Текст книги "Эоловы арфы"

Автор книги: Владимир Бушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

Когда еще у него были деньги? В 1848 году в Брюсселе. Он получил тогда причитавшуюся ему часть наследства. И куда же они пошли? Что было куплено? Несколько тысяч талеров было отдано на нужды бельгийских рабочих, на их революционную борьбу. Остальные, уже в Кёльне, были потрачены на финансовое спасение "Новой Рейнской газеты".

"А ведь ты тогда был уже женат, имел троих детей", – упрекнул Маркса какой-то сторонний практический голос. "Да, да, женат и дети! – зло воскликнул в душе Маркс в ответ на этот упрек. – Плевал я на так называемых "практических" людей и их премудрость. Если хочешь быть скотом, можно, конечно, повернуться спиной к мукам человечества и заботиться о своей собственной шкуре. Но я считал бы себя поистине непрактичным, если бы не помог бельгийским рабочим, если бы не поддержал "Новую Рейнскую", если бы, наконец, подох, не закончив "Капитала". Ради окончания этой работы я пойду теперь служить в контору. Я не имею права подохнуть. Это было бы глупейшее расточительство!"

…В железнодорожном бюро Маркса ждал сюрприз. Мистера Хили не было на месте. Он оставил записку, в которой приносил свои извинения доктору Марксу за непредвиденную отлучку, просил его, доктора Маркса, оставить образцы своего почерка в бюро и писал, что он надеется на встречу с ним, с доктором Марксом, ровно через неделю. Маркс оставил отобранные страницы и ушел – ничего другого не оставалось. В душе он отчасти был рад, надеясь, что, может быть, за неделю хоть что-то изменится и необходимость в этой работе отпадет.

…Неделя прошла, но ничего не изменилось. Наоборот, положение семьи стало еще тяжелей и безнадежней. Поэтому в назначенный день Маркс вновь появился на пороге железнодорожного бюро.

Мистер Хили встретил его уж слишком любезно, и это, конечно, сразу настораживало. Прочитав с помощью двоюродного брата, знавшего немецкий язык, разрозненные страницы Маркса, Хили сразу понял, кто перед ним враг, непримиримый, сильный враг всего состоятельного сословия и его самого. Он навел справки, и ему удалось установить, что кандидат на должность – тот самый знаменитый Карл Маркс, "красный доктор", которого, как чумы, боятся правительства всех государств Европы. Тогда желание Хили иметь Маркса служащим в своем бюро еще более возросло. Не только потому, что это льстило бы его самолюбию, – он понимал, что такого могучего и лютого врага лучше всего иметь на виду, держать на привязи, чем дать ему делать что угодно и где угодно. Хили поразился тупости и близорукому эгоизму правительств Пруссии, Франции и Бельгии, которые, как он узнал, поочередно выпроваживали Маркса из своих пределов. "Шкурники! Предатели! возмущался Хили. – Все правительства мира, все состоятельные люди на свете должны быть солидарны между собой, должны помогать друг другу в борьбе против таких, как Маркс!"

Однако, когда пришлось окончательно решать, брать ли Маркса на службу или нет, Хили забыл слова о солидарности и пересилил страстное желание иметь "красного доктора" у себя в бюро на привязи: почерк Маркса был так ужасен, что его невозможно было взять на службу, это принесло бы материальный ущерб Хили. "Почему, в конце концов, должен страдать я? рассуждал он. – Разве я самый богатый человек в Англии? Есть другие. Пусть они позаботятся".

Понимая, что он не может привязать Маркса, что он вынужден с ним расстаться, Хили решил все-таки позволить себе хоть какое-нибудь удовольствие: видя, как беспомощен сейчас его враг, он захотел поглумиться над ним.

– Доктор Маркс, – начал он, пододвигая гостю кресло, – я эту неделю не только изучал ваш почерк, но и пытался постичь мысли, изложенные вами. Смею вас уверить, ваши мысли очень мне близки. Некоторые из них даже выписал. Я, например, всей душой разделяю вот эти ваши прекрасные слова о всемогуществе денег: "Они превращают верность в измену, любовь в ненависть, ненависть в любовь, добродетель в порок, порок в добродетель, раба в господина, господина в раба, глупость в ум, ум в глупость… Деньги осуществляют братание невозможностей; они принуждают к поцелую то, что противоречит друг другу". – Хили перевел дыхание, взглянул на Маркса и воскликнул: – Замечательно сказано! Как после этого не понять желание всех людей, вероятно, и вас в том числе, доктор Маркс, иметь денег возможно больше…

Маркс оставался совершенно спокоен, ничем не выдавая своих чувств.

– Или вот вы пишете, – притворно доброжелательным голосом продолжал Хили. – "Если условия нашей жизни позволяют нам избрать любую профессию, тогда мы можем выбрать ту, которая придает нам наибольшее достоинство, выбрать профессию, основанную на идеях, в истинности которых мы совершенно уверены".

Хили подошел вплотную к собеседнику и с ласковой грустью взглянул ему в глаза:

– Доктор Маркс, если бы вы стали работать у нас, то – не сомневайтесь в этом – вы посвятили бы себя именно той профессии, которая придавала бы вам наибольшее достоинство, которая основана на истинах, не подлежащих сомнению.

Он вернулся к столу, на котором лежали разрозненные листы Маркса и его, Хили, выписки. Положил одну, взял другую.

– "Мы можем выбрать профессию, открывающую наиболее широкое поприще для деятельности во имя человечества, – читал он опять, – и для нашего приближения к той общей цели, по отношению к которой всякая профессия является только средством, – для приближения к совершенству".

Опустив листок, Хили тем же взглядом уставился на Маркса:

– Поверьте мне и здесь: работая у нас клерком, вы, доктор Маркс, наиболее успешно приближались бы к совершенству.

Маркс сохранял молчание.

– Наконец, вы пишете, – все изощрялся Хили, – "тот, кто избрал профессию, которую он высоко ценит, содрогнется при мысли, что может стать недостойным ее". Я уверен, доктор Маркс, что по своим моральным и интеллектуальным качествам вы были бы вполне достойны своей новой профессии, но, увы, как это ни печально, – и тут голос Хили стал искренним, ибо сейчас он говорил правду, – мы не можем взять вас на службу, ваш почерк чрезвычайно неразборчив, и все говорит о том, что станет он еще хуже. Бюро не может рисковать.

– Мистер Хили, – как ни в чем не бывало, спокойно сказал Маркс, – я только сейчас вспомнил. Ведь я дал вам лишь очень старые образцы своего почерка, а сегодняшнего образца там нет – я все собирался написать несколько строк, да так и забыл…

– Как? – всполошился Хили. Он тотчас горько пожалел о своей глумливой тираде. А вдруг сейчас Маркс пишет сносно? А вдруг его все-таки можно взять на службу? А вдруг это не принесет ущерба бюро и его можно будет держать на привязи, этого монстра? – О доктор Маркс, пересядьте сюда, вот бумага, я вам сейчас продиктую.

– Это излишне. Я напишу сам. – Маркс взял чистый лист, что-то быстро написал на нем столбиком и протянул Хили. Тот нетерпеливо поднес лист к глазам, мгновение смотрел на него, потом с искренним огорчением вздохнул:

– Нет, доктор Маркс, сейчас вы пишете еще хуже чем раньше. Я не могу прочитать здесь ни слова, – с нарочитым равнодушием он уронил листок на стол.

Вдруг мистера Хили охватило чувство, похожее на жалость. Молчаливость и сдержанность Маркса он расценил как робость. Строки, написанные им сейчас на чистом листе, показались ему последней отчаянной попыткой – это после таких-то насмешек! – получить место. Хили, пожалуй, даже сделалось немного неловко за свою издевательскую речь. Он испытал потребность какой-нибудь неофициальной фразой, житейским вопросом, интимной интонацией сгладить происшедшее.

– Доктор Маркс, – сказал он таким дружеским тоном, что Маркс почувствовал: сейчас должно случиться что-то очень смешное. – Доктор Маркс, после того как наш деловой разговор окончен, я хотел бы задать вам один приватный вопрос… Мистер Маркс, вот вы уже сравнительно пожилой человек, жизнь ваша была нелегкой, к тому же вы очень много работаете умственно. Я же почти на пятнадцать лет моложе вас, жизнь моя всегда была обеспеченной и… – Хили поискал слово, – и незатруднительной. Наконец, признаюсь вам откровенно, я не люблю переутомлять себя умственной работой. При таких условиях, казалось бы, я должен был иметь роскошную шевелюру, а вы – не иметь ее. Однако в действительности, увы, дело обстоит наоборот. Вы очень ученый человек – чем вы это объясните? Как вы ухаживаете за своими волосами? Есть ли средство, которое могло бы мне помочь? Я бы не пожалел денег…

– Мистер Хили, – очень серьезно сказал Маркс, – я ошибся, когда писал о всемогуществе денег. Есть нечто, чего они не могут, например, – лысого сделать кудрявым. Я обязательно внесу эту поправку.

Хили бросил на Маркса яростный взгляд.

Как только Маркс, не попрощавшись, вышел, Хили бросился к листку бумаги с его английскими каракулями. С огромным трудом, но все-таки он разобрался в них. Это была слегка измененная в первой строке эпиграмма Роберта Бернса, любимого поэта Маркса:

 
Году, наверное, в тридцатом
(Точнее я не помню даты)
Лепить свинью задумал черт,
Но вдруг в последнее мгновенье
Он изменил свое решенье,
И вас он вылепил, милорд!
 

…Шагая домой, Маркс не знал, радоваться ему «провалу на экзамене» или огорчаться. Во всяком случае, было ясно одно: с этим кончено. Теперь надо было во всех подробностях обдумать тот второй план, о котором он не успел рассказать Женни. План этот был уже самой крайней, отчаянной мерой. Он состоял в том, чтобы оставить всю мебель в уплату домохозяину, объявить себя несостоятельным должником по отношению ко всем остальным кредиторам, найти обеим старшим дочерям при содействии Кэннингэмов места гувернанток, пристроить куда-нибудь Ленхен, а самому с женой и маленькой Тусси попросить приюта в одном из казарменных домов для бедняков и бездомных.

Чем ближе он подходил к дому, тем тверже становилось его намерение осуществить этот план. Другого выхода нет, нет и нет. Вот сейчас он откроет дверь и все объявит жене. Никаких возражений слушать не будет. Они бесполезны…

Он открыл дверь, и первое, что увидел, было счастливое лицо жены. Она улыбалась, она плакала.

– Что случилось, Женни? Что с тобой? – опасение шевельнулось в душе Маркса.

– Случилось, случилось, случилось! – радостно повторяла Женни. Случилось то, что и должно было случиться. Что я тебе говорила? Разве друзья дадут нам пропасть! Они же понимают, что такое Маркс… Случилось то, что Энгельс прислал сто фунтов стерлингов!

– Сто фунтов? Где он мог столько взять? – Маркс был и обрадован и смущен. – Ведь он и сам получает несколько фунтов в неделю…

– Он пишет, что собрал эти деньги необычайно смелой комбинацией.

– Что еще за комбинация? Уж не ограбил ли он банк в Манчестере?

– Ради тебя он способен и на это.

– Он способен на большее. Какая трагедия, что он тратит свои исключительные дарования на торговлю!.. Как, когда, чем я смогу расплатиться с ним?

Маркс не рассказал жене ни о визитах в железнодорожное бюро, ни о втором плане. Лишь с Энгельсом он поделился этим в одном из ближайших писем.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Энгельс проснулся в отличном настроении, как это было почти каждый день после недавнего возвращения с Джерси. Ему вспомнилась фраза из полученного вчера письма Карла: «Хотя сам я испытываю финансовую нужду, однако с 1849 года я не чувствовал себя так уютно, как при этом крахе».

Из столовой послышалось тихое позвякивание посуды.

– Мери! – весело крикнул Энгельс. – Посмотри, какой сегодня ветер.

Судя по шороху шагов, жена тотчас подошла к окну, чтобы взглянуть на флюгер, вертевшийся на соседнем доме.

– Восточный, Фридрих, все еще восточный, – громко сказала она, возвращаясь к столу. – Вставай, пора.

Но и эта весть не испортила настроение Энгельсу. Не будет же ветер все время дуть в одном направлении. Ничего, еще день-другой – и переменится!

Он встал, надел халат и сел к столу, чтобы взглянуть на свое написанное вечером ответное письмо Марксу. Оно получилось длиннющим. Зато, кажется, все сказал, что хотел, и ответил на все вопросы дотошного друга. Что еще?..

На всякий случай он опять пробежал глазами его письмо. Рядом лежало письмо Женни. Он заглянул и туда. С особым сочувствием, как и вчера, прочитал в нем последнюю страницу: "Не правда ли, ведь испытываешь даже радость по поводу всеобщего краха и всеобщей перетряски старой дряни… Хотя мы очень ощущаем американский кризис на нашем кошельке, поскольку Карл вместо двух раз в неделю пишет не более одного раза в "New York Daily Tribune", однако Вы легко можете себе представить, какое приподнятое настроение у Мавра. Вновь вернулась вся его прежняя работоспособность и энергия, так же как бодрость и веселость духа, находившегося в подавленном состоянии в течение ряда лет с тех пор, как нас постигло великое горе утрата любимого ребенка…[9]9
  Имеется в виду смерть 6 апреля 1855 года первого сына Эдгара, восьми лет.


[Закрыть] Днем Карл работает, чтобы обеспечить хлеб насущный, ночами – чтобы завершить свою политическую экономию".

Энгельс задумался. Конечно, он тоже должен написать о своем нынешнем настроений. Мавр прочитает это с не меньшим интересом, чем описание кризиса в Манчестере.

Энгельс обмакнул перо, еще чуть помедлил и стал писать: "Со мной, кстати, то же, что и с тобой. С тех пор как в Нью-Йорке спекуляция потерпела крах, я больше не мог найти себе покоя на Джерси и при этом всеобщем крахе чувствую себя необычайно бодро. За последние семь лет меня все же несколько затянула буржуазная тина, теперь она смывается, и я снова становлюсь другим человеком. Кризис будет так же полезен моему организму, как морские купания".

Все? Энгельс положил перо и посмотрел на улицу. Там разгорался ослепительно яркий холодный зимний день. Он минуту-другую подумал, и перо снова побежало: "В 1848 году мы говорили: теперь наступает наше время; и в известном смысле оно наступило; но на этот раз оно наступает окончательно, теперь речь идет о голове".

Он опять остановился, вспомнил об усиленных занятиях Мавра и дописал: "Мои занятия военным делом приобретают поэтому более практическое значение; я немедленно займусь изучением существующей организации и элементарной тактики прусской, австрийской, баварской и французской армий, а сверх того – еще верховой ездой, то есть охотой за лисицами, которая является настоящей школой".

Пожелав в последних строках здоровья жене и детям, Энгельс вложил письмо в конверт, заклеил его, надписал адрес и поднялся из-за стола.

– Мери, – сказал он, входя в столовую и целуя жену, – ты когда нынче пойдешь на почту?

– Часа через два, не раньше. У меня много дел.

– Ну, это мне не подходит. Придется зайти на почту самому.

– Я тебе не советую.

– А что такое?

Не отвечая на вопрос, Мери осторожно подвела мужа к окну, чуть отодвинула у самого края штору и сказала:

– Смотри. Видишь там субъекта в узком сером пальто, похожем на шинель? Он уже третий раз проходит мимо нашего дома и все косит глаза на окна.

Энгельс знал, что за ним ведется усиленная полицейская слежка. В иные дни он не мог и шагу ступить без того, чтобы два, а то и три шпика не следовали за ним по пятам. Утром они сопровождали его до торговой конторы фирмы на Саузгейт Дин-стрит семь; днем они топтались у подъезда его деловой квартиры в центре города, если у него была там в это время встреча с приехавшим отцом, с кем-то из братьев или с каким-нибудь коммерсантом; вечером они крались вслед за ним до клуба, а потом – до этого тихого дома на окраине, где он жил. Чтобы не волновать Мери, он обо всем этом ни слова не говорил ей, он лишь просил ее отправлять корреспонденцию – то была ее добровольно взятая на себя обязанность – по возможности на разных почтовых отделениях города: имелись неопровержимые доказательства того, что их переписка с Марксом частенько перлюстрируется.

– Ты думаешь, он интересуется мной? – спросил Энгельс с беззаботностью, наигранность которой Мери тотчас уловила.

– А кем же? – вздохнула она; слежка за мужем давно не была для нее секретом, уже не раз попадались ей на глаза под окнами эти молодцы, но она ничего не говорила лишь потому, что ясно понимала: муж тоже видит их, но не хочет ее беспокоить. А сегодня он в таком особенно радостном настроении, что, кажется, ничего не замечает вокруг. – И если на его глазах ты отправишь письмо, то уж можно не сомневаться, что, прежде чем попасть к Мавру, оно побывает в руках и других благодарных читателей.

– Ну хорошо! – многозначительно проговорил Энгельс и вернулся в свой кабинет.

Через несколько минут с озорным блеском в глазах он вышел оттуда, держа в руке два конверта. В одном из них было письмо к Марксу. Он протянул его Мери:

– Отправишь, как всегда. А это – я сам.

Она взглянула на второй конверт. Крупными, четкими буквами на нем было написано: "Господину Бунзену, послу Его Величества короля Пруссии. Лондон".

– Что ты задумал? – с тревогой спросила Мери.

Энгельс достал из еще не заклеенного конверта листок хорошей бумаги и протянул жене. Она прочитала:

"Господин посол! Соблаговолите передать в Берлин г-ну полицей-президенту Хинкельдею, что если его агенты будут продолжать столь подолгу и столь сосредоточенно пялить глаза на мои окна, то я сильно опасаюсь, как бы в конечном итоге их не постигла та же скорбная участь, что и нашего обожаемого монарха.

Искренне

Фридрих Энгельс-младший,

эсквайр.

Декабрь 1857 года.

Манчестер".

Мери засмеялась: немецкие газеты сегодня принесли весть о психическом заболевании Фридриха Вильгельма Четвертого.

– А ты не боишься навлечь этим письмом беду на свою голову? спросила она.

– Ничего они мне не сделают! – весело ответил Энгельс. – Не посмеют. Да им теперь и не до нас. Хватает других хлопот.

– Хватать хватает, но слежка, однако, продолжается.

– Ну, это само собой! Это тот минимум, который они соблюдают всегда…

Энгельс помолчал, а потом, взглянув исподлобья на жену, спросил:

– Мери, как у нас с деньгами?

– С деньгами? До твоего жалованья еще три дня, а у меня осталось всего около двух фунтов.

– Так мало? Жалко! Надо бы фунтов десять послать Мавру, он просил. У меня есть как раз десять, но завтра за ними придет кредитор.

– Конечно, надо бы, но где взять? Придется повременить.

– Увы, как видно, придется…

Через полчаса Энгельс вышел из дома, дразняще вертя в руках белый конверт. Шпик не дремал. Он тотчас возник из кондитерской, куда незадолго до того скрылся, чтобы согреться, и засеменил вслед за стремительно шагавшим поднадзорным. Время от времени, когда не было встречных прохожих, шпик переходил на трусцу, а то и на легкую рысь. С белого конверта он не сводил зорких глаз…

Энгельсу надо было в свою контору, но невозможно отказать себе в удовольствии перед конторой заглянуть на биржу. В последнее время он позволял себе это частенько. Там, на городской Манчестерской бирже, картина паники, охватившей английскую да и почти всю европейскую, даже мировую буржуазию, представала в особенно беспощадной обнаженности.

Энгельс живо вообразил, как сейчас снова увидит эти перекошенные страхом лица, растерянно блуждающие глаза, трясущиеся руки… Еще вчера эти лица светились довольством, эти глаза были надменны, а эти руки так уверенно, сноровисто и неутомимо считали фунты стерлингов, фунты стерлингов, фунты стерлингов!

По пути Энгельс зашел на почту и сдал письмо. Отойдя от нее шагов сорок, он полуобернулся и увидел, как шпик шмыгнул за почтовую дверь. "Почитай, болван, почитай", – подумал Энгельс и прибавил шагу.

Огромный, высокий, мрачный зал биржи тревожно гудел. То кивая головой, то приветственно поднимая руку, то стискивая в пожатии чью-то ладонь, Энгельс медленно побрел сквозь публику, внимательно прислушиваясь к разноголосому говору.

– В Глазго кроме крупных лопнуло еще много средних и мелких предпринимателей. Ими никто не интересуется, о них не пишут газеты…

– Я слышал, сэр, что завтра-послезавтра приедут греческие купцы. Ах, если бы так!..

– Вне всякого сомнения, что семьдесят пять процентов фабрикантов-прядильщиков работают про запас и лишь немногие имеют еще кое-какие действующие контракты…

– Фирма Пибоди спаслась лишь тем, что после двухдневных переговоров вымолила у Английского банка ссуду в один миллион.

– Позвольте, какой Пибоди? Этот богач американец, который ежегодно дает роскошные обеды в день независимости Штатов?

– А разве вы знаете второго Пибоди? Да, тот самый. Дело дошло и до него. Боюсь, в будущем году четвертого июля нам с вами не удастся пообедать за его счет…

– Разумеется, моя фабрика тоже перешла на неполную рабочую неделю. Но, господа, мои расходы идут своим чередом. Затраты на уголь, смазочные масла и другое остались теми же.

– Не лицемерьте! Ведь зарплату рабочим вы сократили, пожалуй, на треть, а то и наполовину?

– Ну, в общем-то…

– В Гамбурге паника, там все обесценено, абсолютно все, кроме серебра и золота…

– Чтоб провалиться этим немцам с их трусостью и жадностью.

– Не ройте яму другому…

– Шрёдера, сударь, я знаю прекрасно. Его фирма одна из самых богатых и старых в Гамбурге. На днях он воззвал к своему лондонскому брату Джону о помощи. Джон телеграфировал: если двух миллионов марок банкнотами будет достаточно, то он готов послать на эту сумму серебра. Христиан тотчас ответил: три миллиона или вовсе ничего. Такую сумму Джон послать не мог, и Христиан Матиас Шрёдер взлетел на воздух…

На Энгельса многие посматривали заинтересованно. Было известно, что молодой купец-немец получает французские, американские, прусские газеты и потому обычно осведомлен о событиях в мире гораздо раньше и лучше, чем все деловые люди Манчестера. К нему хотели бы подойти, с ним охотно поговорили бы, но у него был вид человека куда-то сосредоточенно устремленного, и никто не решался его остановить.

Вдруг Энгельс неожиданно столкнулся лицом к лицу с самим Джоном Поттером, мэром Манчестера. Это был очень толстый сорокашестилетний господин, рыжий, краснолицый, большой весельчак и бабник, "боров", как его звали в городе. Ни обойти, ни сделать вид, что не узнал, тут, конечно, невозможно, пришлось раскланяться.

– Господин Энгельс! – таким тоном, словно это встреча на охоте или на бегах, воскликнул Поттер. – Какие новости вы нам принесли? Что происходит в этом сумасшедшем мире?

– Новости? – во весь рот улыбнулся Энгельс. – Новостей много, сэр, но все они сегодня отступают на задний план перед новостями, что мы узнаём здесь, в этом зале. За этими новостями я сам сюда и пришел.

Несколько знакомых и незнакомых биржевиков приблизились к Энгельсу и мэру. Образовалась группа, которая постепенно росла.

– Здесь новость отличная! – с преувеличенным энтузиазмом завзятого весельчака ударил в жирные ладони Поттер. – Цена на хлопок поднялась до семи с четвертью пенсов за фунт. Значит, самое худшее миновало!

Это было неожиданностью. Еще вчера цена на хлопок держалась около шести с половиной центов, и все говорили о том, что она должна упасть еще ниже. Конечно, и сейчас положение большинства фабрикантов крайне тяжелое, некоторых – отчаянное, восемь или десять мелких текстильных фирм на днях уже лопнули. Но, по расчетам Энгельса, кризис в этой отрасли промышленности лишь тогда станет по-настоящему силен и страшен, когда цена на хлопок опустится до шести пенсов.

– Да, да! – возбужденно колыхал свои телеса Поттер. – Как мэр города я с радостью и гордостью отмечаю, что многие вновь поднимаются на ноги. Я сам видел, что Мендл держит весь свой большой товарный склад освещенным до десяти часов вечера – нагрянули купцы из Индии, из Леванта и покупают огромные партии хлопка, пряжи, тканей…

– Тем самым подготавливая в Индии и Леванте резервный кризис, – со спокойной улыбкой сказал Энгельс.

– Типун вам на язык! – с неожиданным для такой туши проворством махнул рукой Поттер.

– Увы, господа, дело обстоит именно так, – улыбаясь, как при раздаче рождественских подарков детям, сказал Энгельс. – Конечно, в развитии кризиса могут быть и даже вероятны послабления, но они будут носить временный характер. Ведь нет уже никакой новой Австралии или Калифорнии, которые могли бы спасти. Поверьте, уедут индийские купцы с товарами, купленными здесь за бесценок, и Мендл, которому все вы сейчас так завидуете, снова окажется на мели. А цена на хлопок очень скоро опять упадет.

– Вы Кассандра, Энгельс! – воскликнул кто-то.

Энгельс рассмеялся. И смех его, такой звонкий, беззаботный, веселый, прозвучал столь неожиданно и странно в этом мрачном зале, среди охваченных страхом и отчаянием людей, что все обернулись, а некоторые даже подошли взглянуть на человека, который так смеется здесь в такое время.

– Вы сказали, сэр, – обратился к Энгельсу высокий господин с пышными бакенбардами, – что мы все завидуем Мендлу. Да, это так. Но разве вы сами ему не завидуете? Разве ваша фирма в отличие отвсех нас не несет в эти дни никакого ущерба?

– Позвольте, господин Трост, – вмешался владелец трех крупных шелкопрядильных фабрик желтолицый горбун Джон Понди. – Задавать такие вопросы не корректно. В конце концов, это коммерческая тайна…

– Ах, какие теперь, к черту, тайны! – вспылил Трост. – У меня находится в пути на кораблях тридцать пять тысяч мешков кофе, и каждый мешок, прибыв в Англию, станет дешевле на фунт стерлингов. Значит, господин Понди, я теряю на этой операции тридцать пять тысяч фунтов. А это четверть всего состояния нашей семьи. Вот вам моя тайна, съешьте ее!

Казалось, Трост готов был с кулаками ринуться на горбуна, но тот негодующей походкой отошел в сторону. Пожалев о сцене, которая могла бы быть очень занимательной, Энгельс сказал:

– Разумеется, и наша фирма несет ущерб, господин Трост, так что все мы сейчас, как в судный день, находимся в одинаковом положении.

– Но почему вы так беззаботны и веселы, черт возьми, почему у вас такое радостное настроение? – не унимался кофейный торговец.

Энгельс видел, что его настроение злит не одного Троста, а всех, но это-то ему и нравилось, ему хотелось еще подлить масла в огонь, и он сказал:

– Вероятно, потому, господин Трост, что наша фирма пока все-таки понесла гораздо меньший ущерб, чем вы. Я лично потерял лишь триста фунтов; после выплаты дивидендов при благоприятном исходе эта сумма может упасть даже до ста восьмидесяти фунтов.

– На вашем месте я бы и в этом случае не радовался. Разве сто восемьдесят фунтов валяются на дороге? – мрачно пробубнил Трост.

– Я думаю, – Энгельс оценивающим взглядом прицелился в Троста, – что вас может ввергнуть в безграничное уныние утрата даже одного пенса.

– Пенс – это тоже деньги! – вызывающе выпалил Трост. – И я знаю, как из пенсов делать фунты.

– Да, конечно, вы знаете, – охотно согласился Энгельс и отвернулся от Троста. – Надо иметь в виду, господа, что сейчас стоят морозы и дуют восточные ветры, из-за чего ни один корабль не может прибыть в Англию. Если это продлится еще одну-две недели, то цены на все продукты наверняка повысятся.

– Вы в этом уверены? – тревожно спросил кто-то.

– Абсолютно! – беззаботным тоном подтвердил Энгельс. – Как и в том, что при первом же западном ветре, который пригонит огромный флот, цены еще более стремительно полетят вниз, безжалостно разрушая все попытки взвинтить их.

– Значит, нам надо молить бога о восточном ветре? – спросил Трост.

– Все предприниматели Манчестера, кроме вас, сударь, – Энгельс легко повернулся на каблуках к вопрошавшему, – уже давно забыли все другие молитвы.

Трост что-то хотел ответить, но в это время, довольно бесцеремонно оттолкнув его, в самую середину столпившихся фабрикантов и купцов ворвался небольшого роста тщедушный человечек и перепуганно затараторил:

– Вы слышали, господа? Вы слышали?.. Вчера в Фейлсуэрте рабочие повесили чучело своего фабриканта Лидла!..

– Кто вам сказал? – перебил тщедушного вестника Поттер.

– Да сам Лидл! Он здесь, вон стоит!

Все посмотрели в сторону, куда указывал человечек. Шагах в пятнадцати в окружении нескольких биржевиков стоял сухопарый элегантный джентльмен и что-то рассказывал, его слушали внимательнейшим образом.

– Вот человек и прославился, – тоном отчаянного завистника сказал Энгельс.

– Как можно над этим шутить! – возмутился тщедушный. – Вчера они повесили чучело Лидла. А вы уверены, что завтра они не захотят продолжить эту ужасную игру? Вы уверены, что завтра они не повесят чучело Пальмерстона, а послезавтра?!

– Я уверен в том, – Энгельс сверху вниз добродушно посмотрел на человечка, – что долго пробавляться чучелами рабочие не станут.

– Что?! – у тщедушного задрожала челюсть. – Вы допускаете мысль… дальше он говорить не мог.

– Вполне допускаю, – Энгельс кивнул головой. – Но утешением тут может служить другая мысль: если правильна пословица "кому суждено быть повешенным, тот не утонет", то правильно будет сказать и наоборот: кому суждено утонуть, того не повесят. Так как многим из присутствующих сейчас в этом зале предстоит утонуть в волнах кризиса…

– Оставьте, господин Энгельс!

– Но разве это не правда? Разве уже не утонули около двадцати фабрикантов в нашей шелковой промышленности? Разве не пошли на дно Беннок, Туэнтимен и Ригг? А за границей! Шрёдер – в Гамбурге, Хаймендаль, Линде, Трапиенберг – в моем родном Вуппертале. В Вене обанкротились сто пять фирм. В Америке картина еще выразительней… Ясно, что этим людям уже никак не грозит опасность быть повешенными. Кто же вешает утопленников!

– Ах, лучше бы вас не слушать! – в сердцах воскликнул до сих пор молчавший Джемс Тернер, очень богатый шестидесятилетний фабрикант, член парламента. – Я хочу узнать у господина мэра, правда ли, что в последнее время в нашем городе были случаи грабежей и даже – страшно сказать убийств.

Поттер ответил не сразу, видимо, ему не очень-то хотелось говорить на эту тему, но потом, приняв во внимание, что находится все-таки в своем кругу, он выдавил из себя:

– Да, господа, такие случаи имели место. Более того, я не хочу от вас скрывать, что число их день ото дня растет…

– Странно, если бы дело обстояло иначе, – сказал Энгельс. – Ведь безработных становится все больше. Сперва они лишь бродят по улицам и нищенствуют, но потом им приходит в голову вполне естественная в их положении мысль: а не позаимствовать ли у братьев во Христе – купцов и фабрикантов, когда они встретятся в темном переулке, некую толику их накоплений?

В это время в дверях зала появился Ричард Кук, один из совладельцев огромной текстильной фабрики на Оксфордрод. Он окинул взглядом публику и, почему-то остановив свой выбор на группе, в которой стоял Энгельс, подошел к ней.

– Господа! – с вызовом бросил Кук, и от него пахнуло вином.

"Прийти на биржу в подпитии? И в такое время? – подумал Энгельс. Этого с английскими деловыми людьми, вероятно, не случалось еще от века".

– Господа! – повторил Кук. – Мы распродаем своих охотничьих лошадей и собак. Гончих уже продали, остались сеттеры. Кто купит? Уступим по дешевке…