Текст книги "Наука умирать"

Автор книги: Владимир Рынкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

   – Я не могу не согласиться с правильностью замечаний генерала Лукомского, – сказал Корнилов. – Однако вряд ли правильно идти в те зимовники у Дона. Я решил идти с армией в район к западу от станицы Великокняжеской, который также богат лошадьми, скотом и хлебом. Там я приведу армию в порядок, и затем, вероятно, пойдём на Екатеринодар. И, наконец, последнее, но, может быть, самое главное. Сегодня я подписал приказ о производстве всех юнкеров-артиллеристов, числящихся в Добровольческой армии, в офицеры. Теперь они все прапорщики. Соответственно, и форма.

На этом совещание и закончилось.

И вновь такое огромное количество звёзд высыпало в тёмно-синем донском небе, что не хотелось расходиться по квартирам.

   – Где-то теперь наш император? – вдруг вспомнил Алексеев. – Говорят, в Тобольске.

   – Он больше не император, – холодно ответил Корнилов. – Я республиканец. Если в России будет монархия, то мне в России места не будет.

Коротко попрощавшись, он зашагал к себе.

Расходились и другие. Марков и Родичев остались вдвоём.

   – Верите в Корнилова? – спросил Марков.

   – Разумеется, Сергей Леонидович. Другого вождя у нас нет.

   – Для меня загадка: на чём основывается вера каждого из нас в генерала Корнилова? И как он чувствует эту веру? По-моему, тот, кому не пришлось видеть в своей жизни природного вождя, никогда не поймёт наши чувства, нашу веру.

Прошли к станичному правлению. Там галдели казаки. Марков с Родичевым встали в сторонке, послушали.

   – Генерал Корнилов, конечно, здорово нас срамил. Я бы, конечно, пошёл бы.

   – Чего ж не идёшь?

   – Что ж, я пошёл бы с кадетами, да сегодня вы уйдёте, а завтра в станицу придут большевики. А у меня хозяйство, жена...

   – А потом энти вернутся и всё тебе припомнят.

   – Пошли на квартиру, Гаврилыч, – предложил Марков. – Тут нового не услышишь. Наше дело одинокое. Так одни и пойдём умирать со своим генералом. У него жизнь тоже на волоске.

   – Очухаются казаки, Сергей Леонидович.

   – Может, и очухаются, да поздно будет.

Добровольческая армия начала поход. Офицеры, юнкера, студенты, казаки, солдаты – этих меньше всех. Около четырёх тысяч бойцов. Добровольцы. Каждый подписал Контракт с командованием всего на четыре месяца. С февраля 1918 года назначено денежное содержание: мобилизованные солдаты – 30 рублей, офицеры – от 270 до 1000. И всем общий паек.

Напротив ростовского дома, где на втором этаже квартировала под чужими документами Марианна Павловна Маркова, стоял такой же двухэтажный дом. Она раньше на него не обращала внимания, но с тех пор как пришли красные, по ночам стали ездить грузовики, скакать конные отряды, месить снег пешие патрули, то и дело где-нибудь стреляли. Марианна закутывала детей в одеяла, закрывала дверь в их комнату, а сама в халате стояла у окна, прячась за штору.

Настала ночь, когда грузовик остановился у дома напротив. Из кузова выпрыгнули несколько матросов с винтовками. Из кабины вышел вполне интеллигентный человек в очках, шинели без погон. Марианна вспомнила, что в том доме много мальчиков. Наверное, есть и юнкера.

Вскоре все окна в доме осветились, и вдруг одно из них на втором этаже с треском распахнулось, из него выпрыгнул юноша. Удачно попал на кучу снега и кинулся в темноту. Стреляли, светили фарами вслед, но беглец исчез. Марианна опустилась на пол перед иконой и молилась за его спасение.

Двух других молодых людей вывели с предосторожностями – связали, держали за плечи. Одного из них Марианна узнала – играл как-то с дочкой. Та была очень довольна. Юношей грубо затолкали в кузов, и грузовик, побуксовав, направился дальше.

По дороге арестовали ещё несколько бывших юнкеров. Ввели в здание Чека на второй этаж. Командир особого взвода Линьков приказал вводить к нему по одному. Допрос каждого был короток и однообразен:

   – Фамилия?

   – Балков.

   – В какой юнкерской роте служили? Не молчите – мы всё знаем.

   – В роте штабс-капитана Парфенова.

   – Увести.

Со следующим:

   – Фамилия?

   – Заревский.

   – В какой юнкерской роте служили?

   – Я всего два дня, товарищ...

   – Отставить. Кто командир роты?

   – Штабс-капитан Некрашевич.

   – Увести...

Закончил на рассвете. Вошёл комиссар Олег Руденко.

   – Загрузили, – сказал он. – Можно концы отдавать.

   – Без меня бы.

   – Может, без тебя и бабы рожают? Приказ Дзержинского знаешь? Подписавший приговор участвует в исполнении. Может, сбежавшего пойдёшь искать? Корнилов своим приказал пленных не брать. Вот и мы не берём.

   – Уговорил. Поехали.

   – Оружие проверь. Чтоб патронов хватило.

Дорога к пустырям, где производились расстрелы, была хорошо наезжена. Машину лишь слегка покачивало в колее. Связанные юнкера пытались что-то петь.

   – Пошли вы со своей песней, – взвизгнул Заревский, тот самый, что всего два дня был в юнкерской роте. – За что меня расстреливать? Я не виноват. Пошёл в роту – форма понравилась. Не знал, зачем и за кого...

   – О-о! – проявил любопытство Руденко. – Юнкерок за формой пошёл, а мы его к Богу в рай. Не дело, ребята. В форме воевать хотел, а на расстрел в какой-то кацавейке везём. У тебя, Конов, в кабине чего-то навалено. Достань и одень парня. Шинель там, штаны, может, фуражку. Всё равно твоё будет.

   – Так я же не виноват. За что меня? – плакал юнкер.

   – А ты гордись, что тебе уважение делают. В форме на смерть посылают.

Навстречу ехали полупустые грузовики с конвоем. Пьяные матросы пели: «По морям, по волнам, нынче здесь – завтра там...»

На краю пустыря в нескольких местах посверкивали лопаты. Кое-где хлопали неровные залпы – расстреливали офицеров. Рвал на груди гимнастёрку и рубаху и падал, захлёбываясь кровью, тот, что кричал Маркову: «Мы призваны защищать границы государства, а не честь отдельных генералов! Вы призываете нас к бегству неизвестно куда!..»

Линьков приказал остановить машину и вышел из кабины. Матросы стаскивали юнкеров. На Заревского натянули шинель, затянули поясной ремень, надели фуражку.

   – За что? – кричал юнкер. – Я не виноват... Я два дня...

   – Молчи, гнида, – пробормотал матрос Плоскин, любивший колоть приговорённых штыком.

   – Ты смотри, мне шинель не попорти...

   – А ну, вкалывать! – кричал Руденко. – Шевелить лопатами, а то сперва зубы подёргаем!..

Едва дохнуло чуть заметным серым отсветом с востока, ветерок шевельнул матросские ленточки, и пришла смерть.

   – Прощайте, друзья! – обнимались, целовались, обливаясь слезами приговорённые.

   – В одну шеренгу становись! – скомандовал Руденко. – Поддерживаете, кто не может стоять. Приготовились! Огонь!

Линьков честно целил в одного из юнкеров, стоявшего с закрытыми заплаканными глазами. Здесь обманывать нельзя – самого поставят. Стонали, дёргались, Полоскин добивал штыком. Конов беспокоился о целости шинели.

   – Вот он, чья мечта исполнилась, – сказал Руденко Линькову, глядя, как закапывают уже без шинели труп Заревского. – Мечтал умереть в форме – вот и умер. Я тоже когда-то мечтал о тельняшке, о ленточках. Только не умирать мечтал.

   – В Красной армии будет другая форма, – ответил Линьков, чтобы что-нибудь сказать.

В Чека вернулись засветло. Начальник вызвал к себе Линькова.

   – Задачу выполнили, – сказал начальник. – Бегуна поймаем. Его фамилия Брянцев. Служил в артиллерийской роте. А нам ещё, понимаешь, письма пишут. Вот послушай: «Бессильные иными путями предотвратить продолжающиеся убийства ни в чём не повинных юношей, мы заявляем о нашей полной готовности быть расстрелянными в любой момент и в очереди, какую будет угодно установить военно-революционному комитету, взамен детей, предназначенных к расстрелу...» Во как. И подписи: Васильев, Петренко, Мельситов, Смирнов... Может, их всех в расход? Ну, это мы разберёмся. А тебя, брат, в штаб Сиверса берут. Бывший поручик, воевал – понадобился вот. Наших-то людей мало.

Линькову так и не дали выспаться. Выпил со своими матросами полстакана спирта – ив штаб. Здесь уже солнышко карты освещает: красные – наши, синие – не наши.

Главным здесь был большеголовый угрюмый человек в гимнастёрке с нашивками на рукавах. Форму, что ли, уже вводят в армии? Мужик, видно, из унтеров: как приказывать – знает, что приказывать – не знает. С ним рядом другой «пострадавший» – напарник Линькова, бывший капитан Мушкаев.

   – Командование поручает вам почётную и ответственную задачу, – сказал бывший унтер Лисюков. – Вы знаете, что корниловцы пошли через Кагальницкую, Месхетинскую и далее по дороге. Вот смотрите на карте. С юга qt Тихорецкой и Белой Глины движутся Дербентский полк и вводный Екатеринодарский отряд. Полк – большевистский. Все командиры выбраны солдатами. У Корнилова всего 3 тысячи и 8 орудий. Дербентцы встретят их где-то здесь у Лежанки или Егорлыцкой и разгромят контру. У дербентцев, может, с разведкой слабо. Вот вы, под видом беженцев, идёте. Мол, в Тихорецкую, двигаетесь в отряд. Документы зашейте. Денег вам дадим.

   – Вопросы есть?

   – У меня вопрос, – сказал Линьков. – Сегодня не спал – всю ночь в Чека.

   – Заходите ко мне вечером за деньгами и документами. А пока отдыхайте.

У Мушкаева была квартира, Линьков подался к общежитию, но возле магазина, забитого со всех сторон, он встретил знакомую женщину. Не очень знакомую – даже забыл, как звать, – встречал с матросами.

   – Не помню, как вас.

   – Катя. Катюша.

Линьков удивлялся её приветливой улыбке: бессонная ночь с убийствами, глаза, одуревшие от спирта, а на него так смотрит пригожая женщина.

   – А я, знаете, не спал вот всю ночь. Дежурил...

   – Так я вас уложу. Миша вас зовут? Я помню. Магазин-то весь мой. Я его под обмывочный пункт сообразила...

Помыла, переодела в чистое, уложила, приласкала. Говорила:

   – Давно вас приметила. Вы культурный. А матросы все охальники. Я понимаю, конечно, война долгая. Мужчине тяжело. Но надо культурно, с подходом, с лаской.

ПУТЬ К ЛЕГЕНДЕ

Снег стаял и пропитал донской чернозём водой, превратив дорогу в грязное месиво, куда ноги проваливались чуть не по колено. Вытаскиваешь ногу – сапог остаётся. Модные кавалерийские шинели обрезаны на четверть. Шпоры сняты и брошены. Не до шпор – сапоги разваливаются: приходится обматывать тряпьём.

У вчерашних юнкеров – новоиспечённых прапорщиков ещё веселее: с ними идут девушки – сёстры милосердия, и если их изящные ножки проваливаются в грязь, то сапожки так и остаются в земле. Молодые офицеры, разумеется, выносят девушек по-рыцарски на руках. Генералу Боровскому, любящему порядок, эта процедура надоела, и он отправил медсестёр в обоз.

Каждое утро первым на грязную дорогу выходит командир Первого сводно-офицерского полка генерал-лейтенант Марков в своей белой папахе, тёмной куртке с погонами, в генеральских брюках, в высоких сапогах. За ним – Тимановский с палкой, трубкой в зубах и флягой коньяку. За ними – Родичев: доктор, казначей и адъютант. Иногда Марков на лошади, но не смотрятся вытянутые в стременах вперёд его длинные ноги и неестественно вертикальная фигура. Скачет в таком виде вдоль строя, кричит: «Вперёд за синей птицей!» – и обязательно присовокупит матерщину.

Отдал лошадь, пошёл пешком рядом с Родичевым, спросил:

   – Не любят меня в полку, а, Гаврилыч?

   – До первого боя, Сергей Леонидович.

   – И я на первый бой ставлю. Побеждать будем. Науку побеждать я во всех видах изучал. Умирать будем потом. В других боях.

За 6 дней не прошли и 100 километров. В Хомутовской Корнилов решил пропустить мимо себя колонну – опытный умный начальник не лезет в грязь и суету каждый день; он чувствует, когда надо напомнить войскам о себе и о правилах строя.

Корнилов – всадник великолепный: небольшой рост, тонкое тело словно было спаяно с прекрасной буланой лошадью – на всём Дону такой красоты не сыскать. А за Корниловым – живописные текинцы. Он сам – рядом с трёхцветным знаменем. Вокруг штаб и некоторые беженцы-политики в колясках: братья Суворины, Н. Львов, Л. Половцев и другие. Корнилов терпел их.

Обоз протянули вперёд, к выходу из станицы, чтобы не мешал строю, и на него-то и напали красные – несколько эскадронов с одним орудием. Орудийного выстрела было достаточно, чтобы поднялась паника. Марков рванулся было наводить порядок, то есть поскакал навстречу выстрелам, но его спокойно остановил Корнилов: «Не спешите, Сергей Леонидович, здесь я командую, – и приказал: Штаб, за мной! Остановить панику. Полковник Миончинский[26]26
  Миончинский Дмитрий Тимофеевич (1889-1918) – дворянин, сын генерала. Георгиевский кавалер. С декабря 1917 года – командир Юнкерской батареи, участвовал в рейде партизанского отряда полковника Чернецова и в «Ледяном походе». С июля 1918 года – командир 1-го лёгкого артиллерийского дивизиона. Убит в декабре 1918 г. у с. Шишкино Ставропольской губернии.


[Закрыть]! Батарею на позицию, картечью огонь!»

Несколько артиллерийских выстрелов – и красных как не бывало. Корнилов похвалил командира батареи подполковника Миончинского за быстроту развёртывания, а тот подвёл ему долговязого парня в чужой юнкерской шинели и казачьей папахе.

   – Разрешите доложить, ваше превосходительство. Мой юнкер Брянцев. Остался в Ростове с больной матерью, а ночью за ним пришли эти... как их...

   – Чекисты, ваше превосходительство. Расстрельная команда. Я выпрыгнул в окно со второго этажа.

   – И прямо к нам в батарею, – рассказал Миончинский. – Стрелял сегодня.

   – Включите в приказ на представление звания, – сказал Корнилов. – Видите, как действуют большевики, – Обернулся к своему штабу. – Террор. Чем больше террора, тем больше победы.

В корниловском полку, которым командовал подполковник Неженцев[27]27
  Неженцев Митрофан Осипович (1886-1918) – сын коллежского асессора. Подполковник, командир 1-го Ударного полка, участник боев в Киеве в октябре 1917 году. В декабре 1917 года привёл в Новочеркасск остатки полка и стал командиром Корниловского Ударного полка.


[Закрыть], служили прапорщик Роман Гуль[28]28
  Гуль Роман Борисович (1896—1986) – рядовым бойцом офицерского Ударного полка участвовал в «Ледяном походе». Эмигрировал в 1919 году. Известен как автор книг о белом движении «Ледяной поход. С Корниловым», мемуарной трилогии «Я унёс Россию. Апология эмиграции» и многих других.


[Закрыть] и его старший брат Сергей. Роман – поэтическая натура 22 лет, верящий в национальное возрождение, начавшееся на Дону во главе с национальным героем Лавром Корниловым, с утра 7 марта был восхищен красотой степи под бесконечным бездонным небом, пропитанным солнцем, и вспоминал стихи.

   – За этим гребнем село Лежанка, – сказал серьёзный старший брат. – Готовься, Рома. Там красные.

– Неужели в такой день? В такую весну? О, весна без конца и без краю – без конца и без краю мечта. Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! И приветствую звоном щита!

   – Вот это верно, – одобрил брат, – щит береги.

За гребнем и небольшой речкой с мостиком – село. Здесь красные ждали корниловцев. На окраине поставили батарею, на дерево посадили наблюдателя. Линькова и Мушкаева попросили помочь неопытным артиллеристам. «Мы ж сами пехотинцы», – отнекивались они, но выборный командир, бывший фельдфебель, резонно возражал: «Офицер должен быть в курсе».

Сидели вдвоём, обсуждая своё неясное положение. По дороге договориться не удалось – боялись друг друга, казаков, корниловцев.

   – Они же сразу побегут, – сказал Мушкаев. – А мы?

   – Должны бы и мы с ними, – осторожно сказал Линьков; он не хотел сообщать спутнику о своём знакомстве с генералом Марковым, на которое, впрочем, не очень надеялся.

   – Бежать бесполезно, – вздохнул Мушкаев. – Кавалерия догонит и на куски изрубит. Вот если сдаться, как офицерам, силой взятым в отряд.

   – Пожалуй... Попробуем...

   – Эй, вы там, – закричал бывший фельдфебель. – Офицерье подходють, а вы разговоры разговариваете.

   – Так наблюдатель же...

   – Он давно вам шапкой машет. Открывайте огонь.

   – Командирам орудий открыть огонь шрапнелью, – прокричал Линьков.

   – А прицел? Трубка? – заволновались.

   – Сами ставьте. Не воевали, что ли?

Едва заметными на разгулявшемся солнце мелькнули молнийки выстрелов. Сигнальщик на дереве энергично замотал головой: не туда!

Высоко в небе мелкими жёлто-белыми мгновенно исчезающими шариками взрывались шрапнели красных – «журавли» на артиллерийском жаргоне. Такие не опасны. Однако сигнал для начала боя прозвучал. Марков быстро проскакал вдоль строя своего полка, призывая идти вперёд и дополняя речь любимыми выражениями.

Подъехал Корнилов со свитой. План боя готов: Марков атакует прямо по дороге через мост, корниловский полк – в обход левого фланга красных. «Пленных не брать, – напомнил генерал. – Чем больше террора, тем больше победы». И поскакал за своим полком.

Марковцы рассыпались в цепи, но шли под пулями спокойно, винтовки на ремне. Огонь красных, бивших издалека, не представлял опасности. Марков шагал впереди. Оглядываются: так ли идут. Рядом Тимановский дымит трубочкой. 2-ю роту Марков направляет в атаку на мост, 3-ю и 1-ю – правее, через реку.

Точно не установить, кто были те первые белые офицеры, организовавшие новый вид атаки на красных. Возможно, и штабс-капитан Згривец из 1-й роты вёл офицеров через речку. Раздвигая камыши, увязая в илистом дне Я оказавшись шагов за 20 до берега, где стояли красные, они выбежали на берег, взяли винтовки наперевес, и красные в панике бежали.

Здесь же рядом Кутепов, по своему обыкновению одетый в бой, как на парад, фуражка на затылке, бородка вперёд, генерал перевёл свою роту через речку и цепью – четыре шага интервал – винтовки наперевес, без выстрела двинулся на врага. Красные бежали в панике, бросая оружие. Рота, которую вёл Марков, бежала по дороге, но кутеповцы её обогнали, чем удивили его.

   – Пленными не заниматься! – крикнул Марков. – Ни минуты задержки. Вперёд.

Добежали до батареи красных. Здесь несколько офицеров стояли с поднятыми руками.

   – Под расстрел их! – кричали офицеры. – Смерть Предателям!

   – Кто командовал батареей? – спросил Марков резко и зло.

   – Я. Капитан Мушкаев.

   – Ты не капитан! Расстрелять!

Подъехал Корнилов.

   – Сергей Леонидович, офицер не может быть расстрелян без суда.

Марков промолчал – он узнал стоящего рядом с капиталом Линькова, смотревшего на него с надеждой. Едва заметно, неодобрительно кивнул и прошёл мимо. Пусть решает суд.

Всё могло решиться мгновенно, без суда. К Корнилову подвели юнкера Брянцева, Сумевшего убежать в Ростове от чекистов. Миончинский доложил о нём Корнилову, хвалил за сегодняшнюю стрельбу.

   – Поздравляю, юнкер, – сказал Корнилов, – вы уже не юнкер. Адъютант, немедленно включите в приказ на присвоение звания.

   – Никого не знаешь из этих? – спросил Брянцева генерал Боровский, указывая на пленных.

Тот скользнул взглядом по бледным испуганным лицам. Несколько задержался, разглядывая Линькова.

   – Никак нет. Не знаю. За мной приходили чекисты, а это – офицеры.

   – Они могут и переодеться, – сказал Боровский.

   – Никак нет. Не знаю.

И всё же, уходя, Брянцев оглянулся и на Линькова смотрел дольше, чем на других пленных.

На площади перед собором расправлялись с солдатами. Их было много, и стрелки вволю натешились. Били почти в упор, потом добивали ещё живых, а самые дотошные ходили по трупам и проверяли.

Деникин с ординарцем верхами проезжали неподалёку. Генерал придержал коня, искоса смотрел на молящих о пощаде, окровавленных, дергающихся в предсмертных судорогах, пытающихся куда-то ползти, настигаемых пулей или штыком... Есть ли среди них кто-то из тех, что пытались его растерзать в Бердичеве? Это не имеет значения – все они такие.

Марков проезжал мимо и не остановился. Только крикнул:

   – Поменьше с ними валандайтесь.

Кто-то из расстрелыциков сказал:

   – А сам что-то не хочет.

О Маркове в этот вечер говорили много: герой боя, первым шёл в атаку, его полк двигался на красных без выстрела, и они в панике бежали. Так надо побеждать в этом походе. Романа Гуля давно привлекала эта странная личность: всегда с нагайкой в руке, с нецензурной прибауткой и, если верхом, то почему-то всегда на неподходящей лошади.

Когда закончился наконец этот слишком длинный день слишком наполненный событиями, такими разными и такими значительными, когда вновь высыпали звёзды над степью, Роман вдруг среди брани, споров, бахвальства, пьяных выкриков неожиданно услышал песню, негромко звучащую где-то за огородами. Он пробрался туда. Возле большого костра сидели марковцы. Что-то ели и пили, но, главное, пели:

 
Цыганский быт и нравы стары,
Как песни те, что мы поем,
Под заунывный звон гитары,
Жизнь прожигая, зря живём...
 

Гитара заунывно подыгрывала.

   – Идите, прапорщик, к нам, – услышал он вдруг голос Маркова. – Нравится песня? Вижу, что нравится.

Романа усадили, дали глотнуть, дали закусить куском курятины.

   – Любим мы эту песню, – сказал Марков, – что-то в ней есть. Походное, что ли.

Под песню и слегка захмелев, Роман решился спросить:

   – Ваше превосходительство...

   – Без превосходительств. Сергей Леонидович. Как вас величать?

   – Роман Борисович.

Под странную цыганскую песню этих молодых, слегка пьяных людей, целый день рисковавших жизнью, убивавших, расстреливавших, не знающих, куда и зачем пойдут они завтра и где застигнет их смерть, возник странный разговор между прапорщиком и генералом. Странность его была в том, что и вопросы, и ответы были туманно неясны, но в то же время оба так понимали друг друга, как не поняли бы в любой самой чётко организованной беседе.

   – Почему так, Сергей Леонидович?

   – Потому что хорошо, Роман. Видел, солнце какое стояло, когда шли цепями? А как шли, ты понял?

   – Без выстрела. Если всегда так будут идти...

   – Всегда.

   – И все погибнут.

   – Да.

   – Но слава останется навеки.

   – Слава останется. Это ты хорошо понял, Роман.

   – Но можно иначе.

   – Нельзя. Так сложилось.

   – И Корнилов?

   – И он.

   – А другие?

   – Других нет. Только мы. И это прекрасно. И песня хорошая:

 
Цыганский быт и нравы стары...
 

   – А там на площади?

   – Об этом, Роман, не говорят под песню.

Однако пели не везде. Когда прапорщик Пауль из Марковского полка шёл на квартиру, его остановили двое поручиков.

   – Господин прапорщик, просим вас помочь. В этом доме большевик. Надо его взять.

Грозно постучали. Открыли сразу с испуганными лицами и трусливыми заявлениями о том, что ничего не знают. Обошли дом, заглянули в шкафы, под кровати. Обнаружили большевика в дальней комнате, забившегося под кровать. Пауль достал наган, заставил вылезти. Едва тот показался, держа в руке массивный старинный кинжал, как один из поручиков выстрелил ему в голову. Большевик уже не шевелился, но поручик выстрелил ещё раз.

Остальную часть пути прапорщик Пауль шёл, не напевая цыганские песни, а задумавшись о происходящем.

Роман Гуль в это время спешил на квартиру, где его ждал брат. Пришлось переходить пути за станцией. Там снова что-то кричали офицеры. Он столкнулся с поручиком Корнеевым. Тот – с винтовкой наперевес, перед ним – молодой солдат в рваной гимнастёрке. Пленный. Просит пощады:

   – Пожалейте, дяденька! Помилуйте!

   – А... Твою мать! Куда тебе – в живот, в грудь? Говори! – злобно кричит Корнеев.

   – Пожалейте, дяденька!

Злобно хрипя, словно дрова рубит, поручик ударил ^пленного в грудь, в живот, опять в грудь. Упал исколотый «...штыком пленный и ещё долго стонал, всё тише и тише. Поймали ещё одного. Конечно, тот тоже просил пощада!.. но в ответ лишь зверские крики:

   – Беги... твою мать!

Пленный бежать отказывался, хватался за ствол винтовки, понимая, что значит это «беги».

   – Беги, а то заколю!

Инстинктивно пленный отскочил в сторону и побежал, оглядываясь, дико крича. Может, удастся убежать в вечерней темноте. Но стреляли чуть ли не из десяти винтовок. Наконец он упал, попробовал встать, опять упал, пополз.

   – Уйдёт! – крикнул кто-то.

   – Я раненый, – вскричал пленный.

Поручик Корнеев догнал его и выстрелил в голову, из которой что-то разлетелось в разные стороны.

   – Что такой весёлый пришёл? – иронически спросил Сергей.

   – Песни пел с Марковым.

   – О-о! Он песни поёт? Какие же?

   – Цыганские.

   – Это интересно. Это его как-то даже объясняет.

   – Как объясняет?

   – Я присматриваюсь к нему: генштабист, молодой генерал, интересный мужчина, а здесь вдруг в какой-то куртке, мат на каждом слове, на лошади сидит как новобранец. И всё это нарочно. А тут, оказывается, нечто цыганское.

   – Не понимаю. Он же не цыган.

   – Конечно, нет, но здесь свобода от всего, кроме того, что тебе нравится. А нравится ему скакать, стрелять, командовать, рисковать жизнью.

   – Некоторые ещё любят убивать безоружных пленных.

   – Марков, по-моему, этого старается избегать.

Перед сном ещё говорили о сомнительном будущем. Куда поведёт Корнилов.

   – Конечно, на Екатеринодар, – утверждал Сергей. – Только загвоздочка – там теперь красные бушуют. Вполне могут взять власть. Как в Ростове. И выйдет: откуда ушли – туда и пришли.

Истинный вождь армии знает, что предлагаемые им решения верны, и с помощниками советуется чаще всего для того, чтобы его больше уважали. Вождь, только что победивший в сражении, абсолютно уверен в себе и принимает решения, ни с кем не советуясь. Генералу Маркову ночью передали приказ:

«Сводно-офицерский полк с 1-й батареей следует в юго-восточном направлении на село Белая Глина, в арьергарде за конным отрядом Глазенапа[29]29
  Глазенап Пётр-Владимир-Василий Владимирович (1882-1951) – из дворян Лифляндской губернии, сын офицера, полковник. Командир особого Ударного отряда своего имени. В Добровольческой армии – командир кавалерийского дивизиона, начальник 1-й отдельной Кубанской казачьей бригады и 4-й дивизии. В1918 году – ставропольский военный губернатор. С марта 1919 года – начальник Сводно-Горской конной дивизии, занимал другие должности. Формировал, а затем командовал 3-й Русской Армией в Польше, участвовал в формировании Русского легиона в Венгрии. Умер в Мюнхене.


[Закрыть]. Начало движения 8 марта 8.00».

Маркову не надо объяснять, почему в арьергарде: обмануть противника, будто идём на юг, на Ставрополь, а потом вдруг повернуть на Екатеринодар, и марковцы впереди!

Вышли точно. Дорога сухая, идти легко. Когда генерал скачет вдоль колонны, «бегут ноги». Но 4-я рота...

   – Что за строй? – закричал Марков, размахивая нагайкой.

Рота хором:

   – Справа по три, ваше высокопревосходительство!

   – Почему? Кто разрешил нарушать устав? Я вам покажу! Пехота, а справа по три!.. Я вам...

Затем вдруг взмахнул плёткой и поскакал дальше. Понял: почти вся рота из Ударного дивизиона кавалерийской дивизии, вот и не хочет расставаться с конной традицией.

В 3-й роте с недоумением узнал капитана, которого накануне хотел расстрелять. Тот шёл в строю, но с погонами поручика. Генерал догнал Кутепова:

   – Александр Павлович! Что это за офицер в строю?

   – Из вчерашних пленных, Сергей Леонидович. Они предстали перед полевым судом, и их простили. Некоторых снизили в звании.

   – Вы согласны с решением?

   – Я не был членом суда.

   – А если бы?

Кутепов мрачно покачал головой.

Хотелось, чтобы следующий вопрос прозвучал как можно равнодушнее:

   – Всех офицеров простили?

   – Всех, Сергей Леонидович. Мне ещё одного поручика подсунули. Есть такой Линьков. Впереди идёт с той стороны. Не верю им. Пусть в бою себя покажут.

   – Допросить хочу обоих. Может быть, что-нибудь новое прояснится в обстановке... и в них: пусть скажут всё, что знают. Скроют, солгут – им конец.

На привале Марков вызвал Мушкаева и Линькова. Михаилу слегка кивнул, сказал: «Помню, встречались, но в другое время». Усадил обоих на камни, сам похаживал, помахивая нагайкой. За его спиной раскинулась степь, чёрный блеск оттаявшей земли, местами сверкающие зеленя, горизонт в туманном мареве, блёклое зеленоватое небо, недосягаемо высокое, равнодушно молчащее.

Начал с Мушкаева.

   – Я служил у Сиверса. Знаете? Латыш. «Окопную правду» редактировал. Я попал к нему не по своей воле...

   – Отставить! Суд был вчера. Дело.

   – Сиверс назначен командующим Юго-Восточным фронтом. Его задача: наступать по железнодорожным линиям Ростов—Степная—Тихорецкая—Ставрополь. Состав – до 30 тысяч – бывшие солдаты и добровольцы рабочие. Но это на бумаге, на самом деле – награбят и разбегаются. Сам Сиверс – фанатик. Пытается навести порядок. Расстрелы каждый день.

   – Бронепоезда?

   – Несколько. Три или четыре. Действуют от Ростова и от Тихорецкой. А в Тихорецкой – хорунжий Автономов. Его выбрали командующим Юго-Восточной революционной армии. У него солдаты и часть казаков. Тысяч 20. Он Наступает на Екатеринодар, поскольку съезд в Армавире Объявил Кубанскую раду незаконной. Ваши... то есть наши войска могли бы ударить ему в тыл.

   – Что можете добавить, Линьков?

   – Вполне логичный план. Договориться с добровольцами, защищающими Екатеринодар, и нанести одновременно удар с фронта и тыла. Наверное, связь уже установлена...

   – Отставить, Линьков. Мы с вами сейчас поговорим.

Марков отпустил Мушкаева, сел рядом с Линьковым, сказал:

   – Я помню ваши действия в Бердичеве, помню ваши предложения стать красным генералом. А как теперь?

   – Совершенно искренне, Сергей Леонидович, после разгона Учредительного собрания искал случая перейти в Добровольческую армию. Ведь Корнилов – республиканец.

   – Долго искали случая.

   – Служил в отряде при военно-революционном комитете в Ростове, и нас двоих послали навстречу Дербеневскому полку. Я боялся Мушкаева, а он меня. Вот и попали оба. Я хочу что-нибудь сделать для нашей Добровольческой армии, как-то проявить себя. Вот связь с Екатеринодаром. Пошлите меня с людьми.

   – Обратно к своим?

   – Теперь мне обратно хода нет.

Трубы затрубили «сбор». Марш продолжался.

   – Подумаем, – сказал Марков.

Линьков поспешил занять своё место в строю. Теперь главным своим делом он считал немедленное убийство Брянцева, который рано или поздно его вспомнит. И Кутепов – зверь. Командовал карателями в феврале в Петрограде, расстреливая революционных солдат и рабочих. Да и Марков мягко стелет. Хочет поймать на чём-то...

Степь сухая – можно сойти с дороги и идти в стороне одному. Сколько веков шагают по этой прекрасной степи солдаты. Сражаются, побеждают, гибнут. Уже триста лет, как здесь южная оконечность Великой империи. Профессор Академии Генштаба Марков писал в своей книге:

«При изучении Кавказа было бы ненормально представить нашу борьбу на этом театре оборонительной. Как вся история войн на кавказской окраине, так и оценка сил наших соседей Турции и Персии – всё говорит за необходимость наступательного образа действий, и только с этой точки зрения и следует изучать Кавказский теamp. Конечно, стратегические соображения, выросшие на современной оценке политической обстановки, сил и средств своей страны и противников, не могут и не должны оставаться неизменными, но следует твёрдо усвоить, что, приступая к исследованию любого театра, надо прежде всего сказать, с какой целью это делается и какой образ действий в данное время в изучаемым районе наиболее вероятен и возможен».

Неплохо писал профессор. Заиграли в сердце воспоминания молодости, величественно разноцветные генштабистские карты с нанесёнными на века гениальными стрелами ударов, прочерченными Петром Великим, Суворовым, Наполеоном. Представилась Маркову и карта С красными овалами частей противника на севере у Ростова, на западе у Тихорецкой, с благородной пронзающей синей стрелой Добрармии. Не дойдя до Белой Глины, свернула на запад. Здесь в станицах казаки принимают хорошо. Можно наступать и проткнуть красный овал у Тихорецкой и идти к Екатеринодару, где тоже стоят настороже «синие стрелочки».

Однако здесь не генштабтстская карта, а степь, освещённая кровавым закатом. Рвутся красные овалы и со всех сторон обступают неясными пятнами. Размывается синяя линия у Екатеринодара – неизвестно, что там происходит.

Вечером подъехал Деникин и сказал, что главное сейчас – пересечь железную дорогу севернее Тихорецкой и двинуться на Екатеринодар.

   – Что-нибудь слышно оттуда? – спросил Марков.