Текст книги "Эоловы арфы"

Автор книги: Владимир Бушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)

НАПУТСТВИЕ

Памяти сына Сергея (1956 – 1980)

В 1956 году на могиле Маркса в Лондоне на Хайгетском кладбище поставили памятник. То была трудная и сложная пора современной истории. Во Вьетнаме уже давно шла война, Египет отражал англо-франко-израильскую агрессию, в Венгрии произошел контрреволюционный мятеж, Алжир дрался за свою свободу. Словом, в мире не было покоя и благословенной тишины. В разных его концах лилась кровь, рвались бомбы, в смертельных поединках ревели моторы, стонали раненые… И однако же среди всей этой адской музыки раздался внятно, не затерялся, был услышан во всем мире и заставил вздрогнуть миллионы сердец негромкий звук разбитого стекла: в недавно сооруженный памятник Марксу бросили бутылку с кислотой. В последующие годы на памятнике делали гнусные надписи, малевали свастику, пытались взорвать бомбой с часовым механизмом – повредили гранитный пьедестал, а в июле 1974 года массивный бюст сбросили на землю…

В последние годы памятник, кажется, не трогали, но не оставили в покое самого Маркса – его учение и его личность. В 1983 году все прогрессивное человечество отмечало 185-летие со дня рождения и 100-летие со дня смерти основоположника научного коммунизма. На свой манер эти даты отметили и мракобесы всего мира: они издали много книг, опубликовали вороха статей, извергли потоки слов перед микрофонами, и все с одной целью: извратить марксизм, очернить облик его создателя. Западногерманский профессор Лёв из-за скудости аргументов дошел при этом до того, что с ученым видом стал доказывать, будто Маркс был эгоистом по отношению к своим детям. Ну, допустим, старшая дочь, став взрослой, исполняла некоторые обязанности секретаря своего великого отца, – разве не чудовищный эгоизм с его стороны! Вот он, профессор Лёв, не дозволяет своей дочке даже подать ему шлепанцы – такой он гуманист, демократ и чадолюбец…

Ненавистники марксизма, надо думать, горько сожалеют о том, что у Энгельса могилы нет: согласно завещанию, урна с прахом опущена в море у английского побережья близ его любимого мыса Истборн. Враги, пожалуй, готовы были бы выпить море, чтобы добраться до урны, но это все-таки сложновато. И в конце концов они придумали нечто гораздо более простое и хорошо проверенное: в ночь, когда все честные люди встречали добрыми надеждами новый, 1973 год, подожгли музей Энгельса в его родном городе Вуппертале (ФРГ). Гробокопатели-пироманы хотели разгромить и расположенное поблизости помещение местной организации компартии, но получили отпор и бежали.

Приближаются юбилейные даты и Энгельса: в 1985 году исполнится 165 лет со дня его рождения и 90 лет со дня смерти. И опять все передовые люди мира широко отметят эти даты. И опять, конечно же, воспользуются случаем лёвы из разных стран. И неудивительно, если среди их аргументов, которые они объявят всему свету, будут, например, и такие: Фридрих Энгельс жестоко обращался со своей скаковой лошадью, а своим участием в охоте на лис положил начало экологическому кризису…

Трудно писать о тех, кому ставят памятники. Еще труднее, если эти люди даже спустя столетие после смерти остаются в сознании миллионов живыми. Маркс и Энгельс – живые. Для одних они живые друзья, для других живые враги.

В 1978 году в Воениздате вышла моя повесть "Его назовут Генералом", главным героем которой был Энгельс. В ней рассказывалось, как он в качестве одного из редакторов "Новой Рейнской газеты", а затем офицера добровольческой армии вспыхнувшего в Бадене и Пфальце восстания принимал участие в революции 1848 – 1849 годов. Образ Маркса, с которым многие дни революции Энгельс жил и действовал рука об руку, также занимал в повести большое место.

Эта повесть имела и предысторию и продолжение. Предысторией были рассказы о Марксе и Энгельсе, которые я печатал с 1959 года. Продолжением является настоящая книга – единое цельное повествование о жизни и деятельности моих героев от 1848 года до их смерти. А жизнь их – это труд, волнения и бури, великие и яростные. В своей докторской диссертации Маркс писал: "Обыкновенные арфы звучат в любой руке; эоловы арфы – лишь тогда, когда по их струнам ударяет буря". Именно такими прозвучавшими в бурю эоловыми арфами я хотел показать главных героев моей книги.

На ее последних страницах читатель встретится с молодым В. И. Лениным, предпринявшим в 1895 году первую поездку за границу. Он тогда мог еще – и мечтал! – побывать у Энгельса, но тот был уже смертельно болен, да и другие обстоятельства этому помешали. В какой-то мере возмещением за неудачу послужили встречи с Полем Лафаргом и его женой Лаурой – дочерью Маркса, с другими деятелями рабочего движения, лично знавшими великих учителей.

Никто не дал столь глубокую оценку Марксу и Энгельсу, их трудам и всей их жизни, как Ленин. Для него они тоже были людьми живыми, он остро ощущал их как современников и товарищей по борьбе. Когда ему было уже под пятьдесят, он однажды написал в письме к другу: "Я все еще "влюблен" в Маркса и Энгельса, и никакой хулы на них не могу выносить спокойно. Нет, это – настоящие люди!" Ныне, когда ненависть врагов к ним, оставаясь чувством классовым, открыто обрела черты яростной личной страсти, доходящей до такой "хулы", как взрывчатка и кислота, я особенно рад выходу моей книги. И мне хочется, чтобы, шествуя со мной по ее страницам, читатель помнил и слышал как зловещий звон разбитой бутылки, грохот бомбы с часовым механизмом, шум вуппертальского пожара, так и слова сердечного признания: "Я все еще "влюблен"…"

А в т о р

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Двадцать четвертого февраля 1848 года в Брюссель не пришел поезд из Парижа. Естественно, не было и почты, не было парижских газет. Это еще больше усилило напряженность, в которой жила все последние дни бельгийская столица, как и многие другие столицы Европы. Ходили бесчисленные разноречивые слухи, но никто ничему по-настоящему не верил. Доподлинно было известно лишь то, что старый Луи Филипп под напором широкого недовольства парижан сместил Гизо и сформировал новое правительство. Что последует за этим в Париже? В Брюсселе? Во всей Бельгии? Определенно никто ничего не мог сказать, однако весьма отчетливое ощущение неотвратимости революционной грозы распространилось повсюду: оно жило и крепло в летучих толпах народа, возникавших то там, то здесь, в редакциях газет, в переполненных кафе, особенно в кафе «Сюисс», где собирался чуткий и всеведущий коммерческий люд, в мрачных кабинетах и коридорах департамента полиции, в строгих министерских залах и даже в сияющих чертогах короля Леопольда… Но всего отчетливей и сильней ощущение надвигающейся грозы было в комнатах отеля «Буа-Соваж», в которых недавно вновь поселилась семья Маркса…

Эти меблированные комнаты, как и все прежние квартиры Марксов в Брюсселе, были одним из самых убогих жилищ столицы, но сейчас, в дни ожидания революции, они словно осветились праздничным светом. И временные их хозяева и многочисленные ежедневные посетители жили тревожной и веселой мыслью: вот-вот начнется!..

Двадцать пятого февраля к вечеру на перроне брюссельского вокзала в ожидании вестей из Парижа собралось много народа. Люди здесь были самые разные: рабочие, эмигранты-революционеры, чиновники, дипломаты, полицейские… Одни пришли, чтобы услышать вдохновляющий возглас: "В Париже революция!"; другие всей душой мечтали получить подтверждение своим зыбким, но страстным надеждам на то, что все тихо и мирно в прекрасной Франции. Одни лица, обращенные в сторону пограничной французской станции Валенсьен, горели радостным нетерпением, предвкушением торжества, другие, обращенные туда же, – каменели настороженностью, страхом, сдерживаемой ненавистью.

Минул час, другой, третий… Поезд все не шел и не шел. В многолюдной толпе бросалось в глаза одно особенно напряженное, бледное, злое лицо старика – это был маркиз де Рюминьи, посол Луи Филиппа при дворе короля Леопольда. Весть, которую мог доставить парижский поезд, была для него так важна, что господин посол не направил сюда кого-либо из секретарей, а, пренебрегая высоким рангом, не считаясь с возрастом, явился сам, не побрезговал смешаться с разношерстной толпой, и ждал, ждал… Казалось, он мог ждать вечность. Вот если бы только не этот высокий, крепкий, военной выправки малый, что стоит рядом. Старику непереносимо видеть, как сияет предвкушением радостной вести его открытое, смелое, нет, наглое, крупных плебейских черт лицо, как то и дело он весело теребит свою короткую щегольскую – от виска до виска – шкиперскую бороду. Старик сжимает слабой рукой трость. Так бы и хлестнул сейчас по этим светлым смеющимся глазам.

Иногда колебания толпы прижимают шкипера и посла вплотную друг к другу. Старик думает: "Конечно, хлестнул, если бы не был стиснут со всех сторон, если бы руки не были прижаты к телу". Но когда волна злобы немного спадает, освобождая разум, он сознает, что дело не только и не столько в стиснутых руках, – дело прежде всего в том, какую весть привезет парижский поезд. Если он привезет ту весть, которую ожидает посол, то, право же, еще неизвестно, удержится ли он от того, чтобы не хлестнуть по этим глазам.

Великан со шкиперской бородкой все понимает, ему ясно, что он и его невольный сосед принадлежат к противоположным лагерям, что ждут они совершенно разных вестей. Но уверен, что придет именно его весть, и потому на душе у парня не только радостно – ему, пожалуй, даже немного жаль бледного старика… Вот толпа вновь шевельнулась, и шкипер вновь надавил своей широченной грудью на худенькое плечико посла. "Пардон, мосье, пардон, пардон", – добродушно и весело улыбается шкипер. Старик с брезгливой и бессильной ненавистью отворачивается: только бы не видеть эти наглые, смеющиеся глаза.

Вдруг нестройный говор толпы прорезал истошный крик: "Идет! Идет!" Толпа, как один человек, подалась навстречу крику и замерла в напряжении. Через несколько минут показался поезд. Он шел еще довольно быстро, но с подножки первого вагона соскочил кондуктор и, обгоняя паровоз, бросился к перрону. Он размахивал над головой форменной фуражкой и звонко кричал: "На башнях Валенсьена красное знамя! Во Франции республика!" В толпе произошло какое-то противоречивое движение, в разных концах послышались неясные выкрики, начал нарастать шум, и вдруг из всего этого возник зычный, торжествующий, дружный возглас: "Да здравствует республика!" Через несколько секунд он прогремел снова, потом еще и еще, каждый раз делаясь все уверенней, смелей, шире. Шкипер рявкал так, и притом каждый раз на другом языке – то на французском, то на немецком, то на английском, то еще на каком-то, – что у Рюминьи зазвенело в ушах, а голова, и без того готовая лопнуть от прозвучавшей вести, начала дергаться.

С неожиданной для шестидесятипятилетнего старика ловкостью и удивительной для аристократа бесцеремонностью маркиз принялся работать своими остренькими локтями, стремясь выбраться из толпы на привокзальную площадь, где его ожидал экипаж. Как ни энергичен, как ни проворен был посол – теперь уж не бывший ли? – но на площадь он выбрался, конечно, далеко не первым. При взгляде на нее у Рюминьи с тошнотворной слабостью замерло сердце. На площади царил хаос: люди метались, ржали перепуганные лошади, кто-то запевал "Марсельезу"… Маркиз не увидел своего экипажа на том месте, где оставил, и понял, что найти его в такой сумятице дело безнадежное. Надо было искать хоть что-нибудь. Хорошо бы встретить коллегу дипломата, но если попадется обыкновенный городской извозчик – черт с ним, маркиз поедет и на извозчике! Если уж простоял весь день в этой толпе…

Протолкавшись минут пятнадцать по площади и уже впадая в отчаяние, Рюминьи неожиданно увидел в нескольких шагах от себя свободного извозчика. Но едва он направился к нему, дрожа от радости и боясь, что прекрасное видение в облике тощей кобылы и обшарпанного кабриолета исчезнет, как кто-то длинноногий легкой, стремительной тенью обогнал его и с маху плюхнулся на потертое сиденье. Посол остолбенел от досады и злости: в кабриолете сидел тот самый малый! Тот самый, черт подери!

– Сударь! – Рюминьи подошел ближе. – Я направлялся к этому извозчику. Вы обогнали меня, пользуясь преимуществом своих ног.

Малый улыбался во все лицо.

– Я дипломат, я спешу. У меня нет времени… Меня ждут важные особы.

– Вы правы, – глаза у малого сияли. – Я обогнал вас. Вы еще более правы в том, что у вас нет времени. Наступает наше время.

– Что вы хотите сказать? – Голова маркиза непроизвольно дернулась.

– Да ничего, сударь, кроме того, что действительно наступает наше время. Но даже при такой ситуации я не могу транжирить часы и минуты и потому, пардон, не уступлю вам извозчика, честно добытого мной, как вы верно заметили, благодаря преимуществу моих ног. Хотите, – он стукнул широкой лапой рядом с собой, – хотите, можем поехать вместе. Вам, конечно, в Верхний город?

– Разумеется, – гордо ответил маркиз, прекрасно понимая, как все ужасно: посол великой Франции, аристократ, поедет в двухколесном кабриолете, запряженном клячей, рядом с зтим мерзким плебеем… Но выхода не было. Он несколько секунд помолчал, подавляя колебания, и сухо сказал:

– Хорошо. Едемте вместе. Но неужели вам тоже в Верхний город? – В голосе его было презрительное недоумение.

– Мне на площадь Сент-Гюдюль.

– Надеюсь, извозчик прежде отвезет меня, а потом вас.

– Увы, я лишен приятной возможности оказать вам такую любезность. Я уже сказал, что тоже очень тороплюсь. И меня тоже ждут очень важные особы…

Шкипер дружелюбно помог послу взобраться на сиденье и шлепнул по плечу извозчика:

– Отель "Буа-Соваж"!

Кое-как выбравшись из сутолоки привокзальной площади, экипаж, в котором восседали веселый молодой человек и унылый старец, республиканец и монархист, революционер и враг революции, устремился по многолюдным и взбудораженным улицам на площадь Сент-Гюдюль.

Поездка оказалась гораздо более мучительной, чем предполагал маркиз де Рюминьи… С каким облегчением он вздохнул, когда малый слез наконец с извозчика, шутливо сделал маркизу ручкой и быстро исчез в подъезде отеля. Извозчик повернул, и маркиз поехал домой.

А молодой человек тем временем вихрем ворвался в квартиру Марксов. Дома были только жена Маркса и дети, уже собиравшиеся спать.

– Госпожа Маркс! Дети! В Париже революция! Луи Филипп сброшен!..

Женни захлопала в ладоши, воскликнула "о-о-о!", счастливо засмеялась. Старшая дочь – тоже, как и мать, Женни, – которой не было еще и четырех лет, младшая Лаура – ей около двух с половиной – и годовалый Эдгар, конечно, ничего не понимали, кроме того, что дядя принес какую-то очень добрую и веселую новость, что можно, следовательно, пока не ложиться спать, а визжать, прыгать и даже кувыркаться.

– Дети! – поднял руки неожиданный гость. – Я должен срочно написать, вернее, закончить статью. Именем революции, именем республики прошу тишины.

Тишина, конечно, не настала, но все-таки дети немного угомонились, и пришелец, сев за письменный стол Маркса, достал из бокового кармана несколько листков бумаги. Это была написанная вчера для газеты статья о событиях во Франции. Он быстро пробежал глазами последний абзац: "Буржуазия совершила свою революцию: она свергла Гизо и вместе с ним покончила с безраздельным господством крупных биржевиков. Но теперь, в этом втором акте борьбы, уже не одна часть буржуазии противостоит другой: теперь буржуазии противостоит пролетариат".

Второй акт борьбы начался. И сейчас надо о нем написать несколько слов. Оставляя за собой четкие, как воинский строй, буквы, перо побежало по бумаге:

"Только что пришло известие о том, что народ победил и провозгласил республику.

Благодаря этой победоносной революции французский пролетариат вновь оказался во главе европейского движения. Честь и слава парижским рабочим! Они дали толчок всему миру, и этот толчок почувствуют все страны одна за другой, ибо победа республики во Франции означает победу демократии во всей Европе".

Он задумался, ему вспомнилась толпа на перроне, бледное лицо вельможного старика, разговор с ним, он обмакнул перо и продолжал: "Наступает наше время, время демократии. Пламя, полыхающее в Тюильри и Пале-Рояле, это утренняя заря пролетариата. Господство буржуазии теперь всюду потерпит крах или будет ниспровергнуто…" Перо бежало легко, быстро и радостно. Потом оно перечеркнуло старое название статьи – "Первый акт борьбы" – и размашисто вывело новое: "Революция в Париже".

…Двадцать восьмого февраля статья "Революция в Париже" появилась в "Брюссельской немецкой газете". Одним из первых и, естественно, самых внимательных читателей статьи был, конечно, маркиз де Рюминьи. Когда он дошел до фразы "Наступает наше время", у него неожиданно дернулась голова и уши заложило звоном. Он вспомнил, где и когда слышал эту фразу, он помнил человека, сказавшего ее. Маркиз проворно скользнул по статье до конца и уперся глазами в подпись: "Фридрих Энгельс".

– Фридрих Энгельс… Фридрих Энгельс, – медленно проговорил он, двигая бледными губами. – Надо запомнить это имя.

Свержение монархии во Франции явилось словно сигналом к действию для всей революционной Европы. Во многих столицах и крупных городах континента – в Вене и Берлине, в Милане и Кельне, в Мюнхене и Генте запахло Парижем. Но раньше всего это почувствовалось, естественно, в самой близкой к Парижу столице – в Брюсселе.

Многотысячные митинги и демонстрации следовали здесь друг за другом, и все они требовали одного – установления республиканского строя.

Двадцать седьмого февраля Маркс получил из Лондона резолюцию Центрального комитета Союза коммунистов о передаче своих полномочий Брюссельскому окружному комитету Союза, поскольку брюссельские коммунисты во главе с Марксом находятся ближе к разворачивающимся революционным событиям.

…Бельгийский трон зашатался. Двадцать шестого, двадцать седьмого, двадцать восьмого февраля многим казалось, что он вот-вот рухнет. Но человек, восседавший на нем, король Леопольд – многоопытно-хитрый, видавший виды Кобург – быстро учел печальный конец своего незадачливого тестя Луи Филиппа. Он смиренно заявил министрам, депутатам парламента и мэрам, что готов отречься от престола при условии, если того пожелает народ. Это так тронуло и умилило поддавшихся было революционным веяниям отцов народа, что они, в свою очередь, тотчас отреклись от всяких бунтарских затей.

Двадцать восьмого февраля, когда в "Брюссельской немецкой газете" появилась статья Энгельса "Революция в Париже", когда на улицах и площадях столицы было особенно многолюдно, шумно и радостно, уже начались репрессии. Монархисты перешли в контрнаступление.

В числе первых арестованных оказался друг Маркса и Энгельса, секретарь Немецкого рабочего союза в Брюсселе Вильгельм Вольф.

Репрессии нарастали с каждым днем, с каждым часом. Фактически было введено военное положение. Митинги и открытые собрания стали невозможны, деятельность Союза коммунистов и других прогрессивных организаций сделалась крайне затруднительна. В любой момент можно было ожидать ареста Маркса и жестокой расправы над ним.

В такой обстановке вечером третьего марта срочно собрался новый Центральный комитет Союза коммунистов. Было пять человек: Энгельс, Жиго, Фишер, Штейнгенс и сам Маркс.

Заседание вел Энгельс, протокол поручили писать Жиго. Перед началом заседания Энгельс ознакомился сам и дал прочитать другим два документа, полученных в этот день Марксом. Первый пришел еще с утренней почтой. Он гласил:

"Временное правительство. Французская республика.

Свобода, Равенство и Братство.

От имени французского народа.

Париж, 1 марта 1848 г.

Мужественный и честный Маркс!

Французская республика – место убежища для всех друзей свободы. Тирания Вас изгнала, свободная Франция вновь открывает Вам свои двери, Вам и всем тем, кто борется за святое дело, за братское дело всех народов… Привет и братство.

Фердинан Флокон, член временного правительства".

Второй документ получен Марксом, точнее, церемонно вручен ему лишь два часа назад, в пять вечера. Это было предписание властей: в течение двадцати четырех часов Маркс должен был покинуть Бельгию.

– Как видите, господа, – сказал Энгельс, поглаживая свою шкиперскую бородку, – оба документа, столь разные по своему происхождению и целям, имеют для нас один и тот же конечный смысл: они побуждают принять решение о возвращении Маркса в Париж, откуда три года тому назад его выслали по настоянию прусского правительства.

Затем Энгельс обрисовал положение в Бельгии, во Франции, высказал уверенность, что революция вот-вот вспыхнет в Берлине и Вене, обратил особое внимание на опасность, грозящую лично Марксу здесь, в Брюсселе.

Члены Центрального комитета высказывались кратко и дельно. Все были единодушны: Марксу надо немедленно ехать в Париж и там создать новый дееспособный Центральный комитет Союза. Маркс согласился с товарищами.

– В таком случае, господа, – сказал Энгельс, подводя итог, – давайте примем следующую резолюцию… Пишите, Филипп.

Он встал из-за стола и, медленно прохаживаясь, начал диктовать, а Жиго записывал.

– Пролетарии всех стран, соединяйтесь! – как стихотворную строку произнес Энгельс первую фразу. – Центральный комитет Союза коммунистов, принимая во внимание, что руководящие члены Союза в Брюсселе либо уже арестованы или высланы, либо же с часу на час ждут высылки из Бельгии; что Париж в данный момент является центром всего революционного движения; что нынешние обстоятельства требуют чрезвычайно энергичного руководства Союзом, постановляет…

Энгельс помедлил, обвел всех взглядом и, увидев на лицах согласие и одобрение, продолжал:

– Первое. Центральный комитет переносится в Париж.

Второе. Брюссельский Центральный комитет уполномочивает члена Союза Карла Маркса осуществлять в данный момент, действуя по своему усмотрению, центральное руководство всеми делами Союза.

Третье. Брюссельский Центральный комитет поручает Марксу, как только позволят обстоятельства, образовать в Париже по собственному выбору новый Центральный комитет в составе наиболее подходящих для этого членов Союза и для этой цели вызвать туда же тех членов Союза, которые не проживают в Париже.

Четвертое. Брюссельский Центральный комитет распускается.

Все участники заседания нашли, что резолюция хороша и правильна, но Маркс сказал:

– Считаю необходимым второй пункт, где говорится о наделении меня полномочиями осуществлять руководство всеми делами Союза, дополнить словами: "за что он – то есть я – несет ответственность перед новым Центральным комитетом, который должен быть образован, и перед ближайшим конгрессом".

Добавление приняли, и все поставили свои подписи. Энгельс подписался первым, Маркс – последним.

Очень скоро участники заседания разошлись. У каждого были срочные, неотложные дела, а Марксу предстояло немедленно заняться приготовлениями к отъезду.

Дразнить гусей всю жизнь было одним из любимых занятий Маркса. Много лет спустя, уже на шестом десятке, в Лондоне он писал: "Здешние эмигранты-демагоги любят нападать на континентальных деспотов из безопасного далека. Для меня же это имеет лишь тогда свою прелесть, когда совершается перед лицом самого тирана". И каждое слово здесь подтверждалось фактами его биографии. Но сейчас на примере Вольфа и других друзей Маркс видел, что власти способны на любую жестокость, и он не имел права рисковать собой после партийного решения, возложившего на него обязанность создать в Париже новый действенный Центральный комитет Союза коммунистов. Поэтому все согласились на том, что сперва он уедет в Париж один, а Женни с детьми и служанкой Еленой, по-домашнему Ленхен, приедут туда через несколько дней, необходимых на улаживание всех дел в Брюсселе.

…Был уже поздний ночной час, и подготовка к отъезду шла полным ходом. Маркс и Женни отбирали книги, рукописи, которые надо взять ему с собой, служанка хлопотала с вещами. Вдруг за дверью послышался топот, говор, в дверь постучали.

– Открывать? – тревожно спросила Елена.

– А что же делать? – развел руками Маркс. – Открой и иди к детям.

В комнату ввалилось десять полицейских во главе с помощником комиссара.

Маркс не удивился. Этого следовало ожидать.

– Я уполномочен свыше произвести у вас обыск, – деревянным голосом сказал полицейский чиновник. – Ведь вы доктор Маркс?

– Да, меня зовут так, – спокойно ответил Маркс. – А вы, конечно, Иисус Навин? Рад познакомиться.

– Какой еще Иисус? – оторопело пробормотал помощник комиссара.

– Как это какой? Надеюсь, тот самый, библейский, который, имея на то полномочия свыше, остановил на небе солнце, чтобы при его свете завершить избиение ханаанеян.

Чиновник все еще ничего не понимал и обалдело хлопал глазами. Маркс насмешливо разъяснил:

– Всем известно, как свято в Бельгии чтут закон. И если вы пришли ко мне с обыском, то я уверен, что сейчас на дворе сияет солнце, которое до такого позднего часа мог задержать на небе лишь один Иисус Навин.

– Ах вот вы о чем! – помощник комиссара сообразил наконец, что собеседник намекает на закон, запрещающий нарушать неприкосновенность жилища после захода солнца. – Нет, господин Маркс, я не Иисус Навин, а солнце действительно давно село, и тем не менее, – он ухмыльнулся, – вот вам ордер на обыск.

Маркс понимал, что в ордере, конечно, все в порядке, а если что-то и не так, то протестовать, сопротивляться сейчас все равно бесполезно. Но он взял ордер и долго-долго рассматривал его. Так долго, что чиновник не выдержал.

– Ну?

Маркс перевернул ордер вверх ногами и с серьезным видом продолжал тщательно изучать его в таком положении. Ему не только хотелось позлить непрошеных гостей, он старался также дать время Женни и Ленхен прийти в себя.

У помощника комиссара все клокотало внутри. Наконец его терпение лопнуло.

– Мы начинаем! – раздраженно сказал он.

Маркс положил ордер на скатерть.

– Ну что ж, если отныне король во дворце или господин Оди в своем ведомстве заменяют солнце на небе, то начинайте.

– Солнце, господин Маркс, – едва владея собой, проговорил чиновник, завтра взойдет, как всегда, но вам оно едва ли будет светить так же, как всем.

– Не надо пророчествовать, – поднял руку Маркс. – Это опасное дело. На нем ломали себе головы не только помощники комиссаров. Начинайте-ка лучше.

Полицейские разошлись по комнатам и принялись обшаривать все закоулки. Это длилось около часа. Бумаги, рукописи, письма их почему-то не интересовали. Видимо, искали оружие. Ничего не найдя, полицейские обозлились.

Чиновник потребовал у Маркса паспорт. Повертев его в руках, он сказал:

– Ваш паспорт не в порядке.

– Чем? – почти равнодушно спросил Маркс.

– Мы знаем чем. – Тон ясно давал понять, что спорить бесполезно. – Я обязан арестовать вас и препроводить в полицейское управление.

Женни вздрогнула и крепко ухватила Карла за рукав.

Маркс спокойно сказал:

– Я получил предписание в двадцать четыре часа выехать из Бельгии. Ваше намерение арестовать меня находится в противоречии с этим предписанием, вы лишаете меня возможности выполнить его своевременно.

– Предоставьте нам самим разбираться в противоречиях такого рода… Одевайтесь и следуйте с нами.

Делать было нечего. Маркс оделся, поцеловал встревоженных детей, жену, похлопал по плечу Ленхен, сказал:

– Не волнуйтесь. Они ничего не посмеют сделать. Завтра отпустят.

Несколько минут после того, как Карла увели, Женни была словно парализована происшедшим. Но Елена не дала ей долго цепенеть в бездействии. "Надо что-то немедленно делать!" – твердила она. Но что? К кому пойти? Первой мыслью было, конечно, бежать к Энгельсу.

– Нет, Энгельс тут не поможет, – возразила Елена. – Хотя они и выдали ему паспорт, но он такой же эмигрант, его самого вот-вот арестуют, если уже не арестовали.

Действительно, это бесполезно: к Энгельсу Женни, конечно, сходит потом, а сейчас… Вдруг ее осенило: надо бежать к Жотрану. Во-первых, он президент Демократической ассоциации, он может привлечь к аресту Карла внимание общественности. Во-вторых, он юрист, и, следовательно, у него можно получить толковый деловой совет.

Елена одобрила решение Женни, и та, наскоро одевшись, ушла.

Но вот в дверь опять постучали. Это вновь явился Жиго. По профессии архивариус, он был, несмотря на молодость – года на полтора моложе Маркса, – человеком очень аккуратным и даже педантичным. Можно представить себе его волнение, когда, придя домой, он обнаружил, что одного листка протокола, который он вел, нет. Сломя голову Жиго помчался обратно, к Марксам, надеясь, что листок выпал у него там, где проходило заседание. Действительно, листок был здесь – он лежал под стулом. Только схватив его и спрятав на груди, Жиго стал способен выслушать рассказ Елены. Узнав о происшедшем, он решил дождаться возвращения госпожи Маркс, чтобы в случае необходимости помочь ей.

Выла уже глубокая ночь, когда Женни, уставшая и продрогшая от весенней сырости, возвращалась домой. В темноте она не заметила у подъезда полицейского, и потому вздрогнула, когда рядом раздался голос:

– Госпожа Маркс?.. Госпожа Маркс, я послан из полицейского управления за вами… простите, точнее, к вам, – полицейский чуть поклонился.

– Что вам угодно?

– Я послан сказать, что если вы хотите видеть своего мужа, то можете это сделать немедленно.

– Да? Это правда? А где он? Почему его увели? – засыпала Женни полицейского вопросами.

– Все это вы можете узнать от него самого. Итак, вы идете со мной? вытянувшись в струнку, он всем видом выражал готовность помочь бедной женщине.

– Да, да, разумеется, только я на минутку зайду к себе, посмотрю, спят ли дети… Я сейчас…

Спал только Эдгар. Девочки проснулись – в тревоге и страхе ждали мать, хотя, конечно, мало что понимали в происходящем.

– Госпожа Маркс, – сказал Жиго, застегивая пальто, – даже если вы будете против, я пойду вместе с вами. Этим канальям ни в чем нельзя доверять.

Поняв, что господин Жиго идет вместе с мамой, девочки немного успокоились. Поцеловав их, пожелав покойной ночи, Женни заторопилась ведь там ждал Карл. У самой двери Елена протянула ей какой-то сверток.

– Что это?

– Пригодится.

– Боже, это передача? – Женни произнесла последнее слово трудно, врастяжку. – Неужели ты думаешь, что еще и завтра Карла не освободят?

– Я только думаю, что люди везде хотят есть. Бери. Ты-то еще никогда не встречалась с людьми, которых уводили полицейские, а мне приходилось. Всякое они рассказывали. – Елена устало свела брови, и по ее высокому молодому лбу пролегла чуть заметная тонкая морщина.

Женни судорожно обняла ее, взяла сверток и шагнула через порог.