Текст книги "Над океаном"
Автор книги: Владимир Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
IX
ВСЕ – И КАЖДЫЙ
В воздухе и на земле. 1 сентября
Они шли домой – домой, домой.
Они шли к берегу, до которого было не сто, не двести, даже не тысяча миль, а долгие и долгие часы полета. Полета на раненой, измученной, устало дрожащей от усилий машине.
Они шли к единственному берегу – своему, потому что берег чужой был сравнительно недалеко – всего каких-то час-полтора напрямую. Невидимый за однообразной дымной линией горизонта, он тянулся справа.
Они знали, что могут свернуть туда и через час все будет закончено – они будут пить кофе и слушать доброжелательные, пусть и фальшивые, голоса и слова. Они знали, что имеют на это право, и все их поймут, и никто не осудит. Но «никто» – это ведь не они сами!
Левый двигатель был остановлен. Он, как предельно измотанный человек, отдавший все, окончательно сдал. Кучеров и Савченко «скребли» высоту по метрам, вытягивая машину на максимально возможную высоту (хотя бы для экономии топлива), но двигатель наконец агонизирующе закашлялся, захрипел, когда они перевалили шеститысячную отметку, Кучеров с болью в сердце оттянул назад его РУД до упора – и двигатель послушно затих под его рукой.
Триммера были выставлены так, чтоб снимать, сколько возможно, тенденцию к левому развороту, и потому
Ту-16 летел как бы чуть боком, скользя. Правый двигатель работал в режиме, дающем возможность вести корабль без потери высоты и в то же время без угрозы выхода его из строя. Ну, а топлива – чего-чего, а топлива теперь, когда работал лишь один двигатель, было более чем достаточно.
Кабины давно разгерметизировались. От обычной неощутимой вибрации, абсолютно безвредной в нормальных условиях, трещины и сколы в стеклах штурманского фонаря и блистере оператора увеличились; отопление отсеков было давно выключено. И теперь у штурмана, в пилотской кабине, в отсеках штурмана-оператора и стрелка-радиста – всюду, кроме крохотного «скворечника» КОУ, царил свирепый холод. Изморозью искрились стекла приборов. Второй час экипаж сидел в плотно поджатых кислородных масках и страдал от жжения на щеках – щетина у всех успела за ночь отрасти и теперь, прижатая тесным «намордником», раздражала и жгла кожу немилосердно. А Агеев – Агеев просто мучился: зуб под раскрошившейся пломбой болел так, что все иное казалось смешным по сравнению с этой пыткой. А ведь знал же, клял он себя, знал, что бывает на такой высоте при падении давления, знал и все-таки не пошел к врачу, струсил. А теперь – терпи! Конечно, всего пара тысяч метров вниз – и пройдет, как рукой снимет, но даже заикнуться об этом было нельзя, и вовсе не потому, что высота – это общий шанс, а потому, что в их ситуации было стыдно и смешно-жалко жаловаться на больной зуб.
Почти час неподалеку шел «Орион». Он пристроился к ним вскоре после их разворота домой и теперь устойчиво держался слева и чуть выше метрах в восьмистах. Шел и молчал – серый широкомордый брюхастый четырехмоторный «контрабас». Там словно чего-то выжидали. Но никто из экипажа капитана Кучерова не интересовался им. Его «не видели». И Кучеров был благодарен своим подчиненным. В конце концов, тут, в покалеченной машине, своих забот по горло. И командир даже не желал смотреть в сторону сумрачной туши чужого китообразного самолета.
Кучеров подвигал затекшими плечами и немножко удивился: десять часов в воздухе, а усталости вроде особой нет, только вот глаза щиплет и они временами начинают слезиться. Попить бы сейчас, да как в этом «наморднике» попьешь... Ну, ничего. Сегодня он придет домой, и Татьяна, которая ждет его в комнате с цветами, достанет из холодильника замерзшую, обледеневшую так, что пальцы отпечатываются на темном стекле, бутылку колючего, торжественно шипящего шампанского – их свадебного шампанского, праздничного, как та волна!
Он мотнул головой, отгоняя ее смеющееся лицо, и вызвал «корму»:
– КОУ! Георгий!
– Есть, командир.
– Как там у тебя – порядок?
– Курорт, командир. Не то что у вас. Даже нехорошо как-то.
– Давление в кабине?
– Все в норме. Только есть очень хочется, – отчего-то виновато сказал Ломтадзе.
– Это от чрезмерных удобств, – завистливо сказал Щербак.
– Ну так поешь.
– Когда? – удивился Георгий.
– Сейчас! Что ж нам тут, и не дышать из-за тех идиотов? Хотя о покойнике плохо и не говорят...
– Так можно?
– Нужно! Я б и сам пожевал, да вот... Штурман! Помнишь, какие погоды нас ждут? Гляди, Машков. От одного тебя почти все зависит. Оператор! Оператор, пощупай... – Кучеров осекся. Он хотел, чтоб Агеев прощупал погоду по курсу, но вспомнил все, и его чуть передернуло. Тут-то пока ничего: солнышко вон светит, внизу океан добрый дремлет, из штормового района они ушли, небо голубенькое. Но у берега материка их ждет циклон; вполне возможен туман или хороший дождь. И как тогда? Вслепую, без связи, без радионавигации...
Но они обязаны долететь. Пока что «эти» молчат – ждут, что сумеет и чего не сумеет советский самолет и его экипаж. Много, ох как много зависит от этого экипажа!
– Штурман, когда расчетно выходим к повороту? Ты по счислению идешь?
– А как же по-другому – больше ничего нет... На такой скорости войдем в наш коридор примерно через час пятнадцать.
– А к нам?
– Если оттуда пойдем напрямую домой – еще часа полтора. Пока точно сказать но могу, не знаю ветра, но, полагаю, должен работать вестовый, так что, видимо, ускоримся – с ветерком. Но вообще-то заранее считать получку...
– Ясно, ясно...
Видят ли их свои? Он не сомневался, что после потери радиосвязи приняты все меры к тому, чтоб установить причину этой потери. После включения радиомаяка-аларма спутники системы САРСАТ должны будут засечь сигнал об аварии, и операторы станций слежения поведут терпящий бедствие самолет через систему, а корабли и суда, находящиеся в этом районе Атлантики, тут же получат оповещение и направятся к ним на помощь. Экипаж безусловно будет спасен. Но все это пока не устраивало Кучерова.
Во-первых, он, пока машина послушна и подчиняется ему, не хотел поднимать излишнего шума.
Во-вторых, в сложившейся ситуации он был обязан дотянуть не просто до берега, но посадить корабль на аэродром – обязательно свой, советский, аэродром.
Он не считал нужным объяснять это своим людям – каждый и сам прекрасно все знал, все понимал и – он был в том уверен – полностью принимал его решение и расчет.
Нет, ну надо ж такое! Ведь, сколько помнится из училищного курса, как утверждал полковник Болдырев: «Полностью обесточить современный боевой самолет практически невозможно, исходя из того, что подача электроэнергии генераторами будет непрерывной и уверенной все время движения самолета, а каждая энергетическая система дублирована дважды и трижды, следовательно...»
Вот те и «следовательно»! Дважды и трижды «следовательно»! Вот они, все продублированные, и полетели – с концами, как говорится. Где-то замыкает, но где? Где... Да повсюду! Они же, считай, получили приличное попадание зенитного снаряда! Это ведь только те повреждения и пробоины они знают, которые видят или которые сами о себе «доложили» – вроде энергетики. А сколько их еще? И в какой момент они дадут о себе знать? Хорошо, хоть баки, судя по приборам, целы – хотя это весьма странно, учитывая их расположение.
Не-ет, надо дойти! И дело тут даже не в них самих, шестерых. Дело в тех, кто ждет их и верит.
«Та, твоя единственная, она же окончательно уверовала в тебя! Всю жизнь на тебя поставила, и жизнь своего единственного ребенка – тоже. Что с ними будет, если ты не справишься, если ты обманешь их?
А Наташка Савченко? Она же Кучерову после той истории с Реутовым верит, как Илье Пророку! И не сегодня завтра она станет матерью... Вон он, без пяти минут папаша, сидит молчит, сопит, глазами помаргивает. Ничего, паренек, нормально! Нормальный ход!
А Машков? Разнесчастный храбрец Машков, верный Машков. У него в отсеке дочкина фотокарточка – ах, Витька, Витька...
А Куинджи наш доморощенный? Видно, чуяло сердце его мамаши, когда она письма мне писала, просила добиться отстранения сына от полетов (Кучеров улыбнулся в маску, вспомнив, как разбушевался Щербак, когда он дал ему прочесть одно такое письмо: «Глубокоуважаемый товарищ Кучеров! Прошу...»).
А другие матери? Может, ты, выросший у тетки, чего-то не понимаешь? Может быть. Но вот то, что мать – это святое, ты точно знаешь. Может, знаешь даже лучше, чем те, у кого матери есть. В общем, работай, Кучеров. Так работай, думай так, Санька, чтоб башка трещала! Чему-то ведь тебя учили – так научили же!»
– Командир, он уходит, – негромко доложил Ломтадзе.
«Орион» неторопливо плавно отвалил влево и уходил к горизонту – в ту сторону, где находился его дом. Уходил все так же загадочно-странно – молча.
– Интересно, кто нам заменит этого доброго дядюшку? – бодро поинтересовался Щербак.
– Какая-нибудь очередная пакость, – сумрачно отозвался Агеев.
Но ни Щербак, ни Агеев, как и никто другой из экипажа, не знал, да и знать, не имея связи, не мог, что «Орион» уходит, чтоб не маячить тут понапрасну, поскольку сюда, навстречу советскому Ту-16, мчалась, форсируя двигатели, пара готовых на все и ко всему его собратьев «ту».
Двенадцать молодых русских мужчин, затянутых в ремни, летели высоко над проливом, огибая континент по кратчайшей дуге. Они – шестеро в поврежденном самолете и эти двенадцать – никогда не видели и, скорее всего, никогда не увидят друг друга, но теперь они неуклонно летели навстречу друг другу.
Пара, находящаяся с рассвета в дальнем полете над Северной ледовой шапкой, развернулась, подчиняясь приказу, сюда, к югу, и летела теперь над Северной Атлантикой, с каждой минутой, каждым километром, прожженным страшной энергией воющих пришпоренных турбин, приближаясь к своим собратьям.
Оба штурмана пары уже прикинули точку встречи; оба предупредили своих командиров, что топлива после встречи у них останется лишь строго на обратную дорогу – и даже, возможно, не хватит до родного аэродрома, и им придется либо садиться на первой подвернувшейся точке, либо дозаправляться. Но это ничего не меняло. В конце концов, если будет надо, и к ним пойдут такие же двенадцать и помогут. И они, приняв приказ, шли теперь сюда, повинуясь высокому, чистому долгу человеческого братства.
Вот когда замыкалась цепочка! Начавшись вчера вечером, она рассекла за одну лишь ночь половину планеты, коснулась на другой ее стороне идущих сквозь грозный океан мирных судов – и теперь замыкалась.
Далеко впереди горизонт закрывался словно кисеей. Кучеров напряженно всматривался туда, щуря слезящиеся от усталостного напряжения глаза; штурман виновато и грустно сказал:
– Вот и всё, командир. Циклон...
– Точка поворота? – резко осведомился Кучеров.
– Там.
– Где? Штурман!
Наушники вздохнули и тихо ответили:
– Командир, нам нужно натянуть еще хоть пару тысяч высоты. Надо перетянуть фронт циклона. Тогда и повернем – по солнцу.
– А иначе?
– Что – иначе? – неожиданно обозлился Машков. – Ты что, не понимаешь? Как я тебе определюсь в «молоке»? РЛС нет, связи нет, пеленгов нет – ни черта нет! Я не господь бог!
– Без эмоций, – быстро сказал Кучеров. – Ближе к делу.
– Уж куда ближе... Или дай хоть какой-нибудь маяк, или тяни вверх. Все.
– Оператор, мы сможем врубить станцию?
– А чего ж нет? Сможем. И взорвемся.
– Как, сразу?
– Почему сразу? Нет. Сначала загоримся. А может, и не загоримся.
– Та-ак... Радист!
– Слушаю, командир.
– Женька, слыхал? Нужен пеленг. Любой маяк.
– Нечем искать, командир.
– Оператор, сколько даешь радисту на связь?
– Н-ну... Минут пятнадцать. Даже десять. Больше... Да просто опасно больше! Я же не знаю толком, где коротит!
– Ясно. Слыхал, Щербак?
– Слыхал...
– Ищи. Поползай там по эфиру. Если кого словишь – выходи клером. Понял? Может, в воздухе кто поблизости.
– Кто ж может быть, кроме того фрайера, что отвалил...
– Молчать! – Кучеров перевел дыхание. – Экипаж... Мужики! Все всё поняли?
– Да поняли, командир, поняли. Свои люди, – отозвался Ломтадзе.
– Правильно. А потому каждый, кто не при деле, – сиди себе и сопи в две дырочки. Когда тонуть будем – всех разбужу. Щербак! Начать работу! Экипаж, слушай решение! Наставление требует после включения SOS-маяка встать в «коробочку» до подхода спасательных средств. Но нам ждать этих средств неоткуда и некогда. Следовательно, будем идти домой. До победного!
– И так понятно, – сумрачно отозвался Агеев. – Сколько до дому? В кэмэ?
– Штурман?
– Немногим больше полутора тысяч.
– Ох, мать твою... Какие тут действительно «средства»!
– Я мог бы приказать экипажу покинуть корабль. Но запрещаю даже думать об этом. За-пре-щаю!
– Это понятно...
– Когда будем возле дома, сам прикажу катапультироваться – тому, кто мне не будет нужен для работы. Но не здесь!
– Ну, ясно же, ясно, командир! – почти раздраженно сказал Машков.
– Помощник, приготовиться к аварийному сливу топлива из первой группы.
– Командир?
– Что непонятно? Топлива у нас больше, чем нужно. И один двигатель. И нам нужна высота. Готов?
– Готов.
– Давай. Только первая группа баков. Открыть клапаны!
– Край открыт! Слив.
Вспыхнула сигнальная лампочка. За летящим в пустоте самолетом дымно потянулся, радужно переливаясь, сверкая, вспыхивая на солнце, пушистый длинный шлейф распыленного керосина. Тонна за тонной драгоценного топлива падали в океан, но, распыляясь в мощных потоках взвихренного воздуха, тонны керосина превращались в пыль, в дым, испарялись, даже не успев долететь до поверхности воды.
– Стоп! Хватит, а то оголодаем. Ну-с, а теперь посмотрим, кто кого...
Он плавно повел вперед правый РУД. Двигатель послушно загудел нотой выше и гуще. Турбина натужно ревела, разгоняя тяжелый для нее одной самолет. Кучеров, не спуская глаз с указателя скорости, ползущего непривычно медленно, терпеливо ждал. Еще десяток километров... Еще два. Три. Четыре... Скорость возрастала. Медленно, неуверенно – но все-таки возрастала.
Кучеров понимал, что решился на невозможное.
Да, Ту-16, пожалуй, надежнейшая в мире машина своего класса. Да, полет на одном двигателе предусмотрен самой конструкцией бомбардировщика. Да, в училищах даже учат летать на одном двигателе. Больше того: возможности Ту-16 позволяют даже набирать высоту, но с малых высот, на облегченной машине и до определенного, обусловленного конструкцией предела – а они уже и так идут на этом пределе! Набор же грозит потерей скорости и срывом, то есть опаснейшими последствиями...
Но сама ситуация – кем и где она предусмотрена?
Кучеров решил: «Пора!»
Он медленно, очень медленно двинул – не штурвал, нет! Он чуть-чуть, по пол-оборота, подворачивал штурвальчик триммера рулей высоты; стоп, хорошо. Теперь – закрылки. Вот так, на крохотные градусы, длинные широкие «уши» закрылков поползли из крыльев назад, загибаясь книзу и увеличивая подъемную силу крыла.
Шесть человек перестали дышать; огромный корабль, подрагивая, несся вперед в гуле до предела напрягшегося двигателя; три пары глаз вцепились в стрелки высотомеров; вот вздрогнул и качнулся назад указатель скорости. Но высота?
Чуткая стрелка высотомера вздрогнула, задрожала и осторожно двинулась по шкале. Сто метров. Двести. Триста...
Кучеров, не мигая, качнул обратно штурвальчик триммера: только не пережать! Еще сотня... Еще...
Ту-16 медленно, незаметно глазу, шел вверх, упорно набирая спасительный запас высоты. Что произойдет раньше – потеря скорости или предел высоты? Еще сотня – уже есть почти тысяча метров. Дальше, еще дальше...
Кучеров не смотрел на приближающийся фронт циклона. Он видел только медленно ползущую стрелку альтиметра, слышал только надсадный, почти жалобный, воющий рев перегруженного двигателя и не замечал, как он умоляюще беззвучно что-то шепчет сведенными губами.
Он услышал какой-то сдавленный, стонущий вздох в наушниках, но не обратил на него внимания, – а это Агеев, скорчившись, повис в ремнях, закрыв глаза от ужасающей боли. Адское воющее сверло впивалось в мозг, прожигало раскаленно-ледяной иглой затылок. Никто и никогда не сможет представить себе, какая это боль – дырявый зуб на высоте семи тысяч метров! «Вот почему в гестапо применяли бормашины», – мелькнула идиотская мысль, и стало вроде чуть легче. «Держись, старина, держись! Это больно, но не опасно, от зубной боли еще никто не умирал».
А Ту-16 шел и шел вверх, карабкался все выше и выше. «Ах, умница, милый добрый умница!» Кучеров не знал, то ли смеяться, то ли плакать от любви к этому замечательному «старику», но уже знал твердо, что «ту» довезет, спасет их всех. Разве такой друг подведет?!
Вот уже верхняя кромка облаков – и она на одной высоте с ними! Еще бы чуть-чуть, какая-то пара-тройка сотен... «Тяни, родной, тяни! Я вижу, как тебе тяжело, вижу мигание «Температура двигателя», вижу, что творится с маслом – твоей кровью, – но тяни, милый!»
И вдруг наушники кощунственно ожили:
– Командир! Командир, слева двадцать – пара. Идут на сближение.
Быстро скосив глаза, он увидел две далеко скользящие в небе тени, две тонкие неясные полоски. Они висели очень далеко, остро поблескивая отраженным солнечным светом, и ползли чуть наискосок, смещаясь к ним, навстречу.
Он, уже зная, что победил, – нет, они вдвоем с «ту» победили! – медленно провернул назад, в нейтральное положение, триммера, осторожно, прислушиваясь к каждому движению корабля, поджал закрылки – нет, Ту-16 устойчиво и цепко держал высоту – и так же медленно, но чуть-чуть, стал сбавлять обороты: он очень боялся за перегруженный двигатель. Вот так, немножко, еще чуток. Вот теперь, пожалуй, самый предел. Хватит...
И все это время он видел боковым зрением приближающиеся силуэты – самолеты явно шли наперехват. Он уже догадывался, кто это, но боялся, просто боялся этому поверить, еще больше боясь разочарования, – но силуэты становились все более различимы и узнаваемы.
Он знал, что иначе и быть не могло, он же все знал заранее! – и все-таки какой-то колючий комок царапал глотку, и остро жгло неимоверно уставшие глаза, и стало трудно дышать. Он сквозь зубы чертыхнулся – и боялся, боялся оторвать взгляд от этих, уже отчетливо различимых силуэтов.
Вот тонкие длинные черточки в небе разом, слаженно накренились и заскользили, переходя в привычный глазу рисунок, и наушники совершенно неузнаваемо выдохнули сиплым кричащим шепотом:
– Ребята... Не бросили – наши... Ребята-а-а...
В зеленоватом сумраке КДП (как под водой) лица людей неприятно светились зеленью, тускло поблескивали черные в темных глазных впадинах глаза.
Генерал подошел к стеклянной двери и широко распахнул ее. Снаружи потянуло холодной сыростью тумана, свежей хвоей, влажным песком и недалеким соленым морем.
Пришла балтийская осень, когда так славно рано утром бродить по береговым дюнам, загребая ногами тяжелый, белый и хлебно-желтый песок, слушать хрипло-тонкие вскрики вечно тоскующих чаек (может, это и правда души погибших моряков – старая, горькая легенда о моряцких неупокоенных душах) и думать о прожитой долгой и трудной жизни; вспомнить какие-то оптимистичные разочарования и пугающие победы, вспомнить друзей, живых и мертвых, их жен и детей, и пожалеть свою дочь в который раз из-за ее неудачного и ненужного замужества; прикидывать, что получится из сына, только что закончившего в Ленинграде свое «театра, музыки, кино» (и ведь талантлив, бродяга, в кого он такой?); чувствовать с теплой радостью непреходящую нежность и любовь к жене и удивляться с гордым мужским удивлением своей любви...
Он вытащил пачку каких-то – рижских, что ли, – сигарет в яркой глянцевой упаковке, блеснувшей в полумраке, распечатал ее, сунув целлофановую хрусткую обертку в карман, и усмехнулся своей педантичной аккуратности.
– Простите, товарищ генерал, – услышал он за спиной голос этого настырного полковника. Он обернулся. Царев смотрел на него с откровенной неприязнью, которую не только не скрывал, но и скрывать не желал, и генерал почувствовал нарастающее раздражение – и вдруг увидел глаза, увидел глубоко спрятанное, но почти невыносимое страдание, увидел такую глухую, загнанную в себя боль и тоску бессильного ожидания и надежды, что даже испугался – он уже видел такие глаза! Тогда, в той землянке, перед вылетом. Та же боль, та же надежда...
Он чуть помедлил, потом грубо задавил нераскуренную сигарету прямо о пачку, с хрустом пачку смял в кулаке и, сунув кулак в карман, резко отвернулся к окну.
Царев шагнул мимо него в двери и замер там, в проеме, к чему-то прислушиваясь.
Тихо попискивал где-то недалеко то ли пеленгатор, то ли иной какой-то аппарат; еле слышное гудение кондиционеров убаюкивало, успокаивало; от прогревшихся панелей аппаратуры струился мягкий сухой воздух, чуть пахнущий теплым маслом и неуловимым, сложным ароматом прогретой электроники: пряным запахом изоляции, чуть кисловато – теплым металлом и пластиком, немного душно – красками и лаком.
Далеко, на краю аэродрома, заурчал мотор автомобиля и стих.
Полеты давно были закрыты. Все экипажи, успевшие вернуться до рассвета и подхода тумана, давно приземлились; но многим экипажам полка пришлось сесть на разных аэродромах, потому что здесь навалился такой туман, что ни о каком посадочном минимуме не могло быть и речи.
Кругом лежала тишина – вязкая, как этот туман. Где-то позванивал металл.
«Странно, – подумал Царев, – почему писатели утверждают, что в тумане звуки глохнут? Наоборот, в тумане все слышно намного отчетливее и дальше – вот как сейчас. Капли воды передают звук – плотность и все такое. Физика... Надо же, чего только в голову не лезет! Но что делать, что можно еще предпринять? Время идет, время! Тикают часы, стекает в пустоту жизнь, и не одна жизнь... Что, что тут еще можно предпринять?»
Ждать? Пока только ждать...
Он стоял в дверном проеме и слушал туман. Он слышал во влажной тишине свое дыхание; он слышал, как размеренно и неутомимо, не поддаваясь панике, постукивает сердце: оно тоже отсчитывает секунды, секунды его жизни. Течет время – бежит, струится, скользит, извиваясь на зигзагах ускорении, тонкая ленточка, вот-вот порвется...
Но как же тихо кругом!
Аэродром жил, но не обычной своей хлопотливо-раскаленной и в то же время размеренной, расписанной до секунд жизнью; нет, аэродром – многокилометровые сплетения рулежных дорожек, бетонные полотнища взлетно-посадочных полос основных и мокрый, блестящий гравий запасных, гулкие, неярко освещенные ангары, тщательно охраняемые склады горючего и смазочных материалов и боепитания с мокрыми, тяжелыми полотнищами «НЕ КУРИТЬ!» и тяжко провисающей колючей проволокой, склады летного снаряжения и продовольственных продуктов, бетонные хранилища парашютов и приборов, арсеналы, пекарни и мастерские, энергостанции и прожекторные установки, тиры и учебные классы, комнаты отдыха и караульные посты, утонувшие в лесу приводные станции и бесшумно и безустанно кружащиеся на взгорках радарные установки, метеостанции, казармы, столовые, автогаражи, бани, тренажеры и спортплощадки, пожарные и санитарные части, весь гигантский, невероятно сложный, похожий на отлаженные часы механизм, и не механизм даже, а необыкновенный, фантастический живой организм, циклопическое животное, – аэродром лежал, неслышно дышал в тумане и ночи, затаившись и прижавшись к земле в ожидании.
Царев поднял руку, глядя в тускло отсвечивающий фосфорной зеленью циферблат часов. Он старательно, стараясь быть разумно-спокойным, в который раз вспоминал технические подробности энергосистемы Ту-16, хотя в КДП находился уже который час инженер полка, и тут же был механик-приборист кучеровского корабля, и томился в ожидании техник по электрооборудованию; Царев вспоминал все параметры генераторов и возможности аккумуляторов, потребление питания бортовой сетью – основной и аварийной, высчитывал, прикидывал, что сумеет и чего не сумеет Кучеров на самом минимуме пилотажных приборов; и верил, истово, упрямо верил в мастерство Кучерова, в его умение и инстинкты летчика, в его мужество, самообладание и честность человека и офицера. Ведь учили же, учили – и он сам учил других...
Сделано все, что можно было сделать. Сейчас их встретили и повели над туманом, над циклоном. Задача ориентировки на время решена; только что ведущий пары североморцев сообщил, что Кучеров «в порядке» – идет на одном движке и при этом устойчиво держит запредельную высоту – и что Кучеров «парень что надо».
Царев покачал головой – да, парень, похоже, действительно «что надо». Но дальше? Дальше что?
Когда они выйдут к повороту домой, североморцы их оставят: они идут в точном расчете топлива. Но суть не в этом. Главное в другом.
Дальше Кучеров окажется перед нерешаемой, безвыигрышной дилеммой: либо аварийно покидать машину, либо входить на снижении в непробиваемо-мощный туман практически без приборов. Насколько он знает Кучерова, тот выберет второй вариант. Но и в том, и в другом случае шансов... А-а, ч-черт!..
Он старательно, неизвестно на что надеясь, вспоминал, сколько работает аккумулятор. Да, все верно: только двадцать – двадцать пять минут, ну, тридцать от силы. Значит, Кучерову и его экипажу будет отведено лишь двадцать минут, двадцать немыслимо кратких минуточек на снижение, расчет и выполнение посадки. В сплошном, безнадежном тумане...
Царев поднял глаза.
Проклятый климат! Проклятая погода!
...– Ну и погодка, – засмеялась Татьяна, когда они решили сдать билеты. Час назад их рейс посадили, и дальше предстояло либо ждать, либо добираться «одиннадцатым номером». Моряк, как выяснилось, морской пограничник, командир сторожевого корабля, категорически заявил, что это может быть надолго, и посоветовал сейчас же сдать аэрофлотовские билеты и мчаться на вокзал – тогда они как раз успеют на вскоре уходящий удобный поезд.
– Нормальная погода! – отрезал он, – Вот когда вы увидите наши места... Сказка!
Она вздохнула:
– Уже сказка, Сережа, добрых половина суток сплошная сказка.
Он искоса глянул на нее:
– Ладно, пойдемте к кассе возврата. Я уже очередь занял. А то не успеем.
И когда они ехали в такси на вокзал, он, глядя на серые дома Задвинья, тускло поблескивающие в тумане, уверенно сказал:
– Смотрите, они серые? Да? Туман! Вернитесь сюда в солнечный день – и вы увидите. А вообще-то он, конечно, ждет вас. Такая погода – какие уж тут полеты... Вот хуже будет, если он летал и сидит где-нибудь на промежуточном. Вот эт будет да!..
...– Промежуточного не будет! – зло отрезал Кучеров штурману. – Один черт – везде эта дрянь! Значит, будем садиться дома. Там и стены свои, которые помогут. Когда начинаем снижение?
Машков пожал сам себе плечами, насколько это позволяли ремни.
– Полагаю, через час десять можно начинать помалу.
Пара Ту-16 Краснознаменного Северного флота, развернув Кучерова на курс домой, легла в широкий разворот и, приветственно покачав крыльями, оставила его одного. Дальше он должен был идти один. Помочь они ему больше ничем не могли – могли лишь помешать. И с тем, что предстояло Кучерову, он должен был справиться сам.
Где-то глубоко внизу, под сомкнутым, плотным одеялом облачности, промелькнуло назад побережье материка. Дорога подходила к концу. Но каждый из шестерых знал, что теперь начинается самое главное, самое трудное на их пути – не только пути сегодняшнем...
Они страшно, они невозможно устали. Кислородные маски, казалось, уже не помогали, а мешали дышать, давя на лица, вжимаясь в горло; металл переборок тяжко наваливался отовсюду; вроде пригнанное обмундирование стягивало плечи и грудь. Человеческая выносливость имеет свои пределы; хоть и заманчиво говорить о ее беспредельности, но это не так. Просто каждый раз, с каждым новым испытанием, человек их отодвигает, по рано или поздно предел все-таки наступает...
Кучеров вел корабль вдоль побережья над холодным, безучастным морем, изредка проглядываемым сквозь громадную толщу облаков. Он знал, что на экранах станций слежения и оповещения систем ПВО, на радарах гражданских авиадиспетчеров они пульсируют яркой звездочкой уже включенного автоматического сигнала SOS, и потому смело воспользовался правом терпящего бедствие. Но и поэтому же сейчас он шел один.
Минуту назад из плотного облачного покрова вынырнули, вырвались в мощном прыжке два стремительно-тяжелых, сутулых из-за непривычно горбатых толстых фюзеляжей шведских истребителя-перехватчика «Джет-37» «Вигген» и пристроились слева. Уравняв скорости, они пошли неподалеку, осторожно, постепенно приближаясь. Их темная, густо-зеленая с черно-стальными и коричневыми пятнами, камуфляжная окраска отчетливо выделялась на фоне серых облаков внизу.
Ведущий пары резко качнулся и, прижавшись вплотную, показал Кучерову за прозрачным выпуклым фонарем кольцо из сложенных пальцев: «О’кэй! Порядок!» Кучеров усиленно закивал и помахал рукой. Кажется, шведский летчик улыбнулся. Его бледное лицо отчетливо виднелось под срезом черно поблескивающего шлема-каски.
«Неужели, – подумал Кучеров, – люди, чтоб поверить друг другу, должны поверить в чужую беду, в беду другого? Неужели только этому все мы научились за две тысячи лет? Обидно. Стыдно и обидно...»
Шведы вновь отошли в сторону и вышли вперед, стараясь держаться в сторонке, – чтоб не зацепить спутными струями советский самолет, как с благодарностью понял Кучеров. Золотые короны, сияя маленькими солнышками, ярко светились в голубом чистом поле их опознавательных знаков.
Но вскоре они оба размашисто покачали крыльями и, гусарски лихо врубив форсаж, дымными стрелами рванулись куда-то вверх и растаяли в небе. А Кучеров вновь остался в одиночестве – Кучеров и неразделимый с ним экипаж. Один в бескрайнем небе.
– Я не могу понять дрейфа, – включился в СПУ штурман. – Никаких ориентиров. Нас стаскивает ветер, но куда?
Кучеров посмотрел вниз за борт – ровная мглистая пелена.
– Не знаю, не знаю... – раздраженно-уныло бубнил Машков. – Ветер работает, но как работает? Куда идем, куда плывем... Три пальца влево, два лаптя вниз – пещерный век...
На какие-то секунды в мелькнувших разрывах облаков серо-сине блеснуло знакомое очертание.
– Ребята... – Кучеров внезапно осип. – Ребята, впереди берег! Дошли... Теперь мы почти дома!
...– Вот теперь вы почти дома. – Улыбаясь, Сергей захлопнул багажник такси и присел перед Евой: – Ну, малыш, давай прощаться. Теперь у тебя начинается самое главное.
– Школа? – немедленно заинтересовалась Ева.
Сергей сказал: «Гм-кхм!» – и поглядел на Татьяну снизу вверх и, рывком встав, подтвердил:
– Да, подружка. Школа. Именно – школа. Ты опять очень точно подметила. Ну, Танюша, Татьяна Юрьевна! – Он старательно улыбался. – По-моему, вы хороший человек, и, похоже, я начинаю в вас влюбляться. И завидую ему – свирепо завидую! А это все никуда не годится. Впрочем, вам тоже завидую... А вот это... – он протянул сложенную пополам бумажку, – это мой адрес. Тут, в наших краях, все рядом. Буду рад, действительно рад видеть вас и вашего Сашу. Будем налаживать взаимодействие флота и авиации! Звоните. Обещаете? – Он открыл дверцу машины и, подождав, когда Татьяна сядет рядом с Евой, грустно спросил: – Ждать? Честное слово, ухаживать не буду.
