Текст книги "Эоловы арфы"

Автор книги: Владимир Бушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)

– Карл, возьми вот эту штуку!

Маркс оглянулся и увидел, что Энгельс протягивает ему пистолет.

– Зачем?

– Возьми, возьми. Он, правда, незаряжен, но все равно. И сунь его в карман вот так, чтобы рукоятка торчала и была хорошо видна.

Маркс засмеялся, но все-таки позволил другу сунуть пистолет в карман своего сюртука именно так, как он хотел, и пошел опять к своим визитерам. Он стремительно пересек комнату, подошел к своему креслу, но не сел, принимая в расчет, что иначе унтер-офицеры не увидят то, что у него в кармане. Они заметили сразу. Капрал весь напрягся и побледнел, а сержант словно прилип взглядом к пистолету.

– Итак, господа, – Маркс скрестил руки на груди и смотрел сверху вниз на сидящих унтер-офицеров, – пора кончать нашу затянувшуюся беседу. Тем более что вы перешли к угрозам, к запугиванию и тем самым сделали продолжение разговора совершенно бесперспективным. Этим способом от меня еще никто ничего не добивался. Если вы приведете сюда всю свою восьмую роту или даже весь шестнадцатый полк, то и тогда я не назову вам имени автора заметки о капитане Уттенхофене.

Маркс разжал руки, завел их за спину, вышел из-за стола и, продолжая говорить, принялся расхаживать мимо неподвижно сидящих унтер-офицеров. Когда он шел справа налево, то пистолет, торчавший из правого кармана, едва не бил рукояткой по носу оцепеневших парламентеров восьмой роты.

– Не скрою от вас, – жестко говорил Маркс, – что о вашем неожиданном и странном визите во всех подробностях будет известно коменданту города полковнику Энгельсу.

При этих словах оба унтер-офицера в страхе подумали: "Будет? А не известно ли уже сейчас?"

– Я думаю, – неумолимым тоном продолжал Маркс, – господину коменданту будет интересно и полезно узнать, как далеко зашло падение дисциплины, как извратилось понимание законного порядка среди войск гарнизона, где роты, подобно шайкам разбойников… – Маркс остановился перед унтер-офицерами и резко сунул руки в карманы сюртука. Капрал и сержант прижались к спинкам своих стульев, готовые, казалось, принять заслуженную позорную смерть от руки этого ужасного человека, – подобно шайкам разбойников, подсылают своих людей к неугодным им гражданам, чтобы посредством угроз вынудить у них то или другое признание!

Маркс снова зашагал, продолжая говорить:

– Я обращу особое внимание коменданта на вашу непонятную мне фразу: "Мы больше не можем сдерживать своих людей". Я попрошу господина полковника произвести расследование всего этого происшествия и разъяснить мне ваше странное требование. Мне придется предупредить коменданта, что в случае отказа в моей просьбе я прибегну к гласности. Все. Не смею дольше задерживать вас.

Маркс подошел к двери, толчком распахнул ее. Унтер-офицеры встали и, опасливо поглядывая на правый карман хозяина, попятились к выходу.

– Живее, господа, живее! – вдруг раздался из коридора веселый голос Энгельса. Унтер-офицеры заторопились, совсем смешались и стремглав вылетели на улицу.

Энгельс, смеясь, вошел в комнату и стал у окна. Когда унтер-офицеры шествовали мимо окна, он открыл форточку и рявкнул над их головами:

– Наш пламенный привет восьмой роте!

Маркс засмеялся, а унтер-офицеры едва не сорвались бежать.

Энгельс, стоя у окна, наблюдал за унтер-офицерами, пока они не исчезли за поворотом. А Маркс сидел за столом и быстро писал:

"Кёльн, 3 марта 1849 г.

Г-ну полковнику и второму коменданту Энгельсу

Милостивый государь!.."

Письмо получилось небольшим. В энергичном топе Маркс доводил до сведения коменданта все, что и обещал унтер-офицерам.

Через час, уходя домой, Энгельс взял письмо и занес его на почту.

Второй комендант Кёльна, как, впрочем, и первый, прекрасно знал, что с доктором Марксом и его газетой шутки плохи. Поэтому он ответил на письмо тотчас. В любезных выражениях полковник сообщал, что первоначальное расследование уже произведено, что, если доктор Маркс настаивает, оно будет продолжено и виновные понесут заслуженное наказание. Но из письма было видно и то, что унтер-офицеры, стремясь воспользоваться отсутствием свидетелей при их встрече с Марксом, многое отрицали и даже кое-что наврали своему начальству.

Пятого марта Маркс опять сел за стол, чтобы написать ответ коменданту. Начал он так:

"Милостивый государь!

Уверенный в том, что королевско-прусские унтер-офицеры не станут отрицать слов, сказанных ими без свидетелей, я не привлек никаких свидетелей к упомянутой беседе, хотя случайно как раз в это время в моей квартире находился один из редакторов "Новой Рейнской газеты".

Маркс не назвал своего друга по имени, он решил, что это было бы комично – в письме к Энгельсу-коменданту ссылаться на Энгельса-революционера. Потом он вообще вычеркнул упоминание об «одном из редакторов» и продолжал:

«Что касается моего мнимого заявления, будто „суды ничего не могут поделать со мной, в чем не так давно можно было убедиться“, то даже мои политические противники согласятся, что если бы у меня и возникла такая глупая мысль, то я бы не высказал ее третьим лицам. И затем, ведь я им разъяснил, – разве господа унтер-офицеры сами не признают этого, – что напечатанное под чертой меня совершенно не касается, что я вообще отвечаю лишь за ту часть газеты, которую подписываю? Стало быть, не было даже повода говорить о моем положении по отношению к судам».

Тут в комнату вошел Энгельс. Взглянув на обращение, которым начиналось письмо, он воскликнул:

– О, да ты опять за своим любимым занятием – писанием писем полковнику Энгельсу! Уж не думаешь ли ты обратить его в нашу веру или, в крайпем случае, завербовать в число акционеров "Новой Рейнской газеты"?

– Нет, Фридрих, – смеясь, ответил Маркс, – в нашу веру он не перейдет, акционером не станет, но то, что господин комендант внимательнейший читатель нашей газеты, это несомненно. А теперь, когда я пригрозил ему возможной оглаской визита ко мне двух его унтер-офицеров, он может стать и подписчиком газеты, чтобы читать ее тотчас, как она выходит.

– Так не поздравить ли нам друг друга с новым подписчиком?

– Погоди, дай мне закончить письмо.

Маркс опять склонился над бумагой: "Я тем охотнее отказываюсь от требования дальнейшего расследования, что меня интересовал не вопрос о наказании господ унтер-офицеров, а только то, чтобы они услышали из уст своих командиров напоминание о пределах их функций".

Поставив точку, Маркс протянул письмо другу:

– Прочитай.

– Отлично, – сказал тот через минуту. – Только есть одна небольшая ошибочка, вернее, неточность. Ты пишешь: "полковнику и коменданту". Если быть точным, он второй комендант. Но думаю, что уточнять не следует. Все военные, уж поверь мне, гвардии бомбардиру, – Энгельс расправил плечи и выпятил грудь, – очень любят, когда кто-нибудь ошибается относительно их званий и должностей в сторону повышения. Так и оставь. И скажи жене, чтобы она не исправляла, когда будет переписывать. Если уж и после этого полковник не подпишется на нашу газету, то он просто свинья.

– Послушай, Фридрих, – развеселился Маркс, – а может быть, в интересах газеты мне написать "генералу и коменданту"?

Вошла Женни. Она сразу поняла, что друзья творят что-то занятное и озорное. Маркс действительно взял письмо и обмакнул перо с явным намерением что-то исправить в тексте. Она подошла, сильным движением вытащила лист из-под руки мужа и, сказав: "Перестаньте дурачиться!" – ушла переписывать письмо…

Трудно с уверенностью сказать, из каких именно побуждений, но полковник Энгельс с апреля действительно подписался на "Новую Рейнскую газету".

ГЛАВА ПЯТАЯ

Молодое майское солнце, играя разноцветными стеклами стрельчатых окон, вливалось в зал ратуши. В его сильных и чистых лучах то там, то здесь мелькала большая черно-оранжево-голубая бабочка. Откуда она тут взялась? Право, можно было подумать, что это и не бабочка вовсе, а несколько ярких кусочков оконных стекол, сплавленных воедино солнцем, ожили под его весенними лучами и пустились в радостный легкий полет.

Но люди, сидевшие в зале, не видели, как красива игра света, и даже бабочка, иногда попадавшаяся им на глаза, не вызывала у них ни удивления, пи любопытства, ни желания разгадать, как она сюда попала. Им было не до того. Они собрались в этом зале, чтобы обсудить положение в городе, ибо восставшие горожане поставили их на место разогнанного муниципального совета и нарекли ответственным именем: Комитет безопасности.

Шел третий день восстания в Эльберфельде. Оно было вызвано резким недовольством, которое охватило широкие круги населения в связи с тем, что правительства некоторых немецких государств, прежде всего Пруссия, отказались признать общегерманскую конституцию, выработанную Всегерманским Национальным собранием во Франкфурте-на-Майне и принятую им двадцать восьмого марта этого года. Конституция носила весьма умеренный либеральный характер, но властители Пруссии и Саксонии, Баварии и Ганновера не желали предоставить народу даже ничтожные крохи демократических свобод. Борьба за признание имперской конституции стала знаменем всех демократических сил. Немецкая революционная волна, казалось совсем обессиленная и затухшая, вдруг снова пошла на подъем. Третьего мая восстание вспыхнуло в саксонской столице Дрездене. В Бадене и Пфальце, в Вюртемберге и Франконии происходят массовые собрания, на которых ораторы открыто призывают довести дело до конца, добиться своего с помощью оружия. И сама Пруссия была в таком же возбужденном состоянии, особенно промышленные города Бергско-Маркского округа: Эльберфельд, Изерлон, Золинген, Хаген и их окрестности. Клятвы победить или погибнуть вместе с Франкфуртским собранием, пойти на любые жертвы ради имперской конституции заполняли все газеты, раздавались во всех клубах и пивных.

Власти направили из Кёльна в Эльберфельд один батальон 16-го полка, эскадрон улан и два орудия. Отвергнув предложенные муниципальным советом переговоры, позавчера, девятого мая, в среду, войска вступили в город. Тут-то и произошло то, о чем большинство членов Комитета безопасности не могут вспоминать без ужаса…

Пройдя по главной улице, войска построились около ратуши. Из собравшейся огромной толпы в солдат полетели камни. В окнах тюрьмы, примыкающей к самой ратуше, показались лица заключенных. Это были в основном рабочие Золингена – шестьдесят девять человек, вот уже год ждущие суда: их обвинили в разрушении сталелитейного завода. При виде изможденных лиц заключенных в толпе раздались возгласы: "Свободу золингенцам!" Люди устремились к тюрьме, ворота поддались их напору, и заключенные один за другим стали выходить на волю. Вдруг командир правительственных войск спохватился и отдал команду стрелять: последний заключенный, выходивший из ворот тюрьмы, упал с простреленной головой.

Толпа разбежалась от тюрьмы с кличем "На баррикады!". С поразительной быстротой подступы к центру города были забаррикадированы. Тогда командир правительственных войск решил пустить в дело пушки. Но артиллеристы стреляют слишком высоко, вероятно нарочно. Возмущенный нерешительностью других офицеров, инициативу взял на себя командир 8-й роты капитан фон Уттенхофен. Выйдя вперед, он скомандовал своим солдатам: "Внимание!" В ответ на это вооруженные рабочие крикнули из-за баррикады солдатам: "Не стреляйте! У нас общий враг – ваши офицеры!" Один из рабочих предупредил Уттенхофена: "Если ты скомандуешь "Готовьсь!", мы уложим тебя на месте!" Но капитан был упрям, да, видно, и не из робких. Он скомандовал: "Готовьсь! Пли!" С той и другой стороны одновременно раздались залпы – и капитан упал. Пуля угодила ему прямо в сердце.

Войска не ожидали такого оборота дела и поспешно отступили, даже не забрав с собой труп капитана. Офицер, принявший командование, отдал приказ покинуть город и расположил войска лагерем в часе ходьбы от заставы.

Воодушевленные успехом, восставшие всюду воздвигли баррикады, разогнали муниципальный совет и создали Комитет безопасности. Но Комитет, большинство в котором составили адвокаты, банковские служащие и другие представители мелкой буржуазии, испугался обретенной власти и потому пребывал в состоянии растерянности и пустых словопрений. Такое состояние царит и сегодня, одиннадцатого мая. Вот уже часа два члены Комитета поочередно встают и говорят, то и дело перебивая друг друга замечаниями, вопросами, смешками.

– Господа! Я думаю, что выражу мнение всех вас, если скажу: положение чрезвычайно опасное…

– Надо вступить в переговоры с членами муниципального совета…

– С бывшими?

– Ну как сказать?.. Да, с бывшими.

– Кто знает, где сейчас господин обер-бургомистр?

– Фон Карнап? Говорят, он уже удрал в Дюссельдорф.

– Удрал! Нельзя ли попочтительнее?

– По другим, более почтительным сведениям, он все еще сидит под перевернутой коляской, забросанной навозом…

– От имени Военной комиссии я заявляю со всей ответственностью: город к обороне не готов…

– Мы обязаны добиться признания законности нашей власти со стороны муниципального совета…

– Предлагаю включить пять членов совета в Комитет…

– Бывших?

– Да, да, черт возьми! Бывших!

– До сих пор мы не провели смотра преданных нам войск. Безобразие!..

– Господа! С радостью сообщаю, что вчера поздно вечером несколько купцов, владельцев красилен и фабрикантов передали на нужды нашего Комитета десять тысяч талеров…

– Купцы финансируют мятеж? Ха-ха!..

– Кто отвечает за состояние баррикад?..

– Военная комиссия…

– Я хочу знать, кто именно…

– Мы не должны допустить, чтобы камни Эльберфельда вновь обагрились кровью…

– Нас называют террористами и людоедами!..

– Нас сравнивают с Робеспьером и Дантоном!..

– Успокойтесь, сударь, уже не сравнивают.

– Надо как-то поощрить красильщиков за то, что они ни разу не прервали работу, даже в дни баррикадных боев…

– Хозяева их уже поощрили. Ведь никому из рабочих не платят так хорошо, как красильщикам…

– Восстание в Дрездене подавлено. Наши соседи – Бармен и Кроненберг, Леннеп и Лютрингхаузен – не примкнули к нам. Господа! Мы в одиночестве…

– Солдаты ландвера[7]7
  Л а н д в е р – войска, составленные из запасников второй очереди, ополчение.


[Закрыть] колеблются, гражданское ополчение решительно против восстания. Кто же с нами?..

– А купцов и фабрикантов забыли?

…Резко распахнулась дверь, и в зал стремительно вошел Трост, один из членов Военной комиссии. Он почти подбежал к председателю Комитета безопасности Хёхстеру, плюхнулся рядом с ним в пустое кресло и стал что-то торопливо, взволнованно говорить ему на ухо. Все замерли, глядя на них. Некоторым было слышно, как бабочка два раза ударилась о стекло и забила крыльями. Побледневший Хёхстер наконец тяжело поднялся и негромко, даже вяло проговорил:

– Господа! Только что получено известие, что со стороны Золингена к нашему городу приближается большой отряд…

– Вооруженный? – сразу перебил кто-то.

– Это установить не удалось, – ответил Трост.

– Ничего себе разведка! – насмешливо и нервно выкрикнул другой голос.

– А что значит "большой отряд"? – спросил еще кто-то. – Пять тысяч? Тысяча?

– Известно только, – Трост тоже встал, – что у отряда нет пушек. А численность его достигает приблизительно двух батальонов.

– Отряд возглавляет человек, имя которого вам всем хорошо известно. Хёхстер, кажется, несколько пришел в себя и говорил уже не так вяло. – Оно известно вам и потому, что этот человек один из редакторов "Новой Рейнской газеты", и потому еще, вероятно, что он когда-то жил в нашем городе, а родился совсем рядом, за рекой, в Бармене.

– Энгельс?! – раздалось одновременно несколько голосов.

– Да, Фридрих Энгельс-младший.

– Землячок! – опять насмешливо выкрикнул нервный голос.

– Какая же у него цель? Чего он хочет?

– Кто может это знать? – Хёхстер беспомощно пожал полными плечами. Скорее всего, он идет на помощь нам.

– А нужна ли нам его помощь?

– Надо послать ему навстречу нашего представителя и потребовать, чтобы он тотчас прибыл сюда.

– Не потребовать, а пригласить!

– По-моему, дельное предложение, – охотно согласился Хёхстер. – Я думаю, лучше всего поручить это господину Хюнербейну. И не только потому, что он сам из Бармена…

Все поняли, что хотел сказать председатель: портной Фридрих Вильгельм Хюнербейн был членом Союза коммунистов и поговаривали даже, что он переписывался с самим Марксом. Хюнербейн встал со своего места, поклонился председателю в знак согласия выполнить его поручение и, ни слова не говоря, вышел.

– Вполне возможно, – сказал Трост, обращаясь к Хёхстеру, но его услышали все, – что Энгельс со своим отрядом уже вошел в город.

Члены Комитета безопасности, как любопытные школяры, бросились к боковым окнам. Им было известно, что из этих окон ратуши (фасадом она выходила в узкий переулок) виден почти весь город. И действительно, у огромного нескладного здания бывшего музея, от которого начинается главная улица города, все сразу разглядели большое скопление движущихся людей. Через некоторое время над людьми стали различимы черно-красно-золотые и красные флаги, символы общегерманского единства и революции.

– Ого, да это целый полк!..

– Где он его набрал?

– Очевидно, среди читателей "Новой Рейнской газеты"…

– Ну какой там полк! В толпе больше всего наших городских зевак…

– Вон, кажется, в первой шеренге и сам предводитель…

– Его трудно не узнать – рост гренадерский!..

– Как легко и весело шагает…

– Наши сограждане бурно приветствуют их. Похоже, бросают цветы…

Вдруг нескольким членам Комитета сделалось неловко за свою несдержанность и торопливость, они снова заняли свои места, за ними последовали остальные.

Потянулись томительные минуты ожидания. Все молчали…

Энгельс во главе отряда маршировал по главной улице Эльберфельда, направляясь к центру города, к ратуше. Он мог бы пройти этот путь с завязанными глазами – так хорошо ему были знакомы каждый поворот, каждый камень. Три года он учился здесь в старших классах гимназии. А сколько раз бывал и до этого и после!.. Вон там, за вторым поворотом налево, в глубине тихого переулка стоит дом старшего преподавателя гимназии добряка Ханчке, давнего друга отца. В этом доме под его нестрогим надзором Фридрих жил три года.

Энгельс вспомнил сейчас, что в выпускном свидетельстве, написанном доктором Ханчке, который тогда временно заменял директора, было уж очень много распрекрасных слов: гимназист Энгельс отличался-де весьма хорошим поведением, обращал на себя внимание искренностью и скромностью, чистотою сердца, благонравием, религиозностью… И вот он, заслуживший когда-то такие похвалы, сегодня привел в город своей юности вооруженный отряд, на который, конечно, со страхом взирают все богатеи и филистеры. Интересно, нет ли там, в толпе, старого профессора? Что бы он сейчас сказал о благонравии и скромности своего питомца?

Впервые Фридрих взбудоражил Эльберфельд и свой родной Бармен десять лет назад "Письмами из Вупперталя", которые Карл Гуцков напечатал в своем "Германском телеграфе". О, в этих письмах досталось обитателям обоих городов! Чего стоило хотя бы лишь одно замечание о круге их вольнолюбивых интеллектуальных интересов: барменцы говорят больше о лошадях, эльберфельдцы – о собаках, а когда уж очень разойдутся, то и о женщинах… Эльберфельд, помнится, назван там Сионом обскурантов.

Но "Письма" были напечатаны без подписи, а вот позже, в феврале сорок пятого, Фридрих уже собственной персоной предстал перед изумленными очами эльберфельдцев. Тогда в городе проходили собрания, на которых велись дискуссии о коммунизме. Живя в Бармене у родителей, Энгельс посещал эти собрания, а на двух последних, особенно многолюдных, выступил с большими речами. Собрания были запрещены, а их организаторам и тем, кто выступал, в том числе Энгельсу, полиция без обиняков заявила, что если они нарушат запрет, то будут арестованы и преданы суду. Прокурор Бармена тогда несколько раз наводил справки о Фридрихе Энгельсе-младшем. Им заинтересовались даже полицей-директор Пруссии господин Дункер и сам министр внутренних дел Бодельшвинг. Как переполошился тогда отец!.. "Я веду тут поистине собачью жизнь, – писал в те дни Энгельс из Бармена в Брюссель Марксу. – История с собраниями… вызвала у моего старика взрыв религиозного фанатизма. Мое заявление, что я окончательно отказываюсь заниматься торгашеством, еще более рассердило его, а мое открытое выступление в качестве коммуниста пробудило у него к тому же настоящий буржуазный фанатизм. Ты можешь себе представить теперь мое положение… Когда я получаю письмо, то его обнюхивают со всех сторон, прежде чем передают мне. А так как они знают, что все эти письма от коммунистов, то строят при этом такую горестно-благочестивую мину, что хоть с ума сходи. Выхожу я, – все та же мина. Сижу я у себя в комнате и работаю, – конечно, над коммунизмом, это известно, – все та же мина. Я не могу ни есть, ни пить, ни спать, не могу звука издать без того, чтобы перед моим носом не торчала все та же несносная физиономия святоши. Что бы я ни делал – ухожу ли я или остаюсь дома, молчу или разговариваю, читаю или пишу, смеюсь или нет – мой старик строит все ту же отвратительную гримасу…"

Вспомнив свое тогдашнее безысходно-отчаянное положение, Фридрих ощутил особенно полно и остро всю радость, всю прелесть свободного широкого шага, упругой поступи. А как вольно и мерно, могуче и грозно колышутся за спиной ряды добровольцев, как ярок и чист этот звонкий, весенний день! "Только не встретить бы здесь опять эту горестно-благочестивую мину", – подумал Фридрих, ибо прекрасно понимал, что встреча вполне возможна…

Когда же он был в этом городе последний раз? Кажется, год назад. Приехал тогда, чтобы распространить акции "Новой Рейнской газеты". Четырнадцать акционеров завербовал!.. Впрочем, нет, это не последний. Был ведь еще в самом конце сентября прошлого года, когда в Кёльне объявили осадное положение и пришлось скрываться, чтобы не попасть в лапы полиции.

Правда, тогда, направляясь в Бармен, а затем покидая его, он лишь пересек Эльберфельд туда и обратно по этой же улице, и оба раза ночью, крадучись, чтобы никто не заметил, не опознал. В темноте и город, и улица выглядели совсем иначе. Вон то неуклюжее здание музея с его башнями напоминало гигантского верблюда. А сейчас в ясном свете утра, даже не приближаясь, можно разглядеть, что его колонны внизу имеют все признаки египетского ордера, посредине – дорического, а вверху – ионического. "Эти нелепые колонны, – подумал Энгельс, – могли бы быть выразительным символом сумбура и перазберихи, что царят сейчас, судя по всему, в Эльберфельде".

Тогда, в сентябре, явиться в родительский дом он не решился. Пришел в дом покойного деда. Несколько дней прожил тайно, никуда не выходя. Но отец все-таки как-то проведал, что сын здесь, и в один прекрасный день они пожаловали с матерью для выяснения отношений. О, какая это была тяжелая сцена! Старик неистовствовал. Он кричал: "Я не жалел и не пожалею денег на твое образование, для твоих ученых занятий, но финансировать твои коммунистические дурости я не намерен!" Сыну было трудно сдержать себя, но он все-таки сдержал, зная, как тяжело матери, как долго она будет мучиться потом нестерпимыми головными болями.

Из Бармена он уехал, помнится, второго или третьего октября. Четвертого вместе с присоединившимся к нему Дронке они были уже в Брюсселе. А в этот же день, четвертого, в "Кёльнской газете" опубликовали приказ прокурора Геккера о их розыске и аресте.

Можно себе представить, в каком состоянии духа читал этот приказ отец…

С тех пор они не виделись. Улегся ли гнев отца? Едва ли. Скорее, наоборот. Ведь сын не порвал с ужасной "Новой Рейнской газетой". Больше того, за это время вместе с ее главным редактором он даже побывал на скамье подсудимых. Отцу, вероятно, делалось муторно, когда он представлял себе, как прокурор произносил: "Подсудимый Фридрих Энгельс-младший!.." При этом все, конечно, вспоминали и об Энгельсе-старшем.

И вот он снова в этом городе… Да еще в какой роли! "Нет, отец, лучше нам хотя бы на сей раз не встречаться…"

– Фридрих!

Энгельс невольно вздрогнул. Отец? Нет! Навстречу ему с поднятой рукой бежал Хюнербейн. Старый приятель! Он знал его еще в гимназическую пору, а накануне революции встречался с ним в Брюсселе, где он входил в Немецкое рабочее общество. Фридрих Вильгельм Хюнербейн – член Союза коммунистов, он нередко присылает в "Новую Рейнскую" разные весьма любопытные сведения о положении в Эльберфельде. Уж он-то во всех подробностях и сразу просветит Энгельса о том, что творится в городе и кто тут чем сейчас дышит.

– Фридрих! С прибытием! Ты здесь – это великолепно!..

Когда Энгельс в сопровождении Хюнербейна зашел в залитый солнцем зал ратуши, то первое, что привлекло его внимание, была бабочка. Она метнулась перед его лицом и села совсем близко на стену. Он машинально повернул голову и невольно задержался взглядом на странной участнице заседания Комитета безопасности. Бабочка сидела неподвижно. На белой стене четко и нежно обрисовывались бархатно-черные крылья с двумя голубыми косыми полосами впереди и двумя оранжевыми пятнами сзади. Ба! Да это же южноамериканская нимфалида! Nessaka obrinus. Водится лишь в тропических широтах. Как она оказалась здесь, на Рейне? Кто-нибудь случайно завез на пароходе в Бремен или Амстердам, а потом каким-то образом и сюда? Поразительно! Фридрих широко и восхищенно улыбнулся. Улыбка его показалась членам Комитета странной, непонятной и неуместной.

– Господин Энгельс! – возвысил строгий голос Хёхстер. – Я прошу вас подойти сюда, подняться на трибуну и ответить на несколько вопросов, интересующих членов Комитета безопасности города.

– Охотно, ваша честь! – Стремительной, легкой поступью Фридрих пересек зал и взошел на трибуну.

– Прежде всего, – Хёхстер положил перед собой решительно сжатые маленькие кулачки, – нам хотелось бы знать, что побудило вас в такое время оставить редакторский кабинет в Кёльне, где вы играете, как всем известно, весьма немаловажную роль, и направиться в Эльберфельд.

Энгельс, конечно, ожидал такого вопроса, и ответ у него был уже готов.

– Господин председатель! Господа члены Комитета безопасности! Как только в Кёльне стало известно, что позавчера в вашем городе началось восстание, что вы прогнали правительственные войска, я тотчас решил явиться к вам и предоставить себя в ваше распоряжение, ибо Бергский округ – моя родина. Я не мог оставаться в Кёльне, когда здесь, в знакомом мне с детских лет городе, льется кровь, кровь людей, может быть, близких и дорогих мне.

– Но ведь особенно близкие и дорогие вам люди, – насмешливо вставил обер-прокурор Хейнцман, – живут не здесь, а в соседнем Бармене, где нет никаких волнений, где все тихо.

– Я явился, – с нажимом повторил Энгельс, не отвечая на реплику, чтобы предоставить себя в полное распоряжение Комитета безопасности.

– В каком качестве? – так же насмешливо опять спросил Хейнцман. – В качестве редактора газеты?

Пренебречь этим вопросом было уже нельзя.

– Я служил в армии, имею звание бомбардира, а кроме того, всегда интересовался военным делом и изучал его. Мне бы хотелось, чтобы Комитет использовал меня исключительно на военной работе.

– А политическая сторона? – выражая удивление, вероятно, всех, высоко поднял густые брови Карл Геккер, директор банка, ставший одним из руководителей Комитета безопасности. – Разве вы не хотите стать членом нашего Комитета?

Энгельс отлично понимал, что если он войдет в Комитет, в число руководителей восстания, то это может отшатнуть некоторых участников движения. Нет, пока надо оставаться в рамках борьбы за имперскую конституцию, только так можно сейчас способствовать сплочению всех оппозиционных правительству кругов и расширить восстание. Поэтому в ответ он лишь повторил просьбу о чисто военной работе.

Хюнербейн, все это время составлявший какую-то бумагу, поставил под ней свою подпись, дал прочитать и подписать Тросту, а затем передал председателю. Тот внимательно прочитал и, положив бумагу под свой кулачок, повернулся в сторону трибуны:

– Господин Энгельс, а кто эти люди, которых вы привели?

– Рабочие Золингена. Они пришли, чтобы помочь вам.

– Сколько их? У них есть оружие?

– Вместе со мной их триста девяносто восемь человек. Вчера они взяли штурмом арсенал в Грефрате и, конечно, вооружились. Кому не хватило огнестрельного оружия, те обзавелись холодным. Ножи, как вы знаете, в Золингене не являются проблемой.

– Кто свел их в один отряд?

– Я.

– Вы можете нам гарантировать их дисциплинированность и повиновение власти Комитета? – спросил адвокат Карл Риотте.

– Могу, – твердо ответил Фридрих, хотя вовсе не был уверен, что революционные рабочие будут во всем повиноваться этим адвокатам, прокурорам да банковским служащим.

– Хорошо, – сказал Хёхстер, – в таком случае получите вот это удостоверение. – Он встал и огласил составленную Хюнербейном бумагу: "Военная комиссия при Комитете безопасности настоящим уполномочивает г-на Фридриха Энгельса произвести осмотр всех баррикад города и достроить укрепления. Настоящим просят все посты на баррикадах оказывать названному лицу содействие во всех случаях, когда это окажется необходимым. Эльберфельд, 11 мая 1849 года".

Хёхстер добавил, что одновременно Энгельс вводится в состав Военной комиссии. Против этого никто не возражал. Фридрих сложил бумагу и спрятал ее на груди. Затем председатель, как бы давая понять, что с этого момента он принят в число участников движения, спросил Энгельса, есть ли у него, как у человека свежего и знающего толк в военном деле, какие-либо соображения относительно первоочередных мер, которые сейчас следовало бы предпринять Комитету.

Такие соображения у Энгельса были.

– Прежде всего, господа, – сказал он, – вам следует учредить должность военного коменданта города, который возглавил бы все вооруженные силы.

С предложением согласились. Но кого назначить на эту должность? Кто может справиться с таким важным делом?

– У меня есть на примете один вполне подходящий человек, – как бы в раздумье сказал Энгельс. – Все вы знаете Отто фон Мирбаха…

Действительно, Мирбах был известен всем. Бывший офицер прусской армии. С 1825 по 1829 год участвовал в освободительной борьбе греков, потом – в польском восстании. Это – в молодости. А совсем недавно как сторонник отказа платить налоги правительству сидел в тюрьме города Мюнстера. "Новая Рейнская газета", едва ли не главная зачинщица кампании против уплаты налогов, несколько раз поднимала тогда голос в защиту Мирбаха, поддерживала его кандидатуру на выборах во вторую палату прусского ландтага. И сам Мирбах выступал на страницах этой газеты.

Так как других кандидатур никто не выдвигал, то это предложение Энгельса приняли и тотчас послали к Мирбаху члена Военной комиссии.