Текст книги "Над океаном"
Автор книги: Владимир Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
VII
РАССВЕТ ПРИХОДИТ ТРУДНО
В воздухе и на земле. 1 сентября
Да, Татьяна никак не могла сейчас входить в его дом, потому что она стояла в зале ожидания аэропорта, прикрывая собой дочь, и спокойно ждала. Только что селектор объявил об отмене задержки рейса и попросил «уважаемых пассажиров приготовиться к регистрации у стойки номер два». А ее муж, – бывший, бывший муж! – от которого даже не несло перегаром (неужто сумел не только не напиться, но и вообще удержаться от выпивки вчера вечером, когда вошел в опустевшую квартиру?), он стоял перед ней и почти кричал:
– Я тебя не трону, не-ет, я его угроблю! Есть у нас порядки и законы, есть! В прекрасной стране живем, не где-нибудь!..
Он, теряя чувство меры в своей демонстративности, как и все хронические пьяницы, размахивал руками, картинно жестикулировал и старался, чтоб его глубокое горе я горькое разочарование в человеческой порядочности были видны всем, находящимся в зале, но немногие утренние пассажиры старательно ничего не слышали, кроме двух-трех ценителей драм. Ей же было стыдно. Очень, очень стыдно. Не за него – это было бы слишком возвышенно, слишком мелодраматично. Стыдно за себя. И стыдно не перед пассажирами, а перед дочерью. Неужели она могла довести, дотянуть, дождаться такого позора?
– ...всегда обманывала! О-о, как ты лгала! Ты полагала, я не знал, куда и с кем ты ездила в отпуска? Думаешь, я не знал про твои институты и лечебные курорты? Да весь город знал! Но я!.. Я любил тебя той единственной любовью, когда мужчина уносит к звездам свою звезду и...
– Чего уносит – звезду? – нарочито заинтересовалась она. – От кого? Зачем?
Он запнулся, умолк и, спохватившись, буркнул:
– Звезду... Книжки читать надо...
Ей вдруг стало остро жаль его.
Сегодня он был абсолютно трезвый, растерянный надвигающейся жизнью, в которой все придется решать самому, в которой останутся лишь так называемые друзья («Не имей сто рублей, а имей сто друзей!..» – в пьяной, крикливой запальчивости он даже не сознавал, что эти друзья у него существуют, пока есть эти самые сто рублей).
На них уже стали оглядываться. За стеклянной стенкой-перегородкой маячил равнодушный, похоже, то ли не проснувшийся, то ли сутки не спавший милиционер. А она смотрела на мужа – выбритого до порезов, трезвого и потому необычного, непривычного, в старательно и ненужно, потому что демонстративно, отутюженных брюках и мятом пиджаке – и думала только об одном, думала с щемящей жалостью к нему, загубившему все, что он сумел загубить: «Только б он не стал кричать о дочери, только б не стал хватать ее. Тогда я не выдержу, я буду его бить. Он такой маленький, такой жалкий и омерзительный в старании казаться чище и лучше, а я ведь так хорошо знаю его... Я ударю его, это будет ужасно, этого нельзя делать, ведь я не могу начинать сегодняшнюю жизнь с подлости, это же подлость – бить такого, но я ударю его, потому что грозит он ему. Он его даже не знает, но ему все равно; хотя, если б знал, что бы изменилось? Но дочь, дочь! Неужели Ева мало вынесла, неужели она мало видела его страшным, немощным, грязным, чтоб сейчас увидеть еще страшней – вот таким, напыщенно-раздавленным? Как он не понимает, что это его последние минуты с ней, что ж он делает, Дурак, проклятый, трусливый дурак...»
– ...с тобой, да-да! Я просто полечу с тобой и пойду к его начальству. Пойду и расскажу там, кто ты такая, какой он офицер и коммунист – как же, он один из таких, по-о-орядочных! Разрушил советскую семью, да-да, советскую, но ничего, мы еще поглядим, каков он и кого он на кого променяет – свою карьеру на тебя или...
И тут он увидел ее глаза и шарахнулся назад. Он быстро шастнул взглядом по залу, явно ища сочувствия, но сочувствия не увидел – Татьяна прочла это в его мятущихся зрачках. Ей уже не было стыдно – что уж теперь-то! Наоборот, она может гордиться своим шагом. И тут Саша оказался прав. «Ах, Саша, Саша, как же тебя не хватает! Нет-нет, напротив, милый мой, что ж это я! Хорошо, что тебя нет: я не перенесла бы твоего унижения на моих глазах, и значит, ты не должен видеть, как сейчас унижают меня. Все, что я натворила, что заслужила, я должна вынести сама...»
Он понял ее глаза и быстро оглянулся туда, где бродил дежурный милиционер, и почти радостно сказал:
– Слушай, я же просто набью тебе морду! – и в его словах сквозило неподдельное торжество труса, нашедшего решение. Любой ценой, любой ценой! – более ничто не интересовало его. Боже мой, думала она, это же невероятно. Как можно так надеяться? На что надеяться? Неужели он не понимает в самом деле, что это даже не ее решение, что он все решил за нее давно, создавая решение годами – годами грязи, лжи и пьянки. Уму непостижимо!.. – Ну да, ну да! И никуда ты не улетишь. Нас же засадят на разборки, а там, глядишь, поумнеешь. Нужна ты своему фрайеру, господи, с чужим ребятенком-то! А вы, вы, сучонки, любите, когда вам морду бьют. Во где я маху дал – я ж тебя не тырил ни разу, во дурак-то, а...
И тогда она поняла – ничего он не сделает, он же увещевает самого себя, он же опять торопится строить очередную призрачно-защитную стенку; и когда он шагнул угрожающе к ней, явно оттягивая, явно лихорадочно нащупывая момент поступка, – а поступок нельзя рассчитывать! – она засмеялась; с кресла быстро встал какой-то офицер-моряк, и она, улыбаясь, помахала ему ладонью: «Не надо!» Муж быстро оглянулся, увидел остановившегося в трех шагах моряка, и глаза его сузились.
– Ага... Ладно, – сказал он тихо. И пошел торопливо к двери, мимо глядевших ему вслед пассажиров. И тогда она увидела лицо Евы – взрослые и тоскливые глаза пятилетнего человека, прожившего большую и трудную жизнь. Ева глядела вслед отцу.
Татьяна, не слушая, как медленно и старательно-отчетливо диктор аэропорта объявляет начало регистрации и приглашает «уважаемых пассажиров к стойке номер...», наблюдала, как бывший муж проскочил сквозь стеклянные двери, почти подбежал к милиционеру и, размахивая руками, горячо заговорил; милиционер, пожилой, с возрастной полнотой сержант, внимательно слушал его втолковывания и время от времени бесстрастно взглядывал в ее сторону. Она вздохнула, подняла тяжелый чемодан, пухлую, раздутую сумку и сказала Еве:
– Пойдем, девочка. Пора. Нас ждут.
И когда она, идя к стойке, на полпути оглянулась, то увидела, как сержант медленно, заложив руки за спину, уходит в противоположную сторону зала, а муж, – бывший муж! – оставшись на месте, что-то горячо твердит ему в спину; и она аккуратно поставила чемодан на весы и протянула кассиру билет и паспорт.
И когда она смотрела, как поехал по ленте транспортера ее чемодан, как покачивается рядом с ним сумка, и опять услыхала за спиной шаги подходившего мужа – в этот самый момент истребители начали атаку. Она не слышала предостерегающего окрика командира огневых установок, потому что в этот самый момент муж осторожно взял ее за локоть и изменившимся, новым для нее голосом попросил:
– Выслушай меня. Пожалуйста, очень прошу. Последний, самый распоследний раз послушай меня.
И она почувствовала страшную усталость. Ведь всю ночь она ждала этого утра, Ева измучилась на жестких, неудобных креслах («Да когда ж в наших аэропортах умные дяди догадаются ставить кресла не для интерьера, а для людей?!»), сама Татьяна уже устала думать, как они будут добираться дальше, если Саня их не встретит – а получается, что явно не встретит. И теперь еще вот это и «этот». Откуда у него столько жестокого упорства? Кого он больше мучает – себя или ее? Хоть бы дочь пожалел, что ли...
– Послушай ты меня, – утомленно, охрипнув, сказала она. – Я молчала – теперь ты помолчи. Неужели ты не можешь понять, что фразы ничего не меняют? Как можно словами изменить то, что ты делал – делал годы? Пойми, ради всего святого, что у тебя осталось, если осталось, – пойми, ты все сделал сам. Не я ездила в отпуска – ты заставлял меня. И все остальное – все ты. Ты даже не понимаешь, что порой я чувствую благодарность к тебе – ну, вот, я же говорила, не поймешь... А насчет его – насчет его ты не понял самого главного. У Евы наконец-то будет отец. Настоящий отец – по настоящему мужскому праву. А у меня – муж. Моя надежда и опора. Тоже по праву. Понял? По праву, а не по паспорту...
– Пассажиров, вылетающих рейсом... – перекатами раздалось из селектора.
– Вот и все, Саша. – И тут до нее дошел дикий, какой-то циничный комизм ситуации. Ведь ее бывшего мужа тоже зовут Александром, и, значит, Еве даже не придется привыкать к новому имени. И Татьяна, испугавшись немыслимого сейчас своего смешка, выдернула локоть из его влажных, но цепких пальцев, нащупала горячую, сухую ладошку Евы и, уже не думая, не желая думать, что́ оставляет здесь, не желая видеть непривычно белое лицо мужа, – да бывшего же мужа! – неторопливо пошла, послушно следуя указанию монотонно-насморочного голоса из-под свода зала, «к выходу номер два для посадки в самолет».
Конечно, она не знала, какой сейчас шторм летит над Атлантикой, и не могла знать, как выглядят атакующие «Хорнеты». И очень хорошо, что нет никакой телепатии, потому что тогда она бы услышала:
– Командир! Они пошли!..
Ломтадзе размеренно «рубил» дистанцию; «восемнадцатые» шли на перехват, выполняя классический маневр истребительной атаки парой. Кучеров их пока видеть не мог, но по голосу стрелка, по подчеркнуто размеренному ритму его интонаций ощущал всей кожей, спиной, локтями – противник рядом, настоящий, беспощадный противник. И вдруг успел подумать, как это замечательно, что он, Кучеров, и его товарищи, экипаж советского боевого самолета, тут. Не зря такой долгой была их дорога...
– А ведь я б их срубил, – неожиданно задумчиво сказал в СПУ Агеев. – Ей-ей, в реальной обстановке...
– Проходят сверху! – выкрикнул КОУ.
Сане показалось, что он услышал пронзительный свист и оглушающий рев, когда пара пронеслась над его головой, черкнув по небосводу тенью, растянутой скоростью, и одновременно, идя крыло в крыло (Кучеров профессионально восхитился такой слетанностью), они слаженно повалились в разворот, выходя из атаки.
Кучеров оглянулся влево назад – ведущий пошел свечой вверх, ведомый круче и круче завинчивал угол, сжимая вираж. Это что-то новенькое...
Ведущий пропал в синеве, ведомый уже подстраивался слева, оживленно жестикулируя. Ближе, ближе...
– Он чего, голодный? – осведомился стрелок.
Летчик в кабине тыкал пальцем влево, запрещающе махал рукой. Он явно чего-то требовал.
– По-моему, ему не нравится наш курс, – негромко сказал Машков.
– На здоровье! – резко ответил Кучеров. – А мне не нравится его нос, но я не предъявляю претензий его маме! Держи управление, Савченко!
Пилот показал вниз.
– Командир, второй, то есть первый, опять заходит, идет в корму, быстро нагоняет, – доложил Ломтадзе. – Выходит выше... Внимание... Проход!
И опять – длинная сверкающая тень над головой.
– Ах ты с-с-сволочь! – едва успел выдохнуть Кучеров, рванув штурвал: истребитель, едва обогнав Ту-16, резко провалился, будто упал на советскую машину, а точнее, почти подставил себя под удар. «А-ап!» – выдохнул кто-то в наушниках, когда тяжелый бомбардировщик, повинуясь рукам Кучерова, рухнул наискось, уворачиваясь, а «Хорнет» рывком пошел в левый разворот, сверкнув прозрачным плексом каплевидного фонаря.
Ясно... «Следуйте за мной!» – расшифровывается международным сводом сигналов этот маневр, только не так хулигански выполняемый.
– Ну, наглецы! – И Агеев неожиданно коротко выругался.
– Куда-то не пускает, бан-дит! – включился Щербак.
– «Куда-то»... – проворчал Агеев. – Не знаешь куда?
– Командир, – предупредил Машков, – начинай снижение с разворотом вправо десять. Выходим на караван.
– На подходе еще пара, – почти равнодушно доложил Агеев.
Экраны четко фиксировали стремительное приближение истребителей. Они заходили настолько издалека и на таких скоростях, что начало атаки визуально не определялось, только чуткие радары видели их.
Два истребителя шли теперь снизу, выходя напересечку с нижней, не просматриваемой летчиками полусферы. Пилоты «Хорнетов» хорошо знали и понимали, что невидимая угроза кажется всегда больше.
Кучеров, быстро оглядывая горизонт, увидел ту, первую, пару. «Скайхоуки», чуть дымя, уносились, как борзые, в далекую дымку. Он усмехнулся: «Ничего, ребята, поглядим, как вы на малых высотах порезвитесь – там шторм, там не так просто».
– Командир, пора, – напомнил штурман.
Кучеров мягко двинул вперед штурвал и повел корабль по широкой дуге вниз. И едва он успел подумать о второй атакующей паре истребителей, как увидел их – и даже не успел отреагировать; размазанными тенями они метнулись наискось перед ним и, отвернув на дальней – в сравнении с предыдущими – дистанции, вздыбились и вертикально ринулись в синеву, сверкнув «животами».
– Ух, гнездо разворошили! – зло хохотнул Кучеров. – Как, помощник, не страшновато?
– Командир, внимание, пара с задней верхней полусферы! – доложила корма.
Нет, подумал Кучеров, не будет он сворачивать. Хоть до упаду пусть циркачат – не для того он летел сюда, чтоб теперь сворачивать.
Ту-16, свистя, шел по длинному невидимому пологому склону вниз, к бушующему океану, фантастически высвеченному солнцем, а его нагоняли два хищномордых истребителя. Кучеров сосредоточенно вел корабль – не рыскать, не дергать машину!
И – вот они!
Одновременно две сверкающие, мгновенно угловатые, но при этом поражающие глаз стремительностью обтекаемого рисунка огромные машины вырвались сзади, из-за крыльев корабля, на какую-то длинную, грозную секунду будто зависли у бортов советской машины и, дымя копотью из широченных сопел, ушли вперед – и тут же, лихо сойдясь крыло в крыло, одновременно отвалили влево.
Саня успел заметить бортовой номер левого: «104». Полосато мелькнул под хвостом истребителя черно-белый посадочный гак, а на широком, невысоко-длинном киле вздыбил шерсть на загривке свирепый худой волк: черно-серая длинная морда, бело-красный оскал пасти, огромный зрачок – злобная харя голодного хищника, а на борту под ней – огромная черная надпись «NAVY»[11] 11
NAVY – (англ.) военно-морской флот.
[Закрыть].
И Кучеров явственно ощутил: даже если прикажут свернуть, он не свернет. Волк, значит? Ладно. Посмотрим!
– Экипаж, – негромко сказал он, – слушать меня. Помнить, что мы выполняем боевое задание. Боевое! Курс...
– Сто семнадцать, – тут же отозвался штурман.
– Все. Помощник, бери управление. Бери! – И Савченко поразился холодному, ожесточенному взгляду Кучерова. – Следить за курсом. Не отклоняться, не дергаться. Все.
– А машинки-то новехонькие, – усмешливо прокомментировал Щербак.
– ВСР! Передай: «Подвергаюсь хулиганскому облету истребителей американской авианосной группы. Номера и маркировка не идентифицируются уверенно, но предполагаю...»
– Командир, начинают заход парой, – вмешался Ломтадзе.
– Есть... «Предполагаю, один из авианосцев типа «Форрестол» получил новую авиачасть, истребители Мак-Доннел-Дуглас Ф-18А, «Хорнет», конец РДО». Кодом! Да, добавить: «Следую своим курсом». Все. КОУ?
– Есть. Идут с превышением. Плотно. Ох, паршивцы...
– Без эмоций!
– Жмут, командир. Сверху, кажется, прижмут.
Кучеров быстро глянул на Николая, сосредоточившегося на управлении. И когда тот перехватил взгляд командира, Кучеров неожиданно для себя подмигнул ему. И успел заметить, как мелькнуло что-то теплое в глазах помощника; и вдруг картавый голос почти дружелюбно произнес в наушниках:
– Хэлло, парни.
Своим старательным, с металлической гнусавостью произношением этот голос был до смешного похож на тот, каким говорил добрый робот во вчерашней детской телепередаче.
– US NAVY[12] 12
US NАVY – (англ.) ВМС США.
[Закрыть] приветствует коллег. Предложение – поворот. Уйти влево. И нет проблем. О’кэй?
– Радист, молчать! – быстро приказал Кучеров. – Всем молчать!
– Командир, они опять, – тревожно предупредил Ломтадзе. – Сейчас пройдут сверху... Внимание... Проход!
И тут действительно – даже Ту-16 вздрогнул – низко, даже не низко, а буквально «сдирая» спину корабля, так что отчетливо увиделись маленькие разноцветные технические надписи на лючках и штуцерных разъемах, над бомбардировщиком вихрем пронеслись два тяжелых, широкотелых, растопырившихся двойными вертикальными килями морских истребителя и, резко снизившись, просев прямо перед ним, ударили но нему мощными газовыми струями выхлопа четырех турбин. Многотонный корабль будто ударился с размаху о стену, застонал, провалившись вниз; Кучеров, едва не расшибив пальцы, поймал метнувшиеся «рога» штурвала, выматерился беззвучно-яростно; заходили под натянувшейся туго кожей желваки, заныли сжатые до скрипа зубы. А «волки» уже неслись далеко впереди в широком развороте.
– Командир! – встревоженно вызвал штурман. – Командир, через две минуты точка поворота и выход на суда. Как будем ворочаться – они ж мешают?
– Молча. Ты делай свое дело, а уж мы справимся со своим.
– Командир, на пеленге сорок два вижу групповую цель, три единицы, цель классифицируется как группа надводных кораблей.
– Вот так, – удовлетворенно сказал Кучеров. – Вот и мы!
Наушники вновь ожили – если тот голос можно назвать живым:
– Коллега, я – колонэл, э-э... полковник и много, много прошу поворот. – И даже не акцент – какой-то дикий, киношно-карикатурный акцент – бил по нервам, а сам этот голос.
– Ого, – сказал Щербак, – нас полковник просют. Уважает!
– Молчать...
– До точки поворота – минута. Может, отвернем, командир? И зайдем иначе, командир?
– Мы отвернем туда, куда должны отворачивать. И они это прекрасно знают. И будут знать всегда, штурман.
– Да я нормально.
– КОУ, обстановка?
– Есть. Разворачиваются с выходом на наш курс для захода с кормы. Удаление – около десяти.
– Есть...
Ровно тянули турбины. И не ведающее людских метаний солнце, огромное, вечное Солнце величественно плыло над горизонтом. Кучеров подумал и опустил неторопливо солнцезащитный козырек. Маленькими они были, эти свирепые «волки», над бескрайним синеющим океаном, под извечно спокойным нерушимым небом. Маленькими и суетливыми.
– Закончили разворот, выходят на наш курс, – доложила корма.
Кучеров подвигал пальцами – он все-таки отбил их о штурвал. И смех, и грех...
– Нагоняют. Идут левей.
И через несколько секунд Кучеров увидел наконец лицо полковника. Вернее, не лицо, а неясный силуэт лица.
Тускло поблескивала под прозрачным фонарем-«каплей» непривычно серая каска-шлем с поднятым забралом светозащитного козырька. Ф-18 шел слева метрах в десяти, не больше, не качаясь и точно удерживая скорость. Вот вскинулась в приветственном жесте рука. Кучеров подчеркнуто сдержанно кивнул и включил СПУ:
– Корма, где второй?
– Отстал от ведущего, идет слева сзади, пятьдесят метров, с превышением.
– Э-э... Ваше звание, коллега? – медленно осведомился голос.
Кучеров молчал. Он смотрел вперед.
– Вам нет, э-э... Нельзя ответить? О-о, мы знаем, – раздался короткий сочувствующий смешок. – Коллега кэптэн? Мэдж... Мэйор? Я прошу – лэфт, лево. И нет проблем. Прямо – у нас есть проблемы. О’кэй?
– Приготовиться к повороту вправо сорок два, – негромко и деловито предупредил штурман.
– Понял...
«Хорнет» выжидательно висел рядом. «А красивая машина, – неожиданно подумал Кучеров, – только чуть тяжеловата – даже внешне. Слишком, пожалуй, велика и тяжела для хорошего истребителя. Ждет, волчина... Ага, вон и напарник показался».
Полковник – хорошо было видно – демонстративно улыбнулся и помахал рукой. Кучеров не ответил – слишком уж широкой была эта улыбка, словно терпеливый и добрый хозяин ободряет подзагулявшего гостя, выпроваживая его из дома. Ну уж нет, «хозяин»! Этот океан – для всех!
– Ведомый нас жмет, командир! – встревоженно сказал Щербак; и сам Кучеров боковым зрением увидел, как второй истребитель, словно притягиваемый магнитом, стал боком надвигаться на Ту-16, ближе, ближе... А полковник, словно хладнокровно наблюдающий за куражащимся хулиганом негодяй, отодвинулся чуть в сторонку, так, а этот – еще ближе...
– У него белый шлем, – почти крикнул радист.
Но Кучеров и сам увидел белую каску. Белый цвет шлема означал, что самолет пилотирует летчик-негр. «Хорнет» неотвратимо надвигался, до него оставалось меньше десяти метров, но он качнулся еще ближе...
Кучеров слышал удары сердца в виски, сжало холодом живот. Прямо, только прямо! Острый нос «американца» с торчащей штангой ПВД[13] 13
ПВД – приемник воздушного давления.
[Закрыть] чуть подрагивал рядом; казалось, высунь руку – и ухватишь его в кулак. Лицо пилота, неразличимо-темное, было полускрыто опущенным забралом светозащитного щитка; он сидел в кабине без «намордника» маски; еще ближе, еще...
– Командир!.. – почти простонали наушники.
– Мол-чать! – процедил Кучеров, чувствуя всей кожей ладоней, всем телом подрагивание живых рулей. Только б не качнуть машину!
Он не мог, не имел даже секунды, чтоб заглянуть в лицо «того» пилота – такого же, как он сам, человека, но выполняющего немыслимый в своей страшной, ненужной дерзости и бессмысленности приказ. «Эх, парень, парень, как мы вас жалеем, ведь мы вас всегда защитить готовы, нам ведь с детства внушают готовность братской помощи и веру в человеческую совесть; что ж ты делаешь, парень...»
А серебристо-голубая тень маячила уже рядом, огромный истребитель, казалось, сейчас ляжет на крыло бомбардировщика, вот сейчас, сейчас... И когда столкновение – гром, взрыв, смерть! – казалось неизбежным, истребитель, словно взорвавшись изнутри, прыгнул; мгновенно напружинившись чудовищной скоростью, он рванулся вперед на клокочущем вихре; корабль мотнуло, он тяжело ухнул на левое крыло.
– Стрелок! – Голос Кучерова сломался в хрипоту, – ВСР! Отражение атаки! Огня не открывать!
Мгновенно холодные стволы скорострельных автоматических пушек крутнулись влево, на истребитель ведущего, и вцепились в него жуткими зрачками черных дульных срезов. «Хорнет» качнулся, подошел чуть ближе и неожиданно повалился на левый борт и пару секунд, соскальзывая вниз, шел так; отлично стали видны тонкие, длинные, изящно оперенные тела ракет «Сайдуиндер» и «Спарроу»: страшные, смертоносные «рыбки» свисали с пилонов подкрыльевой и подфюзеляжной подвески, выставив вперед окрашенные в темно-красный цвет головки. «Хорнет» так же резко выровнялся и пошел рядом.
– Коллега, – сдержанно сказали наушники, – это – много проблем. «Спарроу» – хорошо! – И через некоторую потрескивающую паузу: – Поворот. Поворот, уходить. И мы – уходить. Домой, все домой.
Кучеров молчал. Говорить тут было не о чем. И не с кем.
Да и нельзя, в конце концов!
А дальше все пошло очень быстро.
Ведомый вновь начал сближение. Полковник вновь отодвинулся в сторону. И когда Кучеров, которому вконец осточертело служить дурацкой, бессловесной мишенью, резко, рывком, закрепил машину, разворачивая ее на свой курс, ведомый, не ожидавший маневра, шарахнулся в сторону, проскочил вперед, оказался впереди советского бомбардировщика, истребитель ведущего рванулся вверх, уворачиваясь от столкновения с напарником, и – не успел. Не успел!
За ничтожную долю секунды, за мгновение до взрыва из кабины ведущего выбило сноп дыма, мигнула вспышка сработавшей ракеты ускорителя, метнулась вверх тень – и в голубизне неба полыхнула ослепительная огромная вспышка, тут же мгновенно лопнувшая гигантским пузырем черно-серого дыма, Кучеров рванул штурвал вправо, ударил ногой правую педаль, но куда там! Ту-16 не истребитель, он тяжел и огромен, – и слишком, слишком близко!
Сильнейший удар встряхнул хрустнувший корабль, мелко прогремело по обшивке, кабину обдало клубами стремительного дыма; Кучеров, падая в крутом вираже так, что кресло под ним провалилось, наблюдал оцепенело, как висит сверху сбоку в прозрачном, чистом небе застывшее грязное облако, светящееся изнутри багровым пульсирующим светом, и медленно, непостижимо медленно и долго из него выплывают и летят в стороны и вниз какие-то куски и падают, падают к океану, чертя причудливо вьющиеся черные петли дыма.
И тут же в ладонях затрясся, забился штурвал, задрожала спинка сиденья, метнулись стре́лки приборов, заметался тахометр левого двигателя, короткие частые хлопки-взрывы загремели слева.
– Помпаж левого двигателя! – выкрикнул Савченко.
– Ви-и-ижу... – Кучеров рванул назад, до аварийной защелки-«стопа», левый РУД, одновременно отметив высоту – всего полторы тысячи! Корабль колотило в жуткой тряске, отчетливо донеслись сухие быстрые хлопки забившейся ленты перепуска.
– Левый – к запуску после остановки! – крикнул Кучеров помощнику и дернул РУД за защелку. И, выравнивая корабль и дослав вперед до упора, до полных оборотов, рычаг правого двигателя, – а высота уже тысяча сто! – Кучеров торопливо приказал: – Щербак, открытым текстом, немедленно: «В квадрате...» Отставить. «В точке – дашь точку, штурман! – наблюдал катастрофу двух самолетов ВМС США, столкнувшихся, повторяю, столкнувшихся при хулиганском облете советского самолета. Один пилот спасся катапультированием». И дашь наш позывной. Все. Экипажу – осмотреться!
Еще не успев договорить, он услышал затухающий свист остановленного двигателя, увидел, как быстро покатилась к нулю стрелка тахометра, и, не желая слышать, как жуткий холод схватил и сжал живот, как заныла спина, торопливо напомнил:
– Помощник?
– Готов.
– Та-ак... Давай!
«Возможно, – думал Кучеров, – помпаж возник просто из-за динамического воздушного удара в воздухозаборник и срыва пламени в камере – такое бывает. Но высота, высота!..»
– Командир, связи нет, – спокойно доложили наушники.
– Что?! – шепотом выкрикнул Кучеров, даже не успев оценить это сообщение; у него мгновенно онемело, как обмерзло, лицо, и он оцепенело наблюдал, как помощник деловито и быстро, словно не услышав страшного доклада радиста, готовит запуск остановленного двигателя. Кучеров никак не мог сглотнуть тугой ком в горле и перевести дыхание. Полная потеря связи здесь, в океанской дали, на предположительно поврежденном самолете...
– Командир, сбита штыревая антенна и сорвана антенна РСИУ. Я могу работать только шлейф-антенной, но это же... В общем, отсюда она не достанет. Только потом, значительно ближе.
– Командир, повреждена видимая часть обшивки левого крыла, – неторопливо доложил Агеев. – Вижу помятости и четыре, нет, пять мелких пробоин в обтекателе воздухозаборника левого двигателя.
– Повреждено остекление штурманской кабины. Частые трещины в лобовой части фонаря. Пробоин вроде нет, но кабина разгерметизирована, – доложил штурман и со странным смешком добавил: – Кажется, свистит, как в мультфильме, – в шлемофоне не пойму точно...
– У меня тоже трещины в блистере, – скучно сообщил Агеев.
– Немедленно всем проверить системы жизнеобеспечения!
– Командир! – негромко напомнил Савченко.
– Что? Да, начали!
Слышно засвистел стартер. Качнулась и поползла стрелка оборотов – один, два, три... Кучеров почувствовал холодную испарину на лбу, щекам под маской стало скользко-холодно. Только бы пошел двигатель, только бы...
– Розжиг!..
Сработало зажигание, турбина привычно-успокоительно загудела, набирая рабочие обороты. Неужели живет? Неужели?.. Да, живет! Тянет!
Кучеров осторожненько, миллиметрами, подавал и подавал вперед сектор газа. Турбина тянула!
Экипаж молчал, настороженно слушая двигатель. Здесь, в этой океанской дали, двигатель – это жизнь. Конечно, Ту-16 не только нормально пилотируется на одном двигателе, но даже с малых высот может идти вверх до пяти – пяти с половиной тысяч, но все это хорошо над полигоном или хотя бы над землей, а не здесь, в океанской пропасти меж двумя континентами.
Еще, еще больше оборотов. Двигатель уверенно выходил на режим. Кучеров боялся поверить такому счастью, но обороты росли. Росли! Еще...
Нет, так и есть!
Замигала лампочка «Масло», задергался и рванулся вверх температурный датчик. Кучеров даже не ощутил горечи разочарования – чего уж тут, должно было быть что-нибудь в этом роде.
Ага, вот и оно – задрожали педали, часто и мелко затрясся штурвал.
Он быстро отер испарину на лбу, чего-то выжидая, хотя и так все было ясно.
– Командир, начинается помпаж ле...
– По-мол-чи! – сквозь зубы оборвал Кучеров Савченко и осторожно, с «дачей» правой ноги, потянул назад РУД. Так, еще чуток. Тряска стихла. Он, чтоб проверить двигатель и себя, подал рычаг вперед – и тут же послышались частые взрывчатые хлопки, скрежет.
Он торопливо убрал газ и, прислушиваясь, с почти закрытыми глазами, нащупал то единственно верное положение сектора, при котором двигатель шел в рабочем режиме, давал тягу, не угрожая при этом разнести весь самолет. Вырубать его сейчас просто нельзя, хотя в подобной ситуации любая инструкция и любое наставление по эксплуатации гласят однозначно: «Полная остановка двигателя».
Но то – по инструкции. Она писалась не над океаном...
Кстати, двигатель работал почти на средних оборотах – чего ж еще? Правда, неизвестно, как он поведет себя в каждую следующую секунду, но выбирать не из чего.
«Так, а как наши «коллеги»?»
– Корма! Что там сзади?
– Он почти приводнился. Парашют у него красивый – ярко-оранжевый.
– Я тебя о чем спрашиваю?
– Есть... Обстановка: над линией горизонта по корме наблюдаю два вертолета, похоже, «Си Кинги», идут к парашютисту. Один «Хорнет» ходит виражами примерно на тысяче метров в районе приводнения парашютиста.
– Достукались... – проворчал Агеев. – Зато теперь нашли себе занятие.
– Штурман, где караван?
– Должен быть теперь слева, где-то на пеленге триста – триста десять. Удаление примерно восемьдесят. Не больше.
«Итак, командир, пора принимать решение. Возможно, это будет главное решение твоей жизни. И все, что делал ты до этой минуты, было лишь ступеньками к нему.
Дано: ты должен дотащить корабль домой, поскольку неизвестно, что из всей этой заварушки теперь получится. Утопить машину, единственного реального свидетеля, живого участника и живое доказательство происшедшего, – преступление. Это первое. Второе: ты обязан вытащить из передряги экипаж, доверенных и доверившихся тебе людей, ибо ты командир, да и самому, извиняюсь, тоже того, не хочется... Значит, надо разворачиваться домой?
Но!
Караван рядом – раз. Машина вроде подчиняется и может хорошо работать – два. Связи нет, а караван передаст о них – это три. Наконец, боевые действия предполагают выполнение задачи на частично поврежденном самолете. В переводе на русский нормальный язык все это заучит так: ты солдат и должен выполнить свой долг в любом случае, покуда жив. Да черт подери, на горящей машине тем ребятам, из сорок первого года, идти на колонну пострашнее было, а?! Так в чем же дело? Разве мы не такие, какими были они? Или все наши слова, наша вера и наши клятвы – дешевая брехня?!»
– Экипаж! Экипаж, слушай приказ! – Кучеров перевел дух. Они поймут, они же свои. Он покосился на бледное лицо Савченко, покрытое мелким потом; он увидел в мгновенной череде лица слушающих его сотоварищей – Агеева, Щербака, Машкова, Ломтадзе. У каждого своя семья, у каждого мать и дом, но... Но разве наши матери – не те, не такие же, какими были матери сорок лет назад? – Экипаж, следуем к каравану. Наши же люди там, в конце концов! Затем – все, домой. Вопросы?
