Текст книги "Твари в пути (СИ)"

Автор книги: Владимир Торин

– Ильдиар.

Паладин обернулся. В двух шагах от него стояла девушка, та самая, что ухаживала за ним в первую ночь здесь. Он уже и не надеялся вновь увидеть вблизи этот свой прекрасный сон. Как же ее звали?…

– Валери?

– Твой господин велел передать тебе, что караван уходит через три часа. Не опаздывай, он этого очень не любит.

– Ты давно знаешь Сахида, Валери? Что значит его прозвище «Кариф»?

– «Лживый Друг», – отстраненно ответила девушка. – Это такое чудовище песков. Прикидывается деревом на вершине бархана, подманивает к себе жертву, обещая ему долгожданную тень, а после набрасывается на ничего не подозревающего, измученного дорогой и жаждой путника и пожирает его.

– Что ж, ему очень подходит. Так ты давно с ним знакома?

– Давно. Но это не касается тебя, паладин.

Ильдиара покоробило от ее обращения. Почему-то здесь в слово «паладин» вкладывали какое-то особое значение. Неясное ему значение, преисполненное презрения. Ильдиар молчал, собираясь с мыслями.

– Значит, мы больше никогда не увидимся? – спросил он.

– Зачем тебе? – Глаза девушки сверкнули необъяснимым гневом и тут же погасли. – Я буду в этом караване, если это так интересно.

– Ты? Тебя тоже хотят продать? – удивился Ильдиар.

– Какое тебе до этого дело, паладин? – Девушка повернулась к нему спиной и пошла прочь.

И хотя, кроме сухого завывания ветра, ничего не было слышно, Ильдиару на мгновение показалось, что она заплакала.

– Песок, попадающий в глаза…  – задумчиво проговорил он, – и царапающий сердца…

* * *

Звенели бубенцы, подыгрывая каждому шагу верблюдов. Караван двигался длинной цепью. Впереди шли «благородные шейхи» – вожаки местных банд и племен, хозяева собранных здесь рабов. Первым среди вождей ехал Али-Ан-Хасан, величественно восседая на спине великолепного верблюда благородной белой масти. Рядом семенили животные попроще, да и люди на их спинах выглядели не столь представительно, как сам «великий Али», визирь Мечей. Следом копытами перебирали мулы и ослы, вьюченные различным скарбом и товарами, в окружении погонщиков. За ними шли воины, в основном пешим ходом, хотя некоторые были и на верблюдах – всего охраны насчитывалось около трех десятков. Следом за воинами брели вереницы рабов, более двух сотен, сопровождаемые вездесущими надсмотрщиками. Непостижимым образом и здесь соблюдалась некая иерархия в положении: чем ближе раб находился к началу каравана, тем большим авторитетом он пользовался среди своих собратьев. А тех, кто шел сразу за воинами, даже надсмотрщики не решались невзначай тронуть пальцем или, хуже того, угостить кнутом. Зато идущим в хвосте процессии доставалось за всех – стоило кому-то из несчастных сделать один неверный шаг в другом направлении, как воздух незамедлительно разрывали звук взметнувшейся плети, хриплые угрозы и крики боли.

Ильдиар брел почти в самом хвосте. Его хозяин явно не был здесь в большом авторитете, а значит, и его раб должен занимать соответствующее положение. Вот Валери – та шла где-то в самом начале, рядом с воинами.

Сахид явно не находил себе места в караванной иерархии, а может, просто плевал на все эти условности: время от времени Ильдиар успевал заметить его то громко хохочущим среди воинов, то беседующим с самим Хасаном, то совсем рядом, когда ловец удачи приходил перекинуться с ним парой колкостей.

Путь их пролегал через бесконечные дюны, на которые Ильдиар уже успел насмотреться, наверное, до самого конца своих дней. На исходе второго дня пути глаза паладина все чаще были направлены вниз, изучая песок под ногами, – смотреть по сторонам стало уже просто невыносимо.

Редкие привалы и рваный сон – вот что больше всего запомнилось ему в этом бесконечном движении. О побеге сейчас не могло быть и речи: помимо пустыни, теперь его сдерживали еще и кнуты надсмотрщиков, которые явно не зря получали свою похлебку и кусок черствой лепешки на ужин. Рабов тоже кормили, но не в пример хуже того, к чему он привык за время выздоровления в оазисе. Здесь приходилось есть отвратительную вонючую жижу из общего котла для двух сотен человек, зачастую грязного и немытого, и от такой еды потом долго и противно скрипел на зубах песок.

За время привалов единственным хоть сколько-то любопытным занятием для Ильдиара было наблюдать за Сахидом и Валери. За первым – оттого, что паладин все-таки надеялся отыскать в поведении своего мучителя хоть что-то, что могло помочь ему в будущем одолеть его (пока что никакие наблюдения не принесли результата). А Валери интересовала его… Просто интересовала, и все. Было в ней нечто загадочное, непонятное. Своему первому выводу паладин вскоре нашел подтверждение: родом она была явно не из асаров, сородичей Сахида Альири, – за те недолгие дни, что Ильдиар прожил среди них, он научился отличать «истинных сынов песков» от чужаков. И что с того, что у всех пустынников смуглая кожа и будто выжженные на солнце белые волосы. Есть еще много других, мало заметных постороннему глазу отличий: в чертах лица, в походке, в манере говорить… Среди рабов асаров было крайне мало, примерно один из десяти, зато среди воинов – каждый второй, а среди вождей – все до единого. Валери же была явно не из этих мест, хоть и южанка. Однажды, когда Хасан устроил очередной привал и всех рабов согнали в один огромный охраняемый круг, паладин все же решился спросить ее:

– Откуда ты родом, Валери? – Ильдиар постарался, чтобы вопрос прозвучал как можно непринужденней, но девушка все равно отодвинулась от него подальше. Она выглядела и вела себя так, как будто за эти дни он столь уж часто докучал ей.

– Для тебя это не важно, паладин, – выждав паузу, она все же удостоила его ответом: – Не всем же посчастливилось родиться на твоем высокомерном холодном севере.

– Ты не любишь Ронстрад? Почему?

Вместо ответа она отвернулась.

Ильдиар тоже замолчал, сбитый с толку таким поворотом беседы. Пока он думал, как задать новый вопрос, чтобы невзначай ее не обидеть, рог уже затрубил. Привал закончился, всем рабам следовало подняться и немедленно построиться в колонну, в результате он так ничего у нее и не узнал…

Солнце постепенно поднялось в зенит и сейчас, в эти мучительные часы, было наиболее немилосердно к путникам. Рабы, надсмотрщики, воины и даже вожди изнывали от нестерпимого зноя, но Хасан по какой-то причине все не отдавал приказа об остановке. Змея каравана упрямо ползла вперед. В какой-то момент скорость всадников внезапно увеличилась, и остальным также пришлось принять этот новый темп. Все путники, от воинов, надсмотрщиков и до последнего раба, почувствовали нервозность и напряжение впередиидущих. По колонне поползли зловещие слухи, Ильдиар прислушивался, не понимая, что происходит, пока, наконец, до него не долетело одно-единственное слово, в котором собралась вся охватившая людей тревога: «бергары».

Рядом неожиданно появился Сахид Альири.

– Будь готов, паладин, – послышался его шепот. – Скоро начнется. Бежать даже не думай – верная смерть. Это я так, на всякий случай предупреждаю – вдруг решишься. Не то, чтобы я был против твоей смерти, но не сейчас. – При этих словах на его лице не было неизменной ухмылки. Сейчас она без следа растворилась в столь непривычной для негодяя серьезности.

– Бергары. Кто это? – спросил его Ильдиар.

– Тоже пустынный народ, как асары и геричи, – последовал ответ. – Но столь же дикий, как и саблезубые тигры, даже речи своей у них нет, только крики и жесты. Но головы резать ума хватает. Живые им ни к чему, а вот мертвые очень даже…

– Мертвецы? Зачем им нужны мертвецы?

– А вот ты их об этом и расспроси. – Одной рукой Сахид Альири указал на вершину огромного бархана, вытаскивая в то же время другой саблю из ножен.

Ильдиар взглянул на вершину дюны. Увиденное было столь завораживающе, что некоторое время он просто наблюдал, как весь песчаный склон заполняется фигурами всадников. Черные как смоль верблюды и столь же черные кони, несущие на своих спинах зловещие фигуры воинов в просторных одеждах, с масками из чернильной ткани, полностью скрывающими лица. Не останавливаясь, лавина черных всадников покатилась вниз. До слуха паладина долетели злобные крики и улюлюканье – нападавшие явно не были расположены для ведения переговоров. Впрочем, если верить Сахиду, они даже говорить по-человечески не умели.

Над караваном разнеслись громкие команды – Хасан приказывал своим людям занять оборону. Воины расчехляли луки и доставали оружие, надсмотрщики тоже спешно вооружались палками или ножами, и только безоружные рабы испуганно стояли, ожидая схватки. Многие из них тихо молились своим богам.

– Что значит «бергары»?! – воскликнул Ильдиар, пытаясь перекричать суматоху вокруг.

– Дети Тьмы! – Сахид Альири оглядывался по сторонам, кого-то высматривая в караване. – Так их называют. Держи!

В раскрытую ладонь Ильдиара лег острый кинжал. Граф де Нот изумленно взглянул в глаза своему тюремщику. Асар успел лишь усмехнуться:

– У тебя будет возможность подохнуть, как подобает воину, паладин.

И тут темная лавина накрыла их. Лучники Хасана успели выстрелить всего один раз, после чего сразу же завязалась кровавая рукопашная. Всадники в черном рубились длинными зазубренными ятаганами, орудуя ими с остервенением безумцев, вращая оружие при помощи двух рук. Они не обращали никакого внимания на падения, раны, гибель товарищей. Огромным ятаганам противостояли кривые сабли и круглые щиты защитников каравана, но воинов Хасана было значительно меньше, чем нападавших, да и боевой дух смуглых бойцов не был так высок, как бесстрашие черных дикарей, которые скорее полегли бы все, чем дали своим врагам уйти.

Жидкую цепь пеших защитников быстро смяли, выжившие отступили, пытаясь прикрываться рабами, и черные всадники набросились на тех безо всякой жалости, рубя и кромсая несчастных безоружных людей. Выбрав момент, Ильдиар бросился с кинжалом на одного из нападавших конников, вонзив острие тому в ногу, после чего и вовсе сбросил его с седла. Второй удар паладин нанес противнику прямо в сердце, затем сорвал с мертвеца маску и от неожиданности перед увиденным вздрогнул – кожа врага была столь же черной, как и одежды, и это была вовсе не боевая раскраска. Черные. Не смуглые, как асары, или темно-коричневые, как геричи. Это были истинно черные, антрацитово-черные люди!

Навстречу выскочил новый враг, этот бился уже пешим: то ли асары убили его коня или верблюда, то ли бергары располагали здесь еще и пехотой.

Бросив в нападавшего бесполезный уже кинжал, паладин подхватил с земли оружие мертвеца. Пустынник с легкостью увернулся от брошенного ножа, а ятаган оказался неожиданно тяжелым, слишком тяжелым, чтобы успешно фехтовать им – чувствовалось, что хозяин оружия обладал недюжинной физической силой. Но Ильдиару было не привыкать биться неудобным оружием. Парировав страшной силы удар, обрушенный на него чернокожим воином, паладин схватился второй рукой за рукоять и уже двумя руками нанес обманный удар с правого бока, вынудив противника раскрыться. Через какой-то миг лезвие тяжелого ятагана стремительно скользнуло по шее бергара, оборвав его жизнь.

Рядом упал один из асаров – вражеский меч пробил его нехитрый доспех. Ильдиар едва успел отбросить неудобный ятаган и выхватить из ослабевших рук воина саблю, чтобы полоснуть по горлу нового противника. Захлебнувшись кровью, еще один бергар упал замертво. Почти позабытое чувство послушного оружия в моментально налившейся силой руке помогло Ильдиару вновь ощутить утраченную уверенность в себе. Чем бы ни закончился этот жестокий бой, рабом он больше не будет…

Вокруг него падали убитые люди: и свои, и враги. Со всех сторон раздавались громкие крики и лязг металла о металл. Воины Хасана и даже рабы рубились уже не за плату, не ради славы и даже не за свободу. Они просто пытались выжить и как умели боролись за свои жизни. В наступившем хаосе невозможно было ничего разобрать, не было понятно, кто кого одолевает: асары и их рабы, или же чернокожие воины. Одно было ясно: бой будет продолжаться до полного истребления одной из сторон…

* * *

… Прочертив саблей прямо поперек черной маски, Ильдиар сразил насмерть еще одного из нападавших и вдруг понял, что врагов рядом больше нет. Последних бергаров уже добивали повсюду. Четко и методично, не оставляя в живых никого. Воинов визиря Мечей осталось в строю не более десяти, многих вождей тоже не было видно, но сам Али-Ан-Хасан был жив. Рабов же погибло без счета… Что касается Сахида Альири, то, судя по всему, не в этом бою ему было предначертано сложить свою голову: сейчас он все еще бился с одним из оставшихся на ногах врагов, и чернокожий воин отбивался от его клинка из последних сил.

Граф де Нот огляделся. Вся тропа в тени бархана, на которой шел бой, была усеяна мертвыми и умирающими. Вокруг покойников кругами носились обезумевшие лошади и верблюды. Кто-то кричал, кто-то бился в судорогах на песке, не в силах вынести тяжесть раны. Кругом царила неразбериха, и за рабами никто не смотрел. Ильдиар понял: это его шанс. Пора! Лучшего случая для побега ему не представится… а потом он отыщет подлого асара и все у него вызнает. Требовать ответы, будучи свободным, всяко легче…

Один миг на то, чтобы точно оценить обстановку. Второй – чтобы схватить под уздцы коня. Третий – вскочить в седло. Четвертый…

– Нет!!! Помогите!!!

Валери. Это ее голос, совсем рядом. Ильдиар оборачивается на крик и видит, что по какой-то странной, роковой случайности уже сраженный в бою чернокожий воин встает на ноги и подбирается к ней: его шатает от страшной раны в боку, но рука медленно поднимает оружие, ползет вверх, чтобы обрушить сталь на попятившуюся и упавшую на спину беззащитную девушку… Ильдиар видит, как Сахид Альири мощным выпадом отшвыривает в сторону своего противника и бросается к ней на помощь… Но он так далеко – ему ни за что не успеть… Бансрот подери…

Паладин развернул коня и изо всех сил ударил того пятками в бока. В тот миг, как черный скакун оказался подле бергара, Ильдиар прыгнул на него прямо из седла. Он успел оттолкнуть черного воина в сторону в самый последний миг, но зазубренное лезвие все же обагрилось невинной кровью. Валери закричала от боли, зажимая рукой кровоточащую рану на груди – клинок прошел вскользь.

Обезумевшая лошадь унеслась прочь, черный воин зарычал, уподобляясь зверю, попытался достать Ильдиара зубами… Еще некоторое время они катались по земле, сцепившись, пока, наконец, Сахид Альири не оборвал жизнь врага, точно рассчитанным ударом отделив голову от тела. Все было кончено.

Валери неуверенно поднялась с песка. Она зажимала ладонью рану, но та была совсем несерьезной. Все могло быть намного хуже. Сахид перевел свой взгляд с нее на Ильдиара.

– Ну, что, паладин, теперь ты видишь, кому из нас благоволят боги? – Отвратительная усмешка вновь появилась на губах подлеца, как будто и не сходила с них.

– Однажды я просто убью тебя, Сахид, – прохрипел измотанный боем Ильдиар.

– Конечно. Но сначала я выручу за тебя много динаров. Иначе ты встанешь в очередь желающих прикончить меня, а я не в силах смотреть, как ты томишься в ожидании.

– Ильдиар! – прошептала Валери (какой же слабый у нее сейчас был голос). – Надо было бежать… Ты мог быть свободен… Спасибо тебе…

Паладин-раб опустил голову – его слипшиеся волосы упали ему на глаза:

– Нет, это тебе спасибо, Валери, – сказал он. – Благодаря тебе сегодня я вспомнил о том, о чем забывать не следует: свободен лишь тот, кто сам делает свой выбор. И я свой сделал. Да, я мог спастись, но в этом был бы лишь позор, потому что вслед мне неслись бы крики убиваемой женщины, чью смерть я мог предотвратить. Нет различия между пленником и рабом, но есть различие между тем, кто способен выбирать и тем, кто нет.

– Браво, о мой велеречивый сладкоголосый паладин, – улыбнулся краешком губ Сахид Альири. – Объятия Пустыни открывают в тебе слог и мысль мудрого бахши?. Это значит, ты пришелся ей, – асар кивнул на песок под ногами, – по душе…

На этот раз Ильдиар так и не смог понять, насмехается над ним его враг, или же напротив, говорит серьезно. Единственное, что он точно заметил – это неприязненный и разочарованный взгляд, который Сахид Альири бросил на кричащего на подчиненных визиря Мечей. На какое-то мгновение на лице ловца удачи промелькнула недюжинная злость – словно что-то вдруг пошло не по его плану.

Спустя примерно три часа, похоронив своих убитых и подобрав раненых, сильно поредевший невольничий караван Али-Ан-Хасана продолжил прерванный путь. Выживших пленников вновь согнали в колонну. До цели оставалось пройти всего каких-то полтора дня через пустыню, но для графа де Нота этот короткий промежуток времени, отделявший его от рынка рабов, обещал превратиться в вечность. Впереди был Ан-Хар…

Глава 2. Чужие

 
Есть порог, и бывают те, кто за ним,
Есть дороги, ведущие в край Нелюдим.
И не люди, не твари, каждый – тьмы побратим,
Тех могил серых камень считают своим.
 
 
Там надгробья стоят над живыми, и терн
Затянул все холмы, свою вязь распростер.
Там в глазницах у многих растет только мох,
И пурпуром раскинулся чертополох.
 
 
Там схлестнулись нейферту и черный спригган,
Там война без конца, месть цветет и обман.
Терненби – столица тех проклятых мест,
Где незваного гостя сожрут за присест.
 
 
Тебе кажется: друг, или брат, или мать,
Но ты скоро узнаешь: пора умирать.
Лишь фигура знакома, но взгляд неживой.
Легкой смерти не жди, для него ты – чужой.
 
 
Когда слетятся дрозды, листья все опадут,
А в темницах нейферту птичью песнь пропоют,
И Кузнец докует гобелен на стене,
Распнут Трижды Седьмого… на веретене.
 

«Когда слетятся дрозды». Ригарре (песнь) о падении Трижды Седьмого. Кинраен Дерригге, маллеккин (бард) Терненби.

Октябрь 652 года. Королевство Ронстрад. Юго-восточный торговый тракт.

Серебряное сердце, окованное двумя обручами, лежало в глубине развязанного бархатного мешочка, притороченного к седлу. Пальцы всадника легонько поглаживали его, не доставая на свет, и человек чувствовал тепло – животворящее тепло, которое исходило от этого небольшого предмета.

Дикий плющ опутывал древние придорожные камни, поедаемые глубокой тенью деревьев. В завязях вьюнка сидели, понурив головы, едва различимые фигуры, сквозь которые проросли растения. Это были унылые придорожные призраки потерянных путников. И так вышло, что на них никто никогда не обращал внимания – они стали такой же привычной для взора частью леса, как и листья на деревьях, как ржавые мечи, воткнутые в землю на обочинах – знаки погибших в дороге рыцарей, попадающиеся подчас на пути.

Дорога еще не успела просохнуть после затяжных дождей, и редкие косые лучи солнца, пробивающиеся сквозь густые золотистые кроны, не могли ее высушить. Солнце было уставшим, солнце было старым – оно напоминало сонного толстяка в багряных одеждах и собиралось отправляться на покой перед грядущей долгой зимой. Пока что оно все еще отдавало какое-никакое тепло, но с каждым днем этого тепла оставалось все меньше, будто в медленно остывающем человеческом теле.

Конь перебирал ногами, всадник склонил голову на грудь. Дорожные мешки, притороченные по обе стороны седла на крупе животного, позвякивали на кочках, выдавая, что внутри много стали. Сердце человека, подлинное, которое в груди, с каждым шагом коня будто бы скрипело и позвякивало – оно было омрачено печалью и разлукой. Золоченые шпоры, этот гордый знак рыцарской доблести, сейчас превратились для всадника в мельничные жернова, привязанные к ногам – нести бремя долга для молодого человека становилось все тяжелее.

«… Есть люди, которым срочно нужна ваша помощь и которым вы в состоянии помочь…».

Бывает так, что упомянутая помощь дается весьма нелегко… Спина рыцаря была согбенна, а бордовый плащ свисал с опущенных плеч на бока его коня, будто дряхлая холстина, которой накрывают статуи в пустующих комнатах дворцов и замков. Длинные серые волосы нечесаными прядями выбивались из-под высокого шаперона с перьями. На поясе висели неизменные спутники и соратники странствующего паладина: длинный меч в ножнах и кинжал, но и в них сейчас было бессмысленно искать утешение – всегда полагавшийся на крепость и остроту стали рыцарь впервые не верил клинкам. Вот, что делает с человеком любовь. Она лишает сердце и разум уверенности, душу – покоя, а руку – твердости. Помимо этого, разлука и горечь расставания нередко толкают несчастного в свежевырытую прямоугольную яму глубиной в шесть футов. Ярость на самого себя, свою беспомощность и невозможность что-либо изменить забрасывает его холодной землей, а сожаление воздвигает сверху каменную плиту, на которой выбито: «Смирись, это все ради любви. Наверное…»..

Серебряное сердце, окованное двумя металлическими обручами, будто бы на мгновение ожило, и всадник, крепко сжав его в руке, закрыл глаза. Ему представился верхний двор старого замка, заросший густым парком. И там – серо-зеленый пруд, затянутый ковром из опавших листьев. А в пожухшей траве по его берегам разбросаны и забыты, словно надоевшие игрушки, кованые сферы с металлическими сердцами, большими и маленькими, бронзовыми и серебряными, даже золотыми. Но все они в грязи, порченные временем и ржавчиной. У основания старого дуба на мраморном постаменте лежит еще одна сфера – из простого металла, а в ней сердце, грубо скованное кузнецом из разномастных заплат. Это его сердце. Оно не заржавеет под дождями. Оно не скатится с постамента. Это произойдет, только если он умрет… Но нет, он вернется и снимет его собственными руками, а потом скует ее маленькое сердце, которое он носит всегда с собой, вместе со своим, бедняцким сердцем, оставленным ей в виде зарока. Зарока вернуться.

А он вернется, что бы ни пророчил его мрачный полубезумный спутник.

Стоило молодому рыцарю вспомнить о человеке, с которым он был вынужден делить компанию, как пальцы его вздрогнули, и рука мгновенно разжала кованое сердце любимой. Стараясь не выдать волнения, путник проворно завязал тесемки на бархатном мешочке и сложил руки на луке седла. Голова в шапероне опасливо повернулась.

Спутник глядел мимо него, куда-то в пустоту: видимо, ему не было никакого дела до «слабостей» его молодого товарища. Его губы, походящие лишь на пару лишних морщин на иссеченном старом лице, двигались – старик что-то беззвучно шептал. Любого это могло если не испугать, то, по крайней мере, удивить, но его компаньон уже почти привык к подобным странностям. Помимо несколько чудаковатого поведения и манер, старик еще и выглядел весьма примечательно. Его лысая голова, торчащая из складок выцветшего синего плаща, напоминала руину, заброшенную башню, в которой обитает какой-то выживший из ума узник. Узник, уже давно утративший любую надежду обрести свободу и слившийся с обреченностью воедино. Сморщенное лицо мужчины, разменявшего свой седьмой или восьмой десяток, было покорежено старыми шрамами и былыми болезнями, будто проломами и трещинами в старой кладке. Брови нависали над цепкими глазами, точно крытые галереи. Нос походил на откидной мост. Обвисшие седые усы и клочковатая борода были сродни паутине, затянувшей все погреба, и казалось, вот-вот по ним взберется паук.

Старик судорожно кутался в плащ, а его сухие бледные пальцы сжимались на вороте, как вороньи когти. Капюшон был откинут на спину, под плащом проглядывала разукрашенная рыжей ржавчиной кольчуга. Огромный двуручный меч с волнистым клинком торчал в седельной петлице, и его владельца словно не волновало то, что фламберг весьма тяжел и неудобен в обращении, и уж кому-кому, но семидесятилетнему старику с ним точно не управиться. Помнится, он волок его к коню, будто мешок муки. К слову, это было еще не все оружие, которое бывший рыцарь – а лысый обладатель фламберга признался в том, что когда-то принадлежал к благородному сословию – взял с собой! На перевязи слева были закреплены обтянутые неимоверно потертой кожей ножны, и в них – рыцарский меч с золоченой крестовиной гарды; эфес украшала витая роза. Молодой спутник уже давно приметил, что те ножны, как и меч в них, накрепко перемотаны темно-синими лентами, будто раненая рука – бинтами. Он не понимал, для чего нужен подобный изыск для боевого оружия, но также списал это на старческое помешательство.

– Я смотрю, вы неплохо держитесь в седле, сэр, – сказал молодой рыцарь. – И все же я беспокоюсь за вас. Не лучше ли будет сделать остановку? Хотя, – он огляделся по сторонам и даже поежился от вида негостеприимного пейзажа, заливающего путников грязно-пестрыми красками сырой осени, – признаться, здесь не самое лучшее место для привала.

Всадники сейчас ехали по дороге через густой подлесок. По обе стороны от извилистого пути не было видно ничего, кроме скрюченных деревьев и колючих кустов с пожелтевшей листвой. Выросший на балладах и сказках, а также преданный романтичным взглядам молодой рыцарь предположил, что когда-то давно, должно быть, неведомый садовод-великан вздумал вырастить в этой глуши пышный розарий. Было это так на самом деле или нет, понять было решительно невозможно – алые бутоны, если они когда и украшали ветви, давно отцвели, а вот колючки никуда не делись, то и дело цепляя плащи проезжающих под их низкой сенью всадников.

– Не стòит волноваться обо мне, мой юный друг, – отозвался старик, обламывая очередную ветку, которая посмела протянуть к нему свои шипы. – За последнюю сотню лет я не чувствовал себя лучше.

– Но когда мы отправлялись, вы едва передвигали ноги, да к тому же еще и хромали. Я переживаю о вашем благополучии…

Старик сдвинул брови и цинично прищурил глаза.

– Молодой человек, я что, похож на хромого? Или на умирающего?

– Нет, но, когда мы встретились, до того, как вы сели в седло, были похожи и…

– Не был, – категорически отмел даже возможность собственной ущербности старик. – Должно быть, это вам показалось.

«Самодур! – утомленно подумал молодой рыцарь. – С самодурами тяжелее, чем с голодными людоедами».

Тем не менее, старик говорил совершенно серьезно, и вот, что странно: как это ни невозможно, сейчас, спустя лишь полдня после их встречи и знакомства, он действительно выглядел лучше. Хотя еще этим утром под гнетущие раздумья: «И зачем в походе эта обуза?» приходилось помогать ему взбираться в седло, была даже мысль привязать его к высоким лукам, чтобы невзначай не свалился. Но теперь старик, который еще совсем недавно не видел на один глаз и дрожал так, что даже конь под ним исходил судорогами, будто бы даже окреп – сидел прямо, крепко сжимал край плаща, еще крепче – повод. Его нынешний взгляд, уверенный и твердый, а при этом еще и властный, давал понять, что старик считает главенствующим в походе себя, а спутника – кем-то вроде вынужденного сопровождения.

– Я не хочу показаться невежливым, сэр Норлингтон, – возразил молодой рыцарь, – но глаза у меня на месте, и этим утром, в вашей деревне…

– Послушайте, эээ… Джеймс, да? – Старик в очередной раз проигнорировал рыцарское звание спутника, намеренно «позабыв» добавить к имени паладина обращение «сэр». – Вы еще молоды, и потому я прощаю вам вашу назойливость и непочтительность. Но не обольщайтесь: будь вы всего на пару лет старше, я бы без зазрения совести вызвал вас на поединок и поучил бы манерам. Так что начинайте запоминать уже сейчас: порой правильнее бывает смолчать и подумать хорошенько, чем высказывать вслух все, что приходит вам в вашу голову. К тому же, не всегда то, что видят глаза, является таковым на самом деле.

Джеймс оскорблено сжал зубы и нахмурил брови. Наглость, неблагодарность и несправедливость к нему старика его просто ошарашили. Он вознамерился ответить этому сэру Норлингтону самым решительным образом, но, повернув голову, напоролся на холодную и отчаянно издевательскую улыбку. Эта улыбка выдавала то, что старик вовсе не склочный престарелый помешанный, который просто не может не ворчать и не нудить, а хитрый лис, поигрывающий на эмоциях молодого спутника, как на лютне.

– Вы, должно быть, кипите от возмущения, мой юный друг, – прищурился седобородый рыцарь. – И, наверное, спрашиваете себя сейчас, отчего должны выслушивать наставления и поучения какого-то сумасшедшего старика, не так ли?

Джеймс как рыцарь промолчал.

– Молчат люди, которым просто нечего сказать. – Будто забыв свои прежние слова про «правильнее смолчать», заявил старик-провокатор. – Или которые боятся собственных мыслей и слов.

– А, так вы, сэр, выходит, решили, наконец, выяснить между нами все отношения? – Джеймс поравнял своего коня со скакуном спутника. – Так я открою вам правду! Знаете ли, я стою перед нелегким выбором: с одной стороны отвечать на оскорбления и вызовы стариков, тем более совершенно выживших из ума, недостойно рыцаря, но с другой – если старик – также рыцарь, как мне не ответить на оскорбление моей чести? И как мне поступить? Вам ведь сто лет, кажется? Не меньше… Ваш, – здесь Джеймс сделал выразительную паузу, – опыт мне пригодился бы в данном вопросе. Так подскажите, в каком случае моя честь пострадает меньше: если я просто брошу вас здесь на тракте и отправлюсь дальше один, или если проткну перед этим мечом?

Старик почти не моргал, казалось, он не дышит. Джеймс перевел дыхание, и будто пелена спала с его глаз: он даже вздрогнул от собственных слов – столько оскорблений он не произнес, должно быть, за всю свою жизнь, такого дерзкого тона он никогда себе не позволял, а эти угрозы… именно это, ему казалось, бесчестило его сильнее всего. Джеймс потупился и сжал поводья так крепко, что кожа перчаток заскрипела – конечно, он никогда не обнажил бы клинок, чтобы проучить старика. Стыд начал пожирать его, словно стая болотных комаров.

Сэр Норлингтон, глядя на терзания Джеймса, вдруг расхохотался.

– Не ожидал от вас подобных слов, мой юный друг, – снисходительно заверил он. – Я-то предполагал, что вы более благовоспитанны.

– Прошу простить меня, сэр. Это недостойно, и я раскаиваюсь в том, что сказал.

Очевидно, старик и вовсе не воспринимал весь разговор всерьез, а просто занимался тем, что развлекался, подначивая наивного спутника.

– Не нужно корить себя, Джеймс, – великодушно сказал он. – Вы меня знатно повеселили. Я хотя бы узнал, что у вас есть характер, а то все заботы да ухаживания за моей персоной.

– Рад, что вам весело, – хмуро ответил Джеймс.

Старик посерьезнел и покачал головой:

– Я знаю, что вы видите меня лишь в качестве навязанной вам обузы, Джеймс, – сказал он, – и будь ваша воля, вы давно пришпорили бы коня и поскакали вперед, бросив меня, но вы из тех, кто следует долгу и обету до конца. Что с какой-то стороны, конечно, похвально. Но будь я на вашем месте, я бы, лишь взглянув на жалкого старика, который может отдать Хранну душу от любого толчка, если конь всего лишь споткнется, ни за что бы не стал его брать с собой в поход. Кто бы мне там не велел его взять.