Текст книги "Над океаном"
Автор книги: Владимир Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Над океаном
В сборник вошла заглавная повесть и три рассказа; все они посвящены авиаторам. В центре повести судьбы членов экипажа морских летчиков, их характеры, раскрывающиеся в экстремальных условиях, когда в результате провокационного облета американскими истребителями наш самолет получил повреждение и экипаж вынужден был несколько часов бороться за живучесть воздушного корабля.
Книга рассчитана на массового читателя.
НАД ОКЕАНОМ
Мы знаем, что́ ныне лежит на весах
И что́ совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет,
А. Ахматова
I
ЭКИПАЖ
На земле. 31 августа
Они стояли под мелким, сеющим водяной пылью дождем, нудным, осенним, не прекращающимся третьи сутки, от которого и взлетно-посадочная полоса, и крыши ангаров, и самолеты казались покрытыми лаком; на стеклах фонарей кабин собирались капли, в них разноцветными угасающими искрами мерцало и дробилось отражение уже включенных аэродромных огней.
– ...по плановой таблице, – заканчивал краткий инструктаж полковник Царев. Его щегольская, шитая на заказ фуражка потемнела от влаги, козырек сверкал, как зеркало. – Далее. На маршрутах – усиленное внимание. Особо это относится к экипажам майора Ионычева. Не исключено, что на маршрутах вы можете иметь незапланированные и отнюдь не радостные встречи. Авианосная группа «Саратоги» сейчас спускается вниз, к европейскому побережью. – Полковник посмотрел в низкое небо, сощурясь под каплями мороси: – Метео!
И пока начальник метеослужбы докладывал синоптическую обстановку, командир полка нашел глазами, майора Ионычева, командира второй эскадрильи. Тот, как всегда, стоял спокойно, без всяких эмоций на лице; глаза капитана Кучерова, его ведомого, возбужденно поблескивали: сегодня у него в экипаже, можно сказать, выпускной экзамен...
Полковник перехватил взгляд Кучерова. Капитан чему-то едва заметно улыбался. Царев неожиданно почувствовал легкое раздражение: чего веселится командир экипажа перед ответственнейшим вылетом? «Ну, мальчишки, черт возьми, просто мальчишки!» Впрочем, Кучеров есть Кучеров – еще один его ученик утвердился в пилотском кресле.
– Доклад закончен! – повернулся к полковнику метеоролог.
– Вопросы? – Царев отогнул рукав куртки, глянул на часы. Кратко и точно – отлично. – Нет вопросов? Молодцы! Р-разойдись!
День, так и не начавшись, незаметно уходил в вечер.
Экипажи шли к машинам, высящимся в наплывающих сумерках и влажно поблескивающим в дробных отсветах приглушенных огней. Каблуки тяжелых, высоко шнурованных башмаков глухо стучали по бетону; празднично-оранжево светились расстегнутые спасательные жилеты, с которых смешно свешивались белые нейлоновые шнуры. Экипажи шли уже в шлемофонах, и пистолеты, пристегнутые на длинных по-флотски ремешках, раскачивались в такт шагам.
Ионычев отчего-то сердито вполголоса рассказывал летчикам:
– ...И он уже уходил, но все время смотрел мне в глаза. И повторял: «Помни, Сашка, каждый следующий вылет – как первый. Тогда все сто лет – твои». Еле слышно шептал – силы у него все на боль уходили – и одно твердил. Скоро год, а – как вчера... – Ионычев закашлялся и, остановившись, защелкал зажигалкой.
Летчики тоже остановились, поджидая его. Зажигалка упорно не загоралась. Кто-то чиркнул спичкой. Ионычев, пряча ладонями огонек от ветра, которого не было, старательно прикурил.
– Но главное? – не выдержал капитан Шемякин, самый молодой командир корабля в полку, отец двойняшек, про которых его друзья говорили, что они тройняшки: двое близнецов и с ними – близнец-папа. – Ведь главное-то...
Ионычев мотнул головой и хрипловато сказал:
– Все, бросаю курить... Главное? У него было больше трех сотен боевых вылетов – вся война, и все – на «пешках», а Пе-2, сами знаете, машина свирепая была, ничего не прощала... Шепчет он тихо-тихо, но я слышу: «Все, Сашка, сожрала меня хвороба, но помни: каждый раз – как первый, и тогда он – весь твой». Так он говорил. Вот тут вся педагогика и премудрость нашего дела. Это и есть главное. А проще – некуда.
Он замолчал – мелко затряслись бетонные плиты под ногами, вздыбился тяжкий густой рык, прокатился раскатистым громом над аэродромом, землей, лесом и вдруг опал, стих до свистящего ровного тугого рева: со стоянки неуклюже, осторожно выполз бомбардировщик, медленно развернулся и, неторопливо наращивая скорость, покатился к предварительному старту.
– ...А потом я пошел в комендатуру: должен быть салют моему отцу, командиру фронтовых пикировщиков! Оттуда – в полк, там в гарнизоне мотопехотный полк стоит. Ну, вхожу. Комполка – гренадер: плечи – метр, и над столом на метр возвышается, не дай бог такому в рукопашной под приклад угодить... Изложил я. Он помолчал и спрашивает: «А ты, майор, меня ни с какой конторой не перепутал?» Что ему скажешь? Что отец, мол, ветеран-участник, пенсионер, и все такое? А он молча курит свою зверскую «Приму» и сквозь дым едучий меня разглядывает. А старик-то мой летал майором – ну вот как я сейчас. И сказал я, как оно есть. Триста шестьдесят два, говорю, боевых, и всегда он сам своих пикировщиков водил, и теперь ушел он, не ожидая и не требуя наград и регалий. И я, говорю, к вам, товарищ полковник, пришел. Он, как и вы, комполка. Был. Только майор. Полковник молча задавил окурок в пепельнице и кнопку нажал. Входит капитан. «Вот что, – медленно так произносит этот полковник. – Чтоб завтра в... Когда, майор? – В десять, говорю. – Так вот, в девять тридцать по адресу этого майора весь наш оркестр – и до последней скрипки. Самой распоследней! И чтоб оркестр во как работал!» – и кулаком потряс. Вышел капитан, а я сижу как пень и слышу – подо мной стул мелко дрожать начинает...
Они остановились у края рулежки, потому что мимо катил, длинно пронося свое вытянутое тело, Ту-16 в ровном мощном гуле двигателей; вот, разбрызгивая незаметные глазу пленки воды на бетоне, он выкатил на исполнительный, аккуратно, неторопливо развернулся и, скрипнув тормозами, замер, сдержанно гудя.
– Молчим... Потом он, все так; же медленно, басит: «И взвод будет. С автоматами. Все, как они заслужили. И я буду. Примешь, майор?» Ну, что я? Молчу. И он. А потом говорит в стол: «А моему салюта не было. И оркестра не было. Он сержантом ее всю, все четыре года, отмахал. А нам-то салют будет, майор?» Будет, говорю. Будет, если заработаем... – Ионычев отшвырнул в мокрую траву недокуренную сигарету: – Нет, точно, бросаю курить, гадость одна...
Летчики молча шагали по краю бетонки.
– Хоть бы минимум сегодня не ушел, – после долгой паузы негромко сказал капитан Шубин, сосед и приятель Ионычева и, отрядный в его же эскадрилье. – Погода как рехнулась...
Ионычев пару секунд внимательно смотрел, как суетятся под стоящим в конце полосы Ту-16 техники-стартовики, потом как бы опомнился и не предвещавшим ничего хорошего басом осведомился:
– Кстати, Шубин...
Но его заглушил резко усилившийся рев турбин. Все остановились, наблюдая, как двинулась машина и, быстро набирая скорость, покатилась, нет, побежала по полосе, грохоча работающими на полном газу двигателями; Ионычев, взмахнув рукой, широко пошагал дальше, не оборачиваясь, и весь его вид говорил: «А чего смотреть? Летают люди, все нормально, все правильно». Ту-16, набрав скорость, оторвался от полосы; и тут облака будто лопнули по шву, из прорехи в дожде брызнуло закатное солнце; взлетающий корабль ало-серебряно полыхнул в сверкающих лучах, заискрился и, дымя, пошел медленно вверх, выше, выше, к серым тучам; солнце погасло, и бомбардировщик погас тоже; гул двигателей быстро стихал, удаляясь.
– Так вот, Шубин. Вы сегодня работаете в полярном маршруте, так? Полигон?
– Так точно, – помрачнел тот, поняв, что сейчас будет разнос при всех.
– И вы взлетаете в...
– Двадцать семнадцать! – Лицо капитана, сплошь покрытое детскими конопушками, стало виноватым; он помаргивал рыжими редкими ресницами, как мальчишка.
– А где ваш оператор? – громыхающе осведомился Ионычев. – Что? Почему штурман-оператор не изволил утром явиться на постановку? М-мм?!
Шубин пошевелил оранжевой бровью, хотел что-то сказать, но на полосу выруливала еще одна машина; Шубин щегольски-лихо козырнул и, прокричав в нарастающем грохоте: «Есть, разберусь – доложу!» – побежал к своей стоянке.
Стоянки второй эскадрильи располагались вдоль опушки леса в кажущемся на первый взгляд беспорядке. Огромные длиинотелые худощавые самолеты стояли, приопустив длинные руки-крылья, и их высокие кили поблескивали полированным серебром на густом фоне сине-зеленого леса. Сейчас корабли казались очень металлическими и неживыми – наверно, потому, что под ними мелькали фигурки людей, повсюду смешивались распахнутые люки, к их плоскостям и «животам» тянулись безобразные рядом с благородством аэродинамики шланги и кабели, змеились провода.
Группа летного состава быстро редела, расходились по стоянкам экипажи, расставаясь подчеркнуто сдержанно – молча, напутственно взмахивая руками. Кучеров шагал в сторонке со своим помощником, правым летчиком лейтенантом Савченко, нескладным парнем, на котором обмундирование выглядело мешковато, потому что лейтенант сутулился, как все высокие люди.
– ...И держись за управление, пока не пробьем облачность, а после пойдешь сам. Понял? И чтоб я этого пещерного афоризма: «Наше дело правое не мешать левому», чтоб я его больше не слышал! В следующий сложняк взлетать будешь сам: хватит, накатался, пора самому саночки возить... Ну а сегодня – ничего нового. Все ты знаешь, все умеешь, так что считай меня и дальше перестраховщиком и занудой... – Кучеров косо глянул на залившегося краской лейтенанта и засмеялся: – Расслабься, Коля! Всё нормально. Все на педантов учителей женам жалуются – поначалу. А так-то мы ребята что надо, не где-нибудь найденные, кое-как деланные, и сегодня тоже будем молодцами. Будем, а?
– Кучеров! – окликнул Ионычев, стоя на краю рулежки. – На минутку!
И когда Кучеров остановился со спокойным достоинством, покачивая висящим на согнутой в локте руке шлемофоном, Ионычев негромко, явно не желая, чтоб их кто-то услышал, спросил, глядя в спину удаляющемуся Савченко:
– Как он, ничего? Не заметно?
Кучеров задрал бровь и вполне искренне удивился:
– А что должно быть заметно, командир?
– Не крути, Саня. Ты тоже когда шел в первый раз туда... – Ионычев неопределенно мотнул головой. – Со мной, кстати. Вот я и спрашиваю.
Кучеров подумал и сказал:
– А хоть бы и заметно? Я б удивился, если б вовсе ничего не заметил. Все нормально, в пределах допустимого. – Он вдруг странно ухмыльнулся и сообщил: – У меня в столовой всю колбасу забрал...
– Какую колбасу? – не понял Ионычев. – При чем тут колбаса? Я тебя о чем спрашиваю – о колбасе?
– Ты понимаешь, командир, – многозначительно сказал Кучеров, – он страшно любит копченую колбасу. Даже больше, чем я.
– Вряд ли больше, но ладно...
– Больше. Он ее вместо шоколада ест. Лакомится. Понимаешь? И вот сегодня он «убрал» ужин, а потом сидел и с чайком наслаждался сухой колбаской. На-сла-ждался. Понятно?
– Нет.
– Ну как же, – вздохнул Кучеров. – Я, помню, шел на приемный экзамен в училище – так за сутки в глотку ничего не лезло.
– Ну, Кучеров! – заулыбался Ионычев. – Ну, педагог, ну, мэтр Кучеров!
– Вот и я говорю – серьезный парень, – поднял палец Кучеров. И, увидев ожидающих его в отдалении Савченко и командира огневых установок – КОУ – прапорщика Ломтадзе, крикнул: – Идите, идите к машине – я сейчас! Ну, все, командир. Я пошел, а то парень насторожится. Ему все недоверие мерещится. А вообще, не понимаю сути вопроса. Какая, в сущности, разница? Работа как работа. Лишь бы минимум не ушел, чтоб полеты не отбили, правильно Шубин тревожится. У меня со сложняком ныне плохо – нету налета.
– Не отобьют. Когда сложняк отбивали? – задумчиво пообещал Ионычев. – К сожалению...
– Почему «к сожалению»? Чем мы хуже других? Не так чтоб уж очень лучше, но и не хуже. Командир, я могу идти?
– Значит, работаем в паре? «Ни пуха» – нам обоим?
– Ага! Значит, обоим и «к черту» – тоже в паре! – Кучеров крепко встряхнул протянутую руку командира и, не выпуская ее, медленно спросил: – Значит, до завтра? Утром свидимся?
– Почему утром? – усмехнулся Ионычев. – Даже взлетать рядышком будем. Так что поаккуратнее давай...
Кучеров, не опуская глаз, кивнул, рывком повернулся и, размахивая шлемофоном, действительно побежал как мальчишка за своими.
Ионычев смотрел ему вслед и думал, что Сашка Кучеров может здорово поплатиться за свои педагогические склонности. Занимаясь постоянно с молодыми, натаскивая их, обучая и при этом убивая все свое время (впрочем, что́ ему – холостяку?), он, кажется, вовсе не думает ни о продвижении по службе, ни об академии. Хотя справедливо ли такое суждение? Разве истина: «Если хочешь научиться – учи других» – уже не истина? Как знать, не умнее ли Кучеров всех других, не дальновиднее ли тех, кто думает лишь о себе?
Увидев приближающийся КЗ – керосинозаправщик, Ионычев вскинул руку и, когда длиннющий складень-цистерна «Урал» с густым шипением затормозил, распахнул высокую дверцу:
– Прямо, солдат?
– Прямо, товарищ майор, – улыбнулся водитель в выгоревшей, застиранной гимнастерке.
– Ну и мне прямо...
И когда «Урал» остановился напротив самолета Ионычева, майор увидел, что его экипаж привычно-торопливо строится для встречи своего командира под темно поблескивающим фонарем штурманской кабины Ту-16, и, идя к своему самолету, он все забыл и ощущал лишь готовность к хорошей, доброй работе, радость от того, что работа эта наступает, счастье встречи – с тем, что составляет всю его жизнь...
Десять минут назад поднялась последняя пара полка из расписанных в полет экипажей. Паре Ионычев – Кучеров запуска двигателей отчего-то пока не давали.
Кучеров сидел, откинувшись в кресле, и спокойно ждал, всем своим видом подчеркивая, что все нормально, все идет правильно, как и должно идти, и даже не давал себе труда как-то успокоить своего помощника – правого летчика Николая Савченко.
На аэродром накатывала тишина, особенно ощутимая после рева и грохота. Растаял в небе гул улетевших кораблей. На высушенной было полосе вновь заблестела влага.
В открытые форточки кабины вливался влажный прохладный воздух, пахло травой и дождем, доносились голоса ребят из наземного экипажа. Фигурки двигающихся в рано наступающих сумерках людей изгибались, ломались и множились, дробясь в каплях влаги на стеклах. Синел мокро рядом лес. Негромко пофыркивая, по рулежке проехала АПА – автомашина аэродромного питания – и, осторожно-вкрадчиво посвечивая уже включенными фарами, свернула к стоянке Кучерова. И хотя ЗИЛ остановился в сторонке и мотор его затих, выключенный, это было уже хорошо. Ведь АПА – это запуск.
Ту-16, «штатный» самолет-ракетоносец морской авиации, стоял под самым лесом, крепко уперев в бетонные плиты овальной площадки длинные суставчатые ноги, обутые в толстые пневматики. Матово-белый, скорее, даже серый своей противоожоговой окраской, он на первый взгляд не выглядел боевым кораблем – хотя бы из-за явного сходства с широкоизвестным старичком-работягой Ту-104. Но из его крыльев, будто заломленных назад напором скорости, рвалось вперед вверх узкое мускулистое тело бойца, увенчанное вытянутым обтекателем штурманской кабины, и, словно в едином стилевом рисунке, над черными стволами КОУ взметнулось ввысь высокое отточенное перо-нож киля, на котором светилась живая алая звезда. Пушечные стволы – вот что бросалось в глаза. Целая батарея скорострельных автоматических пушек, глядящих во все стороны и управляемых хоть вручную, хоть с помощью электроники, превращала корабль в настоящую летающую крепость; ракеты, бомбы, торпеды, которыми к тому же можно было нанести удар в любых условиях видимости и вообще без нее, делали самолет грозным оружием, а насыщенность самым различным радиоэлектронным оборудованием в сочетании с дальностью полета на многие и многие тысячи километров на огромных высотах с почти звуковой скоростью позволяла отыскивать и уничтожать цели – от стратегических до самых малых, точечных! – в любой точке полушария, на любой глубине океана. Мощности двух могучих никулинских двигателей, в которые было впряжено почти по десятку тысяч послушных руке пилота коней, хватило б на то, чтобы осветить целый город со всеми его улицами, площадями, кинотеатрами, стиральными машинами, магазинами, утюгами и бог знает чем еще, что есть в современном городе, – если б кому-нибудь пришла в голову мысль заменить этим самолетом городскую электростанцию. Впрочем, самолет смог бы снабдить город и необходимым количеством электросетей – тысячи метров проводки, сотни реле, электромоторов, сервоприводов, лабиринты кабелей скрывались под его обшивкой.
И вот он стоял, спокойный и уверенный, ожидая приказа; и из его кабин, из-под колпаков блистеров чуть заметно струился слабый розоватый полусвет (нынче психологи утверждают, что именно красный, но никак не зеленый цвет действует успокаивающе, поднимая при этом работоспособность); экипаж был свеж и бодр, умел и спокоен. Оборудование проверено и готово к работе. Топливные кессоны залиты под горловины; в боевых отсеках во тьме и тишине покоились увесистые контейнеры боекомплекта; в снарядных ящиках дремали острорылые, с чуть срезанными головками пушечные снаряды.
Александр Кучеров, двадцатисемилетний повелитель этого средоточия мощи и грозной силы, вкусно потянулся, закряхтел и, чему-то улыбаясь, осторожно негромко спросил:
– Слушай, Николай, давно хотел спросить: почему ты у нас?
Савченко помолчал и тихо уточнил:
– В каком смысле?
– Н-ну... Видишь ли, у нас как-то уже получается наследственность, да? Смотри, три четверти пилотов – дети пилотов. Так вот и я – вроде как с детства в авиации. Родился на аэродроме, считай, вырос... А ведь ты, я знаю, из особой семьи, очень интересной семьи, верно? Не думай, я в душу не лезу – я понять хочу, где начало. Понимаешь? Где начало?
Начало? Савченко, сын потомственных русских юристов, очень любил летать. Он любил летать даже когда был ребенком и не знал, что это такое – полеты. Разве так не бывает? Если человек родился для призвания и оно властно ведет его за собой – разве этот человек не живет своим делом еще до того, как познает его?
Он шел к небу всю свою сознательную жизнь – детство, юность. Шел через сопротивление родителей, людей умных, чутких, деликатных, но все-таки, как всякие родители, видящих в единственном сыне достойного продолжателя семейных традиций. Шел через сомнения врачей, видящих в хрупком, болезненном мальчике будущего хроника и носителя всех и всяческих недугов. Шел через страдания учителей-физиков и репетиторов-математиков, ибо ничто не давалось ему так трудно, как усвоение немыслимых повадок электронов и запоминание привычек косинусов, – видимо, сказывалась гуманитарная наследственность. Шел через собственные сомнения, неуверенность и страхи – слишком многие и многое убеждали его в ошибочности выбора.
И он добился своего!
Он поднялся в небо!
И, взглянув на безвольно лежащую под ним, победителем, землю в рассветной дымке, он познал исступленное счастье победы, гордый и сладкий ее вкус и, поднявшись в эту так давно и властно звавшую его синеву, понял: он родился теперь по-настоящему, ибо понял, зачем пришел в жизнь.
Он стал одним из лучших курсантов. Он летал, с упоением познавая высокую науку летать. И сел за штурвал стремительного могучего ракетоносца. Вся жизнь перед ним была такой, какой он видел взлетную полосу – прямая и честно-чистая стрела, влекущая вперед и вверх, на линию взлета – вверх! До того самого дня... Того дня, когда все встало на излом. Возник вопрос: как быть? Летчики в вопросах профессиональной чести народ жесткий, даже жестокий. Здесь иначе нельзя.
И если бы не он, командир... И если бы не другие – настоящие, истинные люди и сотоварищи... И Савченко негромко медленно сказал:
– Вот и я – с детства... До того самого дня.
Кучеров, до того настороженно поглядывавший на него, словно вслушивавшийся в воспоминания своего помощника, отвернулся и неспешно сказал:
– Понятно. Но я тебя не о том, парень, спрашивал. То – забудь. Я знаю про себя, что я – хороший пилот. И поверь, дружище, мне нужен именно такой правак. Понял?
Савченко молчал.
– А ту историю помни, как случай из учебника. И не более. Гипотетический случай.
– Угу...
– Не более! Давай шоколадку грызнем. Люблю шоколад. Хорошо все-таки быть летчиком – шоколад вот бесплатный. Будешь? На вот, ломай.
Они потрещали станиолью обертки. Кучеров откусил большой кусок и сказал, с хрустом жуя:
– Ты через полгода после училища женился? Рано, конечно. Но и я, похоже, спекся как холостяк. Начинаем завтра, дружок, новую жизнь! А ты у нас человек опытный, папашей вот скоро будешь, так что советоваться теперь с тобой буду, а? Чего смущаешься? Эх, Колька, радоваться надо!.. Серега! – заорал он вдруг в форточку так, что Николай чуть не подавился. – Сергей! Ты где там? Принеси бутылочку холодненькой!
– Минеральной? Или пепси? – донеслось снаружи снизу.
– Минералочки!
– А где она, командир?
– Где всегда! Давай волоки! – Он поглядел на Николая и сообщил: – Шоколад люблю, но у меня от него всегда в горле першит. – Он помолчал и неожиданно тихо сказал, как себе: – А спросил я вот почему. Ты знаешь, иногда у меня появляется такое чувство... Ощущение усталости, что ли? Изо дня в день – месяцы, годы – я здесь, в кабине. Выходит, устал? Да нет, не то. Тут вся жизнь... Иногда я просто пугаюсь: а вдруг ошибка? Вдруг я мог что-то лучше на другом пути? Но ведь на любом пути человек делает всю жизнь только то дело, которое выбрал. Если, конечно, дело стоящее и человек стоящий.
Савченко, прикусив губу, внимательнейше смотрел командиру в глаза.
– И вот, когда я вдруг просыпаюсь под утро и думаю, что мог бы написать рассказ об этом, и вспоминаю, как любил море, я думаю: не ошибся ли? Но когда представлю, что этого... – он постучал ладонью по РУДам[1] 1
РУД – рычаг управления двигателями.
[Закрыть], пока еще мертво торчащим из секторов, – что этого не будет, – мне жутко становится. И тогда еще хуже – потому что рано или поздно придется уходить. А как тогда жить – когда уйдешь?
– Отрава, – почти прошептал Савченко.
– Что? Отрава? – Кучеров подумал. – Да. Правильно. Отрава наше дело. Кто попробовал – пропал...
А уже через минуту Кучеров с наслаждением, обжигаясь колючими пузырьками-иголками газа, глотал прохладную шипящую воду и слышал в ней празднично-счастливый, победный гул, потому, что праздник наконец пришел к нему – придет завтра; праздник этот весь вечер жил в нем, глубоко спрятанный ото всех; а что предстоит завтра!
А Савченко, закрыв глаза, думал о том, что Наташенька сейчас, наверное, в чистенькой уютной кухоньке возится, готовя опять что-нибудь эдакое из где-то ею выкопанных древних рецептов, и ей мешает большой уже живот, к которому ни она, ни он никак не могут привыкнуть, хотя там растет, ждет встречи их сын. Впрочем, как это – «привыкнуть»? Зачем привыкать? Разве к счастью привыкают? А может, она сейчас смотрит телевизор, закутавшись в плед и подобрав халат, уткнула свой милый маленький носик в кружевной ворот и старательно не скучает о нем. «Милый мой пушистый человечек...»
А штурман Виктор Машков деловито шуршал бумагами, в сотый раз педантично проверяя маршрутные карты, пролистывая свои мудрые справочники и таблицы, просматривая метеокарты; он давно знал, что главное – заниматься делом, он давно усвоил, что дело, работа помогают лучше всяких лекарств и уговоров; не он этот способ открыл, древний и единственно верный способ, и не он первый им спасается, не первый и не последний...
А стрелок-радист Евгений Щербак, глядя в темнеющий глухо лес, вспоминал, как светится ночной воздух у Куинджи, и в который уже раз медленно шел в тот небольшой зал, комнатку в Русском музее в правом крыле первого этажа, где он впервые увидел то полотно – «Ночь на Днепре» – и, увидав картину (да картина ли это?!), испытал шок: в мгновенном жутком головокружении перед ним вдруг с гулом распахнулось окно – проход, туннель в бездонное, черно светящееся пространство, в четвертое неведомое измерение, и он, отшатнувшись, едва устоял на ногах, а когда, опомнившись, увидел рядом еще одно, а там еще и еще несколько таких же полотен, то растерялся и чуть не заплакал от досады – такое не должно быть повторенным, художник не имеет права, написав единожды такое, писать что-то еще – он обязан оставить человечеству только одно, только это – единственное, неповторимое...
А командир огневых установок – КОУ – Георгий Ломтадзе отложил Фолкнера и, зная точно, что же неумолимо гнало несчастного, гордого и одинокого Баярда Сарториса, медленно нащупывал в кармане авторучку; похоже, тут сидеть им еще не один час, и за это время он напишет домой письмо – хорошее, доброе письмо. О том напишет, что мать права – скоро он привезет с собой в отпуск невесту; напишет, что жениха Мзии он посмотрит сам – как глава рода и семьи, как старший брат и учитель своей сестренки; напишет, какой удивительный подарок привезет он приемному братишке Тато – и хорошенько поучит уму-разуму ставшего чересчур самостоятельным среднего братца, хулиганистого Зазико, который решил бросить школу и идти в рыбколхоз; слава богу, он, Георгий, сын Нодари, еще в состоянии обеспечить своих родных! Он ему даст рыбколхоз...
А штурман-оператор подполковник Агеев, подменяющий штатного оператора на сегодня, закончил прогревание и проверку своей аппаратуры и сидел в открытом люке, свесив ноги, и неторопливо, с удовольствием беседовал с пожилым прапорщиком-механиком, сидящим на колесе, о проблемах воспитания девчонок в нынешних, сумасшедших условиях конца сумасшедшего телевизионного века, соглашаясь, что они, нынешние ребятки, все-таки очень и очень славные, чего б там про них ни говорили взрослые и чего б они сами про себя ни придумывали.
А рядом уходил в густую дрему лес; и где-то в другой стороне аэродрома, далеко отсюда, гудели автомобильные моторы; а неподалеку, у невидимого за лесом моря, садились на воду чайки, готовясь к ночи, хотя там, над ними, за пеленой облаков, еще плыло солнце, и чайки это знали; а дальше по побережью, там, где был городок, гремела музыка на площадках санаториев и домов отдыха; а на главпочтамте сортировали завтрашнюю почту; а небольшой хлебозаводик уже отгружал первые партии своего горячего пахучего товара в теплые грузовички, и все шло как обычно. Даже свадьба, которая каруселит по второму дню в кафе у ратуши, – что ж тут необычного? Все везде как всегда. Так, как и должно быть в наше время, в нашем доме.
И как раз в эту минуту недавно заступивший на дежурство РП – руководитель полетов, о чем свидетельствовала повязка на левом рукаве, майор Тагиев нервно сказал, щуря свои и без того узкие глаза:
– И все же я против!..
...На КДП полка, просторном, похожем на аквариум помещении, разделенном переборками и панелями аппаратуры на своеобразные отсеки-выгородки, работали, чуть слышно переговариваясь, специалисты – матросы и офицеры флота, именно флота, потому что в морской авиации носят конечно же морскую форму, которая отличается от чисто флотской лишь весело-голубенькими просветами на погонах и авиационными залихватскими эмблемами-крылышками.
– И все же я против, товарищ генерал! – упрямо сказал Тагиев. – Как руководитель полетов, как комэск, как летчик... В общем, я категорически против разделения пары. Извините, виноват. Но – категорически. – От волнения у него прорезался странный акцент.
– Правильно. – Генерал-майор, прибывший в часть на рассвете с плановой инспекционной поездкой, привычно вздохнул: – «Как руководитель полетов»... Ответственность, майор, верно? РП – должность оч-чень ответственная. Случись что – всегда РП виноват. Так? – Он жестко, в упор смотрел Тагиеву в глаза. Тот отвел взгляд.
– Экипаж не подготовлен к такой работе, – вмешался полковник Царев.
– Что-о-о? – подчеркнуто изумился генерал. – То есть как – не подготовлен? Вы что же, ставите на полный радиус экипаж, не подготовленный к полетам в сложных метеоусловиях?
– Подготовленный, товарищ генерал! – Царев говорил четко и быстро, стремясь произвести нужное впечатление: от этого сейчас зависело многое. – Но налета, доброго, хорошего налета, дающего экипажу уверенность в себе в таких резко осложнившихся условиях, нет. В конце концов, радиус – тоже наука. Но не все же сразу! Две дозаправки вместо предполагаемой одной плюс ночь. Одиночный маршрут вместо предполагаемого парного и сама обстановка на грани боевого применения... Есть же другие экипажи, есть командиры, наконец, опытнейший летчик!
– Другие экипажи – это время. У нас его нет. Зато есть предупреждение флота. А ведущий... Вы считаете – кстати, командир тоже пойдет в одиночку! – вы считаете, полет полярной ночью легче дневного маршрута? С теми же дозаправками? – Генерал резко повернулся к Тагиеву: – Майор, самолеты к вылету! Перенацеливание произведем уже...
Лицо Тагиева застыло, только дернулись желваки под кожей высоких скул.
– Товарищ генерал! – Царев уже настойчиво требовал. – Этот ряд совпадений приведет... Я руковожу частью – я же отвечаю за них!
– Слушайте, полковник, я что-то не пойму: в чем проблема? Нормальный полет на радиус! Откуда в вас все это? И наконец, решает здесь в конечном счете руководитель полетов, а не вы или я. Кстати, я не слышу его решения до сих пор.
– А какое же может быть решение? – с натугой сказал Царев. – Какое тут может быть решение, если решаете здесь вы!
– Не забывайтесь, полковник... – Генерал понизил голос.
– Товарищ генерал! – отчаянно сказал Царев, и глаза его засветились в полумраке голубым яростным огнем. – Я не забываю главное, то, что забыли вы!
Генерал подчеркнуто удивленно задрал брови.
– Меня всю жизнь учили: «Мелочей в авиации нет» – и так учил я! А экипаж... А экипаж – это шесть жизней. Шесть семей! – Царев побледнел.
– Вы что же хотите этим сказать? – тихо спросил генерал, качнувшись вперед. Тагиев страдальчески сморщился, лица других офицеров были каменно-безучастны.
– Я хочу сказать, что мы должны учитывать все мелочи, все возможные последствия! И наше поведение сейчас, всех нас – это... это!..
– Ну что ж вы замолчали, полковник? – почти весело сказал генерал. – Вы ведь хотели сказать – это убийство. Так? Или что-то столь же возвышенно-бессмысленное. Так? ...
– Это... крайне неумно, – севшим голосом закончил Царев и вытянулся «смирно», уставившись поверх генерала в серые, начинающие темнеть стекла незашторенных оконных проемов, между рам которых оранжево светились спирали включенных для предотвращения отпотевания стекол обогревателей – влажность и температура в помещениях КДП и постов управления всегда должны поддерживаться на определенном и неизменном уровне: точнейшая электронная техника не любит перемен погоды.
