Текст книги "Над океаном"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Наушники молчали. Потом Щербак усмешливо сказал:

– Правильно, командир. Им про наши задачки знать не надо. А в слу-чего – опять же, считай, у них будем как дома. Подберут ведь, не кинут? Ради них сюда вперлись.

– Балбес ты, Щербак, – укоризненно сказал Агеев. – Балбес балбесом. Чему вас в школе учат... Не ради них вперлись, как ты мило изъясняешься. Ради тебя самого! Все правильно, командир.

– Ладно, ясно, – облегченно сказал Кучеров, глядя на Савченко. Тот помедлил и кивнул. – Штурман?

– Одобряю и поддерживаю. Ворочай лево двадцать пять.

Кучеров ощущал стеклянную хрупкость рулей. «Ну-ну, – сказал он себе, – не напрягайся, расслабься. Это же Ту-16 – старый верный друг и товарищ. Другой бы развалился к бесу (его обдало коротким ознобом при мимолетном воспоминании о происшедшем пять минут назад; забыть, сейчас все забыть, все потом!), а этот ничего. Гудит! Одно плохо – внизу штормит. Начинается болтанка. Но ладно, поглядим...»

И через несколько минут он услышал доклад штурмана:

– Командир, по курсу – наши. Вот они.

Кучеров вытянул шею и увидел далеко впереди висящую над взвихренным морем тучу белой пены.

Ту-16 мчался, широко раскачиваясь, на высоте всего тысячи метров. Вихревые потоки, летящие над взбаламученным, штормовым океаном, размашисто то вздымали, то старались прижать к воде многотонный корабль. В принципе ничего нового или чрезмерно опасного в этом сравнительно небольшом шторме ни для бомбардировщика, ни тем более для судов каравана не было. Но, учитывая состояние поврежденной машины, в решении Кучерова заключался вполне серьезный риск. Хотя, с другой стороны, этот же шторм был союзником – вертолеты авианосцев и небольшие боевые корабли не могли так безнаказанно хулиганить, как они бы того хотели.

Кучеров почувствовал облегчение: несмотря ни на что, они свою задачу выполнят!

И вот уже Ту-16 стремительно нагоняет караван: три грузовых судна, то появляясь, то пропадая в пене, идут в кильватер, выдерживая дистанцию примерно в милю-полторы. Интересно, заметили уже моряки нагоняющий их самолет?

С этой высоты отчетливо видно, как замедленно, будто в кино, перед судном поднимается широченный вал пены и брызг, неспешно накрывает судно целиком, и какие-то длинные секунды из клубящейся, радужно переливающейся под ветреным солнцем тучи торчат лишь две толстые мачты; но вот тучу относит ветром и из-под нее показывается взбирающийся на волну, на мятущийся водяной бугор, сверкающий серо-зеленым бутылочным стеклом грузовой корабль; за ним, вихрясь пеной на ветру, тянется длинный расплескивающийся след; видно, как с палубы бело-грязными потоками льется вода, все вокруг суденышка будто кипит; и вот оно вновь ощутимо даже отсюда, с высоты, ухает вниз, во взорвавшуюся каскадом брызг воду. И все сначала.

Прекрасное и жутковатое зрелище!

И как же там, внизу, воет ветер, если здесь тяжелый бомбардировщик, тяжко проваливаясь, кажется, крякает под ударами воздуха! Кучеров, как может, пытается рулями смягчать эти удары. «Еще чуть-чуть, – шепчет он своему верному «ту», – потерпи, родной мой, маленько потерпи...»

Ближе, ближе... Ну, вот они, вот!

Замыкающий колонну «грузовик», широко раскачиваясь, стремительно проносится, будто пятясь, назад, под фюзеляж.

– Ракету! Штурман, любую ракету! – кричит Кучеров.

Негромкий хлопок – и в небе за летящим бомбардировщиком вспыхивает, салютно сияя и сыпля искры на ветру, изумрудная ракета.

И тут же внизу с мателота[14] 14
  Мателот – корабль, головной в кильватерном строю.


[Закрыть] медленно-медленно, летя по ветру боком, всплыла такая же зеленая ракета и полетела дугой. И Кучеров не удержался и захохотал и, глядя вниз за борт на вновь окутавшееся пеной судно, медленно накренил штурвал.

Кучеров знал, как они сейчас выглядят: огромный, широко распластавший крылья бомбардировщик, победно сияя огромными же горячо-алыми звездами на оттянутых назад крыльях-ножах, несется в реве ветра, в торжествующем громе турбин над океаном, – и знал, какие сейчас лица у моряков, запрокинувших к нему головы, слышал их счастливую, восхищенную ругань, удары ладоней по плечам: «Наши! Братцы, на-а-аши!!» Еще бы... Кто из нас не помнит свои счастливые детские слезы, когда в последнюю минуту вылетал из засады Чапай! И пусть времена не те, и пусть никто не стреляет из белых цепей, но попробуйте-ка пройти у тех берегов, час за часом ожидая «гостей», и попробуйте-ка вот так, посреди чужого, штормового, злого океана, вдруг увидеть алые звезды над головой. И тогда вы поймете, чем и зачем рисковал Сашка Кучеров!

Так думал он в эти гремящие победой секунды и знал – он прав! Он и все сотоварищи его – правы!

И когда он старательно, помня о ранах машины, переложил ее в противоположный крен, качая медленно крыльями, он знал, как провожают его глаза там, внизу, на зыбких, качающихся палубах, исхлестанных ледяной водой и ветром. Он выровнял машину и услышал медлительный бас Агеева:

– Какие ж мы молодцы, мужики, право, молодцы – не зря живем...

Кучеров осторожно потянул штурвал на себя и, выведя правый двигатель на полные обороты, поставил корабль в едва ощутимый, в три-четыре градуса, набор; послушный, надежный умница Ту-16, подрагивая под толчками ветра, потянулся вверх, в свою стихию, хотя и был ранен, и хромал; но он шел, солдат и работяга, он уверенно шел и шел вверх.

– Экипаж! Будем сопровождать караван двадцать минут. Пусть кто-нибудь попробует сюда сунуться, елку им в воротник... Штурман! Просчитай потом поворот и уход домой по кратчайшей. Ну, сам понимаешь...

Стрелка высотомера ползла вверх – медленно, очень медленно. Кучеров держал корабль в широченной дуге, на видимости каравана. И победа пела в его душе – высокая победа!

А подраненный самолет набирал высоту.

VIII
РЕШЕНИЯ

В воздухе и на земле. 1 сентября

Самолет набирал высоту. Ева сидела, всунувшись пушистой головкой в льдисто-прозрачную округлость иллюминатора, и, кажется, не дышала от упоительного восторга, глядя, как улетает вниз земля: игрушечно-расчерченные поля, тонкие ленточки дорог, пятна лесов, косо освещенные рассветным солнцем.

Вот все сразу замутилось в замелькавших обрывках облаков и пропало. Короткие частые толчки, сумрак в салоне, по стеклам поползли, змеясь, дрожащие капли – самолет пробивал облачность.

Татьяна сидела, откинувшись на скользко-капроновый подголовник кресла, и вспоминала, как совсем недавно она улетала от него. А теперь вот летит к нему – чтоб остаться навсегда, чтоб уже не улетать. «Господи, – ужаснулась она, – а ведь в какой-то миг сегодня я хотела остаться! Неужели мало всего, что потеряно?..»

– Ма-а-ам! – громко прошептала Ева. – Слушай, мам, а можно у этой красивой тети еще конфету попросить?

– Нельзя! – тоже шепотом ответила Татьяна.

– Почему?

– Потому что, когда угощают, жадничать нельзя.

– А когда можно жадничать? – хитро прищурилась Ева.

Татьяна засмеялась и спросила:

– Тебе не страшно?

– Страшно? Зачем? – удивилась Ева.

– Не зачем, а чего.

– Да нет! Зачем!

Тот самый моряк, оказавшийся их соседом справа, подмигнул Еве:

– Правильно, мышка-малышка! Чего ж тут страшного? Красиво – да.

Татьяна оглянулась на него, постаралась улыбнуться, но тут же спохватилась: а вдруг они вместе с Саней служат? Саня носит такую же форму – черную. Так сразу и пойдет слушок – не успела к новому мужу прилететь, а уж улыбается направо-налево. И тут ей стало действительно смешно. И, почувствовав долгожданное летящее ощущение новизны, радости, подарка нового дня, она повернулась к моряку и, зная, что она хороша собой, что улыбка ее мила по-настоящему, без всякой пошлости в слове «мила», открыто улыбнулась ему и спросила:

– Вы служите там?

– Где – там? – охотно откликнулся он.

– Н-ну... в... – Она назвала городок.

– Нет. Там «мокрая» авиация, а я – чистый честный флот.

– Как это – «мокрая»?

– А которая живет на суше, а летает над морем. А мы и живем в море, и... Ну, и все остальное. Слушайте, вас встретят в аэропорту?

– Нет.

– А как же дальше?

– Да вот... Поездом?

– Можно и так. Что ж он не встречает? Хотя понимаю... Хотел бы знать, смогу ли сам встречать свою жену, когда она будет вот так ко мне лететь. Вы, значит, туда впервые.

– Почему?

– Да потому, что в погонах не разбираетесь, не знаете, кто где стоит. Как жены в базах у нас говорят? «Мы служим», «мы капитана получили», «нам корабль дали», а не «муж», «мужу». Так-то. Я, конечно, маленько в сторону, но из аэропорта до же-дэ-вокзала подвезу.

– Да у нас вещей-то всего ничего. Спасибо, не стоит.

– Вы вот что... Вас как зовут? Так вот, Таня, вы привыкайте к новым принципам человеческого общения. Ясно? Нет? У нас в городках и ВМБ – ну, базах – живут по простому и единственно верному принципу: «Мебель при переездах носим вместе, праздники встречаем за одним столом, жен провожаем и встречаем сообща». Иначе нельзя. Мирок у нас тесный, школа обычно одна, магазинов парочка-другая, и все про всех всё знают. Так что я, хоть и не знаю, к счастью, вашего избранника...

– Почему – «к счастью»?

– Потому что, глядя на вас, я б его невзлюбил сразу как соперника и принялся бы напропалую за вами ухаживать.

– Напропалую?

– Конечно – потому что это безнадежно! Грех видеть такую женщину и не ухаживать за ней... Так вот, хотя и не знаю вашего счастливчика, помочь вам обязан. Потому что нет гарантий, что через годик-другой он не будет лететь вот так же рядом с моей невестой.

– Спасибо... А есть?

– Невеста? Где там, к черту! Только вот увидишь такую Таню, только грудь расправишь – эх, раззудись, плечо, размахнись, рука, и все такое, – глянь, а она или ребенка уже ждет, или замуж собралась. – Словоохотливый, дружелюбный моряк грустно улыбнулся. – Но хочу вас, Таня, поздравить. Думаю, парень, к которому летите, правильный. Во всяком случае, видел, кто вас провожал... Да не печальтесь! Я к тому, что рад за вас. Знаете, рад как мужчина – за всех нас, мужчин. Свинство то, что я видел, и вдвойне свинство обделить настоящего мужика вашей красотой и вашими глазами. Я говорю серьезно, поверьте, хоть вроде и смеюсь – просто на душе хорошо, когда видишь настоящий праздник.

– Спасибо. Я верю, только вот насчет красоты...

– А кокетничать-то не надо.

– Да я не о том. Я знаю, что хороша собой, только разве в одном этом суть? Я же не кукла – что́ красота...

Он изучающе помолчал, а потом, откинувшись назад, удовлетворенно сказал:

– Все точно.

– Что – всё?

– То, что глаза – зеркало. Любая помада соврет. А глаза не напомадишь. Да, он и вправду везунчик.

Таня тихонько засмеялась и тоже откинулась на спинку сиденья. Кто бы мог поверить всего два месяца назад в Симферопольском аэропорту, что все случится так быстро? Но... Но разве быстро? Сколько лет...

И ее захлестнула неожиданная, острая, бабья, до слез, жалость к нему, единственному, по-настоящему единственно надежному человеку. Сколько он ждал, как ей верил – даже когда она опять и опять уходила к тому, «законному». Жалко его, и себя жалко, и Еву – Еве-то еще трудно, ой как трудно придется, ведь ей еще все предстоит. Не так-то просто забыть отца, даже такого, как ее отец...

Татьяна чуть не заплакала – ей очень хотелось заплакать, потому что то была хорошая жалость, чистая и светлая, не обидная для человека.

Да, кто бы мог поверить... А он – верил. Она же видела в Симферополе – верит!

В горячем, пыльном, пропитанном абрикосами, растаявшим мороженым и по́том воздухе аэропорта отдаленно слитно ревели моторы, повсюду насморочно вещали громкоговорители, бегали с криками детишки.

– Ну, братец, – сказала Сашкина сестра Тоня и потянулась к нему; звонко чмокнув его в щеку, она громко объявила: – Все! Мы с Володей ждем приглашения на свадьбу. Ты слышишь меня, Сашка? А, Татьяна?

– Тошка! – дернул ее за руку муж – здоровенный детина.

– Тоня, я вижу, вы с братиком сговорились, – невесело улыбнулась Татьяна. Саня помрачнел. – Саша! Ну же, Саня. Ведь прощаемся – так не печалься.

– Вы такая пара, ребятки, – убежденно сказала Тоня. – Да на вас люди оглядываются, ведь на вас глянуть приятно.

– Ладно, Антон, хватит, – почти раздраженно оборвал сестру Кучеров. – Вовик, у нас еще есть пивко?

– А как же! – заорал детина, явно обрадовавшись новой теме, и жестом фокусника выхватил из висящей на плече полотняной сумки золотистую пивную банку. – Пользуем только «фирму» – других не понимаем, верно, Тошка? – Он с треском сорвал крышку, обрызгавшись пеной.

– Вова, ну какой же ты адвокат! – смеялась Татьяна. – Ты сам на бандита похож. Как там – бамбер, бимбер?

– Насмотрелись кино, – с великолепным презрительным снисхождением профессионала сказал Вова-адвокат. Впрочем, по внешности он действительно на адвоката не тянул: огромный, горласто-хулиганистый, в потертых вельветовых брюках и клетчатой выгоревшей рубахе, расстегнутой чуть не до пупа, он походил больше на дешево-киношного стилягу. – Бимбер, бампер, Сингапур... Пей вот лучше! – Он хлопнул крышкой еще одной банки, пробормотав: – Вот черт, жара какая, пиво кипит...

– Спасибо вам, ребятки, – вдруг горько сказала Татьяна, принимая банку. – Никогда у меня такого отпуска не было...

Она смотрела на Саню, и в глазах ее стояли слезы.

– Хорошо, что я улетаю первой, – торопливо, ломающимся голосом сказала она и отхлебнула из банки.

Спеша и давясь, она глотала теплое пиво, словно давя, топя что-то в себе, а Тоня отвернулась, а Володя оглушительно крякнул и полез за новой банкой.

– Девушка! – закричала девица из накопителя. – Вы на этот рейс? Что, из-за вас вылет задержать?

– Да-да-да! – Татьяна сунула Тоне банку, подхватила сумку, чмокнула Тоню в щеку, приподнявшись на цыпочки, поцеловала Володю-адвоката и кинулась ко входу, потом уронила сумку, метнулась назад и, обхватив Саню за шею, целуя его, шептала быстро, взахлеб: – Прости меня, родненький, прости, но я не одна, нельзя мне, я должна, должна, Сашенька, разве ж я знала, кто ты!..

Она оттолкнула его и, подхватив сумку, вбежала в тут же захлопнувшуюся за ней дверь...

Тридцать минут назад они развернулись на северо-восток и теперь летели, медленно набирая высоту. Кучеров знал, что больше четырех-пяти тысяч наскрести на подраненной машине не удастся, но и это был бы в их положении хороший запас – хотя бы для аварийной радиосвязи.

Чувства страха или чего-то грозно-непоправимого, пугающего, с чем они не смогли бы справиться, не было. Нет, не было. Они выполнили свой долг и знали, не имея связи, что их барраж над караваном своей первоначальной цели достиг и, кроме того, сам факт их появления над судами уже известен дома – что само по себе было много.

Теперь они должны были справиться с трудной, но реально выполнимой задачей – довести покалеченный корабль до своего аэродрома, хотя, конечно, не исключалась возможность посадки на первой же удобной промежуточной точке, на которую их заведут.

Одно мешало работать, только один вопрос, мучивший Кучерова: мог он увернуться или нет? Скорее всего, нет; но, среагируй он на полсекунды раньше, повреждения были бы меньшими – как всякий совестливый человек, он видел свою вину большей, чем она была, и уже не помнил, что этой-то полусекунды у него и не было. Ему все казалось, что та страшная сцена длилась долго, очень долго, а не те мгновения, которые запечатлелись в памяти длинными дрожащими секундами, как на замедленно прокручиваемой немой киноленте: скачкообразное движение двух истребителей, вот они, дергаясь толчками кадриков, сходятся, вот распространяется пламя взрыва – долго и беззвучно... Кучеров помотал головой, отгоняя жуткое видение.

– Командир, – встревоженно сказал Савченко, – что-то...

Договорить он не успел – его перебил быстрый, но спокойный голос Агеева:

– Командир, скачок напряжения. Выходит из строя энергетика. Пытаюсь за...

Резкий хлопок оборвал его, в наушниках наступила странная мертвая тишина; стрелки приборов метнулись на максимум вправо и тут же одновременно рухнули все влево, к нулям, – сработали автоматы защиты сети, выбив энергоснабжение бортовых систем. Кучеров не успел ничего осознать, оценить, его мгновенно прошиб ледяной пот.

– Спокойно! – со щелчком в наушниках произнес Агеев. – Тихо, короткое замыкание. Перехожу на дубль-шину. Внимание в отсеках!..[15] 15
  Штурман-оператор является членом экипажа, ответственным за энергоснабжение бортовых систем.


[Закрыть]

Щелчок, где-то короткий верещащий треск, шипение, мелькнул запах дыма; Агеев увидел, как еще минуту назад ровно светившийся экран радара стремительно налился беззвучно пылающим зеленым жаром, под панелями зашипело; резким хлопком опять сработали блокирующие автоматы, – и вот замедленно, словно умирая, угасли плафоны подсветки, затихли табло, замерли указатели, один за другим гасли экраны – последним сопротивлялся круглый выпуклый ИКО, и, когда приборные панели погрузились в сумрак отсека, с экрана еще тек зеленовато-сиреневый свет послесвечения, но вот и он иссяк.

Откуда-то из панелей радиоаппаратуры потек едкий, колюче-шершавый запах, не запах – вонь гари, желчная горечь обугливающейся изоляции и тлеющей краски, и Щербак, слыша, как отчетливо начинают стучать, грохотать в ушах зубы, чувствуя, как окатила его ледяная волна, едва справляясь с вцепившимся в глотку ужасом (нет, ничего нет страшнее, ужаснее, кошмарнее пожара в воздухе! Только в кино герои летят на горящем самолете – в безжалостной же реальности любой самолет в три-четыре секунды превращается в ревущую адским огнем топку!), дребезжащим голосом, едва удерживая крик, сказал в СНУ:

– Дым-м... Дым в отсеке... Отсек задымлен! Я не знаю!.. – Он чуть не сорвался на крик, но успел вовремя поймать зубами прыгающие губы.

– Тих-хо! – пробасил Агеев. – Я все знаю. Умформеры[16] 16
  Умформер – преобразователь тока.


[Закрыть] горят. Уже сгорели. Сгорела РК[17] 17
  Распределительная коробка.


[Закрыть]. Вероятно, замыкание в коммутационном блоке. Коротят цепи, реальна опасность взрыва.

Голос Агеева был сух и лишен каких бы то ни было эмоций. Штурман-оператор произносил фразы скучно, даже занудно, будто диктовал в учебном классе аварийную вводную курсантам. Все напряженно, стиснув зубы, слушали этот монотонный, подчеркнуто спокойный голос:

– Перехожу на аварийную сеть. Внимание...

В наушниках послышалось несколько щелчков. Вновь опали – и вновь ожили, судорожно задергавшись, стрелки приборов, но уже далеко не всех, а лишь так называемых жизненно необходимых; а есть ли на современном стратегическом бомбардировщике не жизненно необходимые приборы?

– Все. Идем на аварийном питании. Напряжение скачет. Отключаю радиолокационное оборудование... Так, отключаю отопление отсеков – придется померзнуть... Штурман, обесточить все второстепенное. На связь пока не выходим. Берегите электроэнергию. – Он усмехнулся.

Бомбардировщик по-прежнему упорно и гордо рвался вперед и вверх. Казалось, ничто в мире не может поколебать это упорство.

Но древняя истина о беде, которая никогда не приходит в одиночку, вновь подтвердилась. Как крохотная пуля в своем мгновенно-незаметном ударе сокрушает самый могучий и здоровый организм, нанося ему чудовищные разрушения, так и какой-то из самых малых, крохотных, возможно размером в миллиметры, обломков погибших истребителей, пробив обшивку, рассек одно из сотен тонких нервных волокон сложнейшего организма самолета и поставил под угрозу саму возможность его существования.

Внешне ничего не изменилось. Но всего лишь несколько секунд назад было столько мыслей, воспоминаний, слабостей и надежд! Теперь же все свелось к одному последнему рубежу – жизнь словно переломилась в грани, – к последнему броску, в котором все решится и который уже никому не дано изменить.

Никому не дано изменить?!

Посмотрим. Посмотрим!..

Телефон врезался в тишину КДП пожарным перезвоном. Тагиев сорвал трубку:

– Руково... Что? А, да. Да, он тут. – Тагиев протянул трубку Цареву и опять уставился сквозь стеклянный проем в рассветный туман за окном. Серо, все серо. Проклятая погода!..

– Толя, ты? – услышал Царев голос жены и бросил взгляд на часы: десять минут седьмого. Однако! – Толя, у нас тут, ну, дома, жена помощника Кучерова, Наташа Савченко.

Ольга Ивановна Царева, в ночном халате, только со сна, стояла на кухне у двери – дальше не хватило телефонного шнура – и старалась говорить тихо, потому что в соседней комнате спали дети. Наташа, кутаясь в какой-то то ли плащ, то ли халат, сидела на кухонном табурете у окна и необыкновенно внимательно смотрела, как закипает чайник.

– Да не Кучерова, а Савченко! Они в воздухе. Вот не удержалась, позвонила мне по-соседски. А когда пришла, я решила позвонить тебе. Ну какая разница как! Дозвонилась, и все. – Ольга Ивановна покосилась на Наталью и осторожно прикрыла поплотней дверь. – Она волнуется, Толик. Места себе не находит. Ну, тебе этого не понять... Наташа, милая, потрудись – возьми в серванте, слева, под стеклом, розеточки для варенья, только тихонько... Она на восьмом месяце, Анатолий! – Ольга Ивановна прикрыла трубку ладонью, хотя Наташа уже вышла, притворив за собой дверь. – Ей нельзя, вовсе нельзя волноваться. Там у вас как, все хорошо?

– Нормально! – сказал в трубке сердитый бас. – От кого вы узнали о... Ну, обо всем? От кого? Ты хоть понимаешь, что...

– Неважно. Все понимаю. Когда они вернутся?

– Когда вернутся.

– Когда они вернутся?

– Не знаю.

– Как не знаешь? Кто ж может тогда знать, кроме тебя?.. Проходи, Наташа, проходи, и заодно чайник, пожалуйста, сними – он уже устал, бедный...

В помещении КДП Царев стоял, сгорбившись и отвернувшись от генерала. Он изо всех сил сдерживался.

– Вы соображаете иногда, что делаете, хоть иногда?

Все сразу обернулись к нему. Он отрицательно помотал головой.

– Вы что, в детском садике? Или, может, думаете, что у нас тут детсад?..

– Посмотри в окно, Царев! И ты поймешь ее. И меня. Вы играете в храбрые мужчинские игры и не желаете ничего знать, кроме этих игр. А есть еще жизнь, реальная жизнь!

Царев поморщился. Как вовремя этот милый семейный разговор! У каждого своя правда...

– Но я действительно не знаю. Точно, во всяком случае. Точно никто не может знать.

Наташа старательно заваривала чай.

– «Не знаю»... А знаешь, что с ней и с ребенком может быть? Как не знаешь – у тебя же самого двое детей! Эх, мужики... Я зато знаю, слишком хорошо знаю. Когда они вернутся?

Царев уже терял терпение. Он знал, чем чреват такой разговор, и как формулируется на официальном языке все сейчас происходящее.

– Когда дело сделают. Не детское, не «мужчинское» – мужское дело. Чтоб вы спали спокойно, а не шастали по утрам! Все! И не смей сюда звонить! – Он грохнул трубку на рычаг и стал ждать разноса от генерала.

Генерал же, качнувшись на носках, негромко сказал, глядя мимо него:

– Жена?

– Так точно, – сумрачно ответил Царев.

– О чем речь? Почему звонок сюда?

– У помощника командира корабля, лейтенанта Савченко, жена беременна. Волнуется. Пришла к нам. К жене.

– Срок?

– Виноват.

– Срок, срок какой? Рожать скоро?

Царев помолчал, словно прикидывая, стоит ли отвечать.

– Восемь месяцев.

– Позвоните домой. Скажите что-нибудь успокаивающее.

– Отсюда?

– Почему ж нет? Жена же смогла, – не без сарказма сказал генерал.

– А что я скажу? – с вдруг прорвавшейся враждебностью, почти грубо спросил Царев. – Не проще ли было бы...

– Нет! – рявкнул генерал. – Не проще! Вы сами это только что сказали! А что теперь скажете – не знаю. Что хотите. Соврите, наконец. Что, никогда жене не врали?

– Слушаюсь! – зло ответил Царев и сорвал трубку: – «Беговой»! «Беговой», черт!.. Да. Сто двадцать пятый. Дайте мне...

В настороженной тиши квартиры резкий звонок будто взорвал кухню. Ольга Ивановна мгновенно схватила трубку. Наташа просы́пала сахар мимо чашки; лицо ее, припухшее в беременности, побледнело, только на щеках выступили алые пятна.

– Оля! – донеслось из трубки. – Мне... Мне приказано позвонить и успокоить вас.

Ольга Ивановна молчала. Наташа чуть дрожащей рукой поднесла к губам чашку.

– Пока все идет планово. Где-то часа через...

В этот момент в трубке послышался далекий щелчок и чей-то гулкий и оттого хорошо слышный голос, хотя и говорили в помещении КДП, четко и бесстрастно сказал:

– Докладывает пост дальней связи. Радиосвязь с Пятьдесят третьим утеряна.

Ольга Ивановна тут же крепко прижала трубку к уху и зажала ее ладонью, но было поздно: Наташа, держа чашку на весу, стала медленно вставать, не замечая, как чашка наклонилась – больше, больше, как, звеня в тишине, по столу рассыпалась тонкая струйка чая; а Ольга Ивановна, отдернув руку от трубки, быстро заговорила, старательно перекрывая голоса в трубке:

– А, ну хорошо, Толя, значит, все в порядке, спасибо. Ну, до встречи, жду к... к обеду.

А на КДП разносился из динамиков тот голос:

– На вызовы Девять пятьдесят третий не отвечает. Центр «Озерный Первый» сообщил потерю радиоконтакта. На его запросы, запросы РЦ «Горностай» Полсотни третий не отвечает.

Генерал-майор стремительно крутанулся от планшета. Царев точно так же, как и его жена на другом конце провода, зажал трубку мгновенно взмокшей ладонью. В виски глухо ударилось сердце, откатилось назад, опять натужно ударило – и опять медленно откатилось.

– Когда имели последнюю связь? – почти крикнул Тагиев.

– Двадцать три минуты назад, согласно расписанию. Зачитываю РДО, начало текста...

– Да положи ты трубку! – страдальчески закричал Тагиев.

Царев торопливо произнес в какое-то непонятное, пугающе жизнерадостное бормотание в трубке: «Все-все, пока всё хорошо!» – и швырнул трубку на аппарат.

– ...не обнаружено, – бубнил динамик. – Высота восемь пятьсот, скорость по прибору семь сотен, начинаю работать задание, на борту порядок, видимость нормальная, связь через пятнадцать минут. Конец текста.

– Это я знаю. – Тагиев быстро бледнел, точнее, серел лицом. Он сидел, ссутулившись над серой дырчатой грушей микрофона. – Я знаю. Дальше.

– В указанное в РДО время Пятьдесят третий на связь не вышел. Спустя три контрольные минуты был организован интенсивный радиопоиск по всем частотам – основному каналу, запасным, аварийным. Результатов пока нет. SOS-маяка в эфире и на радарах нет.

– Почему сразу не доложили о потере связи? – зловеще тихо осведомился Тагиев.

– Пытались установить радиоконтакт, – растерянно сказал динамик и помолчал. – Запрашивали ЕСУВД[18] 18
  ЕСУВД – Единая система управления воздушным движением.


[Закрыть]. Возможны поломка мелкая, непрохождение по метео... – Динамик окончательно потерял уверенность и, смешавшись, замолчал.

– Непрохождение – в наших широтах? В это время? Да вы... – Тагиев вдруг охрип. Он прокашлялся. – Ладно. С этим – ладно. Потом. Дальше!

– Пока результатов нет. Нет. На непрерывные... Что?!.

Тугая пауза. Шипение, потрескивающее в динамиках. Шелест кондиционеров. Чье-то усиленное мембранами дыхание.

– Минуту... Стоп! – закричал динамик.

Крик ударил по вздрогнувшим людям, из динамика донеслось неясное быстрое бормотание, что-то выкрикнули о записи, гулко щелкнуло.

– На связи – «Залив»! Дает трансляцию, переключаю на вас, внимание!..

Опять звонкий щелчок – и в мертвой тишине КДП хриплый голос, ломаясь, плавая в бульканье и свисте эфира, с которым не могли справиться даже сверхмощные фильтры дальней связи – настолько далек и слаб был этот голос, – торопливо, взахлеб зачастил:

– ...сят три! Если слышите нас, всем, кто слышит нас! Идем на аварийном питании, поврежден двигатель, вышли из строя все радионавигационные приборы, курс по магнитному компасу – двадцать четыре градуса... – Голос уплывал, утекал, растворялся в шорохе и треске.

Царев почувствовал тупую, ломящую боль в затылке, боль была как тяжелая, гулко перекатывающаяся вода; он на миг зажмурился, застыл – и метнулся к пульту, рванул трубку аппарата внутренней связи, закричал тихо, прикрывая ладонью рот:

– Пеленга торная! Пеленгаторная, спите?! Да, пеленг! – и, не слушая ответное: «Пеленг идет и чисто берется!» – бросил трубку.

А голос продолжал, голос спешил сказать все, и это было страшно – слишком уж торопился радист уходящего в гулкую пустоту самолета:

– Теряем ориентировку, просим «Полюс»! В случае полной потери ориентировки или окончательного отказа бортовых систем будем садиться на воду, имеем примерное место, повторяю, примерное место – квадрат... Просим непрерывно давать пеленг по основной частоте. У нас все, питание аварийное. «Полюс», дайте Пятьдесят третьему «Полюс»! Перехожу на постоянный прием по указанной частоте, благодарим всех, кто слышал нас, конец.

Динамик шелестел, в нем слышался далекий гул и что-то похрустывало, словно звонкая чистая галька перекатывалась под волной. Потом там щелкнуло, кто-то вздохнул и деловито произнес:

– Пост дальней связи. Запись произведена...

Щелчок – динамик отключился. В КДП ворвалась тишина.

В раскрытую балконную дверь вплывал туман...