что-то непонятное...

– Буни, – выдохнул он, придвигаясь к юрте.

Аюр сидел на груде разбросанных шкур, держа на коленях сынишку. Посредине ярко горел костер, наполняя юрту веселым треском. Аюр волочил по шкуре трубку, малыш тянул ручонки, норовя поймать ее. Глазенки сына блестели, схватив трубку обеими руками, он тащил ее в рот.

– Ойя, Павел! – приговаривал Аюр, раскачиваясь. – Ойя, ты хочешь иметь такую же большую трубку, из которой курил твой крестный! Скоро ты станешь большим, научишься строить русские слова, как юрту. Тогда твои глаза увидят то, что оставила на трубке его рука. «На память!» – вот что увидят твои глаза, когда ты станешь большим. Твои глаза будут видеть только солнце. Ночь, пожалуй, совсем уйдет из сопок. Тогда Павел, пожалуй, захочет...

Полог распахнулся, и в юрте бесшумно появился Куркакан. Его глаза разом обежали жилище, остановились на лице Аюра. Аюр потрепал пухлую щечку сынишки, спокойно заключил:

– Пожалуй, Павел захочет жить в русской избе.

Продолжая разговаривать, Аюр осторожно устроил сынишку в люльку и, словно не замечая Куркакана, вернулся на свое место.

Куркакан вскинулся:

– В этом жилище забыли обычай!

– Когда волк приходит к своему соседу, щелкает зубами, медведь ревет, а человек говорит «здравствуй», – заметил Аюр. – Вошедший всегда найдет место у этого очага.

– Кто не уважает духов и того, кому они послушны, равен траве без дождя, стреле без лука, – бросил Куркакан, пристраиваясь возле очага.

– Дождя в сопках мало – слез много: всегда трава останется зеленой. А стрела... – Аюр поднял голову, простодушно уставился на Куркакана. – Пусть имеющий бубен скажет: разве нельзя стрелять без лука?

Куркакан ответил смешком.

– Сопки помнят: был один, кто хотел сошками загонять солнце за горы. Он, пожалуй, имел голову великого охотника...

Глаза Аюра вспыхнули, Куркакан осекся.

– Пусть говорит имеющий шапку с кистями: как стрела без лука попала в дочь Тэндэ? Как?!

Куркакан не ожидал ловушки. Он отшатнулся, побледнел.

– Твой глупый язык говорит, что знают одни духи!

Аюр расхохотался. Но так, что Куркакана покоробило: в смехе была ненависть.

– Елкина палка! Клянусь иконой Чудотвора – я знаю больше всех духов!..

Куркакан вскочил. Поднялся и Аюр.

– Ты отдал душу русскому Миколке – ты перестал быть человеком нашего рода. Так говорит обычай! Да, так говорит обычай! Ты можешь принести горе! Горе! Слезы! Об этом узнают все люди стойбища, – Куркакан говорил все увереннее, тише, с шипением. – Да, люди стойбищ хорошо знают, что несут им русские. Они рубят тайгу, роют землю. Звери уходят из тех мест, где они появляются. Голод идет по их следам. Голод. Голод. Люди узнают об этом...

Аюр даже растерялся под неожиданным натиском шамана.

– Елкина палка! Если бы все люди знали, что знает Аюр! – воскликнул он и умолк, сбитый с толку смехом Куркакана.

– Что знает Аюр? Что? Пожалуй, то, что сын Луксана показал тропу русским в Анугли. Хе-хе-хе...

Аюр не ответил, нырнув в угол юрты, вернулся с берестяным туесом. Куркакан ничего не успел сообразить, как он, отшвырнув крышку, сунул ему под нос лоскут вонючей кожи.

– Без вонючей воды шкуры не хотят гореть. Это видели все, кто был на берегу Гуликанов. Они видели в твоих руках такой же пузырь. А этот я нашел на месте своей юрты... Вот что знает Аюр!

Куркакан взмахнул руками, намереваясь схватить туес, но тот ускользнул из-под носа. Шаман хрипло рассмеялся...

– Как скажешь, что этот найденный ходил на поясе Куркакана? Как?.. Как-то длинноухий пришел к лисе, сказал: «Один глупый заяц ходит к осине рядом с твоей юртой и грызет кору. Он хочет, чтобы осина упала на твою голову!» Рассердилась лиса! Сильно рассердилась! Спросила: «А на кого он походит?» Язык глупого вылез из своей юрты: «Он похож на комок снега. Концы ушей у него помазаны сажей!» – «И он не имеет хвоста?!» – спросила лисица. «Да, это так!» – «Это ты и есть тот заяц? Проглочу тебя вместе с унтами!»

Куркакан перевел дух, снова рассмеялся.

– Как скажешь? Разве на нем есть следы рук Куркакана? Разве в юрте каждого не найдешь такой пузырь, в котором он носит по тайге воду? Может, ты сам сжег свою юрту?!

Куркакан беззвучно смеялся. Аюр обрел спокойствие, хотя на его лице играли желваки.

– Но к лисице могут прийти все длинноухие и сказать: «Твой пышный хвост мешает нам видеть солнце. Мы обольем его вонючей водой и подожжем». Разве скажешь, что это не твой хвост мешает, а хвост глупого зайца?!

Смешок застрял в груди шамана. «Они могут пойти одним следом! Этот с глазами волчицы знает, о чем думает мое сердце.»

– Буни! – прохрипел он в лицо Аюра и, задыхаясь, выскочил из юрты...

Солнце догорало, лучи били прямо в глаза. Куркакан плевался, бормотал проклятия и мчался через поляну. Если б на его пути выросла юрта, то он бы врезался в нее, осыпая ругательствами недальновидных жильцов. Так почти и вышло. Куркакан с разбегу ткнулся в оленью морду, отскочил, неистово выругался, только после этого пришел в себя.

Посредине поляны возились люди. Их было много. Слышались повеселевшие голоса.

– Нифошка приехал...

– Он оставил своего Миколку одного. Миколка будет скучать без крестителя...

Отец Нифонт не слушал охотников, суетился, устанавливая палатку. Люди помогали ему.

– Скоро ли придет купец Черный на берег Гуликанов?..

– Пожалуй, ружье надо. Красивую материю надо. Патроны надо.

– Привез ли с собой креститель напиток Миколки?..

Люди приумолкли, как только Куркакан подошел к ним.

– Люди помогают строить свое горе, – зашипел он, прокладывая себе дорогу к отцу Нифонту.

Служители культа встретились, как ежи. Куркакан, полусогнувшись, недобро усмехался, отец же Нифонт держался с достоинством, выказывая полное пренебрежение своему противнику.

– Носящий на голове облезший унт пришел на берег Гуликанов. Зачем?

– Прицепи на косу язык, ирод... Какие новости привез сын Козьмы Елифстафьевича?

– Новости? Он приехал сказать, что Нифошка придет собирать шкурки для своего ленивого Миколки. Хе-хе-хе!

4

Легкий низовик прошелся по опушке – и она тотчас отозвалась разноголосым шепотом. Здесь он запутался в листве березки, смахнул крупные капли росы и мимоходом зацепил нежную шелуху ствола; тут вспугнул ветку лиственницы; там надломил полусгнивший сучок; пересчитал нарядные перья косача, который чутко дремал, пригнездившись на нижнем суку старой лиственницы. Косач беспокойно заворочался, пошевелил красными бровями, вытянул шею, замер. Все спокойно! Он почистил клюв, расправил крылья и неторопливой походкой, словно заждавшийся ухажер, прошелся по ветке. Раскачивая ее, добрался до самого конца и озабоченно заглянул вниз: зеленая поляна все еще густо дымила. Рыхлая испарина отделялась от травы, нехотя ползла кверху, цепляясь за мокрый кустарник...

Но вот яркое солнце вырвалось из-за сопки напротив, и лучи вольным потоком хлынули на опушку, очищая ее от тумана.

Этого только и ждал молодой петух! Он расправил свои крылья, гордо осмотрелся и сорвался с места. Встревоженная ветка полными пригоршнями рассыпала радужный бисер росы, а косач уже прохаживался по лесной поляне. Вот он замер, звучно ударил крыльями по росистой траве и, подбоченясь, пустился в пляс. Плясал он самозабвенно. Вытянув над землей черную как смоль шею, цветастым веером распустив хвост и распластав крылья так, что правое крыло чертило по земле, несся по кругу. Над утренней тайгой полилась призывная брачная песня.

– Буль-буль-буль-буль-буль... Чу-у-ффышш. Буль-буль-буль...

Тетерев замирал, прислушивался, снова несся в лихом танце. В пылу пляски он не заметил, как из нарядного крыла выпало перышко – так подчас танцор не замечает оброненного платка. Перо вспорхнуло на ветку куста и тут, подхваченное ветерком, взмыло над опушкой. Солнце тотчас скрестило на нем лучи, обожгло, раскрасило.

А снизу неслась теперь уже многоголосая песня.

– Буль-уль-уль... Чу-ффышшш...

Это была песня весны, жизни, любви. Она вольно плыла над безмятежной тайгой...

Герасим совсем неожиданно для себя вдруг понял, что жадно слушает эту радостную таежную песню, почувствовал, что вместе со свежим дыханием утра она распирает грудь, как весенние соки почку. То было совсем новое ощущение мира, жизни. Ведь и раньше тайга была прекрасна, но он не замечал этого. А теперь вот...

Хотелось вздохнуть во всю мочь, расправить плечи.

Всю ночь Герасим провел в тяжелом раздумье, не сомкнув глаз. Снова и снова по зернышку перебирал свою жизнь. Что искал? Что-то важное, оброненное памятью? Нет. Хотел вспомнить один светлый, по-человечески радостный день в жизни – и не мог... Вся жизнь прошла со сведенными челюстями. Со стиснутыми зубами взял в руки золото, которое было смыслом всей жизни, со стиснутыми зубами принял в сердце любовь.

Кто его сделал таким? Кто же? Разве он не кормился грудью матери, разве не смеялся беззаботным детским смехом? А потом, когда начал понимать мир, разве не жил светлой человеческой мечтой? Но мечты и надежды с каждым днем укорачивались. Сперва – как кнут, который почти круглые сутки держал в руке, пася хозяйский табун; потом – как дратва, которой латал сапог... Там и здесь над ним стояло одно и то же ненавистное лицо – благодушное и гладкое или злобное и испитое: хозяин. Отвык улыбаться, приучился даже любить со стиснутыми зубами.

Вот и побрел одинешенек по пням да колодам искать жизнь, о которой говорят: живи себе, как хочется, а не как велит бог да хозяин. Может, и верно не той дорогой... но нашел ли? Нашел ли эту райскую жизнь, к которой стремился? Не держит ли длинная хозяйская рука его и здесь, в таежной глухомани, даже когда у него в кармане кисет с золотом?

Герасим ложился и вставал, сжимая кулаки.

– Сволочь, – тихо ругался он, не находя злобе места. – Уйти. Сейчас уйти. Отвернуть башку ему. Забрать Лизавету Степановну. Заплатить сполна за все. За всю жизнь...

Может, Герасим и бросил бы все, рванулся бы навстречу своим желаниям, но его удерживало одно: Лиза. Найдет ли она в себе силы пойти против воли Зеленецкого и вообще захочет ли? А чем-то оскорбить ее Герасим был не в состоянии. Но и разворошенная ненависть была велика. Она требовала выхода.

Наконец Герасим встал, подошел к костру. Павел и Дагба мирно спали бок о бок.

– Дрыхнет. Подсобил бы найти дорогу пряму. Краснобай. – Герасим поднял сломанный таган, повертел в руках, бросил в костер, чувствуя, как грудь захлестывает злоба. – Сам-то какой идешь? Идешь в Угли. «Народ послал»! Хозяин послал! И Гераську и тебя. Хозяин! Если подохнешь от стрел ороченов – по его милости. Тогда полегчат... Полегчат!..

Герасим тихонько опустился на землю, задумался, сосредоточиваясь на внезапно мелькнувшей догадке.

– Что же эта?! – пробормотал он, собираясь с мыслями. Ему отчетливо вспомнился дом управляющего, рассыпанное золото на полу, растерянная Лиза и ее испуганный голос: «Спрячь, Герасим, оно может принести нам несчастье...» Почему он тогда не придал этому никакого значения? Он, как младенец, дал обвести себя вокруг пальца управляющему. Ведь видел, чувствовал, что поет птичка не о том, что на сердце...

– Обманул, сволочь! Всех обманул. «Мое счастье – счастье Лизаветы Степановны...» О народе думат, а наказал строить жилье подале от золота. Для отводу глаз! Один золото хочет вычерпать... А тама скрыться. Не выйдет, хозяин! Хошь подохну, а оставлю тебя с пустым брюхом...

Эта мысль настолько распалила Герасима, что он забыл обо всем на свете. Сперва это была обыкновенная жажда мести: вычерпать золото из котлована, расшвырять, отдать хоть самому дьяволу, лишь бы оно не попало в руки ненавистного хозяина. Потом, взглянув на Силина, он вспомнил золотнишников, хмурых, озлобленных; вспомнил темные сырые забои; вспомнил тесные сумрачные бараки; вспомнил полуголодных чумазых детишек...

– Кровопивец. Думал с моей подмогой обмануть всех. Нет, подсоблю золотнишникам. Для них пойду в Угли... Подсоблю мужикам! Своим подсоблю...

В груди Герасима проснулось новое чувство, которое все больше и больше подчиняло его своей влекущей силе...

Герасим присел возле воды, по уши окунулся в мутноватые волны, вылез, тряхнул головой. Оказывается, как хороша вода утреннего Гуликана! Она освежает, как ветерок в зной, бодрит, как хмельной квас.

Зачерпнув два котелка воды, он осторожно пробирался сквозь густой тальник, когда донесся властный голос:

– Гасан должен идти!

На берегу, в том месте, где выбравшаяся из теснины река катилась вольной шиверой, стояли двое. Старшой охраны – костистый сутуловатый человек – и Гасан. Заложив руки за красный пояс, что в несколько рядов опоясывал талию, старшой хмуро доказывал:

– Река дурит. За ночь, почитай, на четверть прибавила. Я как старшой в ответе...

– Гасан пойдет!

Весь вид старшины подчеркивал ту же непреклонную решимость, что слышалась и в его словах.

Герасим еще раз оглянулся на реку. Размытые, осевшие берега, обвислый дерн, оголенные корневища деревьев.

Ниже шиверы – поворот, узкие порожистые ворота. Волны кидаются на валуны, барахтаются, вскипают...

Дагба встретил Герасима, как молодой петух. Щеки горели румянцем, глаза сверкали.

– Гераська! А мы проснулись с братишкой – нету тебя. Куда девался? Не пошел ли рубить новый таган? Потом думаем: нет, слушает песню Гераська! Почему не разбудил меня с братишкой, когда тайга начала говорить голосом песни – красивой песни? А почему твои глаза блестят, как бляхи на узде, которую чистили песком? Почему?

– Заткнись, – не очень злобно ответил Герасим, вешая котлы над огнем.

– Как – заткнись? Зачем – заткнись? – Дагба вскинул свои быстрые глаза на Павла: – Этот Гераська говорить не может. Колючая ветка в стоге сена!

Герасим молча поправил костер.

– Эх, елки-палки! Вы хошь бы доброе утро сказали друг дружке. А то продрали глаза и сразу в когти, – улыбнулся Павел, натягивая унт.

– Какое доброе утро! Все настроение сломал этот Гераська!

– Ну ничего. Недруги злой умысел тешут, а други морды чешут, – успокоил Силин. Прислушиваясь к оживлению на таборе, спросил: – Кажись, этот Гасан собрался переправляться? Как думаешь, Герасим, одолеет он эту разнузданную силищу?

– Одолеет. Если и свихнут шею, не больша беда. На одного кровопивца в тайге убавится, – думая о чем-то своем, ответил Герасим.

– Я говорю: колючая ветка этот Гераська, – не утерпел Дагба. – А скажи, мы пойдем или будем сидеть здесь?

– Отцепись ты, – огрызнулся Герасим. – Поглядим. Торопиться некуды. Успеем исполнить наказ хозяина.

Герасим таинственно, как показалось Силину, усмехнулся. Что же на уме у него? Он и верно преобразился. Глаза горят, как в лихорадке. Спина распрямилась. И эта усмешка-

Раздумье Павла оборвал голос Гасана, который громыхнул, покрывая рокот реки.

– Все должны быть готовы идти через Гуликан. Скоро!

Близился полдень. Неподвижное легкое небо обнимало тайгу. Оно не давило на сопки, казалось, его приспущенные края парили над зелеными гребнями гор... А люди и животные в страхе жались друг к другу, держась подальше от мрачной стремнины.

Гасан стоял на берегу перед столпившимся караваном. Над головой его широкими кругами ходил ворон. Тенью проносясь по лицу, ронял скрипучий крик.

– Найдется ли кто в пугливом стаде, кто не боится волн Гуликана?! Гасан даст ему этот мешок, – старшина тряхнул тугим кожаным кисетом. Развязал шнурок – по ладони поползли золотые таракашки. – Здесь больше, чем стоят все ваши глупые головы. Гасан отдаст все это одному смелому!

Голос старшины звучал насмешливо. Цепкие глаза выхватывали кого-нибудь из толпы, и тот хмуро отворачивался...

– Среди длинноухих Зеленеца нет ни одного с сердцем мужчины. – Глаза Гасана нащупали длинную фигуру Шмеля. – Может, сам с мордой лисицы не боится Гуликана? В сердце Шмелишки больше любви к желтым крупицам, чем к своему длинному телу.

Шмель отвел умильный взгляд от мешочка, подавив вздох, с достоинством ответил:

– Я теперича никаких общих делов с господином шуленгой не имею. Душа претит, стало быть.

– Ха! Твой тощий зад надо завернуть в юбку. Зря носишь штаны.

Среди стражников послышались возмущенные голоса:

– Насмехается, идол. Вроде и не люди перед ним.

– Изголяется, душу изматывает, а мы слова сказать но могем...

Стражники вопрошающе поглядывали на старшого, но тот угрюмо отмалчивался. Гасан продолжал издеваться, подкидывая на руке кисет с золотом.

– Среди длинноухих нет мужчин. Может, Миколка сделал вас женщинами? Надо снять с вас штаны... Может, вы способны носить детей? Ха-ха-ха!

Гасан самодовольно смеялся, прямо в сумрачные лица людей.

В эту минуту к нему подошел Герасим. Подошел своей неторопливой цепкой походкой, остановился, словно обожженный солнцем камень против сопки.

– Дай сюды, – процедил он сквозь зубы и, протянув руку, выдернул кисет из властной пятерни шуленги. Широко размахнувшись, он швырнул золото в свинцовые волны.

По берегу пробежал одобрительный гул.

– Так его, Герасим! Так его басурманина, по-нашенски...

– Уу-ух, молодец этот Гераська!

Гасан смотрел на дерзкого угрюмца, щеки его постепенно краснели, глаза тонули под пухлыми веками.

– Ха! Приказник Зеленеца! В руке Гасана он отдаст душу Миколке!

Могучая лапа старшины поднялась и, хищно растопырив пальцы, двинулась к шее Герасима, по-бычьи пригнутой, напряженной. Но цели не достигла. Железные пальцы Герасима впились в нее, остановили – на пухлую ладонь Гасана звучно шлепнулся кожаный мешок с золотом.

– Тута больше, чем весишь ты с потрохом. Лезь в реку! Или боишься замочить портки? – в глухом голосе Герасима клокотала ненависть, узловатые пальцы судорожно сжимали чехол с ножом, висевший на поясе. Страшен был и Гасан в своем бешенстве. Казалось, вот-вот он ринется на противника, сомнет, растопчет. Но Герасим был не один. Это чувствовалось и в напряженном молчании, и в горящих ненавистью глазах людей, которые теперь уже не опускали головы под пронизывающим взглядом старшины.

– Будяр! Пугливое стадо сбилось в кучу. Гасан бы раскидал вас, как муравейник. Но он должен идти. Его ждет сам царь! – шуленга круто повернулся к реке, с неукротимой силой взмахнул рукой – второй кисет с золотом полетел вслед первому. – Гасан пойдет!.. Назар!..

Глаза старшины выхватили испуганного парня, но тот сейчас же юркнул за спины своих товарищей.

– Здесь нет того, кого зовет хозяин-Гасан.

– Будяр! – Гасан сорвался с места. Назар беспомощно оглянулся на мрачные лица стражников, заметил Дагбу, который стоял ближе всех, рядом с Павлом, схоронился за него.

– Собака, показывающая хвост! – Гасан, тяжело сопя, надвинулся на Дагбу, отшвырнул плечом, как ветку на пути.

– Ха! Детеныш длинноухого хочет стать на дороге самого Гасана... Гасан здесь хозяин!

Дагба, как дикая кошка, прыгнул вперед, снова встал перед взбешенным шуленгой, загораживая перепуганного Назара.

– Ты собака-человек! Дагбашка пропадет, подохнет, но не уйдет. Тайга ничья. Тайга моя, Пашкина, его – всех, кто здесь!

Гасан застыл от неожиданности.

– Что говорит щенок, который вертится под ногами Гасана?!

Гасан рванулся и остановился, услышав тихий насмешливый голос, который отчетливо прозвучал среди всеобщего молчания:

– Но будет. Помиловались и будет. А он сказал верно. Тайга не твоя – царская.

– Ха! Гасан и царь – одно и то же!

Павел расхохотался, да так весело, что не удержался Дагба, заулыбались стражники.

– Елки-палки, и веселый же ты человек! «Гасан и царь – одно и то же». Да кто ты? Листок на этой березине. Царь чуток дунет и ты затрепыхаешься, дунет похлеще – и нет тебя. Нету Гасана! Чуешь?

– И пропал Гасан, подох, как травка под косой, – подытожил Дагба.

Гасан ошалело смотрел на Павла. Смотреть приходилось снизу вверх, потому что тот был почти на голову выше.

– Твоя борода зачем здесь? – наконец воскликнул он.

Павел, скрестив руки на груди, улыбнулся.

– Да вот пришел поглядеть, как ты будешь мочить портки в этой речонке. Погляжу, не понапрасну ли ты носишь штаны...

– Сто чертей Нифошки! Смотреть лучше, чем делать! Но твоя борода увидит, что у Гасана сердце сильнее, чем у всего стада длинноухих!

Шуленга с достоинством повернулся и грузно зашагал к берегу.

– Собака-человек, – прошептал ему вслед Дагба.

– Да. Но в нем есть что-то от этой стремнины, – тихо ответил Павел...

Гасан остановился на прежнем месте, обвел тяжелым взглядом берег.

– Сгинем, хозяин. Чует моя душа. Не к добру это воронье каркает, – обронил старшой, хмуро глянув на ворона, который по-прежнему кружил в лазоревом небе, рассыпая нудный скрип. Гасан обдал его насмешливым взглядом, властно махнул рукой.

– Назар! Лук!

– Хозяину-Гасану нет равных по стрелам! – громко крикнул Назар, подбегая к хозяину и протягивая лук.

Лук перегнулся вдвое в могучих руках. Почерневшее, отшлифованное ладонями дерево, казалось, испустило гулкий вздох, который на миг заглушил рокот реки. Тетива не выдержала. Скрученные жилы лопнули со звуком перетянутой струны. Дерево спружинило, хлестнуло по воздуху. Рука Гасана отлетела назад. Он дернулся всем телом, однако удержался на ногах. Пока люди успели осмыслить, что произошло, злополучный лук и стрела полетели в волны. Гасан взревел.

– Будяр! Сто чертей Нифошки и лихорадка Гантимура! Ружье!

Однако в толпе мешкали. Тогда Гасан подскочил к молодому кряжистому стражнику, что стоял ближе всех, опираясь на карабин, и выхватил из его рук ружье.

Все произошло молниеносно. Лязгнул затвор. Грохнул выстрел.

Последний крик ворона застрял в глотке, крылья надломились, и он растрепанным комком плюхнулся в воду.

Над толпой раздался торжествующий возглас.

– Первый по стрелам хозяин-Гасан!..

Старшина сунул в руки опешившего парня ружье.

– Назар сказал не все. В сопках есть один, кто не боится Гуликана. Это сам Гасан! За ним пойдут все...

Люди снова молча, выжидательно смотрели на старшого, на него набросился и Гасан:

– Может, ты здесь хозяин?! Может, ты не должен делать, что говорит Гасан?!

Старшой нахмурился.

– Вот что, братва,– нерешительно начал он, бросая взгляды из-под кустистых бровей. – У меня тоже дома детишки, мальки. Я, как старшой, за вас в ответе. Все может случиться, все под богом ходим. Однако ж наказ есть. Предписывает следовать за хозяином в огонь и в воду...

– Это так, – оборвал Гасан. – Гасан здесь хозяин! И он знает, что делать. Назар пойдет моим следом. За ним – начальник длинноухих и остальные. Люди Гасана пойдут в хвосте. Каждого, у кого волны Гуликана отнимут сердце, проткнут стрелы.

Последние фразы он выкликнул зычно. Охранники мрачно оглянулись на воинственных туземцев, которые были готовы хоть сейчас выполнить приказание хозяина. У одного в руках был карабин, у двоих за спинами висели луки и берестяные сумки со стрелами. Охранники в глубоком молчании ждали, что скажет старшой. На него были устремлены шесть пар угрюмых глаз. От одного его слова зависело, примут ли они с миром условия шуленги или на берегу вспыхнет схватка. И это слово последовало.

– Перечить не волен.

– Будет так, как сказал Гасан!

– А ты сам наперед попробуй, паря, – снова раздался спокойный голос Силина. – Разузнай, разведай дорогу. Зачем же лезти всем в воду, не зная броду...

– Тогда царю скажешь, что ты самый смелый: первый замочил унты в сердитой реке, – как всегда, подключился Дагба.

– Верно. Ты ведь хозяин. Вот и укажи путь...

Гасан гордо поднял голову.

– То, что узнает царь, ты увидишь.

Старшина подошел к оленю, вскочил в седло.

Белый, без единой марашки, олень, гордо вскинув к спине темно-бурые рога, размашисто шел навстречу рокочущим волнам. Берег притих. Пощелкивали копыта, со звоном брызгала галька.

Неподалеку ухнуло подмытое дерево. Олень шарахнулся в сторону, но, осаженный сильной рукой, застыл на месте, с опаской кося глаз на рухнувшую сосну. Зеленая макушка, зарывшись в свинцовые волны, судорожно билась. Волны с разбегу кидались на препятствие, вскипали, рвали его, расшатывали, но дерево продолжало цепляться за берег.

Гасан хлестнул оленя. Животное, задрав морду, кинулось в реку. Гасан оказался по колено в воде. Течение напирало плотной лавиной, стремясь вырвать почву из-под ног, бросить пластом. Олень стоял на месте, напрягая все силы. Люди на берегу бестолково засуетились.

– Пропадет этот Гасашка. Помогать надо.

– Бичеву. Сгинет! – зычно крикнул старшой и шагнул в воду. – Гасан, хозяин!

Старшой застыл с открытым ртом. Грузное тело Гасана вдруг свалилось на левый бок. Повисло над самой водой. Зад оленя круто вильнул в сторону, провалился в пучину, будто животному внезапно подрубили задние ноги. Одна мысль обожгла мозг людей: «Конец!» На мгновение люди оцепенели. Но вот олень выправился, встал против течения. Волны разбивались о его широкую костистую грудь. Вытянув морду навстречу волнам, олень шумно дышал. Гасан усмехнулся. В критический момент он нашел верное решение: падая всем корпусом на бок, круто развернул оленя против течения.

Гасан дал животному небольшую передышку, осмотрелся и снова продолжал борьбу со стремниной. Упорно держась против течения, осторожно пробирался к противоположному берегу.

Глубина осталась позади. Дальше река мелела, и Гасан повернул обратно. Мокрый от унтов до собольей шапки, он подошел к Силину, остановился, широко расставив ноги:

– Еще что хочет сказать борода? Ха!

– То, что ты силен, паря, – это верно. Но все же царь растопчет тебя и следа не оставит.

Тело Гасана всколыхнулось, как от толчка. Он метнул взгляд на Герасима, который ответил откровенной ненавистью, на Дагбу, лицо которого выражало два противоположных чувства – искреннее восхищение и неприязнь, и громко заявил:

– Гасан сам станет царем в сопках!

– Ишь ты, царем, – улыбнулся Павел. – Нет, паря, царем ты не станешь. Одного-то народ больше не хочет тащить на своем загорбке. Чуешь, мужики дадут ему скоро под зад. Отошла коту масленица, а от поста взвоет... Мужики...

– Эти длинноухие?! Ха!

– Эти мужики будут царствовать на земле. Ты доживешь до того дня или нет, а они-то доживут верно. Им страсть хочется посмотреть, как будут выть их кровопийцы. А тебе на чо глядеть, на свои слезы? Не шибко радостно...

– Ха! Сопки не видели, чтобы Гасан мочил глаза! Они всегда будут слышать его смех. Ха-ха-ха...

Смех Гасана прозвучал как-то неуверенно, тревожно...

На берегу начались приготовления к переправе. Оленей потяжили друг к другу за поводья длинной живой цепочкой. Ее возглавлял белоснежный олень Гасана. За ним на коротких ременных поводьях, привязанных к седлам, шли два вьючных. Потом олень Назара. За ним следовал олень старшого... В хвосте каравана двигались ездовые Гасана. За каждым из них шел запасной олень. Шествие замыкала долговязая фигура Шмеля...

Солнце замешкалось, жарко отпыхиваясь, когда цепочка людей и животных двинулась с места...

У самой воды Гасан оглянулся. Караван вытягивался по зеленому распадку длинной пестрой нитью. Дальше распадок карабкался вверх, упирался в подошву небольшого гольца, шапка которого всегда напоминала ему шкурку горностая, брошенную на яркой лужайке. Много раз случалось проходить ему здесь, и он всегда любовался им. Может, потому, что обожженный солнцем голец блистал ярче других? Но сейчас... Гасан отвел взгляд от гольца и встретился с ясными, как небо над головой, глазами. На бугорке стоял Павел и смотрел на него. Он казался большим и сильным. Может, потому, что рядом с ним стоял Дагба? Колечки бороды, русый чуб его шевелились под легким ветерком, шевелилась и серая просторная рубаха, выпущенная поверх брюк. Казалось, он стремительно шагает вперед, приближается к нему, Гасану. Гасан слышит его голос... «Ты здесь листок... Ты никогда не станешь царем. В сопках будут царствовать мужики. А тебе придется мочить глаза!..»

– Будяр!

Гасан выпрямился, как лук, освобожденный от тетивы, взмахнул рукой: вперед! Олень смело окунулся в мрачные волны, фыркнул. Осторожно передвигая сильными ногами, двинулся почти навстречу стремнине. За ним окунулся второй, третий... Течение напирало на животных, тащило вниз. Они боролись, напрягая силы, и упорно продвигались вперед, удаляясь от берега все дальше.

За спиной Назара уже ревела вода, когда сбоку вдруг раздался глухой плеск. Олень испуганно шарахнулся. Берег, за который держалась подмытая сосна, рухнул. Течение подхватило дерево, ткнуло вершиной в размытый яр и, крутнув, помчало вниз.

Какое-то мгновение Назар не видел ничего, кроме обнаженного многорукого корневища, которое мчалось наперерез. Гибель надвигалась быстро и неотвратимо. Гасан тоже видел это. Он что-то крикнул. Но что именно – Назар не понял. Он лишь заметил, что в руке Гасана блеснул нож. Пересеченный повод, на котором шел второй олень, скользнул в воду... Назар дрожащими руками шарил по поясу, стараясь вытащить нож, и не мог. Страшный водоворот был уже рядом. Раз, два... Назар, сжавшись в комок, бросился в воду, и в этот миг раздался скрежет, хруст, треск. Корни сосны запахали дно. Дерево вздрогнуло, роняя комья земли, остановилось. Но то была лишь отсрочка гибели. Сосна крутнулась в бешеном водовороте, вершина ее молниеносно описала полукруг. Налетела. Ударила многопудовой тяжестью в грудь первого оленя – тот вздыбился, перевернулся на спину, подминая Гасана. Надвинулась на второго – смахнула.

Первым вынырнул Гасан. Глотнув воздуха, зарываясь в волны, он рванулся к берегу. Рванулся и вдруг опять ушел под воду... Рядом, вспенивая стремнину, всплыл белый олень... Гасан вынырнул снова, на этот раз рядом с мордой погибающего животного. Ухватившись за рога оленя, он старался снять с него уздечку. Должно быть, повод при падении захлестнул его ногу. Нечеловеческими усилиями удерживаясь на воде, Гасан боролся со стремниной, с обезумевшим животным. Он скрывался под водой и выныривал снова. Наконец ему, видимо, удалось вырваться из рокового плена. Он по плечи выскочил из воды, рев волн покрыл его торжествующий возглас: