Текст книги "Эоловы арфы"

Автор книги: Владимир Бушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)

– Стало ли вам, господа, известно, – нехотя оторвавшись взглядом от Дункеля, продолжал Энгельс, – что какой-нибудь определенный жандарм навлек на себя из-за нашей статьи ненависть и презрение граждан? Оскорбленной может считать себя, в крайнем случае, вся прусская жандармерия в целом.

– Но ведь это еще более тяжкое преступление – оскорбить всю жандармерию! – наконец бросил свой первый камень в подсудимого Бёллинг.

– Вы лично можете это квалифицировать как угодно, – тотчас парировал Энгельс, – но я требую от прокуратуры указать мне на то место в законе, согласно которому считаются наказуемыми оскорбление, поношение, клевета на жандармский корпус в целом. Такого места в законе господину прокурору, увы, не найти.

Бёллинг, конечно, тотчас вспомнил, что такой статьи в кодексе нет, и в душе ругал себя за новую оплошность, за проклятую поспешность и горячность, но было уже поздно. По тому, как независимо и достойно Энгельс держался, по тому, как смело и убедительно говорил, наконец, по первой схватке с прокурором, которую он так легко выиграл, все в зале увидели, что это достойный товарищ Маркса, и сочувствие к нему стало расти с каждой минутой.

– Прокуратура вообще усмотрела в статье "Аресты" лишь доказательство нашей безудержной страсти к клевете. Статья эта, господа, была вам прочитана. Нашли ли вы, что мы ограничились в ней нападками на жандармов и прокуратуру в Кёльне, а не постарались вскрыть самую суть дела, проанализировать его истоки вплоть до правительства в Берлине? Но, конечно, – Энгельс горько улыбнулся и развел руками, – не так опасно нападать на большое правительство в Берлине, как на маленькую прокуратуру в Кёльне, и в доказательство этого мы стоим сегодня здесь перед вами.

С цитатами и фактами в руках Энгельс показал, что в статье "Аресты" верно предсказывался ход событий, что она своевременно предупреждала о предательстве буржуазии и наступлении контрреволюции.

– И после этого осмеливаются говорить о слепом пристрастии к клевете! – возмущенно воскликнул он. – Не похоже ли в действительности все дело на то, что мы, господа, предстали сегодня перед вами, чтобы понести ответственность за преступление, состоящее в том, что мы правильно указали на правильные факты и извлекли из них правильные выводы?

Это было не только "похоже", это на самом деле было так. Сидящие в зале – и публика, и присяжные, и председатель, и прокурор, и даже Дункель – одни с возмущением, другие со страхом, третьи с досадой все отчетливее видели, что дело обстоит именно так, что этого не скрыть.

– Резюмирую: вам, господа присяжные заседатели, предстоит решить вопрос о свободе печати в нашей провинции. – Энгельс вынул из кармана экземпляр "Новой Рейнской" и поднял его над головой. – Если печати запрещается писать о том, что происходит на ее глазах, если при каждом щекотливом случае она должна ждать, пока будет вынесен судебный приговор, если она обязана предварительно справляться у каждого чиновника, начиная с министра и кончая жандармом, не задеваются ли ее выступлением их честь или деликатность, если печать будет поставлена перед альтернативой – либо искажать события, либо совершенно замалчивать их, тогда, господа, свободе печати приходит конец; и если вы желаете этого, – в напряженной тишине зала Энгельс свернул газету и стукнул ею по ладони, – тогда выносите нам обвинительный вердикт!

Не раздалось ни возгласа, ни хлопка. Видно было, что речь Энгельса произвела не меньшее впечатление, чем речь Маркса, хотя и не содержала такого подробного юридического анализа, в ней реже встречались философские и политические обобщения.

Присутствующие в зале вдруг отчетливо почувствовали приближение драматической развязки.

– Подсудимый Корф! – нарушил наконец тишину Кремер. – Слово предоставляется вам. Что вы хотите сказать суду в свою защиту?

Корф понимал, что он может лишь ослабить силу воздействия на суд речей своих товарищей. Поэтому, посоветовавшись с Хагеном, он ответил:

– Господин председатель! Все, что я хотел сказать, уже изложили здесь два моих соответчика. Поэтому я отказываюсь от последнего слова. Если возникнет необходимость, еще раз выступит мой адвокат.

У прокурора цель была прямо противоположная: ему надо любой ценой сгладить впечатление от речей подсудимых. Поэтому он повторно потребовал слова и говорил долго, скучно и путано.

После Бёллинга выступил адвокат Хаген. Он обратил внимание присяжных заседателей на неуважение к ним, которое выразилось в том, что ни один жандарм не вызван в суд в качестве свидетеля, чтобы быть допрошенным в их присутствии.

– Вы, конечно, мечтаете и даже уверены, – насмешливо перебил прокурор, – что при этом жандармы невольно уличили бы друг друга во лжи.

Хаген, сосредоточенный на своей мысли, не нашелся сразу что ответить. Его выручил Маркс.

– Как можно об этом не мечтать, господин прокурор! – сказал он. Ведь если хотя бы два королевских жандарма стали уличать друг друга во лжи, то это лишь означало бы, что на сей раз они оба служат истине.

Прокурор нервически дернулся в своем кресле, а Хаген, легким кивком поблагодарив подзащитного за помощь, закончил, обращаясь к присяжным:

– Я снова напоминаю вам о вашей задаче судить только согласно внутреннему убеждению, за которое вы отвечаете перед богом и вашей совестью.

Речь Кремера, который резюмировал весь ход судебного разбирательства, была построена умело: в ней преобладал тон такого демонстративного профессионального беспристрастия, что действительно никто не мог понять, на стороне обвинения или на стороне защиты стоит председатель суда.

– Господа присяжные заседатели! Ввиду чрезвычайной важности сегодняшнего процесса разрешите напомнить вам, что, когда вас приводили к присяге, – Кремер многозначительно помолчал, переводя взгляд с одного присяжного на другого, – вы клялись перед святым Евангелием и животворящим крестом господним приложить всю силу своего разумения к тщательному анализу как фактов, уличающих подсудимого, так и обстоятельств, его оправдывающих; вы клялись подать свой голос согласно с виденным и услышанным здесь, по сущей правде и убеждению своей совести.

Кремер сделал еще более длительную, еще более многозначительную паузу, дабы присяжные и все присутствующие почувствовали и осознали высокую торжественность произнесенных им слов, всю ответственность, которую они налагают, и закончил вполне деловито:

– А теперь, господа присяжные заседатели, прошу вас получить вопросные листы и пройти в совещательную комнату для вынесения вердикта. Напоминаю, что ваше решение будет иметь силу лишь в том случае, если вы его примете большинством в две трети, то есть восемью голосами.

Присяжные встали, подошли к секретарю суда, который вручил им вопросные листы, и удалились.

Дункель достал из кармана большие золотые часы. Они показывали половину второго пополудни. Значит, суд продолжается уже четыре с половиной часа. Осознав этот факт, бывший акционер "Новой Рейнской газеты" вдруг почувствовал голод. Но нет, он не уйдет отсюда, не узнав приговора суда. Чтобы заглушить голод, скоротать время и помочь торжеству справедливости, Дункель незаметно перекрестился и стал про себя молиться: "Господь всемогущий! Ниспошли свою благодать на присяжных. Просвети их умы, укрепи души! Не допусти, о господи, чтобы злодеи эти, особенно же нечестивый Маркс и нечестивый Энгельс, ушли отсюда беспрепятственно. Не допусти поругания справедливости и веры во благо. Не допусти!.."

Дама в вуали сидела неподвижно. Напряженный, яркий блеск ее глаз порой улавливался даже сквозь частую темную вуаль.

Прокурор Бёллинг был мрачен. В его ушах звучали грозные слова из недавнего предписания министра юстиции Ринтелена: "Я обращаюсь теперь, когда правительство его величества короля Пруссии сделало решительный шаг для спасения отечества, находящегося на краю гибели, к судебным властям и господам прокурорам всей страны, чтобы призвать их повсюду выполнить свой долг, невзирая на лица. Кто бы ни был виновный, он не должен уйти от немедленно приводимой в исполнение законной кары". Бёллинг спрашивал себя: "Выполнил ли я свой долг на сегодняшнем процессе?" И отвечал: "Да, выполнил". Но вся картина судебного разбирательства, прошедшая перед ним, рождала в его душе тревожную неуверенность. У всех ли присяжных такое же высокое и ясное понимание своего долга? Не поднялась ли в их сердцах смута после речей этих златоустов? Не поколебало ли их стойкость явное сочувствие публики к подсудимым?

А те тихо переговаривались.

– Итак, самое большее, что нам грозит, это два года тюрьмы, – как-то очень легко и беззаботно сказал Корф.

Маркса удивил его тон:

– Разве это мало?

Энгельс понимал, что тяжелее всех и драматичнее всех положение Карла. Если его не упекут в тюрьму сегодня, то это могут сделать завтра, на новом процессе. А ведь у него не только надежды и планы на будущее, как у каждого из них, у него еще и трое малых детей, младшему всего два года…

– Кроме того, – невесело сказал Маркс, – если нас осудят, то, бесспорно, запретят и газету. В лучшем случае прокурор, как и грозился, в залог будущего благонравного поведения газеты потребует четыре тысячи талеров. А где их взять?

Действительно, денег ни у кого не было. Карл уже вложил в газету семь тысяч талеров – почти всю свою недавно полученную долю отцовского наследства, – и больше ничего не оставалось.

– Но ты по-прежнему считаешь, что есть шансы на чудо? – спросил Энгельс.

– Видишь ли, – Маркс пожал плечами, – в моральном смысле процесс нами выигран с огромным преимуществом. За моральной победой по логике вещей должна бы последовать победа юридическая. И в этом смысле моя вера еще более окрепла. Но, как ты мне недавно напомнил, Наполеон больше всего опасался воевать против глупых генералов, ибо действия и маневры глупца невозможно предвидеть. Невозможно с полной уверенностью предвидеть и действия присяжных – людей с цензовой совестью.

Корф, которого, конечно, тоже отнюдь не восхищала перспектива оказаться за решеткой, воскликнул:

– Черт возьми! Но ведь оправдали же присяжные здесь, в Кёльне, Лассаля, потом в Дюссельдорфе – Фрейлиграта и вот совсем недавно, опять здесь, – Готшалька и Аннеке!

– Лассаля судили в августе, Фрейлиграта – в октябре, Готшалька и Апнеке – в декабре 1848 года, – уточнил Энгельс, – а сегодня седьмое февраля 1849 года.

– Вот именно, – сказал Маркс. – И сегодня власти в Берлине и Кёльне, то есть те, кто усадил нас на скамью подсудимых, изображают себя спасителями отечества. А ведь нет ничего опаснее, чем обмануть надежды чиновников на получение медали за спасение отечества. Вероятно, присяжные тоже понимают это.

Вдруг неожиданно для всех открылась дверь и на пороге показались присяжные заседатели. Зал оцепенел. Слышалось только шарканье ног присяжных. Дама в вуали вся подалась вперед. Дункель снова достал часы и взглянул на них: прошло всего минут двадцать, как присяжные удалились. Неужели за это время все решили? Страх и надежда несколько мгновений отчаянно боролись в сердце бывшего акционера, но он скоро сказал себе: "А что же тут, собственно, рассусоливать? Ведь все ясно как божий день перед нами преступники, враги короля и отечества".

Присяжные с непроницаемыми лицами прошли на свои места и сели. Старшина жюри подошел к председателю суда и положил перед ним большой вопросный лист, где были сведены вместе ответы всех присяжных. Заглянув в него, Кремер тотчас сделался бледным, как этот лист.

– Вы должны огласить его, – через силу выговаривая слова, сказал он старшине. – Так требует закон.

– Я знаю, – ответил старшина.

Он видел, что если бы закон требовал оглашения вердикта председателем, то Кремер не смог бы сейчас сделать этого.

Старшина взял лист, встал около председательского стола и начал спокойно, внятно и торжественно:

– По чести и совести перед богом и перед людьми, взвесив все обстоятельства дела по обвинению шеф-редактора "Новой Рейнской газеты" доктора Карла Генриха Маркса, соредактора Фридриха Энгельса-младшего и ответственного издателя Германа Корфа в оскорблении обер-прокурора Цвейфеля (статья 222 Уголовного кодекса) и в клевете на жандармов (статья 367 Уголовного кодекса), присяжные заседатели на вопрос: "Виновны или нет названные выше лица в нарушении указанных статей кодекса, а если кто виновен, то заслуживает ли снисхождения?" – ответили…

Старшина оторвался от листа и обвел взглядом зал: напряженное ожидание сделало все лица неуловимо похожими.

Старшина набрал полные легкие воздуха и выдохнул:

– Юлиус Арнц – "Нет, не виновны".

Старшина снова вдохнул и выдохнул:

– Генрих Беккер – "Нет, не виновны". Фридрих Гримм – "Нет, не виновны". Отто Хюбнер – "Нет, не виновны"…

– Господи милостивый! Да что же это?.. – вырвалось вслух у Дункеля. Никто не засмеялся над стариком, никто не бросил ему ни слова. Все вели про себя счет: один, два, три… Все знали, что если наберется восемь присяжных, сказавших "Не виновны!", то…

– Якоб Краузе – "Нет, не виновны". Пауль Меркер – "Нет, не виновны". Карл Пельц – "Нет, не виновны"…

Оставалось лишь одно имя, один голос! Старшина снова посмотрел в неистово молчавший зал, всей кожей почувствовал, как страшно обмануть надежды такого зала, и – бросил:

– Ганс Фернбах – "Нет, не виновны"!

И тут началось… Аплодисменты, топот, крики, смех – все слилось в один ликующий ералаш. Кто-то провозгласил: "Новой Рейнской" – ура!" Кто-то добавил: "Слава ее редакторам!" Кто-то не стерпел: "Позор ее врагам!"

А старшина, которого почти никто не слушал, продолжал:

– Густав Френкен – "Нет, не виновны". Иоганн Хофер – "Нет, не виновны"…

Из врагов газеты первым понял, что ему надо делать, прокурор: он встал и негодующе удалился.

– Вильгельм Шмидт – "Нет, не виновны". Георг Эльснер – "Нет, не виновны"…

Дункель видел, как дама, сидевшая впереди, откинула с лица вуаль ("Ах, как хороша!" – даже сейчас отметил старик) и стала пробираться к скамье подсудимых. К Марксу, Энгельсу и Корфу со всех сторон тянулись руки людей, желавших поздравить их. Дама подошла и тоже пожала руки всем троим. Последним она поздравила Маркса, и, когда делала это, ей на лицо упала небрежно закинутая вуаль. Улыбающийся, радостный Маркс двумя пальцами осторожно взял краешек вуали и снова откинул ее. По этому интимному жесту Дункель понял, что дама, на которую он пять часов пялил глаза, была не кто иная, как жена Маркса! Он нонял и то, что Маркс, как видно, заметил его стариковское внимание к своей жене, потому и отпустил шуточку насчет того, кому чья жена нравится. Всю глубину сарказма этой шуточки Дункель осознал только теперь.

Словно издалека, до него донесся голос председателя:

– Жюри присяжных единогласно признало всех подсудимых невиновными… Господин Маркс, господин Энгельс, господин Корф! Вы свободны…

Старшина жюри присяжных, пробравшись сквозь плотное кольцо публики, приблизился к Марксу и стал что-то говорить ему.

– Что? Что он говорит? – послышалось в разных концах зала, и тотчас установилась непрочная тишина, в которой отчетливо прозвучал голос:

– Доктор Маркс! От имени жюри присяжных заседателей, которое мне выпала честь возглавлять на этом незабываемом судебном процессе, позвольте выразить вам благодарность за весьма поучительное разъяснение некоторых важных вопросов.

Старшина протянул руку. Дружелюбно пожимая ее, Маркс ответил:

– Весьма рад, что был вам полезен, весьма. В свою очередь примите нашу признательность за справедливый вердикт. Если удастся, я постараюсь быть полезным для присяжных и на завтрашнем суде.

Они снова обменялись рукопожатиями.

При виде всего этого Дункеля бросило в жар; ему стало муторно и тоскливо. Он решил встать и уйти, но вдруг с ужасом почувствовал, что ноги не слушаются его.

Когда шумная публика повалила из зала, кто-то, проходя мимо Дункеля и не подозревая того, как близок к истине, весело, озорно воскликнул:

– На улицу, сударь! Что вы сидите? Или вас пригвоздило к месту?

Дункель отвернулся. Все вышли, а он так и остался в кресле. Сидел до тех пор, пока к нему не подошел служитель, которого он попросил позвать на помощь людей.

На улице Марксу, Энгельсу и Корфу хотели снова устроить овацию, но им было некогда, они торопились на Унтер-Хутмахер, 17, в свою родную "Новую Рейнскую".

– Не обижайтесь, господа, и не унывайте! – подняв руку, крикнул Маркс. – Ведь завтра, здесь же, в девять утра мы встретимся с вами снова. Бой будет продолжен!

– Сегодня победа за нами! Пока "Новая Рейнская" спасена! – ликующим голосом подхватил Энгельс. – А завтра – посмотрим!

Это "посмотрим!" вместило столько задора, дерзости, силы, что было ясно: и завтрашний бой их не страшит.

Едва ли не у всех кёльнцев, присутствовавших на суде и расходившихся сейчас по домам, среди множества мыслей, впечатлений, чувств, оставленных процессом, неотвязно вставали вопросы: что же произошло в совещательной комнате? Почему присяжным заседателям потребовалось лишь двадцать минут, чтобы в один голос оправдать подсудимых?

А дело все в том, что в совещательную комнату присяжные пришли уже с твердым намерением сказать: "Нет, не виновны". Одним весь ход процесса, особенно же речи Маркса и Энгельса, ясно показали, что быть в данном случае на стороне обвинения просто невозможно и бессмысленно. Другие – их, пожалуй, больше всего – были убеждены, что всех подсудимых надо бросить в тюрьму, а газету закрыть, но они видели перед собой полный зал людей, горячо сочувствующих подсудимым; они знали, что на улице, у подъезда суда, собралась возбужденная толпа; они помнили, что когда 14 ноября прошлого года Маркса вызвали на допрос, то до Дворца юстиции его провожало несколько сот человек, которые не разошлись во время всего допроса, а когда главный редактор "Новой Рейнской газеты" вышел от следователя, они радостно приветствовали его, проводили до зала Эйзера, где он поблагодарил их за поддержку; и всем было совершенно ясно, что если бы Маркса арестовали, то эти люди освободили бы его силой. Третьи принимали в расчет, что хотя революция почти повсеместно и разбита, но сколько еще всюду брожения, затаенной злобы, жажды мести. Четвертые были подавлены и сбиты с толку поведением подсудимых: по их убеждению, если люди ведут себя так независимо и смело, значит, за ними непременно стоит какая-то большая сила; эта сила была им неизвестна, тем могущественнее и страшнее она казалась…

Лишь один присяжный заседатель из двенадцати пришел в совещательную комнату с решением провозгласить: "Да, виновны!" Это была та самая "рожа", на которую обратил внимание Энгельс. Но перед тем как подошла его очередь отдать свой лист старшине, один присяжный спросил другого:

– А этот Энгельс не родственник ли коменданта города полковника Энгельса?

– Не думаю… Не знаю, – последовал неопределенный ответ. – Впрочем, бог весть…

"А что, если и правда родственник? – смятенно подумала "рожа". – По нынешним временам все может статься!"

И он четко, размашисто вывел: "Нет, не виновны!"

Так сложилось полное единодушие и произошло "чудо" еще более разительное, чем то, на которое смутно надеялся Маркс, а когда кто-то предложил поблагодарить Маркса, то, хотя с предложением согласны были не все, ни у кого не повернулся язык возразить.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Женни распахнула дверь в комнату мужа.

– Карл! Опять пришли солдаты.

– Какие солдаты? – Маркс поднял голову, нехотя оторвав взгляд от рукописи.

– Да, наверное, те самые, что приходили позавчера, когда ты еще не вернулся из Дюссельдорфа.

– Но позавчера, по словам Ленхен, были не солдаты, а унтер-офицеры.

– Боже, какая разница! – досадливо махнула рукой Женни.

– Кое-какая разница, моя милая, все-таки есть… Ну и что они хотят?

– Они требуют, как и тогда, личной беседы с тобой.

– Требуют?

– Именно требуют.

– Я думаю, Женни, – Маркс встал из-за стола, – мы могли бы это требование оставить без внимания, но, согласись, ведь интересно – зачем я им понадобился?

– Нет, Карл, – Женни решительно покачала головой, – у меня интерес к таким визитам и беседам пропал на всю жизнь со времен Брюсселя.

Маркс видел, что жена испугана, взволнована, ему хотелось успокоить ее, ободрить, и потому он тянул разговор и старался придать ему шутливый характер.

– Ах, ты ничего не понимаешь! – сокрушенно воскликнул он. – Ты не видишь разницы не только между солдатом и унтер-офицером, но и даже между армией и жандармерией. Ведь тогда, в Брюсселе, к нам наведались и увели меня жандармы! У жандармов – и это вполне естественно – всегда есть о чем поговорить со мной. Но вот когда в тихое послеобеденное время на квартиру к доктору философии и главному редактору большой газеты приходят унтер-офицеры армии его величества и настаивают на личной беседе с ним, то это, право, весьма необычно и загадочно. Я заинтригован. Может быть, они хотят попросить у меня фотографию, чтобы повесить у себя в казарме. Ты должна принять во внимание, что после двух выигранных процессов моя популярность необычайно возросла…

– Карл, не шути, – очень серьезно перебила Шепни. – Лучше вспомни, чем окончилась беседа с солдатами одного философа из Сиракуз.

– Женни! Что за мрачные аналогии! – Маркс засмеялся. – Во-первых, там не было никакой беседы, солдат просто подошел и стукнул ученого по темени; во-вторых, этот ученый был уже стар и немощен, а твой Карл могуч как Арминий.

Из прихожей послышался шум, говор, через несколько секунд дверь в комнату открылась, и вошел Энгельс.

– Слава богу! – с облегчением и радостью воскликнула Женни. – Как хорошо, что вы пришли!

– Что тут происходит? – спросил, поздоровавшись, Энгельс. – В прихожей толпится половина кёльнского гарнизона…

– Идите в другую комнату, – заторопил Маркс. – Там тебе Женни все расскажет, а ко мне пригласите господ военных.

– Может быть, нужна моя помощь? – допытывался Энгельс. Он, видимо, уже почувствовал, что в происходящем есть и нечто смешное. – Как-никак я служил в пехотно-артиллерийском полку и получил там звание гвардии бомбардира.

– Нет, нет, нет, – Маркс легонько теснил к выходу жену и друга. Пока я буду сражаться один. Вы же оба знаете, я люблю такие схватки. Ну а если придется туго, я вас позову.

Женни и Энгельс исчезли за дверью, а через некоторое время в комнату вошли незваные гости. Одному было уже, вероятно, под пятьдесят. Высокий, костистый, рыжеватый, он напоминал солдата из народных сказок. Второй гораздо моложе, темно-русый, статный, легкий. "Вероятно, мой ровесник", подумал Маркс.

– Разрешите представиться: капрал шестнадцатого пехотного полка Альфред Блох, – отчеканил старший.

– Доктор Маркс, – кивнул головой хозяин.

– Сержант того же полка Герман Эбнер.

– Доктор Маркс… Прошу садиться, господа. – Унтер-офицеры сели на стулья около письменного стола, а хозяин обошел стол и опустился в свое кресло. – Вы хотели меня видеть? Я перед вами. Что вам угодно? Что угодно от меня шестнадцатому пехотному полку?

– Не столько всему полку, господин Маркс, сколько его восьмой роте, мрачно сказал капрал.

– Восьмой роте? – с интересом переспросил Маркс.

– Да, восьмой, – решительно подтвердил сержант. – Мы имеем честь служить в этой роте под командованием капитана фон Уттенхофена.

– Уттенхофена? – опять переспросил Маркс с еще большим интересом.

– Капитана фон Уттенхофена, – поправил Блох, явно задетый тем, что его командира назвали так просто, только по фамилии. – Разве вы его не знаете?

– Может быть, где-то и встречал, но, признаться, не могу вспомнить. Маркс развел руками.

– Вот как! – возмущенно воскликнул Эбнер. – Даже не знаете человека, а клевещете на него.

– О, разговор становится серьезным! – Маркс поплотнее уселся в кресле, словно занял более надежную позицию.

Капрал расстегнул на груди мундир и достал из внутреннего кармана две газеты – одну уже довольно потертую, другую совсем свежую. Это была "Новая Рейнская".

– Позавчера ваша газета, – капрал щелчком толкнул ее по столу к Марксу, – написала, что капитан фон Уттенхофен спекулирует казенным топливом. Офицер его величества – спекулянт?

Маркс взял газету, развернул ее и быстро нашел на последней полосе в самом конце под чертой заметку. Едва взглянув на нее, он вспомнил, о чем она.

– А сегодня, – продолжал Блох, почему-то не передавая вторую газету Марксу, – в статье "Тронная речь" генерал Врангель назван неуклюжим вахмистром. Но этого мало, здесь оскорбляется вся армия: вы пишете, что ее организация, боеспособность и преданность выдержали серьезное испытание при облаве на членов Национального собрания Пруссии в ноябре прошлого года… Вы, господин Маркс, служили когда-нибудь в армии?

– Нет, не служил. В тридцать восьмом году меня освободили из-за болезни легких, а года через три признали вообще негодным к несению военной службы.

– Вот видите! – с укором подхватил капрал. – А берете на себя смелость судить обо всей армии.

– А вы, господин Блох, работали когда-нибудь в газете? – спокойно спросил Маркс.

– В газете? – изумился капрал. – Что мне там делать? Чего я там забыл?

– Вот видите! – стараясь повторить укоризненный тон собеседника, сказал Маркс. – А берете на себя смелость судить о ней.

– У нас демократия, – вставил сержант.

– Демократия, господа, не сводится к праву унтер-офицеров судить о прессе. – Маркс сильным щелчком отправил газету обратно к капралу. – Она также предполагает, в частности, право прессы судить об унтер-офицерах и даже генералах. Впрочем, я извиняю вам ваши слова о демократии ввиду необычайной новизны для вас этого предмета. Однако позвольте окончательно уточнить, от чьего же имени вы ко мне пожаловали – от имени восьмой роты или шестнадцатого полка, от имени генерала Врангеля или всей прусской армии?

– Мы пришли от восьмой роты, – сурово сказал Блох. – Надеемся, перед остальными вы ответите в будущем особо.

– О будущем, капрал, вы знаете, вероятно, не больше, чем ваш коллега о демократии, и это, конечно, вас тоже извиняет. – Маркс как бы в прискорбии и сочувствии склонил голову. – Ответьте лучше, что же вы от меня хотите?

– Прежде всего мы хотим заявить вам, что вся восьмая рота чувствует себя оскорбленной вашей заметкой. – Капрал произнес эти слова, по всей видимости, так, как произносил в свое время слова присяги.

– Только подписи всех солдат, унтер-офицеров и офицеров восьмой роты могли бы убедить меня в правильности вашего заявления, – сказал Маркс.

– Мы представим эти подписи! – тотчас отозвался сержант.

– Напрасный труд. – Маркс устало махнул рукой. – Дело в том, что заявление господина Блоха не представляет для меня никакого интереса, и я не придаю ему значения.

– То есть как это не придаете? – И капрал, и сержант в искреннем удивлении даже подались вперед.

– До заметки, так взволновавшей вас, господа, – назидательным тоном проговорил Маркс, – мне нет никакого дела, потому что она помещена под чертой и, следовательно, считается объявлением.

– Объявлением? – Унтер-офицеры подались вперед еще больше.

– Да, всего лишь объявлением. А за такого рода публикации я ответственности не несу. Я подписываю только то, что над чертой.

– А кто же за это отвечает? – несколько удрученно спросил капрал.

– Я не намерен консультировать вас по таким вопросам. Могу лишь сообщить, что вы имеете возможность опубликовать возражение, причем бесплатно. Хотите?

Маркс придвинул к себе листок чистой бумаги, быстро написал на нем несколько строк и протянул унтер-офицерам:

– Например, вот такой текст.

Капрал и сержант склонились над листком и прочитали: "Мы, солдаты, унтер-офицеры и офицеры восьмой роты 16-го пехотного полка, единодушно утверждаем, что наш Ротный командир капитан фон Уттенхофен никогда не спекулировал казенным топливом, не воровал чужих кур, не соблазнял невинных девиц, а также чужих жен".

– При чем здесь куры и девицы? – серьезно и озабоченно спросил капрал.

– Ну, если вы не гарантируете поведение своего командира в отношении чужих кур, чужих жен и девиц, то можно это место сократить.

– Нет, мы уверены! Вполне уверены!

– А тогда в чем же дело?

"Действительно, в чем же дело?" – мучительно ворочал мозгами капрал и никак не мог выбраться из простенькой ловушки, расставленной собеседником.

– Странно как-то… – нерешительно протянул он.

– Что же странного? Раз это правда, раз вы уверены…

– Да он смеется над нами, господин капрал! – воскликнул наконец, видимо, более сообразительный Эбнер.

– Смеется? – удивился капрал.

– Конечно! А кроме того, нам никто не поручал печатать опровержение. Нам поручили одно – узнать имя автора заметки. И будьте любезны, господин Маркс, сообщите нам его, иначе…

– Господа! – прервал Маркс сержанта. – Если вы не хотите печатать опровержение, то у вас есть еще один вполне демократический способ выразить ваш протест – вы можете подать на газету в суд.

– Ну уж нет! – покачал головой капрал. – Слышали мы, как недели три тому назад вас судили два дня кряду, и знаем, чем это кончилось. Мы не можем честь своей роты и ее командира вверить судейским слюнтяям. Мы сами за нее постоим. А для этого нам нужно имя борзописца, который накатал заметку. Вы нам его сообщите, сударь, в противном случае мы больше не станем сдерживать своих людей, и дело может кончиться плохо.

Открылась дверь, и вошла Женни. Не обращая никакого внимания на унтер-офицеров, она спросила:

– Карл, ты не забыл, что тебя ждет господин Энгельс?

Маркс, собравшийся было уже что-то ответить на брошенную ему угрозу, встал из-за стола и, сказав "Я сейчас", вышел вместе с женой.

Унтер-офицеры оторопело переглянулись.

– Ты слышал, что она сказала? – полушепотом спросил Блох. – Его ждет господин Энгельс! Уж это не полковник ли Энгельс, второй комендант города?

– Тут все возможно, господин капрал, – тоже полушепотом ответил Эбнер. – Но, если мне память не изменяет, у них в газете есть какой-то свой Энгельс, его, кажется, тоже судили вместе с Марксом.

– Судили, но оправдали! Ох и влипнуть мы с тобой можем, дружок, а заодно с нами и ротный… Черт дернул нас назвать свои имена!

– Может быть, улизнем, пока он не вернулся? – робко предложил сержант.

– А как же имя автора заметки? – нерешительно промямлил капрал, хотя мысль сержанта показалась ему весьма соблазнительной…

Когда Маркс вошел в комнату, где сидел Энгельс, тот встретил его нетерпеливым восклицанием:

– Ты долго еще намерен с ними возиться? Гони их в шею! Иначе я, гвардии бомбардир, сделаю это сам. Нам надо обсудить передовую статью воскресного номера, а ты тратишь время на этих ослов!

Маркс кратко рассказал, о чем у него идет речь с унтер-офицерами, и, пообещав скоро разделаться с ними, уже направился к двери, как вдруг Энгельс остановил его: