Текст книги "В гольцах светает"

Автор книги: Владимир Корнаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

5

Урен остановилась в десяти шагах от юрты, поправила вылезшие из-под беличьей шапки волосы, устало прислонилась к шершавому стволу лиственницы. Хотя она все еще не могла отдышаться и лицо ее пылало румянцем, возбуждение понемногу проходило. Горячей щекой она чувствовала, как застывшая и иссеченная снегом кора отбирает жар, успокоительный холодок растекается по телу, проникает к сердцу...

– Амукэль! – донесся до нее сердитый окрик, приказывающий идти.

Урен вскинула пушистые ресницы и улыбнулась. Из-за полога показался ее восьмилетний братишка Петька. Ухватив за уши Вычелана – огромную желтую лайку, – он пятился задом и внушительными окриками приглашал следовать за собой. Мальчуган прилагал все свои силенки, однако дело не ладилось. То ли Вычелану не хотелось просто так, за здорово живешь, покидать теплую юрту, то ли не нравилось само обращение, – он упорствовал. Но и Петька был не менее упорен, и наконец ему удалось оттащить упрямца на два-три шага от полога. Не выпуская уха Вычелана, он утер вспотевшее лицо, поправил свой маленький лук, что висел за плечом, и с озабоченным видом перекинул ногу через спину пленника. Но не тут-то было! Вычелан, разгадав нехитрый замысел хозяина, уселся, и Петька, съехав по его широкой спине, очутился на снегу. Пока незадачливый ездок успел осознать всю бедственность положения, Вычелан уже сидел в сторонке и с лукавым упреком посматривал на хозяина.

Завидев Урен, он со всех ног бросился к ней. Петька же, наоборот, без особого энтузиазма встретил сестру. Он поднялся на ноги, стряхнул снег и, насупясь, следил за четвероногим хитрецом.

– Сын Тэндэ собрался на охоту? – с самым невинным видом спросила Урен.

Петька метнул на нее сердитый взгляд и еще больше насупился.

– У кого за спиной лук, тот идет не в гости. Или дочь Тэндэ видит вместо лука еще одну косу?

Урен рассмеялась.

– Не сердись. Когда в сопки снова придут дни снега, ты будешь ходить на охоту со мной.

Петька, похоже, обрадовался, однако промолчал. Урен скрылась за пологом. Вслед за ней навострился было и Вычелан, но тут Петька, изловчившись, ухватил его за хвост...

В юрте было тихо. Старая Сулэ – мать Урен – дремала на шкурах. Сестра сидела у костра и терпеливо сшивала кусочки разноцветного шелка. Урен склонилась к ее уху, что-то шепнула. Та, быстренько отложив работу, встала.

Захватив длинные ремни, они обе выскользнули из юрты.

Сестры неторопливо бродили среди нарядных, словно одетых в лебяжий пух, деревьев, собирали сучья для очага. Они были удивительно похожи друг на друга: черные тяжелые косы ниже пояса, открытые живые глаза, по-детски припухлые губы, небольшие, чуточку широкие носы. Но Урен – тонкая, гибкая, движения ее стремительны; Адальга же, полная, медлительная, сейчас выглядела вовсе неуклюжей... Где же ей угнаться за своей легкой, как коза, сестренкой! Раньше было трудно, а теперь и подавно.

Адальга, тяжело дыша, привалилась спиной к дереву, вытирая рукавичкой вспотевшее лицо... А солнце смотрит во все глаза, ласкает. Скоро весна. Уже хорошо слышно ее дыхание. Адальга задумчиво улыбается. В глазах ее тихая радость. Она слушает, но слушает не тайгу, не пульс оживающей природы, она слышит голос нового человека, который все увереннее заявляет о своем существовании. Кто он будет, этот новый человек? Как примет его тайга? Но он войдет в нее весной... Весной!..

– Ау-у-у! Адальга-а-а! – звонко кричит Урен. Разгоряченная, озорная, она подбегает к сестре, обнимает трепетными руками, улыбается: – У нашей Адальги скоро будет сын...

– Я слышу его голос, – тихо шепчет молодая женщина. – Только он не увидит отца.

– Ой! – вскидывает пушистые ресницы Урен. – Ты забыла об Аюре. Разве ты не радуешь его сердце, как первый цветок весны?! Может, скажешь, в твоем сердце нет места для него? Ой...

Щеки Адальги пылают, как маков цвет.

– Аюр стал совсем русским. Захочет ли он остаться в сопках или опять уйдет в деревню?

– Тогда и ты пойдешь с ним.

– Ойе! – испугалась Адальга. – Разве ты пошла бы следом сына Луксана?

– Да. Пошла бы, – спокойно подтвердила Урен. – Разве тень стоит на месте, когда человек идет? Мы пойдем рядом.

Адальга с сомнением покачала головой. Сестры уселись на валежину. Молчали. Адальга сосредоточенно теребила кончик косы. Урен прутиком вычерчивала на пушистом снегу человеческую фигурку. Задумчивые деревья простирали над ними свои тяжелые ветви, будто лениво потягивались под ласковыми лучами.

– Зачем имеющий бубен пришел в юрту Луксана? – вдруг спросила Урен. Однако, заметив недоумение на лице сестры, спохватилась: – Ой, я живу своими мыслями! Сейчас была в юрте Луксана. Старая мать одна. Мне неохота было уходить от нее, но туда пришел имеющий шапку с кистями. Он смеялся нехорошим голосом. Зачем он пришел?

– Пожалуй, старая Урендак просила об этом, – не совсем уверенно ответила Адальга, всматриваясь в тревожное лицо сестры.

– Мое сердце говорит: он пришел с плохими мыслями, – тихо возразила Урен.

– Ойе! – испуганно воскликнула сестра. – Если твои слова услышат... Разве ты не боишься?

– Боюсь маленько, – призналась Урен. – Боится голова, а сердце не хочет бояться. Почему? Наверное, вот почему. Когда я была у русского отца Нифонта, он сказал мне: теперь твое сердце принадлежит самому Миколке Чудотвору. Его юрта там, на небе. А Куркакан говорит, что мое сердце во власти духов. Но ведь я имею всего одно сердце! И оно не хочет принадлежать никому. Пусть Чудотвор и Шапка померяются в силе и ловкости, а я посмотрю, кто же возьмет мое сердце... – Девушка улыбнулась и лукаво взглянула на сестру. – Мое сердце, пожалуй, маленько походит на сердце твоего Аюра...

Адальга смутилась. Что поделаешь, она уступала в характере своей беспокойной сестре и привыкла во всем соглашаться с ней. И не потому, что кривила душой, а просто ее мысли разбегались от слов сестренки – порой озорных и смешливых, порой серьезных и рассудительных, – и ей казалось, что лучше уж нельзя сказать или чтобы сказать так, надо много думать. Адальга краешком глаза посмотрела на сестру. Урен хмурила брови. Адальге захотелось расшевелить ее, снова увидеть хорошую улыбку на ее лице. Как? Она пошарила глазами вокруг. И вдруг – зайчишка! Он выскочил из осинника, присел на пригорке, по которому бродили солнечные лучи, привстал на задних лапках, прядая ушами. Адальга тихонько толкнула сестру локтем.

– Смотри, пушистый пришел к нам в гости.

Урен подняла голову, и снова хорошая улыбка засияла на ее лице.

– Он пришел посмотреть на тебя.

– Нет, на тебя, – возразила Адальга.

– На тебя...

– На тебя...

– Пусть пушистый длинноухий бежит по следу сына Луксана, – негромко крикнула Адальга, – и скажет, что вторая дочь Тэндэ ждет его!

Однако косой не торопился в путь. Он торчал столбиком, шевеля черными кончиками ушей и посматривая на сестер. Тогда Урен стегнула прутиком ветку – лавина снега плюхнулась на них, осыпав с головы до ног. Зайчишка отпрянул в сторону. Уселся на безопасном расстоянии и снова косил в их сторону темными бусинками.

– Он не хочет идти, он хочет долго смотреть на тебя, – заметила Урен.

– Нет...

Между сестрами готов был завязаться ласковый спор, но в это время подоспел Вычелан. Немало довольный, что наконец избавился от рук Петьки, он вихрем промчался мимо своих хозяек. Косой тоже не дремал. Подпрыгнув на месте, пустился наутек.

– Теперь длинноухий быстро добежит до сына Луксана. Только вот не забыл бы зайти и к Аюру, – весело заключила Урен и добавила с задумчивой улыбкой: – Весна идет в тайгу. Скоро мы снова увидим большие реки. На берегу зажгутся еще два очага. Это будут юрты жены Аюра и жены Дуванчи. Нам надо иметь больше шкурок, чтобы хорошо встретить дни первых цветов. Завтра я последний раз пойду на охоту...

Глава вторая

1

Дуванча и Герасим шли по тайге часа два-три. Спустились с хребта, перебрались через ключ, прошли вверх по ручью еще около версты. Заночевали в глухом распадке. Развели костер и без ужина улеглись спать.

Ночь Герасим провел настороже. Плохо спал и его спутник.

Стонал, метался, разговаривал с кем-то печальным и ласковым голосом. На рассвете оба были на ногах. Продрогшие, молча сидели у костра. Герасим угрюмо грыз сухари, а охотник жадно глотал кипяток.

Герасим поднялся первый, увязал котомку и забросил ее за плечи. Но охотник, к его удивлению, не собирался покидать табора. Он встал, подложил в костер сучьев и снова уселся на прежнее место. Герасим стегнул его нетерпеливым взглядом:

– Пойдем, чо ли?

Дуванча поднял глаза, взглянул на него с хмурым удивлением.

– Иманда дюке! – сердито произнес он и кивнул в сторону Сокола, который тщательно зализывал мякишки лап.

– Дюке, – повторил Дуванча. Ткнув пальцем в снег, поднес к глазам Герасима: на коже виднелись тончайшие, почти микроскопические порезы. Он снова указал на собаку. Наконец Герасим сообразил. Под солнечными лучами снег превратился в мелкие иглистые ледяшки, за ночь мороз спаял их между собой, и образовалась колючая, жесткая корочка, которая подламывается под ногой человека и никогда не выдерживает ноги животного, ранит даже очень проворного и легкого. Идти по насту – все равно что шагать по битому стеклу.

Герасим склонился над Соколом, внимательно осмотрел лапы.

– Ничо, не издохнет, – негромко заключил он, но лицо охотника ясно говорило, что придется подождать, пока солнце не растопит наст. Герасим сбросил котомку, сел, принялся смотреть в сторону гольцов, которые пламенели алым заревом, хотя над тайгой стоял вязкий бледно-голубоватый свет, а солнце еще пряталось где-то под горизонтом.

Прошло не менее трех часов, как Герасим и Дуванча покинули табор...

Весна в горах своеобразна. Она не придерживается календаря и приходит, как не очень аккуратный гость: то слишком рано, то непростительно затягивая свой приход, заставляя томиться заждавшихся хозяев. Весна приносит с собой не только теплое солнце, но и сильные ветры со снегом. И они сорок-пятьдесят дней борются между собой, в равной степени властвуя в горах. Поэтому весна в понятии таежного человека – что-то непостоянное, от нее можно ожидать всевозможных сюрпризов: то горы от верхушки до подножия заливают солнечные лучи, то они потонут в снежном шквале. Но один солнечный день меняет лицо тайги. Легкая дымящаяся испарина поднимается над лесом. Дышит тайга: дышат оживающие лиственницы и кедры; дышит багульник, высвободив свои хрупкие веточки из снежного плена; дышат в проталине ярко-зеленые листочки брусничника, роняя потемневшие крупные ягоды. Запахи смолы, хвои, багульника и ягодника сливаются – терпким весенним настоем дышит просыпающаяся тайга. До уха доносится тихий ласковый шум. Лес и горы полны таинственных: шорохов. Шуршит подтаявший снег, шуршат ветки, нежась под теплыми солнечными лучами...

Дуванча шел гривкой невысокого приплюснутого хребта, крутые бока которого тянулись направо и налево на десятки километров и заканчивались глухими распадками, где, должно быть, в летнее время струились безымянные ключи. С правой стороны вплотную скатывались отлогие сопки, покрытые мелким березняком и осинником. Много неприятностей таят в себе эти почти безлесые сопки путника. Идти по ним – все равно что идти по трясине. Хитрые сплетения багульника, прикрывающие каменные россыпи, связывают ноги, цепляются за одежду. Приходится пробираться, отвоевывая каждый метр. А здесь идти было легко. Кругом высились стволы могучих лиственниц, ветви которых смыкались высоко над головой. Только изредка на пути встречался низенький, распластавший по земле свои иглистые ветви, кедр-стланик. И снова чистые, подтаявшие прогалы между стволами.

Дуванча изредка останавливается, прислушивается, шумно вдыхает запахи тайги: весна... Стоит, подставляя ее терпкому дыханию разгоряченное скуластое лицо, тихо улыбается: весна!.. И снова идет вперед легким пружинистым шагом...

Позади, слегка переваливаясь с боку на бок, шагает взмокший Герасим. От раскисших ичигов и телогрейки валит густой пар. Герасим на ходу вытирает потное лицо ладонью, ни на минуту не выпуская из виду гибкую фигуру охотника.

Перед глазами Герасима мельтешит большой изогнутый лук да задорно торчит короткая косичка. Вот Дуванча останавливается над какой-то бездной, заглядывает вниз. Герасим подходит к нему.

Гривка, по которой они шли несколько часов, круто обрывалась. Внизу, саженях в двадцати, лежал распадок. Но это не была обычная горная впадина, разрезающая хребты. Перед глазами путников разверзлось тесное ущелье, на треть заполненное льдом. Там и здесь торчали вершины кедров с обломанными сучьями и обшарпанной корой. Только на самых макушках трепетали закуржавевшие ветви.

Прозрачная вода струилась по ледяному руслу, омывая вершины затопленных великанов. Ее посылал какой-то неиссякаемый источник, находящийся высоко в гольцах. Летом это, видимо, обыкновенный родник, воды которого тихо журчат между камнями по глубокой горной впадине, не привлекая внимания. Но стоит первым морозам хотя бы в одном месте перехватить русло, как ручей, вырываясь из-под льда, закипает, превращаясь в бушующий котел. Наледи слой за слоем затопляют распадок.

Лицо одного выражало любопытство, другого – хмурую озабоченность.

– Усэ Бирокан, – вдруг обронил Дуванча, указывая вниз.

Герасим сплюнул.

– Угли. Как проберемся до них?

Дуванча спокойно взглянул на него, махнул рукой вниз по направлению щетинистой сопки и уселся на пригорке возле зеленой проталины. Он осматривал полегшие зеленые кустики брусничника, отыскивая грозди темно-бордовых ягод в сморщенной, словно подпеченной кожуре, прищелкнул языком:

– Имиктэ!

Дуванча оттаивал, оживал. Его радовало все – ласковое солнце, зеленые кустики брусничника с гроздьями ягод – имиктэ, даже этот кипящий сердитый ключ – Усэ Бирокан.

Зато Герасим был угрюм. Он сосредоточенно вглядывался вниз, куда указал Дуванча, и ему казалось, что нет никакой возможности перебраться на противоположный склон ущелья. Правда, в двухстах шагах перед одиноко торчавшей скалой берег спускался к ключу отлого, но ледяное поле там было шире, чем здесь. Оно достигало сажен тридцати...

Герасим понимал, что днем через впадину не переберешься. Полвершка воды – пустяки, но под водой вместо земли отполированный лед, и неизвестно, насколько он прочен.

А заветные гольцы – вот они. Прямо перед глазами, за чертовой впадиной. Как же они перейдут через эту проклятую рытвину?

Герасим повернулся к охотнику и замер. Прямо перед ним, шагах в пятнадцати, стояла коза, похожая на изваяние, высеченное художником из серого с подпалинами гранита. Она застыла, выставив вперед длинные тонкие ноги, высоко подняв маленькую головку и тяжело поводя заметно пополневшими боками. Ее появление для Герасима было настолько неожиданным, что он мгновение сидел, не шевелясь, уставив глаза на незваную гостью. Но вот он вспомнил о винтовке, бесшумно протянул руку.

– Охо! – тихонько крикнул Дуванча, взмахнув луком. Коза спружинила, повернулась в воздухе и скрылась за гребнем, рассыпая легкую дробь копыт.

Герасим оторопело уставился на охотника, выругался:

– Че с голоду задумал сдохнуть?

Дуванча понял его, понял по глазам. Лицо его вспыхнуло негодованием: этот русский хотел убить козу, которая собирается стать матерью. Он быстро подошел к Герасиму, присел перед ним на корточки, цепкими пальцами дотронулся до вороненой стали ружья.

– Пэктэрэун!

Черные глаза его озорно блеснули. Пока Герасим успел что-либо сообразить, винтовка была в руках охотника. Он проворно отскочил на два шага назад, щелкнул курком и взял на мушку Герасима. Шея Герасима вытянулась, брови дрогнули, поднялись кверху и застыли.

– Не шуткуй, заряжено, – непослушным языком произнес он.

Дуванча звонко рассмеялся, опустил винтовку. Конечно же, он не думал стрелять! Он хотел только напугать этого злого человека.

– Пэктэрэун! – восхищенно повторил он, присаживаясь на корточки возле Герасима. Тот шумно выдохнул воздух, утер выступившую на лбу испарину. – Пэктэрэун,– еще раз повторил Дуванча, прижимая к плечу ружье и поводя стволом, как бы выискивая цель. Сколько раз он с замирающим сердцем поднимал к плечу старую отцовскую кремневку, но стрелять не пришлось ни разу. Даже на козу отец не разрешал тратить пулю. И сам он стрелял редко, сберегая заряды на крупного зверя. Отец... Теперь его душа в низовьях реки Энгдекит. Дуванча проводил его, как требует обычай. У отца есть все, что нужно в том мире. Старая кремневка, кусок лепешки, высушенные жилы, нож...

Дуванча со вздохом опустил винтовку. На лице его отразилась глубокая печаль. В скорбном молчании прошло несколько минут. Потом, тряхнув головой, он взглянул на Герасима, как бы спрашивая разрешения, поднял и потянул на себя пузатую рукоятку затвора. Из стола выскользнул желтый патрон. Он нажал еще, патрон вылетел и воткнулся в брусничник. Но на его место в ту же секунду выскочил другой! Дуванча растерянно посмотрел на Герасима, перевел взгляд на ягодник. Нет, тот, первый, патрон торчал в зеленых листьях! А этот другой взялся неизвестно откуда!

– Ойе! – удивленно воскликнул Дуванча, глядя на ружье широко раскрытыми глазами. Герасим усмехнулся, протянул руку:

– Дай, покажу.

Он подал затвор вперед, загоняя патрон в ствол, потом потянул на себя – патрон упал к ногам завороженного охотника. Так он таскал затвор взад и вперед, и из ствола вылетали желтые патроны. Дуванча собирал их. Когда патронов стало столько, сколько на его руке пальцев, Герасим показал ему пустой ствол. Затем он взял все патроны и один за другим затолкал их на свое место, в коробку. Он набивал их так же, как охотник набивает свою трубку табаком.

– Ойя! – Дуванча прищелкнул языком, не сводя восхищенных глаз с ружья.

Герасим протянул ему винтовку.

– Возьми. Стрельнешь.

Однако Дуванча решительно мотнул головой, встал. Снизу донесся лай. Сокол лаял громко, с сердитым рычанием. Дуванча быстро закинул лук за плечо, махнул рукой.

Спускаться берегом было трудно. Разопревший снег скользил под ногами. Герасиму то и дело приходилось цепляться за стволы деревьев. Но он не отставал ни на шаг.

Они быстро достигли одинокой скалы, из-за которой слышался злобный лай Сокола. Когда они обогнули камни, их глазам представилась такая картина. Огромный бурый медведь со свалявшейся шерстью на впалых боках стоял на задних лапах, подпирая спиной одинокий кедр у подошвы скалы. Сокол, ощетинив загривок, метался вокруг вздыбившегося зверя. Медведь глухо рычал, шевеля полусогнутыми когтистыми лапами, следил за собакой. Он выбирал момент, когда можно будет одним взмахом перешибить хребет надоедливому зверьку, и до того был увлечен охотой, что не услышал приближения людей.

Герасим поспешно сдернул с плеча винтовку, однако Дуванча остановил его жестом.

– Это он, – прошептал охотник вдруг изменившимся голосом.

Но Герасима поразили не столько голос, сколько глаза Дуванчи. Сперва глаза его вспыхнули ненавистью, потом в них отразилась боль. Широкие черные брови охотника сошлись двумя стрелами, глаза загорелись жаждой битвы. Герасим почувствовал, что встретились кровные враги, что эта не первая их встреча. Действительно, Дуванча встретил врага, который несколько лет назад нанес ему кровную обиду. Зверь предательски напал на отца, переломал ребра, лишил глаза. Зверь унес половину жизни отца, сделал его калекой...

С этим медведем встреча охотника произошла несколько дней назад, на хребте, объятом пургой, когда, вконец сломленный голодом, морозом и длительной погоней за лисицей, отец доживал последние минуты. Медведь, видимо разбуженный дымом костра и шумом, выскочил из берлоги, что была в пяти шагах от табора, и с отчаянным ревом скрылся среди снежного урагана.

Отец вскрикнул, поднял трясущуюся руку:

– Это он! – и ничком упал в снег... Душа его «отлетела» в другой мир. Сделав все, что требовал последний долг перед отцом, Дуванча бросился бежать от этого ужасного места. Но на пути снова незримо встал враг: берлога, которая чуть не стала его последним пристанищем.

И вот теперь настал час честного поединка.

– Это он! – снова прошептал Дуванча, выдергивая нож.

Он быстро срезал крепкую сушинку и вырезал из нее палку примерно в свой рост. На толстом конце палки он сделал канавку, так чтобы в ней уместилась рукоятка ножа, затем снял ремешок с унта и крепко прикрепил нож к палке. Жестом приказав Герасиму оставаться на месте, Дуванча быстрым шагом направился к зверю.

Теперь медведь заметил человека. Голодный и разъяренный, он хотел сразу же наброситься на него, но Сокол сейчас же вцепился медведю в зад. Медведь снова поднялся на дыбы. Он не обращал больше внимания на собаку, снующую возле ног. Злыми глазами он следил за приближающимся человеком, который, казалось, не выказывал враждебных намерений. Больше того, он даже не смотрел в его сторону. Он шел мимо. Только пройдя шагов двадцать, человек повернул назад. И опять шел мимо, теперь уже другим боком. Медведь поворачивался всем своим громадным туловищем в ту сторону, куда шел человек.

Черный пятачок дула сторожко следил за зверем, хотя Герасим и слышал кое-что о мастерстве таежных охотников. Выстрел был готов грянуть каждую секунду, но эта секунда пока еще не наступила. Опасная игра продолжалась.

Дуванча постепенно ускорял шаг, и медведь начинал двигаться живее. Теперь уж охотник ходил полукругом, каждый раз приближаясь к зверю все ближе и ближе. Когда между ними осталось не более семи-восьми шагов, медведь заметно изменил свое поведение. Он разогнул могучие лапы, подобрал мускулы, готовясь к стремительному броску. Наступала роковая минута. Внезапно Дуванча побежал, держа свой дротик острием в сторону зверя. Правая рука, отведенная до отказа, крепко сжимала конец черенка, а левая придерживала его посредине. Медведь быстро стал разворачиваться в сторону, куда бежал человек. Но тот неожиданно сделал стремительный прыжок назад и, пригнувшись, бросился на медведя. Острый дротик до самого черенка вошел под левую лопатку зверя. Дуванча отскочил – медведь, глухо рявкнув, рухнул на пригретые солнцем камни.

Когда подоспел Герасим, зверь был мертв.

Герасим с растерянным видом стоял над громадной тушей, с которой Сокол слизывал горячую кровь. Он не проронил ни слова, лишь крепко поскреб затылок и с уважением взглянул на охотника. Тот, в свою очередь, как ни в чем не бывало объявил, что у скалы будет табор. Герасим молча согласился. Солнце уже висело над гольцами, а более удобное место было трудно найти: скала надежно защищала от ветра, к тому же подмывало поскорее растянуться у костра в ожидании ужина...

Вскоре у скалы пылал яркий костер. На тагане висел котелок с тающим снегом; брызжа соком, жарился шашлык. Герасим сидел на корточках, подкладывал в котел снег и посматривал на охотника, который выкраивал из медвежьей шкуры узенькие ремешки, складывал за пазуху. Вскоре охотник поднялся, коротко произнес:

– Усэ Бирокан...

Над распадком закипела работа. Дуванча резал ерник, а Герасим стаскивал его в кучу. Через полчаса охотник подошел к вороху и, достав ремешки, принялся связывать ерник большими пучками. Герасим помогал ему изо всех сил. Когда на берегу лежало не менее трех десятков пучков, Дуванча встал и указал вниз, на лед. Захватив по два пучка, они спустились к ключу.

Вода тихо струилась по ледяному руслу, отливая под темнеющим небом свинцовым блеском. С легким всплеском упал первый пучок прутьев. Шагнув на него, Дуванча бросил другой. Герасим подносил к берегу все новые пучки, охотник возвращался, брал их и шаг за шагом продвигался вперед. Наконец Дуванча благополучно перебрался на противоположную сторону. Из груди Герасима вырвался вздох облегчения...

Переправа была готова. Через ледяную впадину протянулась дорожка из ерника. Ночной мороз скует их, и тогда «мост» может выдержать не только человека.

Когда озябшие, но довольные Герасим и Дуванча вернулись к костру, над сопками уже спускалась тихая пасмурная ночь. Герасим достал флягу и кружку, плеснул немного спирту, протянул Дуванче:

– Пригуби. Враз отойдешь...

Усталость и обильный ужин клонили ко сну. Герасим, натаскав веток и еловых лап, растянулся на пышной постели. А Дуванча сидел у огня, поджав под себя ноги. В левой руке он держал лук, а в правой – охотничий нож. Обухом ножа медленно водил по тугой тетиве, как скрипач смычком, и жила издавала тихие заунывные звуки. Парень, склонив голову набок, смотрел на огонь и также тихо подпевал. Песня тоскующего сердца тихо плыла над засыпающей тайгой.

Охотник поверял песне самое сокровенное, самое дорогое, счастье и печаль. Перед его взором стояла небольшая, одетая свежим снегом полянка. Это тот безлесый распадок, рассеченный ручьем, неподалеку от которого стоит юрта отца. А вот и одинокое, совсем маленькое деревце. Оно протянуло тонкие застывшие ветки над ручьем. Мороз сделал их такими же, как вода в ключе. Они подламываются от насевшего на них снега и с шуршанием легкого крыла птицы падают на землю. Он стоит около деревца, осторожно дотрагивается до тонких веток. Ветки вздрагивают, сбрасывают с себя снег и распрямляются. Теперь им легко, радостно и на его сердце. Он подпрыгивает, хочет дотянуться до заснеженной верхушки, но не может и сердится на самого себя, что еще такой маленький. И вдруг слышит быстрые, легкие шаги. Девушка в меховой куртке идет по заснеженной полянке. Смуглое лицо ее горит ярким румянцем и ласковой улыбкой. Волосы цвета темной ночи выбиваются из-под беличьей шапки. Они одеты морозом. Поэтому Урен похожа на маленькую елочку. Две тяжелые косы струятся по груди, спадая до пояса. Урен подходит к нему – и в самое его сердце заглядывает солнце! Он показывает рукой на вершину дерева, Урен кивает головой. Крепкие руки его легко подхватывают девушку за талию и поднимают вверх. Маленькой рукой в узорной варежке Урен стряхивает снег. Вершинка кивает легкими ветками. Они оба весело смеются.

Хорошо им вместе. Всегда хорошо. Они рядом провели свою недолгую жизнь, как два полевых цветка, деля жгучее дыхание солнца, оброненную тучей влагу и напористые нападки ветра. Юрты их отцов зимой и летом почти рядом. Они целыми днями рыскали по тайге, карабкались на сопки, взбирались на деревья, выслеживали зверушек, собирали ягоды и пасли оленей. Солнце, принося в тайгу летний или зимний день, заставало их вместе. Теперь они уже шестнадцатый раз встречают дни зелени и цветов. Время начинать самостоятельную жизнь.

Да, шестнадцатая весна – птицы должны иметь свое гнездо! – так сказал отец Урен. Дуванча и сейчас слышит его слова. Слышит так, если бы сидел с ним в одной юрте. Сердце его ликует, но в нем есть место и грусти. Поэтому и тоскует его песня...

Герасим лежал на спине, подложив руки под голову, смотрел в небо. Песня охотника тревожила, ворошила пережитое. Вспомнился прииск, дом управляющего и, как роза среди бурьяна, Лиза. Тонюсенькая, голубоглазая Елизавета Степановна. Она впорхнула в его обветренное, зачерствевшее сердце, как утренний луч в темную комнату. Ему и сейчас нестерпимо захотелось взглянуть на нее, услышать ее голос. Герасим даже потихоньку ругнулся.

– И все эта песня. Бередит душу... И у этого парня заноза на сердце, – вдруг догадался Герасим, – Ишь тоскует...

Видно, он высказал свои мысли вслух, Дуванча очнулся, отложил лук.

– Анугли, – ответил он, по-своему поняв его слова.

– Угли. Лизавета, – пробормотал Герасим, засыпая. Он еще успел заметить, как пышными хлопьями повалил снег, мягко опускаясь на голову и плечи безмолвного охотника. Последней его заботой была золотая гора: «Не запогодило бы, скроет...»