Текст книги "Над океаном"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

V
ДНЕМ УШЕДШИМ...

На земле. 31 августа

Кучеров обливался потом в тесной кабинке городского переговорного пункта и, чувствуя, как сердце короткими оглушительными толчками бьет в затылок, слушал далекое в телефонной трубке:

– Саша, родной, Сашенька, все! Теперь – все! И ты был прав, как же ты был прав... Но ведь ты ждешь нас, Саня? Ждешь?

Он торопливо, сбив на затылок фуражку, ставшую вдруг тяжелой, вытер пот и помотал головой, пытаясь до конца вникнуть в суть услышанного, но звенящая волна, горячая, пульсирующая в такт сердцу глухота мешала ему слышать и понимать человеческую речь, – может, это и есть счастье?

– Саша, я все ему рассказала – и начался ужас, боже, какой ужас! Он нес такое... Он то хохотал, то орал, он кричал, что все давно знает, но, пока я молчала, ему было плевать, потому что... Господи, Саша... Потому что я удобна – стыдно-то как, милый! Ему было плевать, а теперь он, выходит, должен что-то делать, и именно потому я могу... Я могу убираться вместе с дочкой: мы ему не нужны. Почему ты молчишь, Саша? У нас никого нет, кроме тебя, ты же знаешь, ты же моя единственная надежда и вера. Ты ведь так и хотел... Что ж ты молчишь? Саша! Где ты?!

– Да! – заорал он так, что люди в маленьком зальце ожидания, вздрогнув, обернулись к нему. – Танька! Сегодня же, то есть нет, завтра, – завтра сменяюсь и выезжаю. Нет – вылетаю! Ты слышишь меня? Послезавтра я буду у вас. Ничего не готовь, ничего не бери – у нас все будет. Уходи с малышкой к моим – мать ждет тебя! Ох, Танька! Наконец-то...

В трубке послышалось далекое всхлипывание.

– Танька! – надсаживаясь, завопил он. – Ты чего?! Радоваться надо!

Он не мог сообразить, отчего она плачет; сейчас он вообще не мог соображать.

– Саня, не надо вылетать... – с трудом разобрал он, и ее голос пропал, потонул в каком-то треске; распахнув дверцу, он закричал в зал:

– Девочки! Я не слышу ничего, девоньки!

Какой-то солидный, весь кожаный, несмотря на теплынь, гражданин – кожаная шляпа, кожаный пиджак, необъятный портфель, из тех, какими ревизоры пугают нечистых рыльцем кладовщиков, – неодобрительно увесисто поглядел поверх «Огонька» на Кучерова и административным голосом произнес:

– То-ва-рищ!..

Они – Кучеров и кожаный гражданин – секунду глядели друг на друга, а потом Кучеров опять нырнул в кабинку, а кожаный сказал, вернее, высказался в пространство:

– М-да-а... Офицеры! Ни достоинства, ни солидности, ни выправки воинской. Не говоря уж вообще... – Он сокрушенно вздохнул и покачал головой, вновь обращая взор в «Огонек».

– Папаша! – хрипловато-ласково сказала с деревянного диванчика девушка в коротенькой курточке и джинсиках, прислушавшись к опять раздавшимся в кабинке крикам. – Папаша, она правильно сделала.

Гражданин снисходительно удивился из-за журнала:

– Кто?

– Ваша жена. Когда ушла от вас.

Гражданин замер, почти уронив журнал и совсем несолидно приоткрыв рот. Потом опомнился, рывком сложил журнал, крякнул и, сказав что-то про молодежь, пошел к стойке дежурной – требовать ускорения своего заказа.

А Кучеров кричал в телефонную трубку:

– Все, Танька! Теперь ты никуда от меня не денешься! Теперь я не дам тебе деваться. Ты... Ты моя! – заорал он.

– Да, Саша, да... Да, наш единственный и настоящий мужчина. Но вылетать не надо. Я перевела разговор в аэропорт.

– Какой перевод?

– Саша, я говорю из аэропорта. Понимаешь?

Кучеров задохнулся: неужели действительно?..

– Так ты?..

– Да, Саша. Мы ждем вылета – у вас метеоусловия или что-то такое. Мы вылетаем к тебе, Саша. Ну не молчи же! Ты обязательно...

– Время истекло – разъединя-а-аю! – пропел тонкий, как у всех телефонисток, голосок в трубке.

– Танька, жду! – прокричал в писк сигнала отбоя Кучеров и вывалился из кабины распаренный, красный и с таким выражением счастья на потной обалдевшей физиономии, что даже сердитый кожаный гражданин чуть улыбнулся и, спохватившись, сердито вопросил стойку:

– Девушки! Когда же кончится ваше безобразие? Я жду второй час.

– И ждите! – радостно посоветовал Кучеров гражданину и подмигнул девушке в джинсиках. – Ждите, приятель. Я вон восемь... Да нет, десять? Два, четыре, восемь – всего четырнадцать, так? Во, видал – четырнадцать лет ждал!

Он засмеялся вместе с девушкой и вылетел из зальца, перепрыгнув сразу через четыре ступеньки.

Девушка посмотрела ему в спину и вдруг, отчего-то расстроившись, сердито сказала в скрипучий стон начинающей закрываться тяжелой двери:

– Везет же дуракам!

Кожаный изумленно задрал мохнатые брови и с удовольствием осведомился:

– Ага, значит, и от вас ушли? – и вздрогнул, когда за Сашкой оглушительно грохнула дверь.

А Кучеров, бухая тяжелыми башмаками, торопливо шагал, почти бежал по узкому волнистому тротуару старинного городка. На него оглядывались, ему уступали дорогу.

Городок был тих в этот предвечерний час ни дня, ни сумерек, хотя и был конец недели, и осень еще не наступила, и бархатный сезон еще не кончился.

Похолодало. С недалекого моря тянуло влажным ветром, и ветер был ощутим на вес – в нем были запахи сосен, сырых водорослей и тяжелого, мокрого песка.

Кучеров несся вприпрыжку, зная точно, что ему нужно. На рыночной площади он увидел пожилую светловолосую женщину над корзиной каких-то роскошных мохнатых цветов и, переведя дух, выпалил:

– Сколько?

– Один? Три? Букет?

Кучерову всегда нравился певучий акцент Прибалтики – а сегодня, сейчас он слышал в нем все скрипки мира.

– Все!

– О-о, – мягко улыбнулась женщина. – Значит, к вам едет такая любимая жена?

Он засмеялся и замотал головой. Она окинула его взглядом и осторожно поинтересовалась, боясь показаться любопытной:

– Значит, она невеста?

Он размашисто кивнул, нахально подмигнув. Она покачала головой и задумчиво спросила после паузы:

– Хорошо, тогда как вы повезете цветы? И... и куда?

Он растерялся. Да, действительно. Кажется, глупость получается.

Кучеров стоял в растерянности. Он ехал на службу и на почту забежал по пути – именно глядя на его вид и задала женщина свой вопрос.

Он стоял – в серых полотняных широких и очень удобных брюках со множеством карманов на клапанах и без, заправленных в высокие зашнурованные ботинки, серая же рабочая куртка без погон встопорщилась на плечах погонами рубашки под ней, из-под ворота свисал то ли белым аксельбантом, то ли удавкой нейлоновый шнур для пистолета, фуражка сидела на затылке – и моргал, соображая, как быть.

– Когда вы ждете свою... – Женщина помедлила и очень серьезно негромко закончила: – Свою возлюбленную?

Ах, черт! Только здесь, в этом удивительном краю ажурных улочек крохотно-солидных и при этом уютно-сказочных городков, изящно-утонченных витрин маленьких симпатичных магазинчиков, запахом дыма каминов зимними вечерами и постоянным привкусом моря на губах летом, в краю шелестящих дюн и сдержанных, корректных людей, человек может спокойно на улице, средь бела дня, говорить такие удивительные слова, которые мы без стеснения и произносить разучились. «Возлюбленную»! Да, именно так – возлюбленную.

Но действительно – когда?

– Не знаю, – окончательно потух он. – Звонила из аэропорта – далеко отсюда, с Украины. Сказала – скоро вылетает. Но рейс, время?

– Это легко считать, – возразила женщина. – Два часа самолет – так?

– Посадка в Энске – значит, три.

– Так, хорошо. Потом – электричка. Так? Или такси.

– Да.

– Запас на разное время – еще час.

– Да.

– А вы?

– А я на полеты, – тяжко вздохнул Кучеров. – Никаких замен, отмен. Служба.

Она странно смотрела на него, и ему отчего-то стало стыдно.

– Она все знает, – уныло сказал он. – Правда. Где, как. А я никак не могу. Я летчик...

– Я думаю так, что вам надо брать такси, потом брать цветы, возить цветы домой, а потом летать. Цветы должны встречать женщину, если не встречает мужчина. Нет?

– Ну, да!

– И у вас будет свадьба?

– Если б вы все знали... – Он махнул рукой. – Столько лет!

– Много лет? – недоверчиво улыбнулась она. – Так ждали?

– Почти пятнадцать.

– Как? Вы ждали пятнадцать лет? – теперь растерялась женщина. – Но вы молодой такой?

– Четырнадцать. Только что считал. А я... почему молодой? Почти тридцать.

Она мягко усмехнулась.

– Так сколько я должен за цветы?

Женщина помедлила, внимательно глядя Кучерову в глаза своими глубокими серыми глазами, и сказала:

– Сначала – такси. Потом – подарок. Это подарок вашей невесте. Вашей свадьбе. Потом вы приведете сюда, ко мне, эту счастливую женщину – она будет выбирать цветы. Всегда. А я буду смотреть. Очень редко можно видеть счастливую женщину.

Он опешил. Растерявшись, он не успел ничего придумать в ответ. Сзади скрипнули тормоза, и его окликнули. Он оглянулся. У тротуара, в двух метрах, стоял белый «жигуленок», за рулем которого сидел замполит полка подполковник Агеев; Агеев взмахнул приглашающе:

– Садись, Кучеров.

– Извините, я сейчас, – тихо сказал цветочнице Кучеров и подошел к машине.

Кроме Агеева в машине были на заднем сиденье две девушки: одна лет шестнадцати, другая старше года на четыре.

– Товарищ подполковник, я тут, видите ли, должен...

– Цветы должен выбрать? – не без ехидства спросила младшая. – На полеты? Теперь так принято?

– Да выбрал уже. Не на полеты, ясно. Я много беру. Но сейчас ищу такси. Их же надо домой завезти.

– Александр Анатольич, – укоризненно сказал Агеев, одетый тоже в рабочее платье, – ты все-таки мальчишка. Какие цветы? Ты куда собрался?

– Надо, товарищ подполковник, – с жалобными нотками сказал Кучеров. – Мне их во как надо! Я тут и договорился, да вот теперь...

– Папа, нет проблем, – сказала старшая. – Товарищ берет цветы. Мы берем товарища с его цветами. Вы и товарищ едете на службу. А мы завозим цветы товарища по указанному им адресу. Есть возражения?

– Как, Кучеров? – спросил подполковник. – Есть возражения?

Кучеров растерялся, уже который раз за эти удивительные пятнадцать минут. Да уж, день сюрпризов...

– А, товарищ? Какие будут проблемы еще? Ревность, да?

– Да нет, никаких проблем... Цветы – это, выходит, на завтра. Или на сегодня? Черт поймет – ой, извините... Насчет ревности – так я один. То есть уже не один. То есть завтра не один. Ну, в общем...

– М-да... – задумчиво произнесла младшая. – Сложно...

– Ясно, – спокойно сказал Агеев. – Чего-то ты того, Кучеров. Бестолковщина – не твой стиль. А мысль дельная – не твоя, Кучеров. Значит так. Бери свою траву и суй ее в багажник.

– Но, товарищ подполковник?..

– Кучеров, у нас времени нет. Ни грамма. Какие еще вопросы, капитан?

– Нет вопросов.

– Вот и умница. Действуй.

Кучеров вернулся к цветам.

– Значит, я должен вам...

– Вы должен быть счастливый, – сказала негромко женщина и, подняв корзину с цветами, подошла к машине.

– О нет! – сказала она Агееву, который уже открыл багажник. – Нет-нет! Нельзя. Они ведь дышат. Они живут.

Агеев скептически вздохнул и распахнул переднюю дверцу.

– Все будет хорошо, – сдержанно улыбнулась Кучерову женщина и аккуратно защелкнула дверцу. – Нет-нет. Я сказала – подарок. Нельзя давать для подарка деньги. И брать нельзя. Если подарок для счастья делать человеку – тоже будешь счастливый. Обязательно, даже немножко. – Она протянула ему узкую, но шершавую ладонь: – Поздравляю. Скажите своей женщине – я ей очень завидую.

Агеев вел машину уверенно-неторопливо; в салоне «жигуленка» странно запахло – то ли оранжереей, то ли загсом.

– Полынью пахнет, – сумрачно-иронично сказал Агеев и щелкнул клавишей радиоприемника. Салон заполнил неспешный, с мягким придыханием голос диктора:

– ...протест против гонки вооружений и угрозы ядерной катастрофы. Именно поэтому, отмечает газета, так важны и своевременны новые мирные инициативы Советского Союза. Переходим к сообщениям из союзных республик. Запорожье. Сталевары бригады Героя Социалистического Труда, депутата...

Агеев осторожно притормозил, пропуская пошедшую через узкую улочку женщину с двумя детьми, одинаковыми мальчишками-первоклашками в новехонькой школьной форме и плоских мягких серо-синих фуражечках с блестящими черными козырьками.

– С обновкой... – негромко сказал себе под нос Агеев. – Ленка, чего ты только не придумывала, чтоб в школу первого сентября не идти. Помнишь?

Ленка фыркнула – это оказалась младшая – и, покосившись на Кучерова, который старательно сидел боком – впереди с почетом ехали цветы, – отчего-то сердито сказала:

– Знали б эти бедолажки, что их там ждет.

– А что их там ждет?.

– Мало хорошего.

– Ох, Ленка...

– Десять лет каждый божий день вставать в семь утра – бр-р! Но это еще что... Па, ты видел, что такое класс, который?.. А-а, да что тебе говорить!

– Ну, ясно, – сказала старшая. – Все дураки. Одна ты у нас умная.

– Во, Кучеров, видал? – Агеев переключил скорость. – Неусмиренный дух бунтарства. Как же ты мужу подчиняться станешь, а, Елена Прекрасная?

– А почему я стану, а не он? – немедленно ощетинилась она.

– Александр, не женись, – усмешливо посоветовал Агеев. – Это я тебе как отец двух взрослых дочерей говорю. Жуткое дело – современно воспитанные девицы.

Старшая хотела что-то возразить, но Агеев резко увеличил громкость приемника:

– ...ный циклон, несущий холодные арктические массы. Столкнувшись с теплым воздухом побережья, он образовал плотный туман, местами дождь. Фронт циклона движе...

– Ну, Игорь Михалыч, вот и все ваши полеты на сегодня! – с удовлетворением констатировала старшая.

– Нина, у тебя просто дремучее представление о наших военно-воздушных силах. Мне даже неловко за тебя.

– Кстати, о посторонних, – подала голос Ленка. – Папа, мы незнакомы с товарищем... товарищем капитаном, как мы слыхали?

Агеев хмыкнул:

– Знакомься, Кучеров. Мои чада.

– Ленка. То есть Елена.

– Нина.

– Саша.

– «Саша»! – с неудовольствием проворчал Агеев. – Нет в тебе солидности, Кучеров. Ты ж командир корабля! У тебя подчиненные. А ты – «Саша». – Он помолчал. – А цветы – это зачем?

– Капитан Кучеров Саша женится, – опять встряла Ленка.

– А? Чего, правда? – Подполковник поглядел на Кучерова в зеркальце.

– Кажется, завтра прилетает.

– Как это – «кажется»? – приподнял бровь Агеев. – Ну, Кучеров, ты даешь...

– Значит, невеста. Правильно? – Ленка уставилась на Кучерова здоровенными блестящими глазищами. В ней, похожей на худенького славного мальчишку, не было ничего от полного, спокойно-неторопливого, ироничного отца – ни его коротенького толстенького носа, ни мохнатых коротких бровей, и главное, не было маленьких кругленьких агеевских пуговиц-глаз. – Только не говорите, что у вас нет ее фотографии. Столько цветов сразу – и нет портрета в кармане.

– Лена! – одернула ее старшая.

– Чего – «Лена»? Ничего вы не понимаете. Да разве сейчас парень додумается до цветов? Они же все балбесы, у них одно на уме...

– Ленка, лишнее болтаешь!

– А что я болтаю? О чем вы подумали? – хитро сощурилась Ленка-приставала. – Я о спорте. А вы?

Агеев, не удержавшись, фыркнул.

– А цветы – когда такое увидишь? – гнула свое настырная Елена. – Так есть портрет, а?

– Да есть, конечно, если честно. – Кучерову было приятно слышать в приставаниях этой девчонки явное неожиданное одобрение. – Вот она.

– А ни-чего-о! – оценивающе протянула Ленка.

– Елена! – грозно воззвал от руля Агеев.

– Да нет, правда. – Она внимательно рассматривала снимок. Пляж, валун в пене прибоя, Танька смеется из-под Сашкиной мятой армейской панамы. У него кольнуло сердце. Неужто завтра? А Ленка, неожиданно поскучнев, сказала чуть ли не уныло: – Да, красивая женщина.

Она откинулась назад, вернув фото. Старшая покосилась на нее и, ничего не сказав, чему-то улыбнулась.

– Ладно, девицы, – сказал Агеев, выруливая на загородную трассу, ведущую в сторону аэродрома. – Ваша задача на сегодня: купить молока, приготовить и отвезти матери в клинику ужин.

– Она не любит, когда мы являемся на ее дежурство, – сказала старшая.

– Не явиться на дежурство, а привезти горячий ужин матери, которая будет на работе всю ночь, к тому же приготовленный вашими заботливыми руками. Ясен нюанс? Дальше. Навести в доме блеск. В двадцать три ноль-ноль – отбой. Вопросы?

– А если кино кончится в двадцать три десять? – осведомилась все та же Ленка.

– Отбой! – повторил «сержантским» голосом Агеев. – Независимо от поставленных задач и достигнутых при этом результатов.

Ленка фыркнула. Кучеров улыбался.

– Да ты ж не узнаешь, хоть бы что мы делали! – укоризненно сказала старшая.

– Узнаю! – пообещал Агеев. – Качну серебряным крылом – и все узнаю. Митинг закрыт. Получайте адрес у Александра... – Он сделал паузу, «забыв» отчество, и Кучеров автоматически подсказал:

– Анатольевич.

– Вот-вот, у Александра Анатольича ключи, адрес – Кучеров, давай ключи, потом с ними разберемся, – и доставьте груз этого сена...

– Хризантемы это! – сердито сказала младшая.

– Я и говорю – хризантем. Сами напросились. Я буду где-то днем. Слушай, Кучеров, ты обедал?

– Да.

– У нас?

– Угу.

– Сейчас особенно строго. Царев свирепствует – и пра-а-вильно! – пропел он, обгоняя автобус. – У нас инспектор, знаешь?

– Мне что, я человек маленький.

– Ну-ну... Вот полетит он у тебя на правой «чашке», по закону бутерброда, а?

– Не полетит.

– Дай бог нашему теленочку...

Минут пятнадцать ехали молча. Воздух потихоньку серел – в нынешнюю погоду сумерки подбирались раньше обычного. Справа, за синеющим лесом, угадывалось море. Море почему-то всегда чувствуется издалека, заранее – как бы оно ни пряталось за лесом, за горою. По обочинам узкого, но чистого, ухоженного шоссе мелькали точеные лиственные деревца – какие, Кучеров не знал; он, человек сугубо городской, уверенно отличал сосну от березы, но ель и сосну уже путал.

На дальнем краю поля, на фоне опушки леса, показалась красно-белая тоненькая ажурная радиомачта. А там, дальше, уже в лесу, работала приводная станция их аэродрома. Почти приехали.

Радиоприемник рассыпал тонкую изящную дробь фортепиано, которую подхватили и нежно понесли, осторожно разгоняя на бегу, чисто поющие скрипки.

Кучерову стало грустно. Лето кончилось. И мечта, которой он жил много лет, которая всегда была неосуществимой и, значит, обещала будущее, оказалась исполненной. Все пришло, все свершилось. Но что ушло? Отчего такое странное ощущение утраты? Оттого, что никогда не повторятся те встречи – невыносимо счастливые, горько-щемящие и, как знать, может быть, потому и прекрасные.

Сидеть было неудобно, затекла нога, но он сидел неподвижно и молчал. Он вдруг подумал о том, куда ему везти Татьяну и... и дочку. «Да, черт возьми, дочку! Разве ты не мечтал об этом? Разве не говорил Татьяне, не клялся, что ее дочь – твоя дочь? Так вот, старина, жену и дочь. Итак, куда?»

А почему бы и нет? Его хозяюшка, какая-то невозможно дальняя родственница, которую он однажды навестил по совету и просьбе отца и которая настояла на том, чтоб он перебрался к ней из общежития («Очень приятно дому, когда в нем живет такой молодой, такой красивый и хороший мужчина!» – смеясь, лукаво утверждала она со своим немыслимым, непередаваемым акцентом), – так вот, «милая мадам Хэлен», как Кучеров всегда с удовольствием называл эту хрупкую, действительно милую женщину (он знал, что она почти всю молодость прожила в Финляндии, куда еще до войны уехали ее родители, но все-таки, очевидно, есть и зов крови, и голоса предков, и непостижимо великий закон родины, который гнездится в самом сердце человека, – потому что она, не выдержав, вернулась сюда, на землю своих отцов, и обосновалась в этом тихом курортном городке вдвоем с уже взрослой дочерью), чистенькая, тщательнейше следящая за собой и своим домиком хозяюшка вряд ли станет возражать, во всяком случае сначала.

Агеев остановил машину недалеко от КПП и, неспешно отстегивая ремень и доставая из-за спинки сиденья свой неизменный портфельчик, слушал, как Кучеров объяснял, куда Нине нужно отвезти цветы.

– А ключи? Как я их вам отдам? – спросила она, усаживаясь за руль вместо отца.

– К тому времени Хэлен будет дома, ей и отдадите. Я ей сейчас на работу позвоню, предупрежу. Мне надо с ней поговорить еще кое о чем.

– Пожалуй, – усмехнулся под нос Агеев.

– Что, так и говорить: Елена?

– Нет, – улыбнулся Кучеров. – Не Лена, не Елена. Когда вы ее увидите, вы поймете, что она именно Хэлен. Даже мадам Хэлен.

– Такая толстая? – осведомилась Ленка.

– Нет, напротив. Я же говорю – Хэлен.

– Ну, все! – хлопнул ладонью по крыше кабины Агеев. – Мы ушли.

Нина кивнула, мотор взревел, дверцы хлопнули, взвизгнули пробуксовавшие покрышки – и машина сорвалась с места, Агеев сердито крякнул, тихонько чертыхнувшись. Кучеров удивился: почему «жигуленок» помчался – и довольно резво – в противоположную от города сторону?

Агеев чего-то ждал. Кучеров, вежливо поджидая его, стоял рядом. Ах вон оно что: «жигуленок» выскочил на перекресток неподалеку, там лихо, скрипнув резиной, развернулся, благо машин не было, и помчался назад.

Поравнявшись с ними, он резко затормозил, трижды задиристо бибикнул – Агеев в ответ помахал рукой – и ринулся дальше так, будто за ним гнались.

– Чертенята, а не девки, – с удовольствием сказал Агеев. – Полностью в мать. Все у них не мое. Нинка, уж на что спокойная и рассудительная, за рулем – как пацан. Но ездит здорово, машину нутром чует, «ощущалом», как она говорит. Ну, пошли? Да, кстати, если сегодня летать будем, я с вами. Ты в курсе? За оператора.

– В курсе, – недовольно сказал Кучеров.

– Чего, не возьмешь?

– Попробуй не возьми...

– Напрасно, – усмехнулся Агеев. – Я, знаешь, какой добрый? Пусть твой оператор спокойно на югах отдыхает. Считай – обыкновенная подмена. В воздухе командир есть командир, а штурман – штурман. Как положено.

– Значит, тыкать буду, – утвердительно предупредил Кучеров.

– Договорились... Надо и мне полетывать помаленьку.

– Нет необходимости, – буркнул Кучеров.

– Надо! Обязательно.

Кучеров пожал плечами.

Когда они прошли КПП и шагали мимо двухэтажного невзрачного, с зарешеченными окнами здания штаба, их обогнала «пьяная машина» – ЗИЛ-спиртозаправщик. Звучно зашипев воздухом в тормозах, ЗИЛ остановился.

– Товарищ подполковник! – окликнул Агеева водитель-сержант. – Прямо? Я туда же.

– Поехали? – пригласил Агеев Кучерова и, устраиваясь в просторной кабине, осведомился: – Слушай, Тищенко, а чего это ты тут раскатываешь с этим? Балуешься? – Он потыкал большим пальцем за спину.

– Ни в коем случае! – весело улыбнулся маленький загорелый сержант, весь пропитанный запахами керосина, спирта, масел и всего остального перечня ГСМ.

– Узна́ю, балуешь, шкуру спущу!

– Не спустите, товарищ подполковник, – засмеялся сержант и со скрежетом врубил скорость.

– Это почему?

– А потому, что подполковник Агеев – человек дела и справедливый мужик. Это вам любой скажет. Ну, вам-то, понятно, не скажет. Так что не боюсь я вас. Пока не за что бояться. Как завтра – не знаю. – Сержант скосил на подполковника рыжий умный глаз.

– Вот паршивец, – уважительно сказал Агеев и повернулся к Кучерову: – Видал, капитан, что значит распустить личный состав? А ты – «Са-аня!»

– Мой штурман, товарищ подполковник. – Кучеров увидел широко шагающего навстречу Машкова. – Сержант, тормозни. Игорь Михайлович, мне надо. Можно? Разрешите?

– Оч-чень хорошо. И мне надо.

А Виктор Машков шел в штаб, чтоб разыскать там подполковника. Когда рано утром ему передали, что его хочет видеть Агеев, он сразу понял зачем. И все время помнил об этом – и когда стоял на построении, ежась от сырого утреннего озноба, и на завтраке, и когда лежал ,без сна во время предполетного отдыха в общежитии, и даже когда бултыхался, урвав полчасика, в бассейне в спортгородке; помнил и размышлял, куда будет клонить Агеев. Стандартное «Вернись в семью»? Ну, во-первых, подполковник знает его, Машкова, и, во-вторых, он, Машков, знает подполковника. Так что вряд ли. «Вернись...»

Он зябко передернул плечами, вспомнив тот дождь со снегом, гул ночного аэродрома, и себя, дурака, чуть не бегущего по лужам домой, и глаза жены, и жуткое ощущение чужого в доме, в воздухе, в глазах жены. Он замотал головой, отгоняя воспоминания, но это не помогло. Такое плохо помогает, особенно вечерами, а еще хуже ночью, когда спишь и ничего не можешь поделать: ее лицо, руки, голос, вся она приходит к тебе...

Рядом с шумом остановился ЗИЛ-цистерна.

– Машков! – услыхал он и увидел улыбающегося Кучерова, который уже выпрыгнул из кабины. За ним выбирался Агеев. Машков помрачнел, потом, решив, что, чем скорей, тем лучше, козырнул:

– Товарищ подполковник! Старший лейтенант...

– Здорово, Виктор Николаич! – Агеев сунул ему руку и, полуобернувшись, сказал: – Кучеров, мы с твоим штурманцом зайдем ко мне. Добро? Вот и славно. Пошли, Виктор.

В штабе они прошли по коридору, слыша под каблуками гулкие доски пола – здание было старое, строенное еще военнопленными в сорок пятом, – миновали огромную, разноцветно светящуюся доску-стенд «БОЕВОЙ ПУТЬ ЧАСТИ» с летящим над стилизованной картой Европы второй мировой войны фронтовым торпедоносцем-бомбардировщиком Ил-4, и Агеев широко распахнул дверь своего кабинета.

Пройдя в кабинет, Агеев машинально включил радиоприемник, толкнул наружу створки окна и уселся боком с края стола, показав на кресло у окна:

– Садись.

Он порылся в ящике стола, нашел и повертел задумчиво в пальцах какую-то лекарственную упаковку, подумал и решительно, со стуком, задвинул ящик.

– Послушай, Машков. Я не собираюсь предупреждать тебя, что, мол, разговор по душам и все такое прочее. Ты ведь, можно сказать, политработник. Я – давно политработник. И я женат двадцать лет. Ты понимаешь, к чему я?

– Нет, товарищ подполковник.

– Машков, – поморщился Агеев, – не валяй дурака. Ты ж неделю назад в этом кабинете называл меня по имени-отчеству. А через несколько часов вылетаем вместе. Ох, Машков!

– Так, выходит, все-таки по душам, товарищ... Игорь Михайлович?

– Не становись в позу, Машков. Никто тебя не обижал, а я тем более.

– Извините, Игорь Михайлович. Можно вопрос?

– Давай, конечно.

– По-честному?

– Ох, Витя. По-честному, по-взрослому... Ну?

– Чего вы от меня хотите? Скажите сразу, и я сразу отвечу.

Агеев пошевелил челюстью, задумчиво пососал щеку и грустно сообщил:

– Зуб невозможно болит. Пломба полетела. Ты их боишься?

– Дантистов? Не то слово.

– Вот и я – не то слово, – вздохнул Агеев, потыкав пальцем в толстую щеку. – Потому-то и жене боюсь признаться. Сразу шум, крик, к врачу потащит – сама ж врач. А идти все равно надо... Так вот, Витя. Честно отвечу. Тебе надо решить, как все можно забыть.

– Вернуться? – изумился Машков.

Агеев кивнул, внимательно глядя Машкову в глаза.

– А кому это понадобилось, чтоб я решал такое?

– Мне. И тебе.

– Ох, Игорь Михайлович! – почти засмеялся Машков.

Агеев молчал, старательно массируя щеку.

– Зачем? Чтоб я... Чтоб надо мной... Мало мне было позора? Не-ет, товарищ замполит!

Они помолчали. Агеев, скучно покряхтев, осведомился:

– Неужто так-таки и все? Как и не было ничего? Или, наоборот, было?

Машков пожал плечами:

– А вы? Сами-то вы забыли бы? Раз-два – и запросто?

– Преступление... А как насчет амнистии? Ты что ж, крепче трибунала? Так он тоже порой оправдательный.

– Не в том суть, Игорь Михайлович. Там же...

– Ну-ну?

Машков покачал головой:

– Да вы и сами все знаете. Если б еще не известно кто или любовь там, путное что – не так больно, не так не нужно... Нет, не то говорю. Не так подло! Вот... Если б не так не нужно... Подло!

– Кто же?

Машков укоризненно улыбнулся:

– Знаете, у нас в городке ничего не спрячешь. Как в коммуналке живем. Гарнизон! Но не пойман...

– Так скажи. Поймаем.

– А зачем? Что внутри изменится? Была одна баба, станет две. А мне летать надо. С ребятами своими. Понимаете?

– Это я понимаю.

– Вот видите...

– Знаешь, Машков, я другое понимаю: зря мы с тобой этот разговор затеяли. Не будет толку. Больно ты спокоен – значит, либо глуп, либо не дорос морально. Уж не серчай на добром слове... Но ты-то не глуп.

– Не серчаю. А не будет толку – это точно. Спокоен, не спокоен – это дело десятое. Вы только докторам нашим не посоветуйте чего-нибудь насчет моих нервов, очень вас прошу.

– А не надо?

– Не надо. Я перегорел. Сам. Не надо.

– А работа в воздухе? Не мешает ей? Твой командир – он как?

– Думаю, нормально. Но это вы у него спрашивайте.

– Ну, тебе видней. Не буду, раз просишь. А вот насчет твоей политработы...

– Я понимаю.

– Что ты понимаешь?

– Что нужен другой комсорг.

– Да?

– Да. Я правда понимаю. Не воспитавший себя и жену, и так далее. Так?

– Приблизительно.

– Я согласен. Я вам еще тогда говорил – не политработник я. Штурман. Чистый штурман.

– А я, по-твоему, кто?

– А вы больше политработник.

– Значит, штурман так себе?

– Не-ет! – засмеялся Машков. – Вы сами знаете, какой вы штурман. Тут работу видно. Но все-таки больше политработник.

– Дурак ты, Машков.

Машков усмехнулся.

– Я тебе точно говорю – дурак. Что ж, по-твоему, политработа – это вроде чина в табели о рангах?

– Нет, но...

– Не крути, Машков. Ты сам сказал: «Не воспитавший не может воспитывать». И так было всегда. Ты понимаешь, о чем я?

– Игорь Михайлович, меня учили летать. И я должен летать.

– Ошибаешься. Летчик, штурман там – это потом. Сначала – человек. С партбилетом! Чистый, как ты выражаешься, летчик – это болван. Механизм, работающий, как биологическая система. Вот они-то, такие механизмы, и валят напалм на детвору.

Машков поглядел в окно и громко вздохнул.

– Не вздыхай, Машков, – укоризненно сказал Агеев. – Не демонстрируй здоровый скепсис, где не надо. Ты зачем на радиус летаешь? Молчишь? Понятно, красиво говорить не хочешь. Ладно. Тогда скажи, ты за деньги, просто за деньги, шарахнул бы какой-нибудь город? Тебе платят – ты бомбишь. А?

Машков ошарашенно задрал брови.

– Один вылет – тысчонка в банке. Они там в детский садик топают или там цветочки птичкам собирают, а ты их напалмом. Температурой в восемь тысяч градусов. Ты чего? Замкнуло?

– Ну, знаете!

– Знаю. А туда же, со скепсисом. К словам мы привыкли – вот беда. Никакими словами не удивишь, не прошибешь – полная девальвация глаголов и прилагательных. Ну, мы не о том, в общем, с тобой говорим. Просто это пример насчет политработы, чистых летчиков и биосистем. Скажу тебе, Машков, по совести. Только для тебя – и обещаю, что из этого кабинета не выйдет. Комсорг будет другой.

– Я это и без напалма знал.

– Нет, Машков. Неправильно. Не потому. Комсорг – нет такой должности как номенклатуры. Комсорг, замполит – это не должность. Есть такая фигура – комиссар. Слыхал? Так вот ты – не комиссар. Сходись, разводись, люби, бросай – это все твое личное дело. Суть в другом. Крепко ты меня испугал, Машков. Крепчайше!

Машков молчал, напряженно следя за Агеевым, который тоже замолчал и опять принялся массировать щеку. Потом он рывком выдвинул ящик стола, достал пакетик с лекарствами и, почти брезгливо разорвав упаковку, бросил одну таблетку в рот и запил водой из стакана, стоявшего на сейфе. Ставя стакан со стуком в блюдечко, он сказал, поморщившись: