Текст книги "Над океаном"
Автор книги: Владимир Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
Он быстро нарисовал пальцем на стекле левой форточки число «14», подумал и поставил рядом невидимый восклицательный знак. Теперь она его, только его, навеки его, и никуда от него не денется, он уже не даст ей никуда деваться. А тот месяц сумасшедшего счастья, тот отпуск! Пусть кто-нибудь посмеет сказать, что счастье человеческое аморально!
И опять у него все смешалось в кучу: злость на нее, дуреху, прожившую столько лет непонятно зачем с этим опустившимся мужиком, который уж и не мужик; яростное недоумение, почему же она, длинноногая красавица с чудесными карими глазами и добрым сердцем, вышла вот так замуж, а он, Сашка, ждет ее и ждет (как и тогда ждал, когда мальчишкой-девятиклассником безнадежно смотрел ей в спину, красавице из десятого «Б», как и тогда, когда учился летать и, получив от нее письмо о том, что она выходит замуж и просит больше не писать, был на неделю отстранен медиками от полетов – и впервые почувствовал, каково человеку заглянуть в пропасть), ждет и уже потерял счет этому ожиданию; и жалость, мучительная, щемящая, тоскливая жалость мужчины, который мечтает помочь любимой женщине, а она не приемлет ни жалости, ни помощи; и злость на самого себя за ненужные и бессмысленные, а порой и опасные связи и встречи, которые ничему не помогают и ничего не исправляют; и самое трудное – это нежность, которая душит, от которой щиплет в ладонях и хочется зажмуриться и скрипеть зубами, потому что переносить такую нежность еще труднее, чем тоску...
Но она-то, она! Женщина с лучистыми и при такой-то жизни улыбчивыми глазами ждала еще больше, чем он! Пьянство мужа, липкие взгляды его собутыльников, оскорбительный кураж – эх, чего только не вытерпит женщина, которая любит своего ребенка и, как все любящие женщины, наивно верит, что может такой любовью спасти не только ребенка!
Но теперь... Все! Теперь важно лишь одно: она согласна. Она поверила ему. И он... Эх! Да он теперь такое может!
Но сколько у них было всего – разве один тот месяц? И как знать, может быть, они еще вернутся к нему, тому месяцу, вернутся уже втроем. Хотя – почему «может быть»? И зачем возвращаться? Все начинается!
Эти воспоминания жили в нем. Они помогали ему. Он читал их, как читают бесконечно свою книгу – с в о ю, – даже тогда, когда просто ждал. Вспомни сейчас. Дай себе эти пять минут – вспомни, как шипит колючей, душистой и ласковой газировкой зеленовато-голубая искристая морская волна...
Вспомни, как шипит колючей, душистой и ласковой газировкой зеленовато-голубая искристая морская волна, пляшет солнцем у ног, взбивается в сияющую радужными брызгами пену.
Толстый, потный, мохнатый фотограф, в завязанной на животе мокрой застиранной голубой рубашке и линялых шортах из обрезанных ножницами старых джинсов, кричит из-под чудовищного, десятиведерного сомбреро, стоя в воде по щиколотку:
– Та ближе ж, молодые люди, ближе, нехай! Барышня, боже ж мой, я все равно не поверю, шо вы его жена! Как – почему? Та хай меня ранят, но запихать вас в свой паспорт – все равно шо купить на «туче» ангела заместо той канарейки, шо приказала купить теща. Та ближе, я очень сильно прошу – ближе!
Саня смахивает со сморщенного от смеха Танькиного носа капельки воды и крепко, до хруста, прижимает ее к себе.
– От это оно! – кричит фотограф. – Сни-ма-аю... Все! Позовете на серебряную свадьбу – вже молчу за золотую...
Он, загребая ногами в воде, подходит к ним, на ходу продергивая пленку; он удивительно весело-деловит, этот горластый пляжный фотограф.
– Он там образцы моего творчества. – Он взмахивает в сторону хлипкого павильончика-будки, стены которого обильно увешаны фотографиями весьма миленьких девушек, преимущественно в купальниках; впрочем, на то и пляж. – А такую красу, как у вас, – это просто преступление не увековечить! Это ж обидно человечеству и великому искусству, которое я представляю!
Саня смотрит на Татьяну – она смеется. Саня кивает.
– Сей момент! – обрадованно ринулся к павильончику фотограф; он исчезает за фанерной дверью, и сквозь грохот чего-то покатившегося доносится его голос: – И не надо думать за деньги, шо эти бумажки! Искусство не терпит суетности и трезвого ума!..
...А в Таллине они, слушая рано утром сухой отрывистый шорох редкого снега за стеклами окна, смотрели, лежа в роскошной постели огромного гостиничного номера, как в серо-голубом небе проступает, возникает башня со Старым Тоомасом на шпиле, как медленно тускнеет желтоватый свет прожекторов, подсвечивавших ее всю ночь, и как сам Тоомас все резче и четче пропечатывается, будто проявляется, на низких, стремительных и редких облаках, сыплющих белый тонкий песок.
– Холодно ему, – прошептала Татьяна.
– Он привык, – тоже шепотом ответил Саня. – И потом, он железный. А я – нет. Танька, я не железный. Сколько...
– Тс-с-с... – Она положила ладонь ему на губы. – Не надо хоть сейчас.
– Танька, – он дернулся из-под тонкой ладони, – я жду слишком, слишком долго. Я пробовал все. Я так старался забыть тебя!.. Ничего не получается, я слишком люблю тебя. Ох, Танька, ох, Танечка...
– Молчи, дурачочек, – прошептала она. – Я женщина, и я все знаю. Иди ко мне, мужчина мой единственный...
...А в Киеве на бульваре Шевченко сияли изнутри налитые зелено-серебряным светом молодые тополя. Саня сидел в машине и слушал, как давний друг-приятель Петя быстро ему говорил:
– Старик, что я тебе скажу, ты слушай меня. Выше ее я человека не видел. Это – да. Но это такой высоты человек, что ты никогда не будешь с ней счастлив. Уровень, уровень, старик, клянусь женой и ребенком!
Саня потянулся и сказал:
– Пе-етя! Женой не клянись! Грех...
Они вдвоем ждали Татьяну возле нового корпуса института повышения квалификации....
– Сашка, мы с тобой школьные кореша. Когда я узнал, что она вышла замуж, пока ты был в училище, я сказал себе: «Петр! Все правильно. Могло быть только так, и потому учись: не женись на красотке».
– Она не красотка, она красавица.
– Ладно, красавица. Так вот, не на красавице женись, а женись на хозяйке. Я знаю ее мужа и...
– Во-во. А там какой уровень?
– Погоди. Я знаю его. Знаю, знаю, мир тесен до безобразия. Саня, она не бросит его.
– Все уровень? – Саня чиркнул спичкой, сломал ее, чиркнул второй – тоже сломал.
– На! – Петя протянул ему зажигалку. – А знаешь почему?
– Бро-осит! – уверенно-зло сказал Саня и щелкнул зажигалкой.
– Не! Никогда! Ни разу! Потому что она его презирает! А он, он просто слабая пьянь, он от водки уж и не мужик. Усек? Не вижу. Ни фига ты не понимаешь. Она жалеет его как раз потому, что он конченый, алкаш, она жалеет не тебя, а его – чего тебя жалеть, мужика? Ты ж сильный! Ну?
– А ребенок?
– Ну, старик, ты даешь! Тем более. Он же не твой. Та как раз потому, что тот, тезка твой, сбухался в хлам, в хламье, его мамаша – и та в ужасе, именно потому она от него не уйдет. Потому что он тоже любит ее, но ты справишься, а он – нет.
– Че-его? Тапочки так любят, а не женщину! – злобно швырнул сигарету в окно Саня, так и не прикурив.
– Ладно, пусть и так. Но она знает, что он живет, пока она с ним. Уйди она – он пропал. Ему гайка. И он это знает. Так и играют в одну игру. Ну, усек?
И в этот момент она вышла из дверей в группе женщин, и Саня медленно, заторможенно открыл дверцу и медленно встал рядом с машиной, а она, оживленно разговаривая и улыбаясь лучисто, шла уже в двух шагах, а Петя наклонился к рулю, и глаза его были полны тоски и знания, он любил старого друга Сашку и потому страдал сейчас; и в этот миг она увидела Саню рядом с собой, замерла, тихонько сказала, нет, пропела, и нет же – тихонько прокричала:
– Уой-й-й!.. – и поднесла сжатые кулачки к щекам, а потом выронила сумочку из кулака и прыгнула ему на шею, а женщины ошарашенно наблюдали эту сцену. Она смеялась, что-то стремительно бормотала, целовала его щеки, нос, лоб, а он стоял столбом, лишь придерживая ее плечи, и одна из спутниц Татьяны подняла и аккуратно положила на капот «Жигулей» сумочку, а другая подняла и положила рядом Сашкину фуражку, отлетевшую в сторону. А Петя опустил голову и уткнулся лбом в руль, задрав горько плечи, а Татьяна смеялась и твердила: – Прилетел, нашел!.. Прилетел, нашел и прилетел... Сашка, Сашенька, единственный мой мужчина!..
...– Командир, заканчиваем квадрат, – сказал в наушниках Машков.
Кучеров встряхнулся и посмотрел в глаза Николая – тот явно устал.
– Сейчас возьму, – негромко предупредил его Кучеров; тот, не отрывая утомленно блестящих глаз от авиагоризонта, неопределенно кивнул.
Кучеров глубоко, словно просыпаясь, вздохнул; так и подмывало открыть, взять и сдвинуть рывком форточку, чтоб взвыл в кабине яростный, лихой ветрище, чтоб ворвался сюда, в устало-деловитую солидность кабины тяжелого бомбардировщика, гул пространства, сотрясенного тоннами летящего металла, грозный вой турбин, свист распоротого неба. Чтоб стало сыро и неуютно, как на осенней привокзальной площади ночью под дождем, чтоб кожа на щеках горела, чтоб кабину заполнил запах моря и мокрой травы... «Но это невозможно, – с усмешкой подумал Кучеров, – невозможно хотя бы потому, что кожа на щеках гореть не будет – она ж под маской. Вот глупость-то...»
Он расстегнул замок привязных ремней, с хрустом и треском потянулся, улыбаясь, и опять застегнул замок. Неспешно обтянул на пальцах перчатки и, глядя в черную, слепую пустоту лобового стекла, неожиданно спросил:
– Коль... тебе хорошо с женой?
Тот не сразу осознал вопрос – глаза его, суженные и льдисто-мерцающие, впились в желто-зеленую шкалу авиагоризонта, и на лбу поблескивали капельки пота; Савченко приподнял брови, хлопнул ресницами и, наконец расслабившись, переспросил:
– Как?
Кучеров помолчал, глядя вперед, выпятил губы и с коротким вздохом сунул лицо в маску; защелкивая ее, пробубнил в нос разочарованно:
– Кучкой...
Он пару раз сжал кулаки и взялся за штурвал.
– Ты вот что... Ты поешь. Возьми термос. В себя придешь.
Николай с трудом отвел глаза от приборов, осторожно снял руки со штурвала и, помедлив, спросил:
– Командир... ты о чем?
– Да так. Спросил, любит ли тебя твоя жена. Глупо. Извини. Все.
– Д-да... Да вроде. А что?
– А ничего. – Саня подвигал плечами. – Любит – я сам видел, – равнодушно сказал он и поглядел зачем-то в темноту, за борт. – А термос вон там, ага. Штурман! Принял управление.
– Командир, разворот лево двадцать пять.
Корабль мягко лег на крыло; покатились по кругу шкалы компасов; накренилась «птичка» авиагоризонта.
– Прямо... Командир, через двадцать минут выходим в рассвет.
– Выходим? Не-ет, друг мой штурман. Входим! Входим в рассвет. Экипаж! Бравая команда! Все слышали?
– Да, командир, – отозвался сиплым от бессонницы и усталости голосом Агеев. – Правильно говоришь – входим. Рассвет...
– Командир! – включился тревожный голос Щербака. – В районе рандеву с караваном – шторм. Крыло какого-то там фронта.
– Источник?
– Радиоперехват. НАВИП[10] 10
НАВИП – навигационное предупреждение.
[Закрыть] для наших торговых судов.
– Та-ак... Штурман, когда рандеву?
– Расчетно – через пятьдесят пять минут. Ну, час – я же не знаю, как они там идут...
Савченко тронул Кучерова за колено и показал глазами вперед. Кучеров поднял глаза.
Впереди был свет.
Кучеров прикрыл уставшие глаза – веки были словно опухшие, они будто с трудом налезали, как севшая рубашка; и он подумал, что над океаном всегда есть свет, всегда, любой, самой темной ночью, над океаном плывет свет. Но впереди был свет другой – впереди был новый день. Новая жизнь.
Рассвет... Мало кто знает, что такое рассвет. Целой жизни бывает мало, чтоб узнать ему цену.
Ночь кончилась. Пора выключать ночную подсветку. Начинался день. И долгая, долгая дорога была позади. И долгая и трудная дорога ждала впереди. Но ночь кончилась!
Они летели над облаками, сплошным облачным полем, которое наливалось изнутри сине-розовым светом – это далеко внизу, из-за горизонта, из черных, провальных глубин, вставало наконец солнце.
Но впереди, рядом, облачный покров обрывался, и там, за его краем, словно падала вниз темнота, обрезанная снизу светом.
Резко, словно отсеченное гигантским ножом, оборвалось внизу облачное одеяло – и в непостижимой глубине открылся океан.
Кто-то тихо ахнул в наушниках.
Они летели, нарушая все законы природы и света.
Они, находясь в тени облаков, под которыми далеко вставало солнце, висели в полумраке, лишенном даже звезд, а внизу сиял в торжественном свечении океан. Далеко, в плывущей розово-голубой дымке, сказочными искрами-блестками вспыхивали и гасли солнечные блики, и выпуклая морщинистая поверхность, бесконечная зеленая и ониксово-мраморная равнина, была иссечена застывшими белыми морозными плетями. Там, внизу, несся, свистел, каруселил над рассветным океаном атлантический свирепый шторм.
Здесь малооживленный район, далекий от основных судоходных трасс и коммуникаций. Никто из них в этом районе раньше не был, но каким своим и давно знакомым все кажется. А разве не свое, подумал Кучеров, если они, развернув машину к дому, через несколько часов окажутся на завтраке среди своих – окажутся дома. Конечно, свое – вон он какой маленький, наш шарик!
Кучеров потер перчаткой глаза и резко надавил глазные яблоки – так, что в разноцветной темноте поплыли, закачались вспыхивающие кольца. Открыл глаза. Да, лучше. Конечно, устал. Особенно усталость всегда чувствуется на рассвете. Он покосился на часы «Полетное время». Скоро они встретят караван, а там и домой.
Он помотал головой и нарочито резко бросил помощнику:
– Не зевай! Чем больше зевать будешь и расслабляться, тем хуже!
Николай виновато кивнул и старательно встряхнулся. Сейчас ему покажется, что в кабине холодно, подумал Кучеров, и его начнет трясти поганый мелкий озноб утомления.
Он ткнул кнопку вентилятора. Маленькая вертушка тихонько взвыла и швырнула в лицо Савченко струю прохладного воздуха. Савченко вздрогнул и неожиданно улыбнулся глазами – и вдруг, нажав кнопку СПУ, негромко и медленно сказал – не прочитал, а сказал:
– «Два равных мира есть, две равные стихии: мир дня и ночи мир, безумства и ума, но тяжки грани их – часы полуночные, когда не властен свет и расточилась тьма...»
Ту-16 летел над штормовым океаном, но сюда, на высоту двенадцати километров, не долетало ни малейшее дуновение, ни самый слабый отголосок того ветра, что завывал и бесновался внизу.
– Это Брюсов так писал, – негромко сказал через паузу в молчащие наушники Савченко. Ему никто не ответил.
Савченко вопросительно глянул на Кучерова, тот кивнул. Савченко со вздохом облегчения щелкнул кнопкой – и маска тяжело отвалилась от его лица и закачалась у подбородка слева. Савченко извернулся, достал жестянку с виноградным соком и откупорил ее.
В кабине густо запахло садом.
Запахло ветвью, благодатной и благодарной, тяжелой от листвы и плодов, запахло садом, влажным от солнечной росы.
Кучеров глубоко, старательно вдохнул этот запах. Он хотел земли, сыро и густо пахнущей, прохладной под босыми ногами, такой, какой она была тогда, много лет назад, когда он последний раз был у своего учителя и друга, старого летчика, искалеченного войной, родного дядьки и бывшего сослуживца-однополчанина отца; «дядь Толь» тормошил спящего на ходу племянника и совал ему ключи от гаража: «На, сынок, выгони машину, покуда я кой-чего прихвачу...» – и дружище Казбек, старый лопоухий лохматый пес, дружелюбно потягивался у будки и заинтересованно наблюдал, как мальчишка заводит мотор старенького «Запорожца». И опять у Кучерова заныло сердце – он так и не приехал попрощаться со своим верным другом, наставником и учителем, он был далеко и ничего, ничего не знал. Он не мог услышать, как звал его в свои последние минуты верный своему воспитаннику-любимцу уходящий навсегда старый летчик...
– Командир, на пеленге пятнадцать наблюдаю крупную цель и рядом с ней шесть, нет, семь средних и малых. Полагаю, группа боевых кораблей в ордере.
– Почему боевых? – Кучеров еще видел капли росы на дрожащей ветке у окна и старика, с наслаждением и шумным удовольствием пьющего колодезную воду из сверкающего льдистыми каплями ведра.
– По ордеру! – удивился Агеев.
– А, ну да...
– Командир, где-то тут бродит «Рэйнджер», – негромко предупредил-напомнил штурман.
– «Рэйнджер», тип «Форрестол», водоизмещение восемьдесят тысяч, вооружение – семьдесят самолетов, восемь вертолетов «Си Кинг», четыре катапульты, три на восемь пусковых установок «Си Спарроу», не считая других мелких брызг, – лихо отбарабанил, как на зачете, из кормы Георгий.
– Серьезный парень, – усмехнулся Кучеров.
– Я?
– Нет, который нас встречает.
– Форрестол – это тот псих, который рехнулся: «Русские идут»? – поинтересовался Щербак.
– Тот самый, – буркнул Агеев. – Командир, наблюдаю взлет летательных аппаратов. Судя по всему, самолеты... Да, точно.
– Засуетились... Ждем гостей? Экипаж, усилить наблюдение!
– А чего их ждать? – возразил Георгий. – Они уже тут.
– Шустрые ребята... Кончай веселье! – приказал он Савченко, уже сунувшему пустую банку из-под сока куда-то вниз. – Где они?
– Пара слева сзади, нагоняют, идут снизу.
– Комитет по торжественной встрече... Вот неймется людям!
– Сейчас, сейчас, на подходе, красавцы... Кажется, это... Да, так и есть, «Скайхоуки»! Почему штурмовики?
– Чтоб тебя... По кочану! Есть разница?! Давай обстановку.
– Проходят слева!
И тут же пара горбатых, внешне забавно-кургузых, совершенно безобидных истребителей-бомбардировщиков пронеслась слева и крутым разворотом ушла вверх. Мелькнули ярко-золотые звезды, рассыпанные на синем поле окаймленных золотом лент, перевивающих короткие толстые фюзеляжи; на высоких узких килях сверкнули алым лаком сплетенные монограммы, стилизованные под иероглифы.
Ту-16 тряхануло, Кучеров рывком подровнял машину. Было что-то противное в том, что приходилось как будто в чем-то подчиняться таким лихачам.
– Ты прав, КОУ! – бодро прокомментировал Агеев. – У них знаки боевой летной части авианосца «Рэйнджер». Командир, справа напересечку – пара. Кажется, «Виджиланты». Сейчас уточним, гм...
Кучеров кашлянул и выпятил подбородок. «Та-ак, началось... Ладно, посмотрим. У вас своя свадьба, у нас – своя. Этот океан – один для всех, он такой же ваш, как и наш».
– Внимание!.. – длинно, растянуто прокричал Агеев, и Кучеров не удержался, чуть-чуть «дал» левую ногу, уваливаясь несколько в сторону – ну их к дьяволу, этих хулиганов. Из них всех, тут летящих, кто-то же должен быть умней. Ага, вон они!
Ему показалось, что он услышал (конечно, услышать не мог!) бритвенный тяжелый свист вспоротого неба, когда два сверкнувших металлом, узко-вытянутых в жала истребителя пронеслись буквально перед носом Ту-16 и мгновенно сгинули, растаяли в голубизне уже отмытого наступившим днем неба. А это и вправду «Виджиланты» – длинно-острые носы, углы-края воздухозаборников торчат за кабинами, лезвия острейше отточенных крыльев стянуты назад в напоре сумасшедших скоростей. М-да, машинки пожилые, а зрелище то еще. На таких скоростях, как у нас всех тут, шутки плохи. Вообще в наше время с этим делом шутить не рекомендуется, но разве всем это объяснишь?
– Сла-або! – разочарованно сказал Щербак. – За кого они нас держат? Могли бы прислать к нам и поновей кого.
– С тебя хватит и этих, – обрезал Кучеров. – Штурман!
– Есть.
– Караван?
– Через девять минут можно начинать снижение, с доворотом.
– Справа снизу – пара! – раздался в наушниках почти вскрик из кормы.
– Спокойней, спокойней, Жора. О-ого! Эт-то уже серьезно!
Пара новехоньких Ф-18 мелькнула справа, пронеслась, вздыбившись наискось вверх, и исчезла в сиянии неба, оставив медленно тающий коричневый двойной хвост дыма.
Кучеров быстро глянул на Николая. Тот сидел, глядя прямо вперед, и руки его лежали осторожно – чтоб не мешать командиру – на штурвале.
– Ну, видал?
– Да, сильно...
– Но ты как?
– Нормально, командир.
– Ну и правильно!
– Во, попали в кошатник! – напряженно сказал Щербак. – Чего они забегали, как тараканы?..
«Хорнеты» таяли в дымке слепящего света, заливающего мир празднично и торжественно.
– Экипаж, кто успел заметить – эти с «Рэйнджера»? – Кучеров был откровенно встревожен.
– Нет! – моментально ответил Машков. – Я успел. Нет.
– На старикане «Рэйнджере» и трех его братцах – «Скайхоуки», «Интрудеры», «Фантомы» – выставка старья...
– Экипаж! – перебил Щербака Кучеров. – Смотреть хорошенько, всем смотреть знаки части! Похоже, привезем что-то новенькое.
Он глянул на часы, быстро прикинул время и вдруг сообразил, что именно сейчас Татьяна идет к его дому. Вот она звонит в дверь, вот ей улыбается, открыв дверь, Хэлен, и цветы, много цветов, во дворе, в саду, в его комнате, и Татьяна видит на столике свой портрет – он специально поставил его так,, чтобы она увидела себя от двери.
Он не знал, не мог знать, что она еще не вылетала, рейс задержали до рассвета и она всю ночь провела в зале ожидания; и ее муж – бывший муж, чужой и нисколько не опасный, а просто мешающе-надоевший, слабо-безвольный и пустой человечек, идет к ней через зал, и она медленно встает, закрывая собой дочь, и смотрит мимо него на большие, в полстены, часы, – когда же наконец объявят посадку?
Он не знал этого, но если б и знал, то тревожиться ему не стоило, потому что сама она уже ничего не боялась...
– Командир, я попал на их частоту! Кажется, нам крепко достанется! – стремительно сказал Щербак.
– Запиши.
– Уже пишу!
– Дай всем!
– Есть... – И тут же наушники заполнила быстрая гнусавящая скороговорка с резким «р» – типичный акцент янки. «Ага, диктует наш курс... Так, ждут подхода – подхода кого?»
Кучеров мучительно вслушивался в эти голоса, но сбивал жаргон и сокращения-аббревиатуры. «А этот чего ржет, ковбой? А, понятно...»
– Экипаж, внимание!. – Щербак тут же отключил голоса. Кучеров повторил: – Экипаж, внимание. Сейчас они начнут хулиганить. Мы им тут как... Ну, в общем, спокойно, парни. Наши танки лучше всех! Вопросы? Правильно. Штурман!
– Через три минуты переходи на снижение. До встречи – меньше двадцати минут.
– Экипаж, задача ясна?
– Ладно, – протянул Агеев успокаивающе. – Не первый год замужем.
– Не отвечать, не видеть, не слышать! – Кучеров длинно посмотрел на Савченко – и тот старательно улыбнулся. Ладно, все будет в порядке...
– Командир! – раздался тревожный возглас кормы. – Они опять пошли. Пара. Они пошли, командир! Нагоняют по курсу с превышением!
Пара Ф-18 «Хорнет» – новейших тяжелых истребителей авианосного флота – пошла в атаку на советский бомбардировщик.
