Текст книги "Над океаном"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Все в порядке? Толя моргнул, огляделся – и неожиданно даже для себя сбросил тормоза. Машина медленно тронулась.

Неспешно, подрагивая, пополз вверх указатель скорости. «Еще можно затормозить, еще можно прекратить», – мелькнула дурная мысль. Надрывно ревет мотор, и уже не ползет, а набегает, и все быстрей и быстрей, лес в конце полосы. Шлепают по плоскостям и брюху, хлещут струи воды из-под колес. Скорость уже достигла взлетной, уже перевалила за «отрыв», а «як» бежит, ему тяжело, он перегружен, и его колеса вязнут в грязи, он не хочет вверх! Стремительно взмокают руки, леденеет спина, и глаза щиплет потом; накатывается уже не синий, а явно зеленый, явно близкий лес. Ну-ка, ручку чуть вперед. Хвост оторвался от земли – так... А на лес не смотри, не смотри, не смотри – а он уже надвигается на капот! Не смотри! Теперь ее на себя... еще чуть-чуть... еще малость... Есть!

Самолет рывком отрывается – вот уж действительно «отрыв»! – от земли, лезет вверх, роняя грязь с колес на близко проносящиеся кроны сосен. Скорей «поджать лапы». Стук-стук под брюхом, красные лампочки сигналят: «Шасси убрано!» Знаю, сам знаю, машина пошла легче.

Взлетел!

Отчетливый хрипловатый вздох долетает с земли.

– Я «Кедр Первый». – Мой голос спокоен, я спокоен. Все нормально. Иначе и быть не могло. – Я «Кедр Первый». Взлет произвел.

– Вижу...

Взлетели все...

Толик чувствует сквозь майку холодок еще не нагревшегося яблока. Яблоко! Позавчера вечером они все вместе ухитрились вырваться на часок в город. Они так давно живут в тайге, на краю земли! На краю земли – в начале океана. За спиной – тысячи километров тайги, впереди – тысячи миль воды. А база – это склады, ангары, бараки. Устали они. А тут – город. Для них сегодня – великолепнейший из городов. Утомленный перегрузкой военного производства, немыслимым перенаселением эвакуированных, напряжением четырех лет войны. Но это был город! Изумительно пыльные тротуары. Улицы восхитительно обшарпанных домов. Даже заплеванные урны, настоящие милые довоенные урны есть на углах! И базар.

Они попали на базар. Он гудел, урчал, ворочался и клокотал даже вечером, окутанный дымом, чадом, истекающий азартом и голодом, песнями и горем. Тут продавали и покупали мирные вещи. И военные, впрочем, тоже. Коломиец тут же купил пять носовых платков и был страшно доволен.

– Во! – объявил он ребятам. – Во – платки! В санчасть вечером к девочкам пойду. Нос сморщу – вроде на чих. И выдерну из кармана вот это! – И он действительно «выдернул» и помотал перед изумленными парнями прозрачным с кружевами платком. – Ну как, а? Сразу видно культурного человека, а?

Мул тут же прищурился и вкрадчиво осведомился:

– Коль, а Коль! Это... – Он хихикнул, его прямо распирало, от коварства. – И что ж... Они все, что ль, такие? А?

– А что? – подозрительно спросил Коломиец, насторожившись. О, он знал, очень хорошо знал своего приятеля. Остальные уже заранее улыбались, предвкушая подначку.

– Так тебе ж их подарить придется, и притом срочненько...

– Кому это?

– Да уж не знаю. Но так думаю, что подаришь ты их Тасеньке. Но только учти, что платки твои – мелкий порох перед личностью капитана Ластикова из третьей эскадрильи.

– А может, тебе их подарить?

– Не, мне не надо. Ежели мне, то мне их самому дальше дарить придется. А этого я никак не могу допустить, ибо люблю тебя, мой боевой друг, куда больше дуры Тасеньки, которая не видит всех тех...

– Тебе чего надо?! А?! Чего?! Ты напросишься!

– Да ничего мне не надо, только подари ты их другой медичке. Продемонстрируй Тасеньке всю глубину и величие души летчика.

В этот расчудесный момент беззлобного подначивания и откровенного здорового ржания крепких парней Толя и увидел яблоко. И сразу полез в карман. Он даже не помнит сейчас, сколько он заплатил. Цена была потрясающей, и ошарашенно притихшие парни молча смотрели, как он отсчитывал кредитки. Он взял эти деньги, заработанные им, налетанные им над открытым морем, в облаках, над тайгой, в полетах патрульных, разведывательных, конвойных, в перехватах и атаках, во всем том всеобъемлющем понятии и действии, что именуется невзрачно, но весомо – «боевое применение». Он взял их купить подарок Ольге – за сына. Чего-нибудь такого!.. И купил сыну вот это роскошное яблоко. Огромное, таких он не видел. С небольшой арбуз, честное слово. Желто-красное и, самое удивительное, почти без запаха, оно источало лишь еле уловимый тонкий аромат, получше любых духов. Да, это было яблоко. Без сомнения, это было яблоко – Король Всех Яблок. Ребята, увидев его в руке Анатолия, ахнули. И вот теперь он вез это яблоко на животе, мечтая о том, как покажет его Ольге, а потом они вдвоем покажут его сыну. Сын-то еще и не видел яблок. Какие там яблоки в такой дыре! У них вон даже в офицерской столовой дают пить хвойный настой к обеду – стакан темно-зеленой, густой, оглушительно-горькой жидкости. Это в возмещение недостатка витаминов и как профилактическое, чтоб оно пропало, средство от цинги. А ведь ребенку хвои не дашь, а витамины ему нужны. Да-а, такое яблоко – это подарок...

...Ну, а вот и оно самое – грозовой фронт. Далеко впереди лежит волнистая бесконечная полоса сплошных облаков. Издалека это очень красиво: яркое голубое небо, лежащее на белой пушистой подушке. Подушка эта пуховая постепенно темнеет книзу, переходит в голубоватую, дальше в грязно-серую, синюю, и внизу она почти черная. В этой толстой подушке, неподвижной как будто, застывшей недобро, изредка взблескивают молнии. Неподвижная, прочная, мертвая стена – а в ней бесшумно мигает неземной слепящий краткий свет. А под ней мерцает темно-синяя плавающая пелена падающей воды, сверкая и переливаясь. Вот это и есть грозовой фронт.

Влезать в эту подушку никак не хочется; да чего там «не хочется» – нельзя! В голову лезут параграфы «Наставления по производству полетов», сразу, как по заказу, откуда-то из темных дебрей памяти выбираются торопливо, налезая друг на друга, жуткие рассказы бывалых – истории о погибших, сгоревших, потерявших ориентировку, оплавленных, убитых разрядами и черт-те что еще. Нельзя! Обойти? Нет, не стоит и пробовать: стене конца не видно, а горючего в обрез, оно рассчитано по литрам. Значит, надо перепрыгнуть.

Толя послушал нарастающий треск, скрежет и хрюканье грозового эфира, решил не пугаться и, покачав крыльями: «Делай, как я!», потянул ручку на себя, толкнув вперед сектор газа. Мотор заревел нотой выше, и машина послушно полезла вверх. Он оглянулся – группа слаженно перешла в набор высоты, следуя за ним.

Выше, выше, еще выше. Покачиваясь, ползет стрелка альтиметра, накручивая сотни и тысячи метров. Искрами вспыхивает на лопастях солнце; уходит, тонет, размывается в голубой глубине запрокинувшаяся, как лицо, земля. Стеклянное небо – безмолвное, бесконечное, оно впитывает, всасывает в себя, обволакивает. Стеклянное небо. Дымчатая призрачная земля. Белое, текучее – да, оно словно течет, струится! – ледяное солнце.

– Всем «Кедрам»! Перейти на кислород!

Привычно пристегнул маску. Открыл вентиль. Вдох-выдох. Потекло прохладное нежное дыхание. Тонкой, еле слышной струйкой заскользила по трубкам его жизнь. Чуть слышно постукивает – скорее, это постукивание лишь угадывается. Клапан автомата: «Тук-тук... Тук-тук...» И сердце отзывается: «Тук-тук...»

Проклятая гроза! Она выше, чем казалась! Машина уже зависла на практическом потолке, уже не отзывается на рули, стрелка альтиметра вяло свалилась за край шкалы, а стена – вот она, уже рядом и – выше! Чуть-чуть, самую малость – но выше.

«Не перепрыгнуть. И не обойти. А лезть туда – ох, как плохо может это кончиться. Да и неизвестно, каков он по глубине, этот фронт. Повернуть назад? Ну уж нет!.. Остается еще один, последний вариант».

Анатолий ведет группу вниз, вдоль стены, хищно выбрасывающей дымные клубы. А там, внутри!..

Зазывно колышется уже рядом жуткое, неведомое нечто. По нему пробегают сладострастная дрожь и странные ленивые судороги. Оно подергивается упругим и в то же время рыхлым телом. Внутри играют – вьются, сплетаются, извиваются – белые щупальца, мгновенно и трепетно возникая в сером свечении и пропадая. Пляшут ослепляюще пламенные жала; и даже сквозь рокот мотора, и кабину, и шлемофон слышен неровный глухой гул, мощный и уверенно-грозный.

Истребители встряхивает все сильней и резче. Коротко, с оттяжкой бьют упругими молотами вихревые потоки; все магнитные приборы словно спятили с перепугу – их стрелки истерично мечутся, дергаются, врут друг другу, показывая нечто совершенно невообразимое. В наушниках победоносно и оглушающе визжат, хрюкают, крякают, улюлюкают и стонут грозовые разряды – и надо выключать теперь совершенно бесполезные рации.

Истребители описывают широкий разворот, растягиваясь для вящей безопасности, – и врезаются в эту вертикальную плотную стену воды и синих сумерек!

И на них упало, их накрыло какое-то кошмарное покрывало. Они мотаются на курсе, проваливаются, взмывают. Их бьет, швыряет, молотит могучими ударами взбесившаяся атмосфера. На стекла кабин ложатся горизонтальные кипящие струи воды, и сквозь ее пляшущее марево невозможно разглядеть соседа, невозможно разглядеть белый свет. Да это и не нужно, на это нет ни времени, ни сил – все внимание, все силы и умение сосредоточились на управлении. В стремительности полета сквозь ливень и грозу обычный дробный стук капель сливается в мощный басовитый рокот, разрываемый грохотом громов, который обвалами рушится на слабые летательные аппараты.

Все это длилось минут пять, если не меньше. Но когда эскадрилья вырвалась из грозы, ее строй растянулся вдвое, изломался, машины болтались в головоломных кренах – и оглушенные пилоты нервно щурились на солнце и изумленно оглядывались.

А яблоко на животе согрелось и уже не мешало.

Вечером группа на бреющем пронеслась над базой, широким элегантным разворотом вытянулась в ниточку и стала заходить на посадку. Сажал группу сам Ростов.

Один за другим скользили вниз высвеченные багрянцем и золотом заката усталые «яки», оседали в сумрак и сиреневую дымку уходящего дня. Они проносились по полосе в теплых вечерних сумерках и не спеша утомленно рулили на стоянку, разбрызгивая лужи и вздымая в воздух роскошные пушистые шлейфы тончайшей радужной водяной пыли, поднятой винтами, – здесь тоже был дождь.

...Жена встретила его у КПП, и там было еще несколько женщин, жен и не жен, тоже радостных и тоже усталых. Ольга взяла под руку Анатолия, и они быстро пошли домой. По дороге Ольга рассказывала, смеясь, как они с Колькой волновались, да, немножко, совсем немножко волновались и очень ждали, пуская пузырики, и все равно все время были уверены, что он скоро вернется, и так оно и оказалось – он вернулся быстро, и это очень и очень хорошо.

А Анатолий слушал жену, не замечая приветствий знакомых, грел за пазухой яблоко – берег сюрприз – и не мог понять, отчего у него так тепло на груди – ну не от яблока же?

Они вошли в свой дом. Сначала вошли в барак, потом прошли по его длинному темному коридору, пропахшему жареной картошкой и горячим влажным бельем, и наконец открыли свою – свою! – дверь. А там радостно гугнил Колька, постанывал, хлюпал от какого-то своего младенческого удовольствия на руках соседки Лидочки. И вот тогда-то Толик извлек яблоко, торжественно подержал его в руке, словно взвешивал все то, что заключалось теперь в этом тяжелом желто-красном шаре, поблескивающем маслянисто-глянцевыми боками. Он задержал его в руке, сказал:

– Вот... подарок! – и протянул яблоко сыну.

А тот сделал движение пухлой лапкой – и яблоко тихо ударилось о пол, и откатилось к стене, и затихло, притулившись к плинтусу.

Толик замер от неожиданности и растерянно глядел то на яблоко, то на крохотного радостного человечка. И вдруг он услышал тихий смех за спиной, обернулся и увидел, как смеется его Оленька, и даже не вытирает слез, и бормочет прыгающими губами:

– Боже, подарок... Ему ж месяц всего!.. Боже ж ты мой... Ах, подарок ты мой, подарок!

Он шагнул к ней и, не стесняясь Лидочки, ткнулся носом в ласковую тоненькую щеку. И слышал за спиной удовлетворенное бульканье сына, а на лице – счастливые всхлипы Оленьки. И думал о лучших на свете подарках...

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Моему отцу, летчику истребителю, его товарищам – с благодарностью

– Кажется, на сегодня был последний вылет. А, истребители? – Коломиец, скалясь в веселой ухмылке, стащил с головы пропотевший до желтизны подшлемник, – А теперь, мужики, я расскажу вам, как доблестный пилот Владимир Чернюк вчера кабана седлал на предмет отправиться на нем в ратный поход к медичкам нашей санчасти! Слушайте меня!

– Да ты-то видел? Ладно ржать-то!

Галдя, они шли от стоянки. Сегодня было четыре боевых вылета, и они все страшно устали. Они измучены – даже так можно сказать. Но сегодня на редкость удачный день: они никого не потеряли. И они счастливы, что можно смеяться и при этом не отводить старательно глаза от опустевшего капонира, и они радовались за официантку Танечку – ей сегодня не придется ставить в столовой прибор к стулу, на который никто не сядет.

Но день все же не закончился, потому что кто-то в самом интересном месте вдруг негромко сказал:

– Стоп травить, ребята. Кажется, Рощин бежит.

Стало тихо. Обернулись разом. Вгляделись. От штабного домика к стоянкам неуклюже бежал кто-то большой и грузный, и планшет путался и бился в ногах бегущего, мелькал в развевающихся полах тяжелого кожаного реглана. А это и верно был Рощин, командир их, второй, эскадрильи.

– Не я буду, вылет дали... – пробормотал в тишине Сашка Мул.

– Какой к черту вылет – стемнеет скоро! – раздраженно сказал Галютин.

– Ка-анчай базар, ребятки! – издалека закричал Рощин.

Он запыхался. У него была дочь (где-то в Москве – далекой и нереальной отсюда, как довоенные отпуска или Африка из учебника географии) едва ли не старше этих лейтенантов. Он был не очень военным человеком, этот Рощин, переведенный сюда, в истребительный полк морской авиации, из Гражданского воздушного флота. Но ребята верили ему, верили и слушались. Правда, посмеивались над ним за глаза за совершеннейшую невоенность, неуклюжесть, стремление к домашности и уюту даже в их условиях. Но этот «старик» имел опыт больший, чем все они, вместе взятые. И в воздухе вместо человека, стесняющегося порой приказать, появлялся хладнокровный, расчетливый боец, мастер боя. Он летал над Каракумами на дребезжащих проволочно-перкалевых «гробах», когда там еще водились басмачи, и прокладывал наши первые почтово-пассажирские линии, прорываясь на «Савойях» и «Дорнье» младенца Аэрофлота сквозь туманы сырой Балтики.

– Значит, мыс Боро, ребятки... Очень, говорят, надо раздолбать... Штурмовики уже до темноты не достанут... Прилетел, значит, разведчик, – торопливо, сквозь одышку говорил Рощин. – Там скопление техники и, значит, этой...

– Живой, значит, силы! – не удержался Мул.

– Да, верно... Тихо мне, пацаны! Нашли веселье... Бегом карты отметить – и на стоянку. Поведу опять я. И учтите – на полный радиус летим!

– Быстренько... – присвистнули сзади.

– А я? – растерянно сказал Толик Симонов. – Я ж весь в дырках. Он же мне снарядов десяток вкатил. Еле долетел. Как же?

– Пойдешь на зубовской машине. Он все равно ранен.

– Ну, все. Бегом, мальчики. День уходит.

Симонов задержался возле Зубова. Тот, баюкая забинтованную руку, улыбнулся:

– Все нормально, Толик. Слетаешь на моей – я дорого не возьму. Но имей в виду: у меня брешут топливные часы. И хрен их знает, когда в какую сторону. Я своему Витьке точно башку оторву – все никак не может их наладить, академик чертов. И движок маленько греется на больших оборотах. Старенькая у меня машина. Да, и еще на больших же оборотах перерасход топлива. Это самое главное! Так что не шибко газуй. Учти, тебе на венок у меня сейчас денег нету – давай там аккуратненько.

– Денег на венок?.. А, понял. Это ты, значит, шутишь? Ну-ну!..

– Но зато она у меня везучая. Старая дверь – и так далее...

– Очень везучая?

– Ага, очень сильно везучая – плюнь, как я, плюнь слюной! А рука вот чего-то болит. – Зубов ухмыльнулся и покачал простреленной рукой. – А чего ей болеть при таком-то везении – не пойму. Ты не знаешь? Ладно, не дергайся. Проваливай, воздушный боец. Ни пуха.

– Пошел к черту!

– Спасибо...

И через четыре минуты глухо бухнула ракета и, вихляясь на ветру, с долгим едким шипением воткнулась в плотное серое небо. Она застряла в нем, зависла, шипя и рассыпая искры, и, угасая, полетела вниз: «Запуск!»

И сразу на стоянке пронзительно взвыли пускачи, и застреляли, захлопали запускаемые моторы. Симонов – летчик двадцати лет от роду, лейтенант, недавно бриться начал, да и то для солидности, а уже женат, жена вот-вот родить должна, отцом скоро он будет! – торопливо влез в кабину, лихорадочно пристегиваясь, закричал механику Зубова:

– К запуску!

И, быстро подключаясь в связь, успел увидеть пустое еще летное поле, увидел, как, стоя на крыле самолета слева, что-то неслышно в нарастающем реве моторов кричит Лешке Бикмаеву его механик, а Лешка быстро-быстро кивает, явно уже ни черта не понимая и не слушая даже. Он увидел, как торопливо-медленно уползает со взлетной полосы трактор и кто-то бежит к нему, размахивая руками. И над всем этим встает, вздымается, колышется волнами, широко раскачивается тяжкий густой рев прогреваемых двигателей – грозный крик тысяч пробудившихся коней.

Справа – Серега Кузнецов, задушевный друг-приятель уже запустился, из кабины своего «лага» подмигнул Толе и принялся застегивать шлемофон. Толя нараспев, срывая голос, закричал механику:

– А-а-ат винта-а!!! – И он заученно врубил электрику, не глядя зашприцевал топливо и, перебросив магнето на «Запуск», открыл вентиль пневмосистемы; зашипел сжатый воздух. Винт качнулся, провернулся раз-другой, и вот уже лопасти мелькают с нарастающим свистом, сливаясь в дрожащий веер.

Гулко ударил первый выхлоп, плюнул из патрубков языком огня, маслом и сизым дымом. Под ногами ревануло и забилось, застучало, зашлось басовитым рыком крепкое, живое, горячее сердце, и теплая волна, не от мотора, нет, но взлетевшая откуда-то из глубин самого себя, волна радости и тепла, окатывает, как всплеск, обдает душу мгновенным восторгом. Дрогнули стрелки приборов, запрыгали, разбежались по своим законным и привычным местам, и глаза уже скользят по приборной доске.

Механик на крыле, наклонившись и придерживая захватанную масляными пальцами пилотку, кричал что-то.

Толя задрал «ухо» шлемофона.

– Топливо! – кричал механик, его слова уносил ураганный ветер от работающего винта. – Пе-ре-расход топлива! Жрет двигатель, жрет! Меньше газуй. Понял?

Толя вопросительно ткнул пальцем в бензочасы. Механик закивал, ветер сорвал с него пилотку, и волосы его, тоже промасленные и жесткие, встали дыбом.

– Знаю! – крикнул Толик. – Я знаю!

Механик хлопнул ладонью по прозрачно-желтоватому козырьку кабины и спрыгнул на землю. Справа неслышно в этом реве взвилась зеленая ракета: «На взлет!» В наушниках зашуршало, скрипнуло, потом голос Ростова, комполка, властно подавляя треск эфира, сказал:

– Внимание! Я «Рубин Первый». Всем «Викторам» – на взлет! Очередность – звеньями.

Толик развел руками: «Убрать колодки». И тут же увидел слева, у самого крыла, рядом с механиком, выволакивающим за тросик тормозные колодки из-под колес, Зубова. Зубов стоял в куртке внакидку, прижав к животу огромную в бинтах, как медвежья лапа, руку и тревожно смотрел на Толика. Заметив его взгляд, он ободряюще заулыбался и выставил большой палец. Толя кивнул отрешенно – он был уже  т а м.

К полосе рулили самолеты, неслась крутящаяся пыль. Справа Кузина «семерка» выбросила из патрубков фонтан голубого дыма – прогазовал движок, – постояла пару секунд, двинулась с места, развернулась неуклюже и покатилась к исполнительному старту.

Толик привычно надвинул колпак фонаря, качнул рукой механику: «Выруливаю!» Тот выбросил влево руку: «Порядок!» Толя кивнул, прожег на газу свечи и, отпустив тормоза, порулил за «семеркой». Тормоза противно постанывали, резкими толчками шипел воздух. Впереди в мутной рваной пыли раскачивался на ухабах силуэт «семерки».

Уже пошла на взлет первая пара: два свирепых остроносых истребителя, упруго, по-собачьи приседая, с рыком пронеслись по полосе и врезались в мутно-серое небо. За ними рванулась, лихо стелясь в разбеге, вторая пара. Рвали воздух на исполнительном старте винты третьей пары.

И тут из пыли вынырнул человек. Он бежал прямо на самолет Толика, размахивая фуражкой и нелепо разевая в беззвучном крике рот.

Толик резко затормозил и сбросил газ, «лаг» остановился, качнувшись вперед, винт тупо и гулко молотил на малых оборотах, а Толик смотрел, ничего не понимая, как Колька Адамов, лейтенант, дежурный по части, с идиотской хохочущей – ведь самый подходящий для веселья момент! – физиономией уже лез на крыло. Толик, щелкнув замком, раздраженно сдвинул назад фонарь.

– Не забудь – я первый! Мое имя! Мое! – надсаживаясь, орал Адамов, перекрывая вибрирующий грохот мотора. – Сын! У тебя – сын! Сы-ын!!! Только моим именем – моим!

Толик замер. У него заложило уши.

– Твой сын! Тво-о-ой! Звонили – в санчасти твоя Ольга! Сын у тебя! – И, стоя на крыле на четвереньках и уцепившись за борт кабины, Адамов колотил Толика по перетянутому ремнями плечу и хохотал, давясь тугим ветром от винта. Летела пыль, кругом ревело и грохотало, дрожала кабина, а Толя, обалдевший окончательно, тупо глядел на Кольку, орущего ему в лицо: – Война – старая сука! А у тебя сын! Понял?! Николай! Колька!

А в наушниках уже кричали:

– Второй, в чем дело? Почему стоишь, Второй? Отвечайте!

Ворвался раскатывающийся бас Ростова:

– Второй, на взлет! Поздравляю – и на взлетную! На взлетную рули, не торчи!

Толя очнулся, рывком захлопнул фонарь. Адамов съехал по крылу назад, и Толя чертом, на полном газу порулил к исполнительному. Там уже стояла «семерка». Толя встал левее и позади нее увидел за стеклом кабины тревожный вопросительный взгляд Сереги, услышал его возбужденный голос: «Я «Виктор-семь», прошу взлет», встрепенулся и торопливо чужим голосом сказал?

– Я «Виктор-два», прошу взлет.

И хриплый голос Ростова тут же ответил:

– Седьмому и Второму, взлет парой разрешаю.

Машина присела, напряглась, задрожала перед прыжком, а «семерка» справа сорвалась с места и ринулась к далекому горизонту.

Толя отпустил тормоза, самолет, как спущенная тонкая пружина, упруго метнулся вперед. Застучали колеса, мелко затряслась ручка управления. Лес бежит все быстрей и быстрей, сливаясь в серо-голубую скользящую стену. «Семерка» впереди мягко отделилась от земли, оборвался за ней шлейф пыли – по-о-ора! Ручку пла-а-авненько чуток вперед – и на себя. Оборвались стук колес и тряска. Самолет мягко качнулся и лег в упругий нежный воздух. Как каждый раз, мгновенное наслаждение острой тошнотой чуть сожмет горло и исчезнет, как знамение того, что ты уже не земной, но летящий, парящий в стихии, и послушен ей, и она подвластна тебе. И все, это мгновение обозначилось и ушло, и самолет пошел вперед и вверх, и надо работать. Глухо стукнуло двойным легким толчком спрятавшееся шасси, машина встрепенулась, вспыхнули ровно красные огоньки на панели: «Шасси убрано!»

Пристроился к комэску – как положено заместителю – и оглянулся назад. Эскадрилья строилась за ними в боевой порядок. «Все как обычно. Но чувство вот у меня какое-то... Что-то произошло, что-то ведь случилось?» Плохое задание: штурмовой налет на японский лагерь. Такая работа не для них, морских истребителей. Ну, это-то ладно, но вот скоро стемнеет, а это уже хуже – половина группы не летала ночью и, если придется садиться в темноте, молодые могут дров наломать! Что еще? «Полет на полный радиус, то есть горючего в обрез, туда и назад, и садиться все будут с пустыми баками – а как же я, с такой-то машиной?»

И вдруг его словно хлестнуло по лицу. Он вспомнил, и вцепился судорожно в ручку управления, и уставился поверх дрожащего капота, на размытый горизонт. Било, молотило, стучало в виски это непонятное, новое, странное слово: «Сын». «Мой сын. Мой – сын...» Прыгало хохочущее нелепо лицо Кольки Адамова, и ошеломила голой простотой мысль: «Они же будут стрелять в меня – те, внизу! Они же будут целиться в меня, чтоб сбить, поджечь, убить!» Прошибло по́том и слабостью, рот свело кислой слюной – так вот какой у страха вкус...

– Внимание, вышли в пролив. Снижаемся, – прохрипели наушники.

Самолеты прошли над гаванью и, прижавшись к воде, понеслись на бреющем через знакомый пролив. Намного выше их появилась эскадрилья «яков» – группа прикрытия.

– «Виктор», я – «Крыша», вас вижу, добрый вечер, – раздалось в шлемофоне.

И тут Толик позавидовал. Впервые в жизни позавидовал такой лютой завистью. Позавидовал тем, кто наверху. Ведь они не будут через несколько минут подвергаться той опасности, через которую предстоит пройти ему. О том же, что группа прикрытия на то и существует, чтобы прикрывать, что, возможно, им-то сегодня, тем ребятам наверху, и выпадет самая трудная и опасная работа, он не думал. Он знал лишь одно: приближается тот самый первый момент, когда очень страшно. И он с испугом понял, что ему не стыдно признаться – не в страхе, нет, в страхе лишь дураки не признаются! – в этой черной зависти, и попытался изо всех сил задавить ее в себе, потому что отлично знал и видел, чем и как такая зависть чаще всего кончается.

Он бросил взгляд на машину комэска, идущую слева впереди. Зрелище, как всегда, было захватывающим. Внизу, рядом, бешено летела вода, а самолет соседа казался неподвижно повисшим над ней и лишь мягко покачивался, поблескивая стеклами кабины.

«А как он выглядит, мой сын? Странно. Мой – сын! Вот так просто? Мой сын! Ты ведь сына хотел? Или дочь? Все равно. Э, нет, брат, тут ты того... Не все равно. Сын конечно. Мужчина. Мой, знаете ли, сын. Да-с! А как его зовут? Да, вот ведь штука – мы же Сашку хотели с Ольгой. А он, значит, уже Колька. Николай, ты ж понимаешь, Анатольевич. А что? Неплохо звучит! Как же он, интересно, выглядит-то? Не-ет, ребята, я должен его увидеть! Шутки в сторону! Я сам его назову. И я буду учить его ходить. Я научу его летать! И научу всему, что должен уметь мужчина, потому что, будь оно все трижды проклято, я – мужчина!»

Комэск трижды покачал крыльями: «Внимание!» Впереди появился берег, он стремительно надвигается, накатывается, летит навстречу, вырастает, вот уже виден над скалистым обрывом полуразрушенный полосатый столбик маяка – как поломанная игрушка.

«Та-а-ак, начинается... Кажется, вспотели ладони – странно, руки же в перчатках. Легкая дрожь в коленях, потянуло на зевоту, по спине зябко пробежали мурашки – всегда так, всегда, и все-таки подло лжет тот, кто говорит, что не боится...»

Машина комэска задрала нос, набирая высоту, – ручку на себя, за ним. Маяк уже внизу слева. Близкий берег запрокидывается, медленно, но все заметней ускоряясь, он поворачивается вокруг своей оси. Самолеты растягиваются, явственно выгибая свой строй в дугу. Вот машина комэска резко валится на левое крыло, опускает нос – и, падая наискось и влево, ринулась вниз!

И тут же с земли ввинтились в небо разноцветные трассы зенитных автоматов, внизу белым всплеском взбитой пены мелькнула полоса прибоя, впереди вертикально встал, покачиваясь, светящийся веер пульсирующих огненных струй, прогнулся. Ведущий ныряет под него, идя змейкой... Перед лицом заметались искрящиеся прерывистые ленты трасс. Они рвутся, сплетаются, схлестываясь, рассекая друг друга, плетя немыслимый узор. С невероятной быстротой образуют дымное сверкающее сплетение кружев, которое на миг повисает в воздухе, чтоб рассыпаться искрами и огненными точками. Скользит наискось озаренная вспышками разноцветная, бурлящая гейзерами, всплесками сверкающего салюта земля. По ней мчатся в немыслимой пляске палатки, бочки, автомашины, танки, пушки, цистерны.

«Ну, лейтенант! Чему тебя учили?»

В прицеле боком летят три автоцистерны, стоящие рядом, рядышком, вот они-то... Та-а-к, аккуратненько, доворот... Есть! Машину встряхивает, когда от нее отрываются две стокилограммовые фугасные бомбы, – ручку на себя! Мотор воет на выводе отчаянным зверем. «ЛаГГ» проносится над самой землей, едва не задев винтом какой-то штабель, уходит круто вверх. Его догоняет и оглушительно, с хаканьем бьет снизу в брюхо упругий молот мощного взрыва. «ЛаГГ» едва не теряет управление – так его подбрасывает эта горячая взрывная волна, – но он выравнивается, рвется вверх, а что там сзади? А там автомашин не видно, вместо них крутится винтом дьявольский вихрь огня, земли, обломков – прямое попадание обеих бомб, отлично! Хорошо, хорошо тебя учили!

Левый разворот! А эскадрилья уже встала в круг, впереди в крене несется машина комэска, сзади порет воздух угрожающе острый нос ведущего второй пары. За ним распластался в неукротимой атаке силуэт ведомого, четко рисуется падающий в поднимающейся снизу дым и пар ведущий третьей пары. Машина комэска, вильнув, ныряет опять, остальные – за ней, круг замкнулся, в воздухе, кипящем, грохочущем, изорванном, завертелось огромное живое колесо.

Ищи цель! Опять в прицеле земля, она стремительно падает в лицо, но это уже не та земля – летят обломки, повисли пыль и дым, горит бензин, пламя озерами растекается по земле, куда-то мчится горящий автомобиль, клубами расползается серое одеяло пыли и песка. Видны разбегающиеся, ползучие и неподвижные крохотные человеческие фигурки.

Ищи цель! Вот – танкетки! Вот эта... чуть левей, ох, как все быстро, поправка, вот так... Палец жмет пусковую кнопку эрэсов. И даже сквозь этот адский грохот и рев, которые не могут заглушить ни кабина, ни шлемофон, – сквозь них в уши врезается короткий визжащий вой. Под крыльями вспыхивает яркий свет – и, мгновенно опалив плоскости, срываются реактивные снаряды. И танкетка распахивается изнутри, ударяя по глазам светом электросварки. Бело-голубой сияющий, необыкновенной красоты огненный цветок возникает вместо серой машины. Отлично! Еще заход!

Ищи цель! Ага, бронемашина, даже нет, это, кажется, передвижная радиостанция или что-то... а-а, да какая разница! Петляешь? Не-ет, дружочек!.. Машину, похожую на серо-зеленую угловатую коробку, накрыла сетка прицела. Вот ромбики сходятся, сошлись... Давай! Большой палец топит общую гашетку – и к этой коробке, такой неуклюжей и беспомощной (но мы-то знаем эту беспомощность, знаем!) потянулись дымящиеся трассы – это я стреляю! Ровно и четко, размеренно – дук-дук-дук-дук – работает, как молотит, носовая пушка. Двенадцатимиллиметровые пулеметы лихо трещат рвущимся полотном. Истребитель чуть уловимо подрагивает от выстрелов, в кабине мелькнул запах пороха. Очереди пыльными фонтанами вспороли землю, хлестнули по машине наискось. Брызнули голубые молнии попаданий, машина вильнула и исчезла под всплеснувшимся пламенем – попал в бензобаки. И вверх, вверх, земля рядом!