Текст книги "Эоловы арфы"

Автор книги: Владимир Бушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Маркс был вне себя, когда узнал о поступке Пфендера. Они виделись во вторник двенадцатого апреля в Генеральном совете Интернационала, и тот, сообщив, что Шаппер уже вторую неделю хворает, умолчал о желании больного, чтобы Маркс навестил его. «Черт бы побрал такую заботливость обо мне!» возмущался Маркс, хотя сейчас действительно и без Шаппера у него столько тревог и огорчений, печалей и забот. Ведь беда в самом деле не приходит одна.

В канун нового года умер от чахотки Роберт Шо, рабочий-маляр, член Генерального совета, секретарь-корреспондент для Америки. Маркс принимал участие в его похоронах, написал некролог, в котором выразил свое восхищение этим мужественным и благородным человеком. Тяжело терять таких прекрасных товарищей по борьбе, и Маркс болезненно переживал утрату.

А в конце февраля умерла двухмесячная внучка. Маркс, схоронивший троих детей, лучше других мог понять горе молодых родителей. Он писал Лауре и Полю в Париж: "Я слишком много страдал от подобных утрат и потому глубоко сочувствую вам. Но опять-таки по собственному опыту знаю, что все мудрые избитые слова и пустые утешения, произносимые в подобных случаях, бередят истинное горе, а не облегчают его".

Вскоре после этого с тяжелой формой чахотки угодила в больницу жена Дюпона, славного французского товарища, тоже рабочего, тоже члена Генсовета. В эти ужасные дни хозяин фабрики, где Дюпон работал, прогнал его, и вот уже несколько недель с тремя маленькими дочками он сидит на хлебе и воде. Из своих скудных средств Маркс дал ему немного денег, пять фунтов прислал из Манчестера Энгельс, но это не решает дела, и надо ломать голову, как помочь попавшему в беду. А жена его уже умирает…

Да, болезни, смерти, несчастья обступали Маркса в начале 1870 года со всех сторон. Да и сам он чувствовал себя в эти дни прескверно. А вот теперь и Шаппер… Карл Шаппер отнюдь не сентиментальный человек, и, уж если он просит навестить его, значит, положение действительно серьезно. Как же мог Пфендер об этом не сказать! Спасибо Лесснеру, от него Маркс узнал о просьбе Карла и вскоре навестил его.

Шаппер сильно похудел. По всей вероятности, у него воспаление легких. В пятьдесят семь лет это крайне опасно.

Он обрадовался приходу Маркса, но как следует поговорить им не удалось: явился врач и прервал их свидание. Взяв с Маркса слово, что скоро он опять зайдет, Шаппер отпустил его.

Прошло несколько дней, а Маркс все не мог навестить больного, потому что сам чувствовал себя отвратительно. И состояние Шаппера не улучшалось. Наоборот, все говорило о том, что у него не воспаление легких, а тоже чахотка. Почти каждый день кто-нибудь из общих знакомых сообщал Марксу о его здоровье, Маркс, в свою очередь, писал об этом в Манчестер Энгельсу. Вчера Лесснер передал, что больной опять очень просит прийти. И вот сегодня, несмотря на все свои дела, заботы и болести, Маркс отправился к Шапперу.

…Он шел не торопясь, время от времени останавливался, и со стороны можно было подумать, что человек любуется перспективой улицы, или рассматривает памятник, или прислушивается к веселому шуму молодой листвы в парке. А на самом деле он отдыхал.

Он шел и думал, конечно, о Шаппере. Они знают друг друга вот уже двадцать пять лет. Кем был для Маркса Карл Шаппер? Вместе с Иосифом Моллем и Генрихом Бауэром этот человек был для него первым революционным пролетарием, которого он увидел. Энгельс познакомился с ними года на два раньше и говорил потом, что они – часовщик, сапожник и наборщик – уже тогда были настоящими людьми, в то время как он сам еще только хотел стать человеком.

Это они, Шаппер, Молль и Бауэр, в начале сорок седьмого года пригласили Маркса и Энгельса вступить в Союз справедливых, ставший вскоре Союзом коммунистов. Это Шаппер от себя и от имени своих друзей по Центральному комитету реорганизованного союза направил в январе сорок восьмого настоятельное напоминание окружному комитету в Брюсселе о том, что если гражданин Маркс не представит в Лондон ко вторнику первого февраля текст "Манифеста Коммунистической партии", составление которого он взял на себя, то против него, гражданина Маркса, будут приняты более сильные и действенные меры. Это Шаппер вскоре правил в Лондоне корректуру "Манифеста", а через несколько месяцев стал корректором и сотрудником "Новой Рейнской газеты" в Кёльне.

…О незабываемый год в Кёльне! При мысли о нем сердце у Маркса забилось чаще. Ведь это был год не испытанного ранее наслаждения открытой борьбой, год великих приобретений и горьких утрат, год любви и ненависти, мужества и самоотречения… И весь этот год Карл Шаппер, неистовый, бескорыстный, всегда готовый во имя революции на любой риск, был рядом. Он оказался рядом и на скамье подсудимых восьмого февраля сорок девятого года, когда судили членов Рейнского окружного комитета демократов, обвинив их в подстрекательстве к мятежу. Он не только сидел бок о бок с Марксом, но и прекрасно держал себя – спокойно, уверенно, достойно – и произнес отличную речь, в конце которой бросил в зал бесстрашные слова: "Если король имел право разогнать Учредительное собрание, то последнее в гораздо большей степени имело право прогнать короля…" Суд присяжных оправдал тогда всех подсудимых.

После прекращения выхода "Новой Рейнской газеты" Маркс и Шаппер почти одновременно, во второй половине мая, покинули Кёльн. Первый вскоре оказался в Лондоне, а второй поехал к себе на родину, в Висбаден. Но уже через несколько дней, как одного из ораторов революционного собрания в Идштейне, Шаппера арестовали. Маркс пытался сейчас вспомнить, каким по счету был тот арест. Впервые Карл Шаппер вкусил тюремного хлеба еще двадцатилетним студентом во Франкфурте. Три месяца отсидел тогда за участие в заговоре, имевшем целью поднять восстание в Южной Германии. Потом сидел в тюрьмах Швейцарии, Франции, снова Германии… Тогда в Висбадене на вопрос судьи о месте жительства он ответил: "Уголовная тюрьма".

На том висбаденском процессе, который состоялся в феврале пятидесятого, уже после подавления последних очагов революционной борьбы в Германии, Шаппер сказал, обращаясь к судье и к присяжным:

– Господа, меня привели сюда из тюрьмы. Я стою перед вами под охраной жандармов, в наше время право только на стороне силы, мы побеждены силой… Я был арестован уже тринадцатого июня, в противном случае я бы отправился в Баден, где еще шла борьба, чтобы с оружием в руках не на словах, а на деле драться за осуществление конституции… Я отец семейства, по интересы отечества для меня важнее, чем семья, а важнее всего – интересы человечества.

Это говорил человек, у которого только что в Кёльне умерла от холеры жена, оставив троих детей. Самый младший – еще грудной младенец – вскоре тоже умер, а судьба двух других, конечно, терзала отца, который ничем не мог им помочь из-за тюремных стен.

Свою речь Шаппер кончил словами:

– Каким бы ни был ваш приговор, для меня несомненно одно: страдать и умереть за отечество – это самый прекрасный удел, какой только может выпасть на долю человека.

Суд присяжных снова оправдал Шаппера и всех его товарищей.

А что было потом?..

Потом, когда летом пятидесятого года Шаппер приехал сюда, в Лондон, произошло то, о чем сейчас Марксу не хотелось вспоминать. Не сумев разобраться в сложной обстановке, возникшей в Германии и во всей Европе после поражения революции, часть немецких эмигрантов в Лондоне стала на путь революционных авантюр и военных заговоров. Эти люди образовали в Союзе коммунистов свою фракцию, а позже и вовсе выделились в особый союз, Зондербунд. Не брезгуя ничем, даже прямой ложью и клеветой, союз два года вел бешеную борьбу против Маркса, Энгельса и их единомышленников. Во главе Зондербунда стояли Август Виллих, боевой товарищ и командир Энгельса в дни баденско-пфальцского восстания, и Карл Шаппер.

Хотя вред, причиненный этой группой коммунистическому движению, оказался немалым, но Маркс подумал сейчас, что был прав, всегда подчеркивая различие между оголтелым авантюризмом Виллиха и искренними заблуждениями Шаппера. Действительно, ведь уже в июле пятьдесят второго через Имандта тот передал, что раскаивается и хочет вернуться в Союз коммунистов. Правда, окончательное примирение произошло только года через четыре, когда Шаппер полностью осознал свои ошибки и прямо, честно сказал об этом. Маркс не помнил зла, и с тех пор до нынешнего дня Шаппер оставался верным другом и боевым товарищем. Пять лет назад по предложению Маркса он был избран в члены Генерального совета Интернационала.

…И вот старый боец тяжело занемог. Он говорил когда-то, что мечтает умереть на поле битвы, а лежит сейчас в постели, дома, в окружении жены и всех своих детей от двух браков.

Подойдя к дому, в котором жил его друг, Маркс, очнувшись, удивился, как быстро за воспоминаниями миновала дорога. Он поднялся на второй этаж и через несколько минут был уже в комнате Шаппера. Около больного находились жена и старший сын, тоже Карл. Как и при первом посещении, вид поверженного болезнью Шаппера поразил Маркса. Ведь когда-то за богатырское сложение и силу, железную непреклонность и бесстрашие рабочие Кёльна звали его "живой баррикадой". Больно было видеть, как беспомощна эта "баррикада" и как заботливо укутана она одеялом.

Маркс сел на стул рядом с кроватью и пожал горячую влажную руку больного.

– Как хорошо, что ты пришел, – тихо сказал Шаппер, подняв свои серые, снова ставшие в дни болезни яркими глаза. – Ведь у меня чахотка. Это установлено твердо. И нет никакого сомнения, что скоро, – он посмотрел на жену, на сына, сидевших у окна на диване, и перешел с немецкого на французский, которого те не знали, – как говорится, je ferai bientot la derniere grimace[12]12
  Скоро я сделаю последнюю гримасу (франц.).


[Закрыть]…

– Я уверен, что ты сильно преувеличиваешь, – сказал тоже по-французски Маркс. – Разве не было случаев, когда чахотку излечивали?

– Ты много знаешь таких случаев?

– Я знаю, что они бывают… Между прочим, у меня у самого когда-то легкие тоже были не в порядке.

– У тебя? – изумился Шаппер. – Это ты придумал сейчас. И, между прочим, совершенно напрасно. Тебе не идет хитрость.

– Нет, я ничего не придумал, – спокойно и серьезно возразил Маркс. Ты никогда не интересовался, почему я не служил в армии?

– Действительно…

– Я был освобожден в тридцать восьмом году от призыва из-за болезни легких. Позже, как тебе известно, я приобрел немало всяких недугов, но на легкие в зрелые годы я никогда не жаловался.

– Эта история, дорогой Карл, – Шаппер устало прикрыл глаза, – могла бы меня вдохновить, если бы я не был почти на сорок лет старше, чем ты в тридцать восьмом. Лучше скажи мне, какое сегодня число и какой день.

– Двадцать восьмое апреля, четверг.

– И следовательно, когда воскресенье?

– Первого мая.

– Первого мая вы меня и похороните, – Шаппер открыл глаза и пристально посмотрел на Маркса. – Я надеюсь, погода будет приличной.

Маркс опустил глаза под этим испытующим взглядом, помолчал, но скоро нашелся:

– Первого мая не может произойти ничего печального, старина, – тихо улыбнулся он. – Ведь это день рождения моей старшей дочери. Я надеюсь услышать в этот день, что тебе стало лучше.

– Да, копечно, – Шаппер чуть заметно покачал лежащей на подушке головой, – с моей стороны было бы большим свинством сделать такой день днем моих похорон.

Марксу все время хотелось перейти опять на немецкий, и потому, что он ощущал неловкость перед женой Шаппера и его сыном, разговаривая на языке, которого они не знали, и потому, что надеялся этим помешать больному говорить о смерти. И он наконец сказал по-немецки:

– Я уверен, что худую весть о тебе не принесет нам ни первое мая, ни десятое июня, ни двадцатое августа, ни тридцать первое декабря.

Шаппер понял, почему Маркс перешел на немецкий. Он горько улыбнулся, помолчал, а потом с промелькнувшей в голосе усмешкой спросил тоже по-немецки:

– Ты слышал, что твой старый приятель Руге снова уверовал в бессмертие души и объявил бессмертие непреложной истиной?

– Да, я читал, – выжидающе ответил Маркс.

– Вот мне и хотелось прибыть туда, – длинным исхудавшим пальцем Шаппер указал вверх, – именно в воскресенье, когда все свободны, чтобы побольше бессмертных душ меня встречало. Ты же знаешь, я всю жизнь любил многолюдство – собрания, митинги, празднества…

– Карл! – воскликнула жена. – Как ты можешь так шутить!

– И передай всем нашим, – словно не расслышав возгласа жены, продолжал по-немецки больной, – что, как только душа Руге прибудет туда, душа Шаппера при первой же встрече набьет ей морду.

Маркс не мог сдержать улыбки, а жена снова взмолилась:

– Карл!

– Что – Карл? – обернулся к ней Шаппер. – Спроси-ка у Маркса, заслужила душа Руге, чтобы набить ей морду, или нет?

– Заслужила, – охотно подтвердил Маркс. – И притом очень давно. Заслужила хотя бы уже за одну фразу о том, что люди, подобные нам с Карлом, – бедные, ограниченные существа, которые хотят, но не могут разбогатеть и лишь поэтому верят в коммунизм и надеются на него.

– А сколько исполнится первого мая Шепни? – спросила женщина, чтобы увести разговор в сторону. Оказывается, она поняла слова Маркса, сказанные по-французски. – Кажется, двадцать пять?

– Нет, уже двадцать шесть, – ответил Маркс.

Шаппер снова закрыл глаза. Маркс, понимая, что ему трудно говорить, не нарушал молчания. Вдруг больной стремительно распахнул ресницы. Его глаза сияли каким-то новым, ярким блеском.

– Старик, а ты помнишь таверну "У ангела"? – горячим шепотом произнес он.

– Таверну "У ангела"? – удивился Маркс. – Где это?

– Где! – досадливо воскликнул Шаппер. – На Уэббер-стрит, конечно, здесь, в Лондоне. Неужели не помнишь? Девятнадцатого или двадцатого августа сорок пятого года… Ведь то была наша первая или вторая встреча… Если не помнишь эту встречу и меня, то, может быть, помнишь хозяйку таверны? Она действительно была прелестна, как ангел. Фридрих не мог оторвать от нее взгляда, а ты все подсмеивался: Ангельс влюбился в ангела!

Маркс теперь вспомнил. Да, это было в августе сорок пятого. Тогда он впервые полтора месяца гостил в Англии. Приехал вместе с Энгельсом из Брюсселя. Фридрих уже неплохо знал страну, он показал в те дни своему другу Лондон, потом повез его в Манчестер, познакомил со многими чартистами, с членами Союза справедливых. А на обратном пути действительно устроили встречу в какой-то таверне. Кто там был? Гарни, Чарльз Кин, Томас Купер, кто-то еще из чартистов, конечно, Энгельс, Молль и Бауэр, и вот Шаппер… Больше он никого не мог вспомнить. Но разве таверна называлась "У ангела"? Это забавно: под крылышком ангела собрались сущие демоны революционной страсти…

– Да, ты подсмеивался над ним: Ангельс влюбился в ангела! – повторил Шаппер, и Маркс видел, как приятны ему эти воспоминания. – Но никто, конечно, не осуждал Фреда: во-первых, он был, кажется, самым молодым среди нас, а во-вторых, свои обязанности на этой встрече он исполнил великолепно.

Конечно, подумал Маркс, во многом благодаря усилиям Энгельса тогда пришли к решению создать общество "Братские демократы". Это было одно из первых обществ интернационального характера, и, несмотря на некоторые ошибки, оно сыграло полезную для своего времени роль.

– Энгельсу известно о моем положении? – внезапно изменившимся голосом спросил Шаппер.

– Да, он знает, что ты болен, я писал ему, – ответил Маркс. – Он просил передать тебе привет.

– Неужели он не может приехать проститься со мной? – тем же голосом произнес Шаппер.

– Видишь ли, – Маркс положил руку на горячую руку Шаппера, – если бы твое положение было действительно таким отчаянным, как ты его рисуешь, то Фридрих, конечно, немедленно приехал бы из Манчестера, но он очень обстоятельно советовался о твоей болезни с Гумпертом, и они пришли к выводу, что положение совсем не так опасно.

– Правда? – оживился Шаппер.

– Правда, – солгал Маркс.

Больной задумался.

Энгельс не ехал совсем не потому, что считал Шаппера вне опасности. Наоборот, он был уверен, что уже опоздал. Сегодня утром пришло письмо, в котором он пишет: "Повидать Шаппера я действительно охотно приехал бы и сделал бы это еще и теперь, если бы твое письмо не заставило меня предположить, что он уже умер. В Шаппере всегда было что-то истинно революционное, и, раз уже суждено бедняге погибнуть, меня, по крайней мере, радует, что он до последней минуты так достойно себя ведет".

– Эльза, – обратился Шаппер к жене, – оставьте нас одних.

– Хорошо, – покорно ответила жена, – но только ненадолго. Тебе нельзя много говорить.

Она поднялась с дивана и вместе с сыном вышла из комнаты.

– Я попросил их выйти, потому что опять буду говорить о смерти, сказал Шаппер. – Энгельс со своим ученым Гумпертом ошибаются. Я действительно, Карл, умру в ближайшие дни. Я уже написал завещание. Ты понимаешь, что для меня было несложным делом распорядиться своим движимым и недвижимым – оно почти все в этой комнате, перед тобой.

Шапперу стало жарко. Пользуясь отсутствием жены, он положил обе руки на одеяло и обнажил их по локти. Даже исхудавшие и старые, они производили впечатление силы и красоты. Маркс глядел на них и думал о том, как много они в жизни переделали работы, как много они умели, сколько самого разного выпало им на долю. Они делали работу наборщика и пивовара, корректора и бочара, журналиста и лесничего; они умели писать по-немецки и по-французски, по-английски и по-латыни, умели нянчить младенцев и строить баррикады, обнимать друзей и давать оплеухи врагам; им выпало на долю ласкать теплое, сладостное тело женщины и блуждать по холодным, шершавым, грязным стенам казематов, поднимать заздравные кубки и рыть могилы для погибших друзей.

– Пятьдесят семь лет, – тихо и спокойно продолжал Шаппер, – ведь это, пожалуй, не так уж и много. Умирать в таком возрасте тяжело. Но есть обстоятельства, старик, которые облегчают мне мою участь… Прежде всего, – ты отец трех дочерей, и ты поймешь меня – почти все мои дети так или иначе устроены. Моя старшая дочь, как и твоя Лаура, уже замужем…

Маркс подумал, что да, такое обстоятельство и для него, окажись он сейчас на месте Шаппера, было бы утешением и что в то же время на его душе, конечно, лежала бы тяжестью тревога за будущее Женни и Элеоноры. Правда, Женни своими нынешними статьями по ирландскому вопросу, напечатанными в парижской "Марсельезе" и наделавшими столько шуму здесь и на континенте, показала себя очень способным журналистом; Маркс гордился этим, но все-таки для счастья быть даже великолепным журналистом женщине, увы, недостаточно.

– Старший сын, – удовлетворенно перечислял Шаппер, – приобрел профессию переплетчика, двое младших стали ювелирами и, представь себе, уже зарабатывают по фунту в неделю. Ведь это неплохо, а? Что ты скажешь?

– Неплохо, – отозвался Маркс.

– Думаю, им не составит труда прокормить мать – она останется с ними. А самого младшего, я надеюсь, возьмет к себе мой брат, он живет в Нассау.

– Да, все устроены, – подвел итог Маркс.

– Устроены… устроены, – Шаппер, видимо, или потерял нить своих рассуждений, или устал, он закрыл глаза и смолк.

– Вторая причина, почему мне не так тяжело, – продолжал он через несколько минут, отдохнув и собравшись с мыслями, – это ты, это то, что ты пришел ко мне, и я могу проститься с тобой и попросить у тебя прощения за те годы, когда я был вместе с Виллихом против вас.

– Перестань! – тотчас прервал Маркс. – Здесь давным-давно мы все выяснили. И ты знаешь, как я не люблю копаться в таком прошлом.

– Нет, Карл. – Шаппер опустил свою горячую пятерню на запястье Маркса. – Тебе всю жизнь поразительно везло на неблагодарных людей. Ими оказывались даже те, что были близки и очень многим обязаны тебе. С покойным Прудоном ты просиживал ночи напролет, вдалбливая ему премудрость Гегеля, а он потом изображал тебя кровопийцей. Вейтлинг, которого ты тоже, не жалея сил, просвещал и поддерживал, публично объявил, что ты стремишься лишить его доступа к переводам, чтобы самому получать хорошие гонорары за них. А ты и после этого не закрыл перед ним своего кошелька… А сколько ты сделал для Фрейлиграта! И представляю, каково тебе было читать статью негодяя Беты, который называл тебя злополучным виртуозом ядовитой злобы, отнявшим у поэта голос, свободу и дыхание.

В числе этих свиней оказался на время и я. Прости меня, Карл, – он сжал руку Маркса изо всех сил, что у него еще оставались. – Прости. Ты понимаешь, что сейчас я не могу ни лгать, ни притворяться. Смерть – это слишком серьезное дело, чтобы перед ее лицом интриговать и суетиться.

– Ну, хорошо, хорошо. – Маркс осторожно взял руки Шаппера и спрятал их под одеяло. – Я и пятнадцать лет тому назад ни секунды не сомневался в твоей искренности.

Они опять помолчали. Шаппер повернулся со спины на бок, отчего стал казаться еще огромней.

– Хочешь знать, в чем третья, самая главная причина? – спросил он.

– Да, – ответил Маркс. – Конечно.

Отчаянный приступ кашля потряс больного. На губах у него выступила кровь.

– Помолчи, помолчи! – всполошился Маркс. – Прошу тебя, помолчи.

Он хотел позвать Эльзу, но Шаппер остановил его:

– Не надо. Подай мне вон ту белую посудину, что на окне.

Он сплюнул кровь и попросил убрать из-под головы одну подушку. Маркс убрал подушку и укутал больного до подбородка. Несколько минут оба молчали. Потом Шаппер совсем ослабевшим голосом сказал:

– Передай всем друзьям, что я до конца остался верным нашим принципам… Я не теоретик, я человек действия… В годы реакции мне приходилось много трудиться, чтобы прокормить большую семью… Жизнь я прожил как простой рабочий и умираю пролетарием.

Маркс отошел от кровати и, чтобы успокоиться, сделал несколько шагов по комнате. Когда он снова приблизился к больному, тот сказал:

– Это и есть, Карл, третья, самая главная причина.

Маркс опять молча прошелся по комнате. Пять шагов от постели к окну, пять шагов от окна к постели. Пять шагов туда, пять шагов обратно… Он шагал и думал, что утешать и притворно обнадеживать этого человека, который так ясно все видит и так мужественно, достойно и красиво ждет смерти, не только бесполезно, но и кощунственно.

Когда он снова сел на стул, Шаппер сказал:

– Вот я ухожу. Ты знал меня двадцать пять лет, ты видел меня в самой разной обстановке. Скажи мне, каким я останусь в твоей памяти? Как буду чаще всего вспоминаться? – он опять выпростал обе руки и спокойно положил их поверх одеяла. – Неужели вот таким – беспомощным, старым и жалким?

Маркс еще раз посмотрел на эти прекрасные, уставшие, уже все предназначенное им сделавшие руки и тихо ответил:

– Ты навсегда останешься в моей памяти таким, каким я видел тебя семнадцатого сентября сорок восьмого года.

– Семнадцатого сентября? – удивился Шаппер. – Что это был за день?

– Разве ты не помнишь?.. Стоял яркий и теплый, как летом, день. Мы погрузились на шесть больших барж и двинулись из Кёльна вниз по Рейну.

– В Ворринген? – слабо улыбнулся Шаппер.

– Ну конечно! Рейн был тих и прекрасен, а на баржах – песни, шум, смех. Мы плыли и видели, как по обоим берегам тоже двигался народ пешком, верхом, в повозках. Здесь были люди из Дюссельдорфа, Крефельда, Фрехена – со всей округи, и все спешили на луг Фюлингер Хейде под Воррингеном.

Вошла Эльза. Ни слова не говоря, она села на прежнее место у окна.

– А на передней барже, – продолжал Маркс, – на которой находились Энгельс, Дронке и мы с тобой, развевался на носу красный флаг. Я помню, как своими сильными ловкими руками, обнаженными до локтей, ты укреплял его там. А потом, когда причалили, ты взял флаг в руки, поднял его над головой и повел за собой огромную толпу на этот знаменитый рейнский луг.

– Тогда там собралось тысяч десять, – сказал Шаппер.

– Не меньше. И ты был председателем этого прекрасного собрания, которое единодушно высказалось за предложение Энгельса бороться до последней капли крови против контрреволюции.

Эльза заметила, что белая кружка стоит не на том месте, где стояла, заглянула в нее и побледнела, увидев там кровь.

– Все время, пока шло собрание, ты стоял рядом со знаменем, иногда поправляя древко. А когда собрание кончилось, ты снова поднял знамя и повел народ на баржи… Таким я и запомню тебя, Карл, – со знаменем над головой впереди толпы. И запомню руки твои, крепко сжимающие древко. Они, твои руки, многое умели, но, по-моему, лучше всего они делали это – носили знамя.

Шаппер растопырил пальцы, повернул свои огромные ладони вверх, посмотрел на них, сказал:

– Может быть.

Эльза подошла и опять бережно спрятала руки мужа под одеяло.

…Через несколько часов после того, как Маркс ушел, они замерли навсегда, эти руки.