355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Сосюра » Третья рота » Текст книги (страница 15)
Третья рота
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 21:58

Текст книги "Третья рота"


Автор книги: Владимир Сосюра



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

ХLVIII

Организовался союз пролетарских писателей «Гарт»[42]42
  «Гарт» («Закалка») – товарищество пролетарских писателей Украины (1923–1925), членами которого были В. Блакитный, П. Тычина, И. Микитенко и др.


[Закрыть]
. Его организатором, идейным руководителем и вдохновителем был т. Блакитный, или Эллан. Мы пришли в «Гарт». Йогансен[43]43
  Йогансен Михаил (Майк) Гервасиевич (1895–1937) – известный украинский поэт. Погиб в годы сталинских репрессий.


[Закрыть]
, Хвылевой, Полищук и ещё многие.

Мы называли себя преемниками классической литературы, собственно, так оно и было на деле. Я, например, никак не мог примириться с буржуазной теорией отмирания поэзии, которая тогда разлагалась, но разлагалась не поэзия вообще, а поэзия разгромленной (у нас) буржуазии, когда были у нас разные течения: футуристы (слово-звук), имажинисты (слово-образ), акмеисты (слово-плоть), ничевоки (слово-тень) и проч., не говоря уже о символистах (слово-символ) и декадентах разных мастей. Полное разложение на атомы.

Теория отмирания поэзии была змеиным жалом побеждённого врага, который хотел отравить молодое и неокрепшее сознание победителей.

Я считал, что мы должны продолжать традиции классической литературы, вести её на новые, на свои вершины, и продолжать творчески, по-своему.

Коряк написал статью «Со стрех вода каплет» и прочёл её нам на собрании «Гарта».

В статье говорилось, что наши молодые писатели должны писать так же просто, как Пушкин, Толстой, Гоголь.

Все выступающие в обсуждении хвалили статью. Я тоже выступил и сказал:

– Товарищ Коряк калечит молодых начинающих. Писать так, как Толстой, Пушкин и Гоголь, невозможно, а быть их эпигонами – не выход, это смерть для пролетарской литературы. Учиться у классиков необходимо, но учиться надо творчески и не у одного, а у многих классиков, и не только украинских и русских, но и зарубежных. Только через сложный лабиринт творческих исканий в борьбе с шаблоном у других и у себя можно прийти к индивидуальной простоте. Так надо учить молодёжь, а не толкать её на бесплодное эпигонство.

Когда я говорил, товарищ Коряк грустно сник. Мне было его очень жаль, но мыслей его не было жалко.

В заключительном слове Коряк сказал:

– Все, кто выступал здесь, были неискренни. Один только Сосюра сказал мне правду.

Ещё перед «Гартом» был организован союз сельских писателей «Плуг» т. Пилипенко Сергеем Владимировичем – высоким, спокойным черноусым красавцем с благородным, словно высеченным из мрамора, лицом, бывшим офицером царской армии и чудесным большевиком-украинцем, в ком гармонично сочеталось социальное и национальное. Это был настоящий, преданный делу Ленина, как и Блакитный, интернационалист в лучшем понимании этого слова.

Я по складу своей души был скитальцем и переходил то из «Плуга» в «Гарт», то – наоборот. Качался словно маятник между ними, потому что любил и плужан, и гартовцев.

Лицо Сергея Владимировича напоминало мне ещё старинные украинские фрески. Я очень любил его и смотрел на него как на отца. Так же я любил и голубоглазого, со смелым, вдохновенным взором Эллана, образцового коммуниста, но смотрел на него как на старшего брата.

И Пилипенко и Эллан очень любили молодёжь, и молодёжь любила их.

Пилипенко мы все нежно называли «папаша» и бессовестно злоупотребляли его добротой – опустошали его портсигар.

Он, бледный и прекрасный, стоял перед нами, и мы были готовы идти за ним в огонь и в воду, так же как и за Блакитным, который поражал меня высокой интеллектуальностью. Пилипенко был более народный, и потому союз «Плуг» с его литкружками приобрёл такие массовые формы, что это кое-кого встревожило (меня удивляет – почему?), и т. Пилипенко стали обвинять в массовизме.

Никогда «Плуг» не подменял партию, как кое-кто думал. Это было широкое, светлое движение украинской молодёжи к культуре, и неправильно поступили, преждевременно ликвидировав «Плуг».

Надо было дать ему вызреть в прекрасный плод культурной революции на Украине, которая тогда приобретала грандиозный размах.

То же самое можно сказать и о «Гарте», и о «Ваплите»[44]44
  «Ваплите» – вольная академия пролетарской литературы – литературная организация на Украине (1925–1928). В неё входили многие впоследствии известные украинские прозаики и поэты, силами которых было издано пять номеров журналов «Ваплите», один альманах «Ваплите» и «Ваплите, тетрадь первая».


[Закрыть]
, хотя «Гарт» имел меньшие формы и в своём развитии встречался ещё с инерцией бесконечной русификации среди украинских рабочих, а вот «Плугу» была открыта «зелёная» улица в сердца украинской молодёжи.

«Ваплите» – вольная академия пролетарской литературы, в которой я тоже состоял, но всего один год, была ещё более узкая – по сути, это была кастовая организация, куда принимали только «аристократов», избранных от литературы. Как-то я дал М. Кулишу[45]45
  Кулиш Николай Гурович (1892–1937) – украинский писатель-драматург.


[Закрыть]
новый сборник своих стихов для публикации в издательстве «Ваплите».

Сборник получил более пяти рецензий, и всё безрезультатно.

В этом сборнике было стихотворение «Неоклассикам»[46]46
  «Неоклассики» – литературная группа на Украине, объединявшая писателей и литературоведов (М. Рыльский, М. Зеров, М. Драй-Хмара и др.), пропагандировавших традиции античности, ренессанса и классицизма. Многие писатели этой группы погибли в годы сталинских репрессий.


[Закрыть]
, и Хвылевой с Кулишом хотели, чтобы я изъял это стихотворение из сборника, но я не соглашался.

Однажды я спросил т. Кулиша, сколько ещё рецензий надо моему сборнику.

Кулиш ответил с усмешкой:

– Да, наверное, ещё рецензий десять.

Возмутившись, я сказал:

– Вы мне напоминаете петлюровского старшину.

А потом подал заявление о выходе из «Ваплите» и перешёл в ВУСППУ[47]47
  ВУСПП – Всеукраинский Союз пролетарских писателей – литературная организация, существовавшая в 1927–1932 гг. В её состав входили И. Микитенко, Иван Ле, В. Сосюра, А. Корнейчук и др.


[Закрыть]
, созданный для борьбы с «Плугом», «Ваплите», а позже с «Литфронтом»[48]48
  «Литфронт» – очевидно, «Пролитфронт» – литературная организация, основанная в 1930 г. Н. Хвылевым и бывшими членами «Ваплите». Позже эта организация влилась в состав ВУСПП.


[Закрыть]
, «Новой генерацией»[49]49
  «Новая генерация» – литературная организация украинских футуристов, увлекавшихся поисками новых форм в пролетарском искусстве. Существовала в Харькове в 1924–1931 гг. (М. Семенко, Г. Шкурупий, А. Полторацкий и др.).


[Закрыть]
, «Авангардом»[50]50
  «Авангард» – литературная группа в Харькове (1925–1929), которая декларировала тесную связь литературы и искусства с «эпохой индустриализма», проявляя иногда пренебрежение к реалистическим течениям и прогрессивным традициям национальной культуры.


[Закрыть]
, и т. д.

Ещё о «Молодняке»[51]51
  «Молодняк» – литературная организация комсомольских писателей Украины (1926–1932), в которую входили молодёжные группы «Плуга» и «Гарта». Организация издавала журнал «Молодняк».


[Закрыть]
, комсомольской организации молодых писателей, во главе которой стоял Павло Усенко[52]52
  Усенко Павел Матвеевич (1902–1975) – украинский поэт.


[Закрыть]
, сухолицый юноша с острыми глазами и размашистой походкой.

Размашистую походку он приобрёл, когда возглавил «Молодняк».

Я любил «Молодняк» как своё продолжение. Но мне не нравилось, что молодняковцы противопоставляли себя старшим писателям, а себя (в своём кругу) считали едва ли не гениями.

Тогда же меня поразил в сердце своим стихотворением С. К.[53]53
  С. К. – криптоним употреблён по этическим соображениям.


[Закрыть]
из которого помню лишь четыре строчки:

 
Зростав на ліриці Сосюри.
Де Гёте, Шіллер, де Байрон?..
Чи стану понад дужі мури,
Яким просте ім’я – шаблон!..
 

Да, С.! Ты не стал «выше крепких стен», а так и остался, как поэт, моим эпигоном.

Конечно, Павло Усенко, хотя и любил я его как поэта, и первым приветствовал как поэта, посвятив ему стихотворение, когда он ещё жил в Полтаве, «Гениев сегодня жду», конечно, Павлуша благословлял такие вот удары в моё сердце, открытое всем ветрам революции.

Это сродни статье Якова Савченко «Мёртвое и живое в украинской поэзии», в которой он хотел расправиться со мной, как когда-то с Чупринкой, и причислить меня к мёртвым, а такую эротическую поэтессу, как Раиса Троянкер, к живым.

Позже, когда он и я были на встрече с русскими поэтами в Москве, Савченко спросил меня:

– Ты не сердишься?

– Нет.

– Это культурно.

А с чего бы мне сердиться на него, если он сам себя высек.

Как-то критик Меженко сказал мне:

– Я считаю всех поэтов дегенератами, кроме Тычины.

Я ответил ему:

– Я считаю дегенератами всех критиков, кроме Коряка.

Вообще-то, когда я сердит, я бываю остёр на язык и на перо.

Но надо возвращаться в прошлое.

В Артемовке студенческий вечер. Меня всё подкармливала пирожками одна из распорядительниц – беленькая, с льняными волосами, светлоглазая девушка в трофейной врангелевской шинели. Звали её Верой[54]54
  Вера – Берзина Вера Касперовна, первая жена В. Н. Сосюры, которой поэт посвятил поэму «Рабфаковка».


[Закрыть]
.

Она почему-то строго и задумчиво-нежно всё смотрела на меня.

Я назначил ей свидание, она охотно дала согласие.

Кладбище. Солнце. Птичьи голоса… Жизнь, молодость и любовь, а под нами – царство мёртвых, мир мёртвых.

Я нежно взял в ладони золотую от солнца Верину голову, и она, слабо сопротивляясь, повернула своё лицо к моим губам.

– Ты любишь по-рабочему… Быстро!

Почему она думала, что все рабочие нахалы, не знаю.

Но ведь действительно было нахальством с моей стороны просто так, без всякой психологической подготовки, как говорили тогда заправские донжуаны, взять и поцеловать её.

Я сказал, что я вовсе не такой шустрый, как она думает, что я не циник, а сделал это, потому что не мог иначе, потому что полюбил её славную улыбку, льняные волосы и всю её, такую ладную.

Она рассказала о себе, что была политруком эскадрона, принимала участие в штурме Перекопа, а до этого – в подавлении кулацкого восстания на Харьковщине. Окончила в Москве Свердловский Комуниверситет и преподаёт политэкономию в Харьковской губпартшколе, хозяйственно связанной с Артёмовной.

Когда она всё это мне рассказывала, вдруг буквально на расстоянии шага от нас два человека быстро и молча стали копать могилу…

И я подумал: «Наверное, и счастье наше ляжет в могилу».

Так оно потом и случилось.

ХLIX

Из-за недостаточной общеобразовательной подготовки я по собственному желанию перешёл из Комуниверситета на рабфак института народного образования.

Перед этим я женился на Вере.

Она всё писала мне записки и незаметно клала под мою подушку, когда приходила к нам в комнату студенческого общежития. Записки эти я читал, Вера казалась мне какой-то странной, я прогонял её, а она не сердилась и по-прежнему приходила. Мне понравилась её настойчивость, и я сказал ей:

– Идём в загс.

Она счастливо зарделась, и всю дорогу, пока мы шли в загс, её лицо алело, как роза, когда закатное солнце целует её своими багряными губами…

На рабфак я поступил на 1-й триместр, чтобы быть вместе с женой, которую тоже приняли на 1-й триместр.

Ректором института был товарищ Стрельбицкий, светлая память о котором неугасимо горит в моём сердце. Это был, если можно так сказать, светлый большевик. Чуткий и сердечный человек с большой буквы.

И вот началась учёба. Лектор по химии, товарищ Финкельштейн, стал нас знакомить с химическими элементами – кислородом, водородом, азотом и т. д.

Он говорит:

– Кислород.

А я с задней парты:

– Оксигениум.

Он:

– Водород.

Я:

– Гидрогениум.

Он:

– Азот.

Я:

– Нитрогениум.

Тогда Финкельштейн (кстати, мне не понравились его слова, что всё в природе построено без всякого участия разума. Откуда же тогда гениальное определение Маркса «Материя думает!»), тогда Финкельштейн говорит:

– А кто там из вас такой умный? Сосюра?

Я встал.

– Идите в третий триместр.

– А жена?

– И жена пусть идёт. Вы ей поможете.

И вот я на третьем триместре рабфака ХИНО[55]55
  ХИНО – Харьковский институт народного образования.


[Закрыть]
.

В класс входит преподаватель украинской литературы т. Ерофеев. Кстати, тогда вышла хрестоматия по украинской литературе профессора Плевако[56]56
  Плевако Николай Антонович (1890–1941) – литературовед и библиограф, составитель двухтомной «Хрестоматии новой украинской литературы», в которой помещены биографии 75 писателей с библиографией.


[Закрыть]
и студенты-основники по всей Украине изучали меня, а я учился на рабфаке.

Интересно?

Такие казусы могли быть только при диктатуре пролетариата.

Ерофеев стал по списку знакомиться с рабфаковцами. Когда он дошёл до моей фамилии, я встал.

– Сидите, сидите!

Я сел.

– Вы не родственник того Сосюры, который пишет стихи?

– Нет, это – я.

– Может, вы его брат?

– Да нет же! Это – я!

После этого профессор Ерофеев в конце лекции часто спрашивал меня:

– Ну что? Верно я говорил?

Мне это казалось смешным. И заставило меня задуматься. Рабфак по сути повторял то, что было мне известно ещё по агрономической школе. Программа школы была даже шире и глубже.

Идти на основной курс, как мне предлагал тов. Йогансен, преподававший в институте?

Но ведь литературу я знал, пожалуй, лучше иного преподавателя.

Я с двенадцати лет был уже знаком не только с русской классической литературой (с украинской я познакомился позже, во время гражданской войны, и особенно после её окончания), но и с мировой (благодаря русским переводам).

Так что мне почти нечего было делать и на основном.

К примеру, разве преподавали там такое: на поэме Пушкина сказалось большое влияние французского «Слова о полку Игореве» – «Песни о Роланде».

Портрет Петра списан буквально с портрета короля Филиппа: «Глаза сияют, лик прекрасен…», и т. д.

Или: франки мавров «рубят, колют, режут!!!».

И у Пушкина: «швед, русский колет, рубит, режет».

Так что мне нечего было делать ни на рабфаке, ни на основном.

И я, бросив учёбу, стал просто поэтом. Правда, в моих партийных документах записано, что я имею незаконченное среднее образование, ведь у меня нет диплома о высшем. Но мой диплом – три тома избранных стихов. Это не нескромность, а обида на наших партийных бюрократов, которых я терпеть не могу, как и всяких чинуш, которые потеряли свою человеческую душу в разных «согласовать», «углубить», «провернуть», «протереть с песочком» и т. д.

Шли годы.

У меня уже было два сына, Олег и Коля. Почему-то я сильно любил Колю, похожего на меня, с глубоким, полным какого-то сладостного блеска взглядом тёмных глаз, в которых тонул мой взгляд, и чем дольше я смотрел в глубину его глаз, тем больше любил его. Олега я тоже любил. Но не так сильно.

Вера была уже студенткой агробиологического факультета ИНО.

Я делал всё, чтобы она получила образование, а она, как все мелкобуржуазные натуры (оказалось, что она не крестьянка, как говорила мне, партии, и её за это исключили из партийных рядов), была лишена чувства благодарности.

Как-то она высокомерно сказала мне:

– Ты лентяй и некультурный.

Я спросил её:

– А что такое шваповская оболочка?

Она, биологичка, не смогла мне ответить. Между прочим, мы ещё в агрошколе изучали физиологию, гистологию, эмбриологию и т. д.

И вот началась, как последствие разрухи, которую нам оставили войны и революция, безработица.

Мы идём с Верой по площади Тевелева[57]57
  Тевелев Моисей Соломонович (1890–1918) – участник борьбы за советскую власть на Украине. Расстрелян немецкими оккупантами.


[Закрыть]
, и на витрине она увидела красивую кофточку.

– Купи мне эту кофточку!

Я:

– А вон видишь, дядьки хлеба просят?

Она:

– А… ты меня не любишь!

Ясно.

Я одевал её хорошо, и особой нужды в новых кофточках у неё не было.

Одним словом, бывшая сверддовка и политрук эскадрона стала обыкновенной мещанкой.

Даже её сестра, которая жила в Москве и училась на инженера, писала ей, что «у тебя миросозерцание сузилось до размеров булавочной головки».

И я решил оставить Веру, когда она кончит ИНО.

А сыны, сыны?!

Как же я забыл о сынах, особенно о Коле?..

Не знаю, какой-то горячий туман бросил во тьму мою душу, ведь не только за это я решил оставить Веру. И не за то, что она скрыла своё социальное происхождение.

Последним поводом к разводу было следующее.

Как-то я Вере сказал (мы уже несколько лет жили в новом доме писателей «Слово»[58]58
  «Слово» – кооперативный дом писателей в Харькове.


[Закрыть]
):

– Вера! Когда ты кончишь ИНО и будешь работать, ты будешь мне помогать хоть ежемесячным взносом квартплаты?

– Нет. Я своё жалованье буду посылать матери.

Мне было трудно материально. Я бился как рыба об лёд, чтобы помочь Вере учиться. Сам же я не учился, и возможно, из-за неё, потому что вдвоём нам было трудно учиться (был уже тогда Олег) по материальным соображениям. И не это ли было основной причиной, что я бросил учиться. Ведь я всё же немного завидовал Вере, у неё будет высшее образование, а у меня – нет. Хотя товарищ Икс говорил, что знания у меня «профессорские», но они неорганизованны… А организацию знаний, систематизацию их даёт только высшее образование, и это я признаю теперь, ведь у меня есть провалы и в математике (я не учил ни тригонометрии, ни логики, ни алгебры), не говоря уже о высшей математике и астрономии. В естественных науках я подкован неплохо. Но это же не всё. И мне часто снились сны, что я студент то партуниверситета, то просто университета, и это вечно терзало и теперь терзает меня, как бы я ни хвастался перед этим (в романе), что у меня блестящее литературное самообразование.

Так что литературной молодёжи я всем сердцем рекомендую учиться, учиться и учиться. Я на всё смотрел как поэт: на книги, на людей, которых учился читать как книги, на жизнь со всеми её сложностями, на искусство и науку… Всё это было для меня средством, а цель – поэзия и чтоб эта поэзия служила нашему народу, который одевает нас, кормит нас, воспитывает, как добрый отец. Как же не любить его, не молиться на него, как когда-то я молился богу!

Я вечный ученик народа и горжусь этим.

Хотя это не значит, что я «вечный студент».

Как коммунист, борясь за линию партии в жизни (я знаю, что линия партии – линия трудового народа и если бы партия в своей борьбе за коммунизм не придерживалась на основе марксизма-ленинизма линии народа, она не была бы коммунистической партией), я знаю, что мы не только ученики, но и учителя народа.

Но я никак не могу представить себя учителем, ведь я сын народа. А разве сын может учить отца? У отца (а это многомиллионный отец) больше голов и опыта!

Я не могу и не хочу идти впереди народа, я хочу идти за ним, слиться с ним и смотрю на него не сверху вниз, как кое-кто, и не снизу вверх, как кое-кто, а просто в глаза, как смотрел отцу своему, которого любил так, как теперь люблю народ. Но это уже философия.

Вернусь к себе, молодому, смуглому, с душой нараспашку и нежному до слёз в своей любви к людям, к природе моей золотой Донетчины и вообще Украине.

Правда, эта нежность не мешала мне иногда становиться тем сельским хлопцем, который дрался с лисичанами из-за девчат, и ещё потому, что лисичане дразнили нас: «Хохол-Мазепа!» (Ну, это было от «разделяй и властвуй…».)

Расскажу ещё об одном литературно-мордобойном случае.

Произошло это в комнате редакции «Червоный шлях», что размещалась в здании ВУЦВИКа.

Я зашёл в редакцию за гонораром, но гонорар не выдавали, а перед этим я отравился бананами и чувствовал себя так, как при холере. Это – психологическая подготовка.

Ну и ещё я купил меховую доху, которая тоже – элемент психологической подготовки.

В редакции были Иван Днепровский[59]59
  Днепровский Иван Данилович (настоящая фамилия – Шевченко; 1895–1934) – украинский писатель.


[Закрыть]
, Панч, Тычина, Наталья Забила и её второй муж поэт Шмыгельский.

Тогда вышел новый сборник стихотворений Полищука «Громохкий слід», Забила и Шмыгельский были в восторге от «Громохкого сліда» и говорили, что книга гениальная.

Я сказал, что она гениально издана, но внутри у неё г…

Шмыгельский и Забила напали на меня, мол, я ничего не смыслю в поэзии, и т. д. Я сказал, что их интеллигентское мнение для народа не характерно.

Тогда Забила:

– Если ты хочешь знать, так в партии тебя держат потому, что ты поэт, а так давно уже надо вышвырнуть из партии.

Я не знал, что она была беременна на третьем месяце, и крикнул:

– Ах ты, беспартийная идиотка!

Она тут же, как рассвирепевшая кошка, кинулась на меня и стала бить по лицу. А её муж, Шмыгельский, вместо того чтобы схватить Наталью за руки, схватил за руки меня, чтобы я не смог оказать сопротивление.

В борьбе оторвался рукав моей новой дохи.

Представляете?

Отравился бананами, не дают гонорара, да ещё и бьют по морде.

Хотя, признаюсь, мне было не столько больно, сколько приятно, ведь меня бьёт женщина, в которую я ещё и тогда был влюблён.

Но при чём тут её муж?

Отведя душу, вся красная и запыхавшаяся, Наталья выбежала из комнаты.

Тогда Днепровский, прекрасный психолог, спокойно подошёл к двери и накинул крючок. Словно знал, что произойдёт дальше.

А Шмыгельский смотрит на меня и смеётся.

Я со словами «муж и жена – одна сатана» подошёл к нему да как врежу по физиономии справа.

Он тоже заехал мне так, что я полетел на стол, стол на стул, а стул на Тычину, который сидел в уголке, закрыв лицо руками, и лукаво и внимательно смотрел сквозь раздвинутые пальцы на нас.

Я подумал: «Прямая линия самая короткая», – и начал бить Шмыгельского прямым ударом в висок у правого глаза. Только это делалось куда быстрее, чем я пишу. Шмыгельский так больше и не смог достать меня своим железным кулаком.

Таким я был быстрым и злым.

Словом, от моих прямых ударов, и всё в одну точку, Антона отбрасывало на шкаф, а шкаф швырял его на меня, и я стал ощущать, что бью уже не по лицу, а по мокрой и скользкой подушке, которая росла и вспухала у меня на глазах. Антон начал уже безвольно клонить голову, и в этот миг кто-то быстро, лихорадочно забарабанил в дверь.

Вбегает Йогансен.

– Что? Сосюру бьют?

– Нет, – сказали ему, – наоборот…

Из-за того, что мне не дали додраться, я сел на диван и расплакался.

Откуда-то появился Хвылевой, гладит меня по голове и приговаривает:

– Не плачь, Володя, не плачь!

Панч сказал:

– Ты, Володя, пошёл не по своей специальности. Тебе бы боксёром быть.

На следующий день в коридоре той же редакции Шмыгельский сказал мне:

– А ты, Володя, здорово дерёшься. У меня до сих пор голова гудит…

Может, это во мне что-то первобытное, глубоко затаённое, и взрывается, когда я очень рассержусь, и особенно тогда, когда бываю прав? Откуда тогда и силы берутся. Я словно смотрю на себя со стороны и прихожу в изумление от самого себя, восторгаюсь собой.

Так бывает в минуты вдохновения, когда после того, как напишешь, сам не веришь, что это ты написал.

Вернусь ещё к одному мордобою, о котором забыл рассказать.

Простите меня, дорогие читатели! Пишу я это не для того, чтобы советовать вам решать все свои споры кулаками, но сейчас речь пойдёт о хулиганах, которых я ненавидел и ненавижу всеми фибрами своей души.

Это было ещё в 1922 году, когда я был студентом Артемовки.

В кинотеатре шла американская картина «Синабар», в которой рекламировался бокс, собственно, не бокс, а самый настоящий зверский мордобой. Места тогда не нумеровались, и кто какое место захватил, там и сидел.

Вера была беременна, а толпа так надавила, что прижала меня с женой к двери. Я закрыл собой Веру и ухватился рукой за угол двери, сдерживая людей, чтоб жене не раздавили живот.

Толпа навалилась на мою напрягшуюся руку, да ещё против сгиба, у меня даже мелькнула мысль – рука сломается, но она лишь пружинисто выгнулась и выдержала натиск людей. Наконец пробка рассосалась, и мы с Верой побежали к моряку-инвалиду на деревяшке, который стоял у края ряда стульев, где захватил четыре места. Три были пустыми, а у четвёртого стоял он сам, закрывая нам проход.

Я спросил его, почему он один захватил столько мест. Не будет же он сидеть на четырёх стульях.

– Это для товарищей.

Я (отодвигая моряка в сторону):

– Места не нумерованы. Садись, Вера!

Несколько молодчиков сзади начали ругать меня, и особенно один, тощий, с нахальной рожей, в матросской полосатой тельняшке. Видно было, что никакой он не матрос, а тельняшку нацепил для форса и устрашения «фрайеров».

Он грязно обругал меня, послав к одной матери…

Я ему ответил тем же и ещё добавил:

– Бандит!

– Он его назвал бандитом… Он его назвал бандитом, – зашумели его преданные поклонники, среди которых он, видимо, был атаманом.

Между прочим, в лагерях ЧОНа, купаясь в Донце под Чугуевом, я раскроил себе указательный палец правой руки о разбитую бутылку. И правая рука тогда висела у меня на перевязи.

И вот передо мной выросла длинная верста с маленькой змеиной головкой и целится кулаком в лицо, хотя и видит, что драться я могу только левой рукой – против его двух длиннющих жердей.

Он размахнулся из-за спинки стула, но я внимательно следил за ним и вовремя уклонился от удара, который сплющил бы меня в блин, и страшный кулак по косой, сверху вниз, пролетел мимо моего носа.

Хулиган по инерции перегнулся и повис животом на спинке моего стула вниз головой.

Тогда я ребром ладони своей не очень сильной левой руки нанёс ему удар под ложечку.

Он несколько раз дёрнулся и остался висеть на стуле, как пустой мешок.

Почти вся публика, став ногами на стулья, начала молча следить за нами.

Хулиган, придя в себя, как спелёнутое (дитя), снова нацелился на меня своим кулачищем, но я опять угомонил его ребром ладони.

Тогда члены его банды, которые из своеобразного благородства не вступали в наше единоборство, стащили своего увядшего атамана со спинки моего стула и, как тряпичную куклу, посадили рядом с собой.

Ко мне подошёл один:

– Ваши документы.

Я показал свой студенческий билет и сказал, что не могу же я, с одной рукой, дать себя бить, что я активно защищался.

Погас свет, и началось кино.

А сзади слышу:

– Всунь ему пёрышко.

Но я спокойно смотрел кино, потому что был уверен: в кинотеатре они ничего мне не сделают, а вот на улице…

Я сказал Вере:

– Ты иди к центральному выходу. Они будут думать, что я с тобой. А я пойду через запасной выход. Как женщину, да ещё беременную, они тебя не тронут.

Так и вышло.

В суете они не заметили, что меня нет с Верой, а думали, что я где-то рядом с ней, и шли за Верой. У центрального выхода образовалась пробка, и хулиганы застряли в ней.

Я спокойно прошёл через почти пустой запасной выход.

Иду мимо центрального, а хулиганы видят меня, но пробка их не пускает, и они в бессильной злобе только угрожающе машут мне кулаками.

Я снял кепку, издевательски попрощался с ними и быстро пошёл домой.

Намного позже меня пришла побледневшая Вера.

Они шли за ней до самого нашего дома…

А это уже о бандитах, об этом я тоже забыл рассказать раньше.

Зима 1923 года.

Я в демисезонном пальто, с портфелем из парусины, иду домой по Бассейной улице. Третий час ночи. Пусто и тревожно вокруг, ведь тогда раздевали даже днём. Навстречу мне идёт человек, а второй идёт с Чернышевской, пересекающей Бассейную. Подходит ко мне с правой стороны. Но он дальше первого. Они пересвистывались, но не рассчитали, чтобы одновременно сойтись в одной точке, которой был я.

Я их опередил, быстро пошёл навстречу первому, оттопырив в кармане большой палец руки, чтобы он подумал, что у меня есть оружие.

Когда мы поравнялись, бандит спросил:

– Спички есть?

– Нет, товарищ! – ответил я, спокойно и напряжённо проходя мимо него.

Так же спокойно я пошёл дальше, не оглядываясь.

И когда я удалился на достаточное расстояние и оглянулся, то в свете уличного фонаря увидел, что бандиты на углу Чернышевской сошлись и тот, второй, что-то быстро говорит первому и гневно размахивает руками. Но за мной они не погнались, потому что, как и Савва Божко с Кириленко, думали, что у меня есть оружие.

А у меня его не было.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю