Текст книги "Над океаном"
Автор книги: Владимир Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
– Под-лец!
И он увидел ледяные глаза Реутова, ощутил размазанную, уже засохшую кровь на своем подбородке от прокушенной губы – и понял, что все кончилось. Кончился этот ужас – и кончился летчик Савченко. Он, трус и дурак, лишь по чистой случайности не помешал ничему, не угробил в панике живых людей и спасительный самолет и не угробился сам...
И мир рухнул в его глазах...
– ...Смотришь? – прикрикнул Кучеров. – Не жмись к нему, не жмись! Ты что?
Николай, опомнившись, мягко чуть отдал вперед штурвал. Заработала связь:
– Девять девяносто шестой, Девять полсотни третий, я «Барьер». Следуйте в район дозаправки, рандеву с танкерами в точке с координатами... расчетное время встречи – двадцать один сорок пять. Дайте погоду.
Николай покосился за борт вниз – там тянулась застывшими волнами сплошная, бесконечная облачность; текучий пульсирующий свет, горящее бело-оранжевое солнце плыло в волнах горизонта, просвечивая облака пушистым переливающимся сиянием; свет струился сквозь бело-голубой пух и слоился, качался розовыми, золотистыми, голубыми нитями. Справа, далеко-далеко, лежала неподвижно темно-синяя, бледнеющая кверху полоска – то была далекая ночь. А над ними и впереди повсюду сияла невозможная, звенящая торжественно-беззвучным оркестром голубизна. И в ней, высоко впереди, висел поблескивающий, изящно очерченный силуэт ведущего. Изредка из-под его крыльев, бесшумно вспыхивая белым, отлетали назад клубочки будто дыма, пушистые комочки – то были зачатки инверсии; но состояние атмосферы мешало образованию плотного ее следа, и потому реактивный самолет давал лишь такие вот кратчайшие сполохи-облачка. Николай знал, что и за ними вспыхивают и гаснут такие же облачка-комочки.
– «Барьер»! – раздался хрипловатый бас Ионычева в наушниках. – Даю погоду. Верхняя кромка облачности – до пяти тысяч, облачность – десять баллов, видимость на высо...
Кучеров, слушая монотонный голос, переводящий в баллы и метры непостижимую красоту вокруг, пытался сообразить, откуда это странное ощущение, чем оно знакомо. Новогоднее ощущение стремительной неповторимости жизни, понимание и чувство начала пути – но пути ясного, с крепким ветром и чистым небом, чувство приобретения, когда мелькает грусть оттого, что уже добился и, значит, все. Всей сущностью, всем естеством рвался, надеялся, верил, и вот оно пришло, наконец пришло. И что же? Стремиться некуда?
Завтра он встретит ее. Столько лет, столько надежд и разочарований, столько веры и безнадежности. Но завтра он наконец встретит ее. Навсегда. Но если исполняется мечта – что же дальше?
Странный, грустный праздник...
Он покосился на приборы – «правак» вел машину отлично: указатели крена, разворотов, «птичка» авиагоризонта, вечно хулиганистый «пионер», высотомеры – все застыло, не шевелясь. Правда, в этой высоте выдерживать такой режим в общем-то и несложно, но все равно – молодец. В основном парень уже готов для переучивания на левую «чашку». «Несколько радиусов, несколько полигонов, наберем налет – и можно, пожалуй, идти по начальству. Сегодня и вправду Новый год, коль у всех все начинается. У меня – новая жизнь (он хмыкнул и помотал головой, не заметив удивленного быстрого взгляда Николая, привыкшего к непробиваемому спокойствию командира), у Кольки – новая служба. Агеев вон летит с нами, душеньку теша... Ломтадзе, судя по всему, какие-то планы строит».
Интересный сегодня у него «букет» на борту – у кого начало, у кого праздник, у кого еще что. Интересный экипаж. Кстати, об экипаже! Он глянул на часы «Полетное время» на доске – пора произвести проверку.
– Николай, беру управление. Проверка экипажа.
Савченко кивнул и нажал СПУ:
– КОУ?
– Нормально КОУ. Техника в строю, кислородная система в норме, состояние нормальное.
– Есть... Стрелок-радист?
– Все в норме. Аппаратура, жизнеобеспечение и сам я. Порядок.
– Есть... Штурман-оператор?
Внизу, в редких глубоких провалах-колодцах в разрывах облаков, уже мелькали в синеве огоньки. Значит, там, глубоко-глубоко под ними, наступала ночь. А они летели здесь, в чистейшей, хрустальной тишине и покое, омытые раскаленно-ледяным космическим сиянием; там, внизу, готовили праздничный семейный ужин, и кто-то учил на первый утренний урок: «Есть в осени первоначальной...», и кто-то впервые в жизни целовался в тени липы у подъезда, и... А тут чуть подрагивали стре́лки приборов, и пара беззвучно гремящих мощных кораблей летела, огибая планету по самой кромочке ее живого мира.
И вдруг Кучерова словно окатило холодной волной – он неожиданно сообразил, что именно в эти минуты Татьяна должна идти к самолету. Он улетал от земли, а она в толпе пассажиров поднималась по трапу, чтоб лететь за ним и к нему. И тогда он испугался, впервые за годы службы в авиации испугался. Он видел несколько аварий; однажды ему пришлось вылетать в составе ПДГ[2] 2
ПДГ – парашютно-десантная группа, комплектуемая из имеющих парашютную подготовку, физически выносливых и профессионально хорошо подготовленных летчиков, парашютистов и медиков, группа розыска и спасения экипажей, совершивших где бы то ни было вынужденную посадку.
[Закрыть] (правда, тогда все обошлось и их завернули с маршрута), но он ни разу даже не думал о том, что с ним может что-то приключиться. Ну разве кто-нибудь из нас попадает под машины на улицах? Каждый знает, что такое может приключиться с кем угодно, только не с ним, – в этом убежден каждый.
«Да нет, нет же, ерунда! Нормальный вылет, обычное дело. Дорога подлиннее – вот и все... Проще даже, чем полигон...»
– Командир, проверка! – окликнул его Савченко.
– Чего? – переспросил, спохватившись, Кучеров. – А-а, проверка, да. Есть. Порядок?
– Ко-ма-ндир?
– А? – встрепенулся Кучеров. Савченко, улыбаясь, глядел на него:
– Командир, проверка.
– Тьфу! – чертыхнулся Кучеров. – Кроме всего, ты шутник, оказывается...
– Про-о-оверка-а! – настырно пропел Савченко.
Кучеров глянул на приборы жизнеобеспечения и сердито отрапортовал:
– Порядок у меня, порядок!
– Есть! Командир, проверка экипажа закончена. На борту все в порядке.
– Быть тебе моим начальником! – сердито сказал Кучеров.
– Сначала – отцом! – засмеялся Савченко и, не скрывая удивленной гордости, сказал: – Странно это, командир. Удивительное дело. Как-то непонятно... Чего я с ним делать буду?
– Чего все делают.
– А чего делают? – не удержался кто-то. – Горшки выносят, попку моют.
– Тихо мне! Щербак, тебе заняться нечем?
– Да я ничего...
– Оператор, танкеры еще не наблюдаешь?
– Рано еще, командир, – медлительно пробасил Агеев. – Но смотрю, смотрю.
– Бери управление, давай трудись, – ворчливо приказал Кучеров Николаю. – Па-па-ша... Нечего тебе пыжиться. Перья распустил... Они за нас, мужиков, все дела делают – а мы пыжимся. Нас только и хватает что на цветочки...
– Кстати, о цветочках, командир, – отозвался штурман. – Мне тут говорили, что у нас в экипаже намечаются некоторые изменения – в смысле семейного статуса. У меня корыстный интерес: будет ли штурман и вообще верный экипаж при том присутствовать?
– Прекратить балаган! – сердито сказал Кучеров. – Остряки...
– Есть, командир.
– Стрелок докладывает командиру, – включился в СПУ Щербак.
– Есть?
– Экипаж рад, искренне, глубоко рад за своего командира и приготовил ему небольшой, но ценный подарок по возвращении домой. Кроме того, для завтрашней встречи дорогих гостей, то есть высокой гостьи, зафрахтовано два автомобиля, закуплены цветы и рефрижи... рефрижеру... Тьфу ты! Ну, в общем, охлаждается корзина шампанского! – закончил Щербак под хохот экипажа.
– А почему корзина? – с трудом спросил Кучеров; горло сдавило, ему стало вдруг жарко, лицо горело, и горячий воздух в горле мешал дышать. И он понял, как любит этих парней, улыбающихся сейчас в кислородные маски и нахально нарушающих все правила поведения членов экипажа в воздухе.
– Эх, командир! – разочарованно ответил КОУ. – Да как же иначе можно на свадьбу шампанское нести, если не в корзине? Классика, командир, читайте классику! Мопассан и Остап Бендер.
Савченко тронул его за локоть перчаткой. Кучеров увидел широченную улыбку, вернее, не видел он ее под маской, а понял по смеющимся глазам своего помощника.
– Давай-давай! – буркнул он. – Не отвлекайся. В строю идем...
Он посмотрел на плывущий слева впереди бомбардировщик ведущего. А ведь Ионычев молодчина. Да и он, Александр Кучеров, тоже молодчина, ей-богу. «Кучер, ты отличный мужик! – с удовольствием мысленно произнес он. – И не зря такая женщина к тебе летит. Э-э, а Колька? Не будь нас с Ионычевым, быть бы Кольке? И нечего тут кокетничать, потому что бахвальства никакого нет. Что есть, то есть. Доброе мы с комэском дело сделали, хорошее. Есть чему радоваться!»
III
ВОСПОМИНАНИЯ О ЗИМЕ
Характеристика, поданная Реутовым в дополнение к рапорту, была, при всей ее внешней объективности, уничтожающей. Именно эта безапелляционность больше всего насторожила комэска. Реутов ни в коей мере не собирался перекладывать на кого-либо свою вину за явную предпосылку, но выводы, касающиеся правого летчика, были ошеломительными.
Ионычев давно знал капитана Реутова. Грамотный, чисто летающий пилот, требовательный и знающий командир, он был резковат, чтоб не сказать больше, с подчиненными – дело частенько доходило до грубости. И, при всей опытности Реутова, экипаж у него не держался. Но главное, что давно настораживало не только Ионычева, заключалось в том, что капитан, желая быть жестким, но «классическим» командиром, не всегда четко улавливал границы этой требовательности и, превышая ее, в то же время частенько шел на прямое панибратство, не умея точно определить дистанцию между дружбой, доверием и опасной в их работе фамильярностью.
Ионычев несколько раз перечитал характеристику, точнее, рапорт на отчисление. Вообще-то, строго говоря, Реутов во многом был прав. Но была ли тут трусость и «физическая неспособность оценивать обстановку и справляться с нею, контролируя положение»? Об этом знали только двое, находившиеся тогда, в те секунды, рядом. Но зато комэск знал точно, что попадание – да еще такое, лишь чудом и мастерством летчика не повлекшее катастрофу! – такое попадание в спутную струю ведущего непростительно для опытного пилота. А капитан был именно опытным пилотом, несмотря на свою молодость. Так что следовало крепко разобраться во всей этой истории.
Но разговора не получилось.
– Я не могу доверить управление трусу и психически неуравновешенному человеку. Правый летчик – это помощник, по-мощ-ник командира корабля, а его надо на медкомиссию направлять! В обморок грянулся, институтка... Тьфу!
– Кап-питан!.. Выбирай выражения, Реутов. Ты видел его в бою?
– Зато видел в сложной обстановке.
– Аварийной, дорогой, аварийной. И то, что она была, и то, что полку записали предпосылку, – только твоя вина.
– Да, моя – и я несу за это ответственность и приму любое наказание. Виноват – не спорю! И об этом написал. Но сейчас речь не обо мне. Повторяю, убежден – и написал об этом: он опасен в воздухе. Просто опасен, если ненадежен!
– Реутов, речь идет о будущем молодого летчика. Не только служебном будущем. Но оставим его личную жизнь. Ты – его командир, пусть бывший, я – твой командир. Ты думал, нет, ч-черт, ну чем ты думал, когда... когда писал все это?! Ну, ладно. Оставим – так оставим. Но вот это? «Дальнейшее использование лейтенанта Н. Савченко на летной работе представляется нецелесообразным» – дальше ты несешь такое!.. Ты понимаешь, что губишь карьеру молодого офицера в самом начале?
– Я не для карьеры служу и другим не советую.
– А напрасно! Для нее, милой, для нее. Каждый нормальный офицер делает карьеру – только смотря как понимать это слово. Рост профессиональный, служебный, рост человеческий – это и есть настоящая карьера, и все в ней взаимосвязано. Не чины – по развитие и, значит, максимальная отдача специалиста. Вот что такое карьера. Ясно?
– Так точно, ясно, товарищ майор.
– Рапорт перепишешь?
– Нет, товарищ майор.
– Ладно. Значит, давать ему ход?
– Я изложил свое мнение.
– По-онятно... Вижу, у нас с тобой ничего не выходит. Откуда вы такие, железобетонные ребята, беретесь? Если б там, где нужно... В общем, капитан Реутов, будем разбираться. Технику пилотирования лейтенанта проверю сам. И буду говорить с Царевым. И прошу не... А, ладно! Все. Свободен.
Полковник Царев, как всегда, был предельно краток:
– Все читал. С лейтенантом говорил. Замполит категорически против выводов Реутова.
– Я тоже. И я проверял лейтенанта на технику...
– Знаю. Когда у нас ночные полеты? Ага... Значит, так. Ставьте лейтенанта в плановую таблицу ко мне. Вопросы?
В вечер замело, как и предсказывали синоптики. Но погода в рамках взлетного минимума держалась – то есть именно то, чего давно ждал весь полк. Год заканчивался, а погоды, как назло, установились изумительные: в сиянии солнца, в блеске и хрусте моментально установившихся ясных морозов. Летный состав занимался в классах, зло глядел в звенящий ярчайшей голубизной купол небес и чертыхался. Но сегодня наконец наступил настоящий праздник. Погода была прекрасной, вернее, она была ужасной.
Целый день накануне ночных полетов шел снег. Город тонул в метели. Трамваи плыли без рельсов, автобусы свистели буксующими колесами на малейших подъемах, окна ныли от ветра.
К вечеру метель разредилась, хотя и не ушла совсем.
Аэродром гудел и мощно ворочался в павшей свистом и снегом ночи. Воющие циклопы – «Уралы»-ветродуи едва успевали осушивать полосу. Снег длинными вихрящимися хвостами-плетями мело горизонтально; он летел, новогодне переливаясь разноцветными блестками конфетти в аэродромных огнях. Свирепо полыхающие прожектора простреливали дымные, раскаленно-ледяные коридоры клубящегося света вдоль полосы.
Полк летал почти в полном составе: техслужбы, зная крайнюю важность налета СМУ[3] 3
СМУ – сложные метеорологические условия.
[Закрыть] для полка, матчасть подготовили отлично – никаких отказов, никаких срывов и предпосылок. БАО непрерывно работал почти сутки, выгнав на поле всю свою технику; и, несмотря на метель, полоса, рулежки, стоянки были чистыми и сухими; весь комплекс ночного старта работал безукоризненно. Каждый солдат и офицер всех наземных служб и средств обеспечения отлично понимал, чем может обернуться любой их промах для взлетающих и садящихся в такую ночь самолетов.
Ионычев отработал свою задачу и сел. Посадка была крайне сложной. Ветер, непрерывно меняя направление, порывами заходил то наискось, то поперек полосы, и тяжелый корабль при выходе на выравнивание несло боком так, будто он был бумажный, – потому-то Ионычев так волновался. Как же будет садиться лейтенант? Впрочем, волноваться не стоило – вряд ли Царев доверит такую посадку лейтенанту. Жаль только, что без посадки проверка парня будет неполноценной, хотя Царев не просто замечательный летчик, но и прекрасный педагог, умница-инструктор и сумеет оценить работу молодого пилота в сложных метеоусловиях по другим параметрам.
В помещении СКП, куда зашел после вылета Ионычев, было тепло, даже жарко. Когда он поднялся в темноте по крутому металлическому трапу в стекляшку стартового командного пункта, его обдало сухим горячим воздухом. Здесь жарко с мороза пахло прогретой электроникой, почему-то хлебом и влажным мехом; в затемненном углу за блоком аппаратуры стояли, тихонько переговариваясь, двое офицеров-техников группы предварительного осмотра, ожидая подхода очередной машины; от привычно поднятых высоких воротников их курток несло влажным духом мокрого меха – пушистый мех не успевал ни обмерзнуть на ветру и морозе, ни полностью высохнуть в тепле.
– Как Царев? – Ионычев с удовольствием стащил уже промерзшие перчатки и вчитывался в светящееся на правом блоке пульта информационное табло. Зелено светящийся набор мерцающих цифр и знаков, мультипликационно выскакивающих в окошках, давал полную техническую информацию о находящихся в воздухе самолетах полка: их позывные, курс, эшелон, наличие топлива и его остаток.
– В смысле – Савченко? Минут через десяток, а то и меньше, – не глянув на табло, ответил ПРП[4] 4
ПРП – помощник руководителя полетов.
[Закрыть] Катюков, который сидел за пультом в кресле-вертушке нахохлившийся и недовольный тем, что ему приходится в такую роскошную ночь дежурить здесь, а не налетывать сложняк, как все нормальные люди. – Слушай, вообще-то здесь посторонним не положено. Девять шестнадцатый! Вам предварительный, двести десять!
– Это я посторонний? – осведомился ему в затылок Ионычев. – Ну, Катюков!..
– Понял! – пробасил динамик, и через минуту в струении снега на линию исполнительного старта как раз напротив СКП вползла машина и развернулась, ритмично-уверенно моргая АНО; за спиной комэска хлопнула дверь, мягко затопотали по ступенькам трапа унты – техники побежали на старт, к самолету.
Ионычев откровенно наслаждался теплом; Катюков, вытянув из-за пульта шею, наблюдал, как мелькает, колюче-разноцветно высверкивая снежинками, приглушенный лучик фонарика под самолетом; щелчком включился динамик:
– Я Девять шестнадцатый, осмотр закончен. Исполнительный?
– Шестнадцатому – исполнительный, – пробасил динамик с КДП.
Катюков включился в связь, привычно перебросив тумблер:
– Ветер правый борт, шестьдесят градусов, одиннадцать метров, полоса сухая.
– Понял. Девять шестнадцатый, взлет?
– Шестнадцатому взлет разрешаю.
– По-онял, разрешили, – спокойно протянул динамик. – Взлетаю.
Сто – да где сто, тысячу раз видел Ионычев взлетающий ночью самолет, по всегда наблюдал как в первый – красивее и притягательнее зрелища не ведал и не хотел.
За кораблем, тускло-призрачно светящимся в темноте противоожоговой окраской, появилось трепещущее голубое свечение; тонкое пение сопротивляющихся натиску ветра стекол СКП исчезло, растворилось в нарастающем низком громе и гуле; затрясся под ногами пол; снег летел и летел над землей, бился в окна, бесконечными струями змеясь, обтекал самолет, и во всем мире, погруженном в ночь и свист, были сейчас только этот снег и этот самолет; вот бомбардировщик, несуразно игриво мигая огнями, в ревущей ночи, двинулся вперед – и пошел, покатился, быстро ускоряя движение; вот он уже несется, опираясь на слепящее, как вольтова дуга, пламя, хлещущее из сопел турбин; пламя разгоняет его меж двух неподвижных огней полосы, и он уходит в черно-белую, вертящуюся, иссеченную прожекторами круговерть, растворяясь в белых вихрях взметенного пространства; дрожащее сияние удаляется в стремительно падающем грохоте – и вот оно поплыло вверх, в низко нависшую ночь; его еще видно, но лишь едва, оно расплывается – и вот все, кончилось; снег, снег, один снег во всем черном мире, заснеженном, простреленном сквозными воющими ветрами.
– «Барьер», я Девять шестнадцатый, взлет произвел, на борту порядок, иду по схеме.
– Я Семь тринадцатый! – ожил динамик. – Эшелон тысяча двести. Подход?
– Вот и он, – сказал Катюков и поглядел снизу вверх через плечо на Ионычева. Дверь распахнулась, впуская вернувшихся техников. В тесное помещение с волной холода ворвался гул и грохот аэродрома. – Переживаешь?
Ионычев не ответил, напряженно слушая динамик.
– Я «Барьер-подход», Семь тринадцатого вижу, – ответил голос оператора наведения и торопливо добавил: – Тринадцатый! Доверните влево десять, отставить, пятнадцать влево!
– Понял, – так же торопливо, излишне торопливо отозвался первый голос. – Понял, выполняю влево пятнадцать.
Ионычев пошевелил губами – то ли выругался, то ли что-то кому-то сказал.
– Ты чего? – насторожился Катюков.
Ионычев смотрел в ту сторону, где сейчас летел, снижаясь, в метельных злых вихрях самолет командира полка. Ионычев не мог ошибиться – слишком хорошо он знал голос своего командира.
– Я Семь тринадцатый, дальность сто, эшелон тысяча, условия подхода?
Да, он не ошибся. В эфире звучал голос лейтенанта – значит, лейтенант и сажал машину. Неужели Царев пойдет на такое?! Или он только доверит парню подход, а сажать будет сам? Конечно, «в случае чего» Царев подправит, поможет, но всегда ли можно успеть подправить? Ионычева пробрало ознобом, он оглянулся – нет, дверь закрыта. До него донесся негромкий смех техника.
– Пр-рекратить посторонние разговоры! – почти закричал он. Его перебил динамик:
– Я «Барьер-подход», курс посадки двести десять, снижение по схеме «Три», ветер девяносто пять градусов, как понял?.. Семь тринадцатый, довернуть вправо десять! Десять! Десять вправо! – Динамик почти кричал. – Задержать, уменьшить скорость снижения!
Ионычев, не сдержавшись, сквозь зубы выругался и бросил изумленно обернувшемуся Катюкову:
– Ты что, не слышишь? Савченко сажает!
Катюков пару секунд, задрав брови и вывернув голову, глядел ошарашенно снизу вверх на комэска, передернул плечами и рывком отвернулся к пульту; Ионычев вдруг остро пожалел его – через какую-то минуту вся тяжесть этой посадки ляжет на плечи Катюкова. Но Царев-то, Царев! Что ж он творит?!
– Семь тринадцатый, я «Барьер-круг», вас вижу.
Катюков быстро подвигал плечами, словно разминаясь, пока из громкоговорителей доносились отрывистые реплики операторов наведения и летчика, и положил руки на пульт.
Сейчас, вот сейчас Савченко разворачивается перед выходом на четвертый, последний, разворот – разворот, который ведет или к полной победе (раз уж он самостоятельно сажает!), или... Неужели Царев не возьмет управление? Не-ет, это уже не учеба, это, милые вы мои... Что – это?
Катюков решительно клацнул тумблером и четко, раздельно произнес:
– Тринадцатый! Я – «Барьер-старт». Ветер правый борт, шестьдесят... – Он покосился на приборы; Ионычев увидел, что ветер, согласно приборам, опять пошел в сторону. – Ветер семьдесят градусов правый борт, двенадцать метров, видимость шестьсот, повторяю, шестьсот, снегопад, полоса... – Он опять запнулся и, намеренно усложнив условия, закончил: – Полоса влажная!
– Я Семь тринадцатый, условия принял. На четвертом, шасси выпущено, с посадкой, остаток семь тонн[5] 5
«С посадкой, остаток семь тонн» – пилот предупреждает о своем окончательном решении выполнять посадку и информирует о наличии топлива в баках.
[Закрыть] – старательно-деловито проговорил тот же голос в динамиках.
Ионычев вслушивался в интонации и вдруг заметил, что в этом молодом голосе нет нервозности, есть какое-то тугое напряжение; так должен говорить человек, долго собиравшийся на прыжок и наконец сделавший первый и безвозвратный шаг.
Включился руководитель посадки самолетов:
– Я «Барьер-посадка». Тринадцатый, удаление семнадцать, правее курса шестьсот, шестьсот правее!
Это было понятно – сильный, порывами, ветер мотал на курсе тяжелый самолет, пилотируемый неопытным летчиком, в котором еще не выработалось то самое «чутье летуна», позволяющее опережать любые каверзы взбесившейся атмосферы. И это было опаснее всего. Судя по всему, Царев полностью доверил посадку лейтенанту.
– Я Тринадцатый, исправляю шестьсот! – моментально донесся ответ. – Дальность десять. На курсе, на глиссаде.
Ионычев до рези в глазах вглядывался в ту сторону, откуда сейчас стремительно приближался бомбардировщик. Он ждал, очень ждал света посадочных фар корабля.
– Я Тринадцатый, прошел дальний! Посадку? – На мгновение в динамике прорвалось крайнее напряжение, напряжение на грани срыва. Ионычев непроизвольно сжал кулаки; он даже не замечал, что буквально жует щеку – дурацкая привычка, которую он, казалось, оставил в детстве.
Катюков быстро отер лицо, хрипло крякнул и зло перещелкнул тумблер:
– Я «Барьер-старт»! – Он все же секунду помедлил, словно осознавая всю тяжесть ответственности, которую взвалит на себя своим решением, – ответственности за судьбы, за жизнь и смерть идущего к земле экипажа, и – чего уж там! – ответственности за свое будущее и в большой степени за будущее своих близких. Что ж, служба в военной авиации трудна не ночами и высотами, но именно необходимостью и умением принимать ответственность и выдерживать ее. Катюков помедлил и отчеканил – будто хотел, чтоб магнитофоны записали его слова и голос как можно четче: – Я «Барьер-старт». Семь тринадцатому посадку разрешаю.
Где-то в низких облаках, выметывающих тонны снега, возникло тусклое желто-голубое свечение; оно быстро наливалось силой, желтизна исчезала, превращаясь в яркое голубое пламя; и вот уже ярчайшие снопы-пики посадочных фар рвутся сквозь уплотнившуюся тьму. Резкий треск контрольного звонка – в конце полосы вспыхивают мощные посадочные прожектора, разрубая, рассекая прошитый снегом черный воздух и высвечивая бетон ВПП. Ионычев едва глянул на часы, как динамик решительно отчеканил:
– Я Тринадцатый, ухожу на второй круг.
Ни Катюков, ни Ионычев не успели даже удивиться – через несколько секунд машина, нестерпимо сияя слепящим светом фар, вынеслась из вихрей снега и бури и с громом, грохотом и режущим свистом, сотрясая тонкие стены СКП, пронеслась вдоль полосы на бреющем – и растаяла во мгле; динамик быстро сказал:
– «Барьер-старт», прошу повторный заход!
Катюков ожесточенно ругнулся сквозь зубы, Ионычев сжался, и вдруг его отпустило это жестокое напряжение, в котором он жил долгие минуты, и он помимо собственной воли заулыбался. Не-ет, все получится! Царев есть Царев, и его воспитательные методы не укладываются ни в какие рамки и наставления!
Динамик щелкнул, и голос явно разъяренного руководителя полетов, находящегося сейчас на КДП, произнес:
– Я «Барьер». Тринадцатому посадку.
Катюков, всегда сдержанный Катюков, стукнул кулаком по столу-пульту и, отключив связь, бросил Ионычеву, не оборачиваясь:
– Ну, даем так даем! – и почти спокойно произнес в микрофон: – Я «Барьер-старт». Тринадцатому посадку разрешаю.
Он крутил головой, а Ионычев улыбался. Он уже знал, знал наверняка – Царев все решил. Лейтенант будет летать!
– Зачем он это делает? – хрипло осведомился Катюков. – Зачем доверяет такую посадку пацану?
– Тебя как учили? Летать, а? – азартно поинтересовался Ионычев.
– Как надо, так и учили. Слушай, Александр Дмитрич! А не покинешь ли ты помещение?
– Сейчас, сейчас...
Ионычев ждал фар. И – вот они!
Корабль, пробивая сверкающие вихри метели мечами острого света, вновь шел вниз. Ниже, ниже...
Катюков привстал с кресла, что-то тихонько бормоча; у Ионычев а вдруг остро заныла шея – как от сквозняка.
Майор знал – видел! – мрак кабины снижающегося бомбардировщика, свечение добрых, надежных приборов, видел удары снежных плетей по стеклам перед глазами; он чувствовал, как взмокают рука и сводит напряжением спину; он ощущал, как проклятый ветер рывками бьет в высокий киль и упорно тянет, стаскивает машину с курса, – и незаметно для себя шевелил пальцами, чуть заметно переступал с ноги на ногу – именно он сейчас подводил машину к полосе, стоя здесь, в тепле и уюте; это он подскальзывал на крыло, подныривал под ветер, хитря и отыгрывая метр за метром у метели; а земля все ближе и ближе, ее еще не видно, но она несется где-то тут, рядышком, надежная, единственно желанная и опаснейшая; метнулись вниз входные огни, и вот уже замельтешила, светя все устойчивее и ровнее в злобно мечущейся пурге, сверкающая, бегущая разноцветными огнями полоса, даже не полоса, а лишь начало ее – все остальное теряется в вертящейся черно-белой мгле, иссеченной прожекторными лучами; остаются последние, самые трудные метры высоты, самые долгие секунды полета – а полковник, что ж он?! Он сидит, откинувшись в кресле и полуприкрыв глаза, и равнодушно глядит куда-то влево, и руки расслабленно лежат – что ж он не поможет? Ну, ладно, ла-адно, коли так... Сейчас выравнивание – штурвал плавно на себя, мягко, штурман-молодчина четко диктует скорость-высоту, еще подобрать штурвал, еще... Но ветер-то, ветер!..
Машина покачивается, «ходит», ничего, спокойней, вот нос послушно пошел вверх, корма оседает вниз, как вперед... Вни-имание!..
Полоса!
Раз, два, три... Корабль оседает, замедленно опуская нос, словно прижимаясь телом к матушке-землице.
Удар!
Протяжно взвизгнули пневматики, тяжко бабахнули тележки шасси, выбив искристый летучий фонтан голубого в прожекторном свете дыма из бетона и принимая на себя десятки тонн несущегося огромного корабля. Есть посадка!
Корабль, свистя, мчался по полосе, рассекая летящую поперек посадочной бетонки – самой надежной в мире опоры! – змеистую поземку, и быстро уходил из видимости СКП в темноту, уносясь в дальний конец полосы.
Катюков длинно выдохнул, как простонал, и тяжело отвалился на спинку кресла; прожектора подсветки полосы замедленно погасли, и только выровнявшийся в один тон гул турбин указывал место, где разворачивался приземлившийся бомбардировщик. Ионычев обнаружил, что у него мелко подрагивают пальцы. Динамик щелкнул, и звонкий даже в хрипах помех, счастливо прыгающий голос прокричал:
– Я Семь тринадцатый! Полосу освободил!
– О х-хос-споди... – хрипло прошептал Катюков, помотал головой и севшим голосом распорядился: – Тринадцатому – по магистральной на стоянку. – И, не поворачиваясь к Ионычеву, медленно сказал: – Чтоб его, нашего Царева... Не царь – император. Пе-да-гог... В гроб загонит своей педагогикой. – И он неожиданно нервно засмеялся, схватившись за лоб.
– Да уж! – радостно ухмыляясь, ответил Ионычев. – С ним не соскучишься! – и принялся застегивать куртку, но пальцы, как замерзшие, не слушались, и он никак не мог попасть бегунком «молнии» в замок.
Когда самолет, басовито гудя турбинами, выполз из метельного мрака позади вышки СКП и остановился для предварительного осмотра, Ионычев не удержался и побежал вместе с техниками к нему, скользя и спотыкаясь в темноте на утоптанной в снегу тропинке.
Техники тут же привычно полезли под сдержанно гудящую басом машину, посвечивая фонариками, а Ионычев быстро обогнул нос бомбардировщика, из штурманского фонаря которого лился глухой желтовато-малиновый полусвет, и встал под левым бортом, задрав голову и щурясь от колючего, бьющего по глазам, как мокрый промерзший песок, снега. Высоко над ним виднелось темное пятно головы Царева; полковник заметил Ионычева, сдвинул форточку и, высунув наружу руку, торжествующе вскинул кулак с выставленным большим пальцем. Ионычев хотел что-то прокричать, что-то благодарное, но задохнулся ветром, а техник помигал пилотам – конец предварительного осмотра; форточка захлопнулась, двигатели рычаще взревели, и корабль, выбрасывая в темноту ало-рубиновые блики, покатился к своей стоянке, к дому.
Заруливал сам полковник; Савченко сидел, оглушенный всем происшедшим, обалдевший от безмерной усталости и – безмерно счастливый. Автоматически выполняя обязанности помощника командира корабля – убирая наддув, выключая топливомеры, гироприборы, топливную автоматику, наблюдая, как подъехал тягач и техники, сутулясь под ветром, зацепляли водило за стойку, – он отвлеченно, словно и не о себе, думал, что, наверно, никогда ему уже не испытать подъема этих минут, все смаковал их, старался впитать, запомнить навсегда эти ощущения.
Наконец затихли двигатели, КОУ сообщил: «Колодки установлены!», и стали слышны свист и толчки ветра, покачивающие ощутимо самолет, сухой песчаный шорох снега по обшивке, снизу донеслись перекликающиеся голоса техников и механиков наземного обслуживания, стуки открываемых люков, клацанье защелок штуцеров и шлангов, сноровисто поданных к самолету. Савченко вслед за недовольно сопящим полковником полез к выходному люку.
