Текст книги "Над океаном"
Автор книги: Владимир Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Он стоял в штабной землянке и изумленно-недоверчиво смотрел на начальника штаба, который говорил сумрачно и устало и оттого монотонно, почти без интонаций:
– ...и мы долбим этот сучий мост два дня и угробили на нем пять, полных пять экипажей...
Командир полка при слове «пять» оглушительно ухнул, сморщившись, как от зубной боли, и шумно завозился за дощатым столом, покрытым картой, как скатертью, со стуком отпихнув огромную, здесь дико неуместную фаянсовую чайную чашку, всю в каких-то идиотских розовых цветочках и с полустершейся надписью по кругу (поговаривали, что это не то какой-то подарок, не то память о ком-то); начштаба выждал пару секунд и продолжил все так же монотонно:
– А завтра-послезавтра угробим еще больше – да, впрочем, оно и не нужно будет. А сегодня – во как нужно... – И он тоскливо поглядел, задрав голову, на маленькое треугольное оконце под углом свода землянки – там, в оконце, тускло светилась серая, муторная хлябь.
– У тебя лучший штурман полка! – почему-то зло, глядя мимо всех и не вставая, простуженным голосом сказал малорослый, плотный, с роскошными черными усами командир полка майор Ионычев. – И у вас обоих слепой налет – будь здоров! И ночью, и днем. Та я бы сам пошел бы, но не могу: загроблю шестой – ох, мать твою, шестой! – экипаж... – Он знобко передернул плечами и озлобленно закончил: – А вообще срам, паскудство – кого-то посылать, а самому тут сидеть! – И он, опрокинув с грохотом лавку, вылез из-за стола, сгреб в кулак папиросы и вышел, бухнув дверью.
Командир экипажа, капитан, не загадывающий свою судьбу ни на сегодня, ни на завтра, не ведающий о том, быть ли ему генералом, довоевав до победы, или в любой следующий час огненно, с режущим визгом прочертить небосклон ярчайшей жаркой кометой, – капитан проводил майора взглядом, посмотрел исподлобья на начштаба и сумрачно сказал:
– Ну что я скажу? Попробуем. Только вот... А-а, ладно!
И через полчаса чихнул и окутался дымом левый мотор свирепо-горбатого остроносого Пе-2; взревел правый; за желтоватым плексом фонаря капитан коротко отмахнул механику – тот кивнул и потянул из-под колес колодки; моторы заревели нотой выше, «пешка», поскрипывая тормозами, неуклюже развернулась и, сердито ревя, медленно поползла за бегущим спиной вперед механиком, манящим ее на себя; вот он, озираясь, выбежал меж двух сияющих в тумане мощных прожекторов и, вскинув руки, остановился. Бомбардировщик пронзительно скрипнул и послушно встал; механик отбежал в сторону и, моргая, смотрел на него – так смотрят, когда стараются запомнить навсегда.
Капитан, глядя сосредоточенно перед собой, медленно задвинул форточку и неторопливо, аккуратнейше натягивал перчатки; штурман, стараясь быть спокойно-деловитым, подтягивал привязные ремни; стрелок-радист зачем-то высунулся из верхнего люка и огляделся, по кругом плыл туман, и потому не видно было комполка и начштаба, стоявших чуть впереди настороженно молчащей толпы пилотов, штурманов и стрелков; комполка, вытянув шею и жуя левый ус, слушал моторы, ему в ухо что-то прокричал начальник штаба, но майор раздраженно отмахнулся; капитан наконец натянул свои перчатки, штурман, спохватившись, торопливо вытащил из кобуры мешающий сидеть пистолет и сунул его за пазуху, стрелок нырнул в свой отсек и защелкнул замок ремней; капитан, устраиваясь, поерзал на сиденье, последний раз проверил рули, размашисто погоняв штурвал и педали, и негромко сказал в СПУ:
– Ну, славяне... будем! – и мягко повел вперед сектора́ газа.
Бомбардировщик будто присел, задрожал, рев моторов поднялся до гремящего звона... Шаг винта – взлетный... Тормоза отпущены – и... И Пе-2 двинулся вперед, пошел, побежал, все быстрее и быстрее, подрагивая, дергаясь на неровностях грунтовки, разгоняясь меж двух полос костров, стреляющих белыми магниевыми брызгами, меж сияющих прожекторных лучей, – только б удержать направление! Туман, полная бомбовая нагрузка...
Оторвались! Пошли...
Все покрывает слитный, плотный рев двух мощных ВК[6] 6
На Пе-2 стояли два мотора ВК-105ПФ мощностью 1250 л. с, которые давали бомбардировщику вполне «истребительную» скорость – до 550 км/ч.
[Закрыть]. Машина идет полностью вслепую, за стеклами пролетают серо-голубые волны; стрелок-радист, покачиваясь на брезентовой ленте-подвесушке, заменяющей сиденье, поглядел на муть в астролюке обзора верхней полусферы и весело прокричал:
– Ребята, все ладно, но мне-то лафа! В такую муру ни один фриц не взлетит, они ж нормальные, не мы. Только вот интересуюсь я – как мы все-таки домой попадем?
Капитан быстро отер перчаткой пот со лба и носа – откуда он берется, если в щели неплотно пригнанного фонаря задувают острые струи гудящего воздуха? – и зло бросил:
– Помолчи, Сенявин! Штурман, когда выходим?
Тот, не отрывая глаз от расчетов и карты, мгновенно ответил:
– В «окно», если разведка не соврала, через восемь-девять минут – точнее не скажу.
– Цель?
– По расчетной – на одиннадцатой минуте.
– Слыхал, Сенявин? Займись делом. «Не взлетит»...
Капитан, не моргая, вперился цепким взглядом в приборную доску, точнейше выдерживая высоту, скорость, курс: сейчас ни он, ни штурман, сидящий за его спиной, не могли, не имели права ошибиться ни на градус, ни на километр.
Стрелок, глубокомысленно сморщив лоб, поразмышлял и сказал под нос:
– А монашка знала дело, когда свечки боялась: боженька, он, конечно, паренек правильный, дело знающий, но все едино мужик... – и принялся проверять готовность своего хозяйства: еще раз проверил свободный ход верхней турели и ее ШКАС, изготовил к стрельбе УБ кинжального огня для защиты нижней полусферы (он по опыту знал: если над целью появятся истребители, они будут бить в брюхо пикирующего бомбардировщика, зная, что там их встретит огонь только одного ствола), проверил защелку нижнего стрелкового люка, переключил радиостанцию заранее на режим «прием – передача» – сейчас она работала только на прием, пока соблюдалось радиомолчание...
Ух, вот это да!
В глаза ударило солнце, сверкнуло празднично-торжествующе на стеклах, игриво заметалось, запрыгало по кабинам – самолет вырвался из тумана; капитан зажмурился; штурман азартно прокричал:
– Молодцы пехота – все точно! «Окно», да еще какое!
– Радуешься? – сразу чуть охрип капитан. – Солнышко – а в нем истребители шастают! Смотр-р-реть за воздухом!
Стрелок привстал и почти высунулся из верхнего люка, натягивая очки и сутулясь, вжимая голову в плечи под ревущим, давящим потоком воздуха, – так видней, хоть и больней; штурман лихорадочно готовил свой спаренный ШКАС, бросив командиру:
– Сань, лево десять доверни, сейчас выходим, и вперед смотри, вперед... Во, вон он!
«Пешка» уходила от волнистой стены пухлого тумана; в ревущих лопастях винтов, хоть и крашенных черной матовой краской, все равно тускло взблескивало солнце – так оно было весело и по-осеннему ярко; капитан едва не поежился: настолько сильным было ощущение мгновенной беззащитности – их самолет один-одинешенек летел в сияющем голубизной, чистейшем небе, и казалось, на него смотрели тысячи глаз; впереди внизу, за обрывающейся оранжево-зелено-золотой скатертью осеннего леса, синим серебром засветилась широкая спокойная река в окаймлении неправдоподобно чистой медовой желтизны песчаного откоса. Да, это он, тот самый мост, который он видел позавчера весь во вспышках зенитного огня, полускрытый в пенных фонтанах воды, поднятой разрывами бомб, – проклятый мост... Да, это он, но где те пятнадцать молодых, так любивших жизнь – и заживо здесь, над всей этой красотой, сгоревших?..
– Штурман, цель вижу.
– Еще бы... Бомбы на «взрыв».
Штурман, изогнувшись, влип лицом в прицел, негромко приговаривая:
– Кладем с горизонта, без набора, как... Прямо... как договорились... Чуть правей, еще... Хорошо... прямо!
А на земле, в круглой площадке огневой позиции у въезда на мост, обедал расчет скорострельной зенитной установки; немцы удивленно поднимали головы; молодой, ладный, чистенький офицер нахмурился и встал с брезентового раскладного стульчика, прислушиваясь к нарастанию плотного гула авиационных моторов; но ему мешал шум въезжающего на мост грузовика, в кузове которого что-то хором орали солдаты; за ним следом полз еще один грузовик и еще, а дальше, на береговом откосе, сползал к мосту, натужно урча и сизо дымя, серый лобастый танк.
Офицер пару длинных секунд глядел, замерев, в небо – и вдруг увидел идущий на небольшой высоте самолет.
– Das kann nicht sein... Russischer Aufklärer?..[7] 7
– Этого не может быть... Русский разведчик?.. (нем.)
[Закрыть] – словно не веря себе, пробормотал он, схватил трубку полевого телефона и вполоборота прокричал команду солдатам расчета; не глядя, как они ринулись к установке, быстро заговорил в трубку, но гул моторов нарастал, накатывался грозным ревом, а на грузовике наконец заткнулись, уставившись, как по команде, в небо.
А в кабине бомбардировщика чуть побледневший, закаменевший лицом капитан точно выполняет отрывисто-певучие команды штурмана:
– Еще чуть вправо... Та-ак, стоп... Сейчас, ребятки, сейчас выходим на боевой... – Штурман буквально наделся лицом на нарамник прицела, и ничто в мире не интересовало его, кроме земли, медленно плывущей в перекрестии тонких оранжевых нитей, – Командир, бомболюки?
– Открыты.
– Ага-а... Так, ветерок сюда работает... Все. Все! На боевом. На боевом!
– Не ори, слышу. Бомбы – на «залп». Стрелок, гляди, гляди вокруг! Сейчас навалятся, не может быть, чтоб они...
– Да спят фрицы!
А в наушниках мечтательно пел штурман:
– На-а боево-о-ом...
В нити прицела вползал размашистым четким рисунком громадный мост.
– Стрелок! – неожиданно крикнул командир. – Стрелок, сообщи: «Вышли. Работаем».
– Сейчас?!
– Давай, пока их нет, потом ведь... Ну? И гляди, гляди кругом!
– Не дерга-а-ай... – нежно выпевал штурман.
В прицел видно, как внизу заметались, задергались по берегам реки белые, розовые, оранжевые вспышки – заработали зенитные установки: одна, другая, третья, седьмая, десятая; штурман зло бормочет:
– Не-ет, умники, поздно, прохлопали, мы уже тут, мы – вот они...
Вокруг самолета возникли и закачались мутно-призрачные дымные разноцветные нити – синие, желтые, красные; они сплетались причудливым узором, искрились, гасли дымящимися жгутами и возникали вновь; коротко пробарабанило в обшивку, машину качнуло, командир еще больше побледнел; опять простучало – резко и отрывисто-гулко, как дробью по жести; «пешку» дернуло за нос и встряхнуло; командир закусил губу, глаза его сузились; дымные светящиеся спирали быстро сжимались; толчок, как удар кулаком, в крыло, треск рвущейся обшивки; еще рывок.
– Дер-ржать боевой! – оглушительно прорычали наушники. – Держать!!
Штурман подтянулся, мгновенно привычно лапнул замок привязных ремней, проверяя.
– Та-ак, внимание... Команди-и-ир... Пошли!
Есть! Полный газ, левую ногу вперед, штурвал на себя и влево и до отказа вперед – и горизонт рванулся боком вверх, сердце ухнуло в преисподнюю: бомбардировщик ринулся в пике! И вот он, вот он, проклятый мост! Воет в антеннах воздух; земля, чарующе-медленно поворачиваясь, летит в лицо; ходит в переплете кабины, покачивается опрокинувшаяся река; падает, стремительно вырастая в размерах, вцепившийся в ее берега мост; вой, свист, визг!
Стре́лки альтиметра, одна обгоняя другую, бешено вращаются в шкалах; быстро ползет к ограничителю указатель скорости; что-то завороженно вышептывает в наушниках штурман; пора, штурман, пора – убьемся! Не выйдем, штурман! Палец сам тянется к кнопке тормозных решеток; мельчайшая, жутчайшая дрожь сотрясает почти отвесно падающую машину; штурман, что ж ты?!
А штурман не видит ничего. Весь мир, вся жизнь его сошлись, вжались в оптику прицела – штурман, повиснув в ремнях чуть не вниз головой, напрягся спиной и рывком, будто всем телом, отжал легкий бомбосбрасыватель:
– Сброс!
«Пешка» вздрогнула; из брюха ее вывалилась груда черных толстых чушек-бомб, которые тут же рассыпались плотным веером; вот они, покачиваясь и подрагивая, проплыли под самым стеклом – руку, кажется, протяни – дотронешься! – штурманской кабины и, обгоняя самолет, понеслись к земле, остро свистя и выравниваясь в полете.
Тормоза! «Пешка» застонала, когда из-под крыльев ее вывернулись решетки; скрипят на разрыв привязные ремни; штурвал на себя!
Захрустели, почти ломаясь в страшной перегрузке, спина, руки, плечи – держи, держи штурвал, держи!.. На себя, на себя, на себя – ты выдержишь, ты сможешь... Надсадный рык обезумевших от боли моторов, хруст и треск ребер – твоих, самолета? Наваливается черно-багровая тьма, но сквозь нее видно, как земля боком проваливается вниз; бьющая вибрация сотрясает стонущую машину – держись, миленькая, держись, как мы, родная...
– Ух-ходи... Сшиб-бут... – косноязычно простонал штурман, вмятый в сиденье сотнями килограммов перегрузки; раздирая тяжкие веки, он косится за борт, в смертно-разноцветную пульсацию зенитного огня; и командир, ломая шею и плечи, все-таки заваливает штурвал – и «пешка» послушно заваливается на крыло, уходя нырком из-под быстрого плетения дымных кружев; тут же командир, обретая полную власть, рывком перевалил ее в скольжение с загибистым разворотом, сбивая с толку зенитчиков; а штурман, выворачивая шею, следил за невидимыми уже бомбами и мучительно ждал, ждал, ждал – и вдруг что-то нечленораздельно, на вопле, выкрикнул и грохнул кулаком в борт: мост внизу сзади медленно бесшумно вспучился над горбом закипающей черным воды и накрылся шапкой дыма и пара.
– Так! – четко выговорил капитан, глянув через борт. – Так, и только так, – как учили!
– Пройдемся, командир! – Штурман, скаля весело зубы, привстал к пулемету. – Им не до нас уже – пройдемся!
– Стрелок, как?
– Разочек, масенький разочек! – пропел стрелок и, откинув в ревущую пустоту нижний люк, на секунду зажмурился, замотал головой от мгновенно взвихрившейся в отсеке пыли и быстро выдвинул в люк ствол крупнокалиберного пулемета.
Капитан положил «пешку» в крутой вираж.
Зенитки били разрозненно.
Впереди внизу вместо моста было беспорядочное нагромождение перепутанных, перекореженных балок; в рухнувших пролетах клокотала черная вода, билась вихрями белая пена; у самого берега чадно горел опрокинувшийся под откос грузовик; с небольшой высоты хорошо было видно, как в обломках моста падали в клокочущую воду фигурки солдат.
– Стрелок, домой: «Работу выполнил! Вы-пол-нил!»
– Ага...
– Немедленно!
– Сейчас, сейчас... – Стрелок сощурился – и тут же пулемет запрыгал, затрясся в его руках, затвор плевался сизым, мгновенно вылетающим в люк дымом, казалось, доносится тонкий звон вылетающих гильз; в носу застучали крупнокалиберные пулеметы командира; расцвеченный трассами и огнем мечущихся пожаров, окутанный пылью, дымом и взметенным песком, промелькнул берег; «пешка», победно ревя моторами, полезла по изогнутой дуге вверх – и тут же в аккомпанемент боя включился штурман: вжав плечо в приклад-упор, он азартно стрелял вниз и вбок, и его скорострельные лихие ШКАСы резко взахлеб трещали, засыпая берег дождем сотен и сотен пуль, сея смерть.
Через несколько секунд Пе-2 на полных газах уходил от реки.
Стрелок захлопнул нижний люк и встал, настороженный, к верхней турели. Штурман, пилот и стрелок заулыбались, услышав в наушниках сквозь треск, хрюканье и завыванье эфира хриплое и счастливое:
– Хлопцы, люблю! До дому! Я жду – до дому, диты мои!
– Ну, батько, и все тут! Тарас Бульба... – пробормотал, улыбаясь, капитан и, спохватившись, предупредил: – Ныряем в туман. Штурман, считай кратчайшую посадку – к истребителям. Стрелок, теперь гляди в оба: не верю, что нас выпустят!
– Уже, уже просчитываю. – Штурман схватил карту, быстро прикинул. – Командир, давай ворочай на сто тридцать.
– Вот они! – выкрикнул стрелок. – Справа сзади, на три часа, – пара «мессеров»! На шесть, с нижней полусферы, – еще пара! Дистанция...
– Не-ет, умники, опять прохлопали... – Штурман глядит назад, где виднеются отчетливые силуэты медленно нагоняющих истребителей; нет, не догонят: «пешечка»-машинка особенная, бывший истребитель, с ней справиться нелегко... Он успокоенно вертит головой и вдруг, похолодев, выкрикивает: – Командир, стрелок! Справа на траверзе напересечку – звено!
Он отбрасывает планшет, хватается за пулеметы, перебрасывает стволы на правый борт.
– Уй-дем... – цедит сквозь зубы капитан, косясь вправо; он тоже видит их, меряет взглядом расстояние до медленно – ох, медленно! – наплывающей серой мути, в которой гаснут солнечные лучи, и до истребителей. Туман, гнилой туман – единственное спасение. Он чуть подтягивает штурвал, ставя «пешку» в набор пять метров в секунду, доворачивает чуть левей, вот так... А теперь полный газ, полный, сектора́ до упора! И Пе-2, максимально используя все свои скоростные возможности, мчится в пологом наборе чуть наискось, отыгрывая хоть десятками метров, но все же расстояние.
Быстро приближающееся справа звено слаженно расходится двумя парами, перестраиваясь для атаки, – одна вверх, другая вниз; на миг вспыхивают ослепительные солнечные зайчики на плоских угловатых фонарях кабин «сто девятых»[8] 8
«Сто девятый» – самый массовый истребитель люфтваффе Бф-109 (но не Ме-109, как его чаще всего именуют по установившейся и ошибочной традиции).
[Закрыть].
«Пешка», надсадно воя и мелко дрожа, несется вперед, оставляя в небе двойной коричневато-желтый след дымов от перегруженных моторов.
Стрелок-радист, играя желваками, нервно водит стволом ШКАСа, потом, подняв голову, секунду-другую вглядывается в приближающиеся острые желтые носы, в хрустально мерцающие круги винтов, окаймленные желтыми кольцами; скривившись от непонятной боли, сдергивает пулемет с верхней турели, ныряет в отсек, лихорадочно вбрасывает ствол в бортовую амбразуру, перещелкивает затвор и зло бормочет:
– Ладно, мы свое сделали, теперь попробуйте вы, хрен вам всем... Мы еще сыграем, сто немытых вам в душу...
Штурман, приникнув к пулеметам, положил палец на спуск и замер, почти не дыша.
– Брось! – зло кричит капитан. – Витька, брось пулемет! Уйдем! Хватай карту – уйдем, говорю!..
В кабине немецкого ведущего истребителя пожилой летчик, щурясь от играющих на лице солнечных бликов, отраженных приборными стеклами, что-то тихо бормочет, большим пальцем сбрасывает на ручке управления предохранительную скобу гашетки общей стрельбы и мягко опускает нос машины; в зеркальце заднего вида покачивается, как привязанный, напарник; в зеркале-рамке прицела зажат силуэт русского бомбардировщика, который нагло, не маневрируя, мчится почти по прямой, умело, отлично используя возможности машины; палец ложится на гашетку.
...Стрелок видит повисшую уже рядом пару истребителей, видит, как они слаженно доворачивают для выхода на позицию стрельбы, и, очень стараясь быть спокойным (только б голос не дрожал; держись, парень, осталось чуть-чуть, ты всегда верил в себя – вот и держись; долг – это выполненное обещание, это оправданная вера; эх, жалко, что все так быстро, столько еще хотелось, ну да ладно; все это будет длиться десяток секунд – бой дольше не бывает, такой бой, – но мы и за эти секунды много успеем), стрелок просит:
– Командир, дожимают, где-то осталось семьсот, сейчас откроют огонь, доверни чуть левей.
Командир как не слышит. Дико, воюще ревут перегретые моторы – стре́лки «Температура воды» завалились за красные отметки, масло почти на пределе, – но выносите! Выносите, родные, вы ж русские!..
– Сашка! Уже пятьсот! Я отсеку их, отсеку, но левей же! У меня сектор зажат! Сашка!
Нет, только не ввязываться, уйдем, только не ввязываться – иначе хана, иначе все...
– Сашка, гад, что ж ты делаешь!
Палец на спуске, щека, сволочь, дрожит; что́ командир задумал? Четыреста метров... Ух, как люто свистит ветер в люке!..
Стрелок видит пульсирующее мигание в носу истребителя, судорожно ухмыляется:
– А-а, фриц, психуешь, падла; рано, рано...
Тускло светящиеся трассы-спирали, завиваясь шнурами, тянутся к нему, но, изгибаясь, уходят вбок и вниз, мелькая игрушечно-оранжевыми шариками.
– То-то... А вот сейчас будет в самый раз, ну, давай, иди сюда, иди – и я твой, если возьмешь, иди... – Он чуть ерзает, напрягается, прижимая к плечу упор; ну, начали! Он плавно ведет спуск, выбирая слабину, сейчас родной ШКАС ударит в плечо отдачей – и тогда мы посмотрим, кто сколько... Что такое?!
Машину мягко встряхивает, свет гаснет; мелькнув, пропадают, как в дыму, истребители, пропадает солнце, и в наушниках чей-то торжествующий вскрик, и все покрывает хохот – капитан, запрокинув голову на бронеспинку, хохочет, размазывая по лицу пот; штурман медленно опускает голову и сидит, закрыв глаза и прижавшись щекой к плечевому упору пулеметов; а стрелок, задрав брови, изумленно глядит вверх, слушает оглушительный хохот в шлемофоне, кривится, фыркает, хихикает – сначала неуверенно, как икая, а потом смелей, уверенней – и тоже хохочет, откинувшись на подвесушку, а на щеках его и лбу багровые пятна будто медленно остывают.
Штурман поднимает голову, отталкивает пулеметы, щелкает предохранителем и настороженно вытаскивает из-под ноги смятый, сломанный планшет, ведет пальцем по целлулоиду, желтому и переломанному зигзагом. В наушниках раздается:
– Эй, штурман! Витек!
Штурман молчит, глядя на планшет.
– Эй, ты живой там? Или помер со страху?
– Планшет поломал, – сипло кашлянув, негромко отвечает штурман. – Жалко...
– Ты когда родился? Когда именины гуляешь? Штурман!
– Я в апреле! – счастливо кричит стрелок.
«Пешка» идет в наборе высоты, стремясь к верхней кромке тумана – спасшего их тумана.
– Врешь, сукин сын, сегодня!
– Се-го-дня! – вопит стрелок.
Штурман, сопя, извлекает порванную карту из-под целлулоида и с трудом, сглатывая слова, сипит:
– Еще домой дойти надо...
– Ты чего, ангину прихватил? – кричит капитан. – Дойдем! Мы теперь куда хошь дойдем! Ну, расчухался, навигатор? А сколько мы там всего... Резвились?
Штурман медленно, не веря себе, шевелит сухими губами:
– Ребята, а ведь... Шесть минут. Всего. Шесть...
– Ну да?! – изумляется капитан. – Я думал, минут пятнадцать.
– А я так думал – поседею! – радостно сообщает стрелок. – Полжизни прожил, ей-ей!
– Ты давай штурвал держи, – оживает штурман. – Разорались...
Он потер лицо, глубоко, прерывисто вздохнул и включил РПК-10[9] 9
РПК-10 – радиополукомпас.
[Закрыть]; стрелка-лопаточка РПК, крутнувшись в будто тесном ей секторе, легла в правую его половинку; штурман поглядел в карту, покосился на шкалу РПК и негромко приказал:
– Ворочай вправо почти двадцать градусов. Еще... Стоп, хорошо.
Стрелка, следуя движению самолета, послушно передвинулась на отметку «0», показывая направление на родной аэродром.
Штурман включился в связь и тихо, словно боясь еще чего-то, позвал:
– Стрелок, дай мне «Ладогу». Стрелок!
– Момент... – В наушниках щелкнуло. – Есть «Ладога».
– «Ладога», – все так же негромко вызвал штурман, – «Ладога», я «Урал Десятый». Связь?
– «Урал-десять», я «Ладога», слушаю тебя, – отозвался с готовностью чистый женский голос.
– «Ладога», я прошу «Прибой». Дайте мне мой «Прибой». – И штурман потер отчего-то занемевшие щеки перчаткой.
– «Урал-десять», ваш «Прибой» – девяносто шесть, повторяю, девяносто шесть градусов. Как понял?
– Понял, девяносто шесть. Спасибо.
Командир нажал кнопку связи:
– «Ладога», я «Десятый Урал». Спасибо, родная. Выручила.
– Идите, мальчики, идите домой, – слышно дрогнув, сказал тот же голос. И дрогнули руки у командира, штурмана, стрелка. – Возвращайтесь, всегда возвращайтесь...
– Э-э-эк!.. – странно крякнул штурман и сердито сказал: – Командир! Поставь наконец постоянную скорость и смотри за ней – ведь невозможно работать!
Капитан, протянув руку через плечо, не глядя, сунул сидящему справа за его спиной штурману латунную самодельную зажигалку из пулеметного патрона:
– Курни, успокойся, я разрешаю, а то ты нас приведешь... Только пару затяжек!
А туман вроде светлел – они вышли к его верхней кромке...
...– Товарищ генерал!
Он очнулся.
– Кучеров... Пятьдесят третий на связи, товарищ генерал. Приемку топлива закончил. Следует в точку рандеву с караваном.
Он отшвырнул давно погасшую, ставшую волглой сигарету и шагнул в дверь КДП.
– ...на двенадцать тысяч, – быстро говорил Тагиев в микрофон. – Отработаете задачу, но ниже двух тысяч не ходить, повторяю, нижний предел – две тысячи! Сопровождение до точки с координатами... Затем выход на эшелон двенадцать, разворот на курс двадцать семь – и домой. Домой! Как понял?
– Нет! – жестко сказал генерал и подошел к планшету. – Поскольку они там, пройти поисково по... – Он повернулся к планшету, секунду раздумывал и ткнул пальцами, всей сжатой ладонью, в светящуюся сетку: – Здесь, здесь и здесь. Задача ясна?
Тагиев крутнулся с креслом, длинно посмотрел на генерала, перевел взгляд на Царева и ясно, отчетливо возразил:
– Они устали.
И это прозвучало как категорическое «нет».
– Да, – сказал генерал. – Они устали. Но это – две части одной работы.
– Они устали! – упрямо, громче повторил Тагиев.
– Другой экипаж?
Царев молчал. Потом негромко, словно советуя, сказал:
– Тагиев, они уже там. Они и пройдут. Это – смысл.
Тагиев сжал губы, смерил Царева взглядом, развернулся к пульту и пригнул к себе «шею» микрофона:
– Девять пятьдесят третий! Вызывает «Барьер». Связь?
– На связи, – донеслось издалека сквозь треск и посвистывание помех.
– Перенацеливание. Повторяю: перенацеливание. Разворот на двести тридцать четыре. Занять эшелон пять. Пройти поиском квадраты... Выполняйте! Окончание квадратов докладывать немедленно. У меня все.
Он оттолкнул микрофон и, ни на кого не глядя, стал быстро заполнять журнал, время от времени демонстративно шумно прихлебывая давно остывший чай...
...Истекал девятый час полета. Корабль, переваливаясь на разворотах, широким плоским зигзагом поиска шел над ночным океаном, спящим под тяжелым мокрым одеялом тумана, предрассветно сгустившегося над волнами.
«Ну, это, в общем-то, правильно, – думал Кучеров, глядя, как заколдованно-вкрадчиво покачивался перед ним штурвал, сами по себе синхронно двигались педали – машину вел Николай. – Конечно, правильно: не гнать же сюда еще один экипаж, который к тому же и не успеет».
Кучеров посмотрел за борт, но увидел на стекле лишь едва заметное свое отражение, расплывчатое и разноцветное в тусклых отсветах приборов. Даже жутковато: будто твой двойник, уже покойник, повис там, прилипнув тухлым, синим носом к стеклу снаружи, и таращится тебе в глаза кошмарной сине-желтой мордой.
Мрак...
Планета – сонное море, черный необъятный океан – плывет во мраке и тишине. И лишь отдаленным, низким эхом катится басовитое гудение летящего где-то в вышине, во мраке, самолета, и его не видимый и не слышимый никому щупалец-луч радиолокатора гладит, гладит ласково, вкрадчиво и неощутимо воду, скользит бесшумно во мгле, прощупывая холодную пустоту, насыщенную лишь пара́ми воды; датчики газоанализаторов настороженно-хищно «нюхают» ночной воздух – не проходил ли тут кто, не прячется ли во тьме; настороженно шарит повсюду не ведающий усталости мертво-живой инфракрасный глаз ночной оптики.
Гул, низкий и ровный, негромкое, ровное эхо – оно никого не тревожит и не будит, здесь некого тревожить...
Вот из-под прозрачного колпака-обтекателя антенны сорвалась в ночь и даль спрессованная кодом стая цифр и знаков. Корабль летит – тяжело и мощно. На бессонном КДП приняли с поста дальней связи очередную дешифрованную умницами машинами радиограмму, где абракадабра головоломных символов легла успокоительными строчками: все в порядке, полет протекает нормально, продолжаем выполнение...
Машков сосредоточенно – у него сейчас самая работа – колдует с цифрами и картами под счастливыми круглыми глазенками девчушки; Агеев неотрывно следит за неутомимо бегущим по пульсирующему зеленому полю индикатора кругового обзора изумрудным лучиком, искрящимся и таинственно-хитрым, и время от времени монотонно докладывает:
– Экран чист... Чисто... Район чист...
Щербак, полузакрыв глаза, считает, сколько до отпуска; домой, домой... И на рыбалку на песчаные косы, там, где река, обогнув нижнюю часть города, делает широкий плавный поворот; а потом – с батей в лес, за грибами: самый сезон; и перекус вдвоем в лесу горьковато-вкусно пахнущими рюкзаком мамиными бутербродами; а сосна под спиной дышит под ровным, низко гудящим верховым ветром, сосна всегда дышит, когда к ней прикасается человек, – надо только услышать ее тихий голос, ее живое дыхание; но как же, как нащупать те два-три движения кисти, чтоб на ткани возник туман – те самые плывущие волокна воздуха, дымчатая прозрачность?..
Савченко, сосредоточенный, ничего не видящий, кроме приборной доски, ведет машину, точно выполняя команды штурмана, следующие через недолгие паузы:
– Лево тридцать... Прямо... Через пятнадцать минут – поворот...
Кучеров, откинувшись в кресле, медленно потягивает какао; в правой руке – крышка-стаканчик термоса, в левой – тонкий ломтик лимона, зажатый меж двух листиков сыра. Не понять, что ему больше доставляет наслаждение: вкусная еда или возможность посидеть несколько минут без осточертевшей кислородной маски на лице. В кабине своеобразный уют: ровный низкий гул турбин, шоколадный, теплый, густой дух какао.
Савченко на миг оторвался от приборной доски, иронично глянув на бутерброд.
Саня же с удовольствием, нарочито вкусно причмокнув, проглотил последний кусочек своего лакомства, допил неспешно какао и, аккуратно завинчивая крышку термоса, назидательно поведал:
– Все, что мы не пробовали сами, кажется нам странным.
Николай опять покосился на него.
– Ты вперед, вперед смотри! Да, так вот. Ты пробовал чай с бутербродом, э-э... ну, скажем, такой архитектуры: мягкая, но чтоб с хрустинкой поверху булочка, на ней – маслице, кружочек лучку, немножко-немножко! – крутого яйца с желточком, а сверху – как купол, как вершина! – тоненький ломтик колбасочки. А? Пробовал?
– Внимание. Поворот вправо тридцать пять.
– Выполняю... Нет, и не стану: жуть берет. Лук, чай...
– А напрасно! Оч-чень сближает. А если это настоящая, скажем, луканка... Эх, парень! Необычайнейше сближает! И уж тогда не чай, а полусухое, именно полу, и ни в коем случае не пить, а ма-а-ленькими глоточками запивать... – Он, перегнувшись назад, сунул за спинку сиденья в карман термос и удовлетворенно зашуршал шоколадной оберткой. – А если всерьез, то это наука, которой мы не знаем, а ведь дарована она нам на радость... Ты чего смеешься, я серьезно говорю! Ты вот видел, какой красивый бывает хлеб? А ночью, если мимо тебя проедет хлебовозка – а? Какой аромат? Еще древние...
– Командир!
– Ладно, молчу, не мешаю. Трудись, дорогой.
– Чист район...
– Внимание, к повороту лево пятнадцать.
– Готов.
– Поехали – лево пятнадцать.
– Выполняю...
Кучеров, косясь все-таки на приборы, откинул голову на мягкий подголовник; осталось несколько часов, и Татьяна... Ах, Таня!
И тут, как всегда, когда он думал о ней, на него накатило, да так, что заныли виски, онемели ладони, – но было уже радостно, уже легко. И задержка эта в воздухе, его работа и ее рейс – просто удача, потому что, если бы пришлось сидеть и просто ждать невыносимо долгие часы до того, пока они не встретятся, пока он не увидит ее, идущую по летному полю аэропорта к нему, только к нему и навсегда к нему, он бы не выдержал такого ожидания, хотя, наверное, часы такого ожидания счастья уже никогда в его жизни не повторятся. Сколько же он ждал!
