Текст книги "Эоловы арфы"

Автор книги: Владимир Бушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

– Сударь! Что вы говорите!.. – развел руками Поттер.

– Не верите? Мой брат Дэвид уже рассчитал всех слуг и покинул свой дворец, чтобы отдать его внаем. Кому нужен дворец? Вы мне не верите? Берите дворец! Жалеть не придется…

– Я лично верю вам вполне, – сказал Энгельс и, полуобернувшись к Тернеру, вполголоса добавил: – Вот вам еще один из тех, кому уже не грозит быть повешенным.

Оборачиваясь, Энгельс заметил человека, показавшегося ему знакомым. Он вспомнил, что этот человек в течение всего разговора был здесь, неподалеку, но Энгельс почему-то так ни разу и не вгляделся в него. Сейчас же, едва бросив еще один, мимолетный, но внимательный взгляд, он сразу понял, кто это: да шпик же, карауливший его утром! Значит, он слышал весь разговор, все доводы и все предсказания Энгельса!.. Ну и что? Если ты не побоялся высказать все это в присутствии члена парламента и мэра, то что тебе жалкий шпик! Плевать на него.

По залу прошло какое-то быстрое, тревожное движение, послышались приглушенный говор, вскрики, несдержанные проклятия.

– Что такое? В чем дело?

– Господа! – дрожащим, словно предсмертным голосом произнес кто-то рядом. – Цена фунта хлопка сорта мидлинг упала до семи пенсов…

Краснолицый Поттер побледнел и стал от этого сразу каким-то неузнаваемым.

– Черт подери! Неужели вы были правы, Энгельс? – бросил он и куда-то ринул свою тушу – видимо, туда, где можно проверить полученное известие.

Вслед за мэром рассеялись и остальные. Шпика нигде не было видно. Энгельс снова решил пройтись по залу и понаблюдать.

– Семь пенсов, семь пенсов… Что же теперь будет?..

– Французские фабриканты обращаются со своими рабочими так бесцеремонно, будто никогда не бывало революции.

– Сэр, чья бы корова мычала…

– Десять и три четверти пенса, сударь вы мой, – это хорошая цена за фунт пряжи. Больше я дать не могу.

– Позвольте, но я продавал за четырнадцать и даже четырнадцать с половиной.

– Это было вчера.

– Ну давайте одиннадцать с четвертью, и по рукам.

– Такую цену давали утром, а сейчас уже близится полдень. И, надеюсь, вы слышали, сколько теперь стоит фунт мидлинга. Мидлинга!

– Хорошо. Ваша взяла.

– Десять и три четверти?

– Да, да, чтоб вам провалиться…

– Еще месяца три – и пляска, мой милый, начнется вовсю…

– Человек, бывший в Ливерпуле в понедельник, уверял меня, что на тамошней бирже лица вытянуты в три раза больше, чем здесь.

– Скоро все английские бизнесмены станут похожи на лошадей.

– На загнанных кляч, с вашего разрешения…

– Старина Брей, в отличие от многих, еще сохранил чувство собственного достоинства и потому вовсе не предлагает своего товара, видя, что никто ничего не может продать.

– Подумаешь, какой гордец! Брей, Грей, Дрей – все сейчас сравнялись…

– И никто не продает фабрикантам пряжу иначе как за наличные или под верное обеспечение. Наличные – и только! Деньги на бочку – и все! А где их взять?..

– Плохо, почти безнадежно, несмотря на двукратную большую субвенцию…

– И все-таки я утверждаю, что кризисы – это выдумка социалистов.

– Пардон, но факты!

– Это просто случайное стечение неблагоприятных обстоятельств…

– Но вы же сами на этом горите!

– Случайно! Совершенно случайно!..

Прорезая суетящуюся толпу то в одном, то в другом направлении, высокий, спокойный, улыбающийся Энгельс внимательно вслушивался в разнообразно-однообразный панический говор, всматривался в знакомо-незнакомые потерянные лица.

Давно пора было в контору. Когда Энгельс уже направился к выходу, его нагнал Понди, видимо поджидавший удобного момента.

– Извините, сэр, – сказал он, слегка касаясь руками остановившегося Энгельса. – То, что вы говорили нам, ужасно, но, видимо, вы человек сведущий. Могли бы вы ответить мне на два вопроса?

– Если это в моих силах, господин Понди.

Понди благодарно кивнул.

– Во-первых, я хотел бы узнать вот о чем. Мы купили семь тысяч кип шелка. Шелк еще на кораблях в море. Когда корабли прибудут, то, видимо, кое-какую сумму придется оплакать, – горбун сделал жалкую попытку улыбнуться. – Как вы думаете, велика ли может быть эта сумма?

Фирма Джона Понди колоссально разрослась за последние пять лет. Об изощренности способов выжимания соков из рабочих на его фабриках рассказывали легенды. В особенно бесчеловечных условиях работали у него дети. Самодовольный и беспощадный паук, он сейчас с таким трепетом смотрел в глаза собеседнику, словно именно от него, от этого беззаботного немца, зависела величина предстоящего урона.

Энгельс, во всех подробностях знавший экономическую конъюнктуру дня, довольно быстро подсчитал, что на семи тысячах кип шелка Понди потеряет около трехсот тысяч фунтов стерлингов. Не больше, к сожалению.

– Ваши потери на этой операции, сэр, – весело, твердо и честно глядя в глаза горбатому душегубу, соврал Энгельс, – составят не меньше четырехсот двадцати тысяч фунтов.

Как Понди ни крепился, но все же не мог совладать с собой. Он вздрогнул словно от удара.

"Что, каналья, не нравится?" – весело подумал Энгельс.

– Позвольте, позвольте, – горбун судорожно хватал ртом воздух, – на чем основаны ваши расчеты?

– Сэр, у меня нет времени излагать вам все свои соображения в подробностях. О чем вы хотели спросить еще?

Понди, казалось, забыл свой второй вопрос. Он был ошарашен, раздавлен. Но все же, помолчав несколько секунд, перевел дух и, видимо понимая, с каким редким собеседником разговаривает, спросил:

– Ну а как вы думаете, чем все это может кончиться?

– Что – это?

– Все! – Горбун махнул несоразмерно длинной рукой в сторону снующей, гудящей толпы.

– Все это, – медленно и внятно проговорил Энгельс, – может кончиться вторым всеевропейским изданием сорок восьмого года.

– Революцией? – шепотом переспросил Понди.

– А вы думали, скачками на ипподроме?

Энгельс резко, по-военному повернулся. В толпе, совсем близко, перед ним опять мелькнуло лицо шпика. Оставив обалдевшего и перепуганного горбуна на месте, Энгельс вышел из зала.

Вечером, окончив дела в конторе и зайдя в свою квартиру, что в центре города, чтобы переодеться, Энгельс направился в клуб "Меркурий". Это один из самых известных в богатых клубов деловых людей Манчестера. Его завсегдатаями были многие из завсегдатаев биржи. Следовало ожидать, что дневные встречи и разговоры вечером продолжатся. И здесь можно будет – а Энгельсу очень хотелось этого – еще и еще видеть панику и страх среди бизнесменов, еще и еще слышать их стенания, жалобы, вопли. Дело не в удовлетворении мстительного чувства по отношению к врагу, хотя, конечно, картиной переполоха среди богачей это справедливое чувство удовлетворялось, – главное состояло в том, чтобы возможно точнее и глубже знать степень деморализации в лагере противника, знать самому и сообщить об этом Марксу, который не располагал возможностью все это видеть так близко, подробно и многосторонне.

Войдя в клуб, Энгельс сразу понял, что сегодня здесь много пьяных: слишком громко говорили, слишком неуверенно двигались.

Как и утром на бирже, его сразу заметили.

– Господин Энгельс, – крикнул кто-то за ближним столиком, – окажите нам честь. Вот для вас место.

Сквозь табачный дым лица проступали не слишком отчетливо, но Энгельсу было безразлично, с кого начать осмотр этого паноптикума, и он занял предложенное место.

– Какие новости? – спросили его, как и утром на бирже.

– Сейчас, господа, мир живет тремя новостями, – смеющимся взглядом он обвел хмельные физиономии.

– Тремя? Какими же?

– Первая, – Энгельс загнул палец, – смерть Кавеньяка.

– Царство ему небесное! – икнул господин, сидевший справа. – Мог бы, конечно, еще и пожить, ведь ему было лет пятьдесят пять, не больше. Но, скажу честно, меня эта новость не занимает. Я озабочен тем, как бы самому в этой обстановке не дать дуба.

– Вторая новость, – Энгельс загнул еще один палец. – Наконец-то объявлено об идиотизме Фридриха Вильгельма Четвертого.

– Как? Сошел с ума? – удивился тот же сосед справа. – Я об этом не слышал.

– Что значит… наконец объявлено? – спросил толстяк, сидевший напротив.

– Об идиотизме отца нашего отечества мы, немцы, знали давно, однако это считалось почему-то государственной тайной номер один.

Все засмеялись.

– Вы, господин Энгельс, большой шутник, – пьяно покрутил головой толстяк. – Но лучше скажите нам, будет ли безумие вашего короля иметь какое-либо последствие для положения дел на нашей бирже.

– Думаю, что нет, не будет.

– Ах, не будет! Ну, тогда и эта новость нас ничуть не интересует. Какая же третья?

– Вот уж третья-то наверняка не оставит никого из вас равнодушным, Энгельс снова обвел веселым взглядом все лица. – Тернер-младший женился на балетной танцовщице Анни Пейн! Вся семья в ужасе… Что вы на это скажете?

– Сударь! Да вы издеваетесь над нами! – вдруг вспылил покуда хранивший молчание сосед слева. – Вас спрашивают о деле, а вы… Кого сейчас может интересовать даже самая скандальная женитьба!

– Действительно! – зашумели остальные. – Его о деле, а он порет какую-то чушь: Кавеньяк, Фридрих Вильгельм, девица Пейн…

– Господа! – Энгельс решительно поднялся. – Очень жаль, что наши интересы сегодня так разительно не сходятся. Честь имею!

Он резко, с шумом отодвинул стул, четко повернулся и пошел.

За соседним столиком фабрикант Лидл, ранее известный своей молчаливостью, опять рассказывал, как рабочие повесили его чучело:

– Они это сделали, господа, in optima forma[10]10
  По всей форме (лат.).


[Закрыть], с вынесением приговора и даже с последующим отпеванием. Отпевал, облачившись в шутовскую рясу, один старый ткач. Я его знаю, негодяя. Вместо слов «Да смилостивится господь над душой твоей!» старый шут произнес: «Да наплюет господь на душу твою!»

Лидла слушали очень внимательно, никто не улыбался, хотя по глазам и позам было ясно, что все уже сильно хмельны.

"Ослы, внимающие Валаамовой ослице", – подумал Энгельс.

Прямо на него по проходу между столиками шел совсем уже набравшийся Кук. Приблизившись, он схватил за руку и, видимо не узнавая, пробормотал:

– Купите у меня охотничью лошадь… последняя… все распродал… Коняга отменных статей…

– Благодарю, – дружески улыбнулся Энгельс. – У меня есть лошадь для охоты. Лучше вы купите у меня партию отменной пряжи.

– Сколько? – машинально спросил Кук, но тут же спохватился: – Я? Купить? Сударь, вы наносите мне оскорбление. Вот вам моя визитная карточка. Завтра ждите секунданта.

– К вашим услугам, сэр, – Энгельс вынул свою визитную карточку и опустил ее в нагрудный кармашек Кука. Завтра он, конечно, долго будет вспоминать, как у него оказалась карточка хорошо знакомого ему человека.

Энгельсу захотелось пить. Он подошел к буфету.

– Добрый вечер, господин Энгельс, – приветствовал его совершенно трезвым и потому столь странно звучащим здесь голосом знакомый бармен.

– Добрый вечер, Харпер! Как идут дела? Кажется, неплохо? Для клубов и ресторанов Англии настала пора расцвета.

– Да, сударь, наши доходы растут, потребление ликера и других крепких вин с каждым днем увеличивается, но, – Харпер смущенно пожал плечами, меня это все-таки как-то не радует… Они, – он кивнул в сторону зала, приходят сюда потому, что никто не может усидеть со своими заботами дома. Всем страшно. И кто глубже увяз, тот больше пьет и упорней старается развеселиться… Что выпьете?

– Стакан лимонада.

– О, я вижу, ваши дела прекрасны! – воскликнул бармен, открывая бутылку. – По тому, кто сколько пьет и что пьет, я безошибочно определяю сейчас положение его дел. Лимонад уже давно никто не просил. Да и вид у вас весьма далекий от уныния.

– Есть причины, старина, есть причины!

– А мне, господин Энгельс, как и им, страшно, хотя наши доходы растут. Мы все как на зачумленном корабле…

Энгельс выпил свой лимонад и шутливо крякнул, как после чего-то крепкого.

– Спасибо, Харпер. Пойду посмотрю, что делается в бильярдной.

– Кажется, там пусто…

Действительно, все три бильярда стояли без дела. На среднем, самом большом, лениво и бесцельно гонял шары старший сын Джемса Тернера – Джек, по прозвищу Жирный. Казалось, он был совершенно далек от тех кошмарных страстей, которые терзали сейчас посетителей этого дома. Увидев вошедшего, он оживился.

– На ловца и зверь! Сыграем, господин Энгельс?

Джек Тернер был известен как отличный игрок. Его триплеты и абриколи славились на весь Манчестер. Правда, он уже изрядно выпил, но это едва ли скажется заметно на игре, он почти всегда брал кий в руки именно в таком состоянии и почти всегда выигрывал. Во всяком случае, Энгельсу во встречах с ним еще ни разу не удалось избежать поражения. Несмотря на это, сегодня ему очень хотелось сразиться с отпрыском одного из первых богачей города и если не выиграть, то хотя бы потрепать ему нервы.

Энгельс ответил со смехом:

– Что с евнухом, что с женщиной играть – не все ль равно?

– С евнухом? – удивился Тернер.

– Это не о вас, разумеется, – сказал Энгельс, выбирая кий. – Так у Шекспира говорит Клеопатра, когда ей приходится решать дилемму, с кем играть: со служанкой или с евнухом. А вы – какой же вы евнух! Вы известны в городе совсем с другой стороны.

Тернер самодовольно улыбнулся.

– Но позвольте, – сказал он через несколько мгновений. – Клеопатра с кием в руках? Разве в античном мире бильярд был уже известен?

– Нет, конечно, – Энгельс достал монокль и вставил в правый глаз.

– Так чего же Шекспир дурачит нам голову?

– Подумаешь! – Энгельс сделал пробный удар по шару, выбранный кий ему понравился. – Велика важность. Если бы все люди, особенно сильные мира сего, допускали лишь подобные ошибки… Как играем?

– Пирамидку.

– Идет. Какая ставка?

– Меньше чем на пять фунтов я, как всем известно, не играю.

Тернер безбожно врал: больше чем фунт здесь никогда не ставили. А пять фунтов были немалой для Энгельса суммой – его недельным жалованьем. Но он, понимая, как шатка надежда на выигрыш, все-таки задорно воскликнул:

– Пять? Хоть десять!

– Десять? – Мелок, которым Тернер намазывал острие кия, хрустнул у него в руках и рассыпался. – Вы готовы поставить десять фунтов, играя против короля манчестерского бильярда?

– Готов, ваше величество! Мне всегда нравилось играть против королей.

– Ну-ну, – зловеще промычал Тернер.

Сделать первый удар досталось Энгельсу. Он не хотел осторожничать и хитрить, его подмывало желание созоровать, показать свое пренебрежение к противнику, и он сильнейшим клапштоссом – ударом в центр битка, при котором биток после столкновения с шаром останавливается, – разнес всю пирамиду.

Тернер удивленно взглянул на противника и лишь потом – на темно-зеленое поле. Странное дело! Шары разметаны по всему пространству, но, кажется, нет ни одного, который бы ложился в лузу легко и верно. "Везет нахалу", – подумал Тернер. Однако наметанный глаз вскоре кое-что выискал. Первый шар он положил в угол изящным карамболем, второй – в боковую лузу простым, но четко выполненным накатом. Но и Энгельс, когда пришла его очередь, с одного кия тоже забил два шара, сперва двенадцатый, потом восьмой. Сумма очков у него оказалась даже больше на четыре, чем у Тернера.

Привлеченные высокой ставкой выигрыша, вокруг собирались любопытные.

– Что с евнухом, что с женщиной играть – не все ль равно? – повторил Энгельс, намазывая мелом острие кия и большой палец левой руки.

Тернер посмотрел на него с раздражением и плохо ударил: верный шар не пошел в лузу. А Энгельсу снова повезло – он положил в угол очень трудный шар. Человек явно был в ударе.

Вскоре Тернер забил еще два шара, билей у него стало больше, но по очкам он продолжал отставать.

Вдруг в зале послышался какой-то шум, раздался звук падающих стульев, невнятные выкрики. Кто-то вбежал в бильярдную с возгласом:

– Господа! В клуб рвется толпа неизвестных людей! Нападение!

Все бросились в двери. Тернер положил на стол кий с очевидным намерением присоединиться к большинству.

– Сударь, – спокойно сказал Энгельс, – партия начата. Ваш удар.

– Да, но если там нападение… – промямлил Тернер, нехотя беря кий.

– Какое еще нападение! Просто поскандалили пьяные. Кому нападать-то?

– Кому? – под внешним спокойствием и хмелем у Тернера, оказывается, тоже, как у всех, таился страх. – Разве вы не слышали, что в городе начинают пошаливать?

Он ударил, да так неловко, что шар перелетел через борт. Такое случается с ним раз в три года. Король, видимо, потерял твердость руки и остроту глаза.

– Кто же это? – добродушно спросил Энгельс.

– Известно кто – рабочие наших фабрик.

– Конечно, у них есть основание желать разнести в щепки наш клуб. Я думаю, они это могут и осуществить. Но невероятно, чтобы рабочие решили сделать это именно сегодня, когда я впервые выигрываю партию у короля манчестерского бильярда и имею шанс содрать с него десять фунтов.

Тернер, который поначалу, казалось, все больше и больше хмелел, теперь стал совсем трезвым. Он взял себя в руки и положил два отличных шара: один – красивейшим дуплетом в среднюю лузу, другой, висевший над угловой лузой, – труднейшим абриколем, ударом кия в биток, стоящий у самого борта. Да, это был все-таки подлинный мастер! Теперь у него стало больше очков. И тому и другому до победы могло хватить одного шара. Тернеру достаточно было забить любой шар с цифрой не ниже шести, Энгельсу для победы требовалось десять очков. На поле оставался лишь единственный шар, который мог дать ему победу одним ударом, – шар с цифрой "один", так называемый туз, имеющий одиннадцать очков. Энгельс понимал, что если предоставить противнику хорошую возможность для удара, то он, конечно, возьмет свои шесть очков, и все погибло. Надо было решать дело сейчас. Где туз?..

– Между прочим, ваше величество, – медленно говорил Энгельс, медленно обходя стол, – ваш знаменитый собрат и коллега Карл Девятый в ночь на двадцать четвертое августа 1572 года играл в Лувре на бильярде, когда услышал звон колоколов, призывавший католиков бить гугенотов. То была, как вы помните, Варфоломеевская ночь.

– О, господи! Какие мрачные сравнения! – без тени шутки воскликнул Тернер, опасливо поглядывая на открытую дверь и прислушиваясь к звукам в зале. – Меня, как я вижу, вы хотели бы видеть в роли не короля, а гугенота…

– В ту ночь, – как бы в пространство произнес Энгельс, принимая стойку для удара, – в Париже было убито около двух тысяч гугенотов.

– Перестаньте, господин Энгельс, – нервно передернул толстыми плечами Тернер.

– А потом еще тридцать тысяч в других городах Франции…

– Вы слышите? – всполошился Тернер, указывая кием в сторону зала. Там опять что-то началось. Пойдемте отсюда!

Энгельс ударил, и неудачно. "Все пропало! – с досадой подумал он. Сейчас этот тип врежет шар с цифрой "восемь", и мне придется платить".

– Пойдемте отсюда! – повторил Тернер.

– Сэр! Я не узнаю вас, – усмехнулся Энгельс. – Или я действительно играл не с мужчиной, а с евнухом? Бейте, ваш черед. Мы уйдем отсюда только после того, как закончим партию.

Тернер прицелился. Теперь ему хотелось не столько выиграть, сколько быстрее закончить игру. Он прицелился, конечно, в удобно стоявший восьмой шар, и прицелился тщательно, но руки у него, видимо, дрожали, он потерял кладку, и удара не получилось, шар нелепо ткнулся в борт рядом с лузой. Энгельс понял, что у него появился еще один, и последний, шанс – такую ошибку Тернер уже не повторит. Где же туз?..

– Да, сударь, – Энгельс опять пошел вокруг стола, изучая положение на поле, – было убито за несколько дней около тридцати пяти тысяч гугенотов.

– Да к чему вы все это? – не вытерпел Тернер.

– А к тому, милостивый государь, – Энгельс выбрал позицию для удара, – что политические страсти и классовая ненависть гораздо сильнее страстей религиозных.

Раздался топот ног, и в бильярдную вбежал бледный бармен.

– Господин Энгельс! – задыхаясь, проговорил он. – Там ломится в дверь толпа озверевших рабочих. Они убили швейцара… Вы тут единственный трезвый человек, вы тут единственный, к кому у рабочих нет ненависти… Подите поговорите с ними… Спасите нас!

Тернер бросил кий и кинулся к двери.

– Назад, евнух! – Энгельс одним прыжком догнал беглеца, схватил за плечо и крутанул в направлении бильярдного стола. – Я вам сказал, что вы не уйдете, пока мы не кончим партию. Ваша попытка к бегству тем более позорна, что ход мой. Я завтра же поставлю перед правлением клуба вопрос о вашем исключении из членов за такое недостойное поведение… И вы, Харпер, обождите. Я сейчас.

Туз стоял крайне неудобно; неудобно, почти у самого борта, стоял и биток. Энгельс примерился и так и этак. Положить туза можно было лишь сложнейшим триплетом в среднюю лузу. А триплет за всю жизнь Энгельсу удавался не более четырех-пяти раз. Но надо, надо!.. Ударив, Энгельс закрыл глаза и, как ему показалось, очень долго не открывал их. На самом деле он открыл их почти тотчас и увидел, как туз резко ударился о борт, отскочил к противоположному и от него – мягко и точно – в лузу!

Энгельс подбросил под потолок кий и торжествующе хлопнул в ладоши.

– Гоните, сэр, десять фунтов! – воскликнул он, жалея, что лишь один Харпер видит поверженного короля.

– У меня нет денег, – проговорил бледный Тернер.

– Что?! – взревел Энгельс, монокль выпал у него из глаза и повис на шнурке. – У вас нет денег, а вы начинаете игру? Да еще на такую ставку? Ваше величество, самое малое за это бьют по физиономии!

– Я был уверен, что выиграю, – лепетал Тернер.

– Ах, вы были уверены! – Энгельс, как видно, для острастки перехватил кий подобно дубинке, тяжелым концом вниз, и угрожающе двинулся на Тернера. – Даже Карл Девятый не был уверен в исходе Варфоломеевской ночи…

Харпер, видя, что дело может кончиться крупным скандалом, и желая скорее заполучить Энгельса, примирительно сказал:

– Бывает, господин Энгельс, со всеми случается… Я заплачу вам десять фунтов. А господин Тернер потом мне отдаст, – вынув из кармана два пятифунтовика, он протянул их победителю.

– Ни в коем случае, господин Харпер, я не приму эти деньги из ваших рук. – Энгельс поставил кий и глубоко засунул руки в карманы. – Пусть Тернер возьмет их у вас и передаст мне.

Мгновение помешкав, Тернер схватил деньги Харпера и торопливо сунул Энгельсу. Но тот не спеша, внимательно оглядел всю фигуру дрожавшего от нетерпения и страха Тернера, наслаждаясь этим зрелищем, и лишь потом взял деньги.

– То-то, евнух! – бросил он вдогонку уже летевшему к двери королю. И завтра же отдайте долг Харперу. Иначе в правлении окажется два моих заявления на вас.

– Скорее, господин Энгельс, скорее! – тянул за рукав Харпер.

Энгельс снова взял кий, как дубинку, и они вышли в зал. Сразу бросилось в глаза, что здесь почти все протрезвели. Лишь несколько совсем уж безнадежных голов свисали над столами. Из вестибюля действительно доносились крики, кто-то неистово стучал в дверь. Энгельс направился туда. Вдруг из-за столика навстречу ему поднялась нескладная, совершенно пьяная фигура. Энгельсу показалось, что это все тот же шпик. Он не ошибся. Шпик, весь день следивший за поднадзорным, весь день слушавший его, был буквально перенасыщен рассуждениями, доводами и предсказаниями Энгельса. Они произвели на него такое гнетущее впечатление, что к концу дня, уже здесь, в клубе, он впал в состояние меланхолической депрессии. Стремясь выйти из этого состояния, он пропустил несколько рюмок. Не помогло. Выпил еще – опять нет желаемого результата. И так, все повторяя и повторяя попытки, он постепенно до того наспиртовался, что совершенно забыл, где он, кто он и что с ним происходит.

Когда шпик увидел приближающегося к нему Энгельса, какое-то подобие должностного рвения слабой тенью мелькнуло на его лице. Он встал, вышел в проход между столиками, что-то промычал в лицо своему поднадзорному и вдруг рухнул поперек прохода.

– Бедняга! – сочувственно сказал Энгельс. – А ведь полицей-президент Хинкельдей так на тебя рассчитывал!

Легонько ткнув несколько раз кием в бесчувственное тело, Энгельс перешагнул через него и, не оглядываясь, пошел дальше.

Вестибюль был пуст. Только в кресле сидел швейцар. Его, конечно, никто не убивал, просто, пользуясь содомской кутерьмой, он каким-то образом тоже набрался и сейчас, мертвецки пьяный, спал.

Дверь трещала под ударами. За ней пыхтели, кричали, ругались. Зазвенело разбитое снаружи одно из окон вестибюля. Было ясно, что те, кто хотел ворваться в клуб, все равно вот-вот ворвутся.

Энгельс отомкнул внутренний замок. Оставалась большая, тяжелая щеколда. Он отошел от двери и издали кием отбросил щеколду вверх. Дверь распахнулась, и в вестибюль, падая друг на друга, ввалилось несколько человек… Как Энгельс и предполагал, это были, конечно, вовсе не "озверевшие рабочие", а коллеги-бизнесмены, совершенно одуревшие от уже выпитого и от желания выпить еще.

– Вы почему нас не пускаете? Что за свинство! Как вы смеете! выкрикивали они, поднимаясь с пола.

Когда вновь прибывшие появились в зале, там послышались вздохи и возгласы облегчения.

Зачумленный корабль снова тронулся в путь…

Энгельс еще раз окинул взглядом зал. Шпик все еще валялся. Харпер снова стоял за стойкой. За одним из столов мелькнула рожа Тернера, уже опять наглая и самоуверенная…

– Пропадите вы пропадом! – сказал Энгельс вслух и пошел в гардероб одеваться.

…Утром, едва проснувшись и заслышав привычное позвякивание посуды в столовой, Энгельс воскликнул:

– Мери! Какой ветер?

– Западный, Фридрих, западный! – тотчас отозвалась жена. – Я не дождусь, когда ты проснешься, чтобы порадовать тебя. К тому же и шпика, кажется, нет. Посмотри!

Энгельс вскочил с постели и кинулся к окну. В самом деле, флюгер показывал западный ветер, а шпика не было.

– Прекрасно! Теперь им станет еще хуже.

Он быстро оделся, позавтракал и отправился в контору. По пути зашел на почту и послал Марксу те десять фунтов, что выиграл вчера в столь славном бильярдном сражении.