Текст книги "Третья рота"

Автор книги: Владимир Сосюра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

– В Константиновском…

И они пожали друг другу руки…

Мне оставили только одну шинель, всё остальное забрали. Один офицер «купил» у меня за две «украинки» мои сапоги, галифе и гимнастёрку, а мне отдал свои громадные английские штиблеты, штаны и гимнастёрку из шинельного сукна с погонами. Тут же несколько юнаков откликнулись на призыв полковника и добровольно записались на броневик «Коршун».

Нас погрузили в эшелон – собственно, мы уместились в одном вагоне – и отправляют в лагерь военнопленных на Жмеринку.

Мы едем и поём:

 
Ревуть, стогнуть гори, хвилі…
 

У старшин на глазах слёзы…

С какой грустью мы выводили:

 
Де ж ви, хлопці-запорожці,
сини славні волі?
Чом не йдете визволяти
нас з тяжкой неволі?..
 

И мне казалось, будто наша кавалерия, нет, не она, а отряд запорожцев гонится за эшелоном, чтобы освободить нас. Но освобождать нас было некому.

Симферопольцы говорили, что «Коршун» один захватил в Проскурове два вагона николаевских денег…

Да, когда мы вступили в Проскуров, в газете, специально посвящённой нам, я прочитал:

 
На вас, завзятці юнаки,
борці за щастя України,
кладу найкращії думки,
мої сподіванки едини.
 
 
Хай кат жене, а ви любіть
свою окрадену країну,
За неї тіло до загину
і навіть душу положить…
 

И удивительное дело, когда я вступал в бой с красными, то никакого энтузиазма у меня не было, а тут появилось что-то похожее на него – ведь мы хоть и краем, но помогаем красным, с которыми боёв тогда уже не вели.

Я думал, мы будем отступать на Старо-Константинов и там соединимся с красными.

…В Жмеринку нас привезли вечером и сразу же повели в казармы. Из открытых дверей казармы ударил такой тяжкий дух, что мы отхлынули назад. Но ударами прикладов нас заставили войти.

Словно дрова, лежали трупы тифозных и больные. У всех от голода восковые лица и тоненькие ножки… Над головой нары в один настил, и оттуда на меня сыплются тифозные паразиты.

Я лёг.

Пленный! Такое дикое и жуткое слово… На своей земле – и «пленный»!

Нас отпускали просить хлеб у крестьян.

Да! Когда в Деражне нас переписывали, к столу подошёл наш бунчужный с крестом Георгия первой степени на груди.

Полковник сказал:

– Как же вам не стыдно: Георгиевский кавалер – и петлюровец.

– Цэ выпадково, – ответил бунчужный.

– Что это значит?

– Случайно, – пояснили ему юнаки.

Если в канцелярии узнают, что среди пленных есть казаки из шестой Запорожской дивизии, то их расстреляют, как и махновцев, которые где-то под Уманью вырезали и потопили почти весь Симферопольский полк.

Один пленный сказал мне, что он махновец из Успенского полка.

Я не выдал его.

Не расстреливают только беспартийных, большевиков и петлюровцев.

Я же бывший гайдамак.

Что, как Мороз выдаст?!

Но Мороз не выдал, хотя часто этим угрожал и шантажировал меня.

Я заболел тифом.

Одесса.

С вокзала по грязи, босой и с высокой температурой, пошёл смотреть море.

Оно почти замёрзло, и над ним тихо летали чайки…

Повезли в госпиталь.

Лежу на белоснежной койке покорно и тихо, весь в огне…

Рядом стонет и мечется больной, сиделка ставит меня ему в пример, мол, у меня температура выше, я лежу смирно, он же с меньшей температурой покоя ей не даёт…

Обход.

Входят врач и сестра милосердия.

Сестра глянула на меня, побледнела и едва не упала без чувств. Её поддержал врач и вывел.

Потом она входит к нам, смотрит на меня и говорит:

– Как же вы меня испугали!

Оказалось, что я похож на её погибшего на фронте жениха, офицера.

Я – в изоляторе. У меня возвратный тиф, второй приступ. Первый был в дороге.

Она говорит:

– Я вас беру к себе в палату. Хоть несколько дней будете напоминать мне о прошлом.

Она привела меня в свою палату, дала мне ещё своё ватное одеяло. (У всех по одному. Влажно, сыро. Рядом со мной каждую ночь по два, по четыре умирают.) Носит мне консервы, конфеты… и все как-то странно смотрит на меня и целует. Её жених, как и я, учился в сельскохозяйственной школе.

У меня на груди, после тифа, абсцесс – и меня переводят в хирургический госпиталь, расположенный в греческой духовной школе, или семинарии.

В госпитале среди раненых лежали и красные из Таращанского полка и другие. Они рассказывали, что когда белый десант захватил Одессу, то многих тяжело раненных красноармейцев вышвырнули прямо на улицу.

Красные вот-вот захватят Одессу. Эвакуация.

С одним красноармейцем я очень подружился. Он признался мне, что он коммунист и что у него есть документы из ячейки, хотя я и отрекомендовался ему как бывший петлюровский юнкер. (Этот товарищ потом учился со мной в Артемовке[17]17
  Университет им. Артёма – высшее учебное заведение, созданное в 1922 г. для подготовки кадров руководящих, партийных и профсоюзных работников.


[Закрыть]). Он был схвачен белыми и мобилизован. Один из офицеров части пронюхал, что он коммунист, но не имел неопровержимых фактов и вроде бы случайно прострелил ему ногу. Ногу ампутировали.

Когда меня хотели, как «юнкера», эвакуировать в Египет, он не советовал мне ехать, сказал, что я такой же юнкер, как он деникинец. И я остался.

Корабли Антанты бьют по красным лавам…

Над городом свистят снаряды…

Красные близко…

Привозят раненых офицеров, их начали теснить на окраинах.

Один кавалерист колотит обрубками рук в живот сторожа, который от ударов только подпрыгивает всем телом на койке…

Офицеры, которых не успели эвакуировать, лежат бледные, бледные…

А один офицер не выдержал и сказал:

– Ух… страшно…

Мы глядим из окна на улицу, её перебегают фигурки людей со штыками. Некоторые, не успев перебежать, падают. В тревожной круговерти боя они лежат ужасающе неподвижные. Стрельба не прекращается.

И вот открывается дверь и входят матросы с красными бантами на груди. Они спокойные, подтянутые и корректные.

– У вас офицеры есть?

Они никого не взяли. Только посмотрели документы и ушли.

Февраль 1920 г.

При Четвёртой стрелковой Галицийской бригаде, которая перешла к красным, из пленных петлюровцев и деникинцев формируется два полка: 1-й Черноморский и конный Запорожский. Я вступаю в 1-й Черноморский.

Команда украинская. Все старшины и казаки ходят с трезубцами на фуражках. Полковое знамя – желтоголубое. Деникинские офицеры, конечно, теперь за «неньку Украину». Командир полка немец с трезубцем на фуражке. Он говорит:

– Я воевал за неньку Украину и буду за неё воевать до конца.

Я размышляю, какой же это красный полк. Да ведь это жёлто-голубое пекло, из которого я едва вырвался. Я надел на фуражку красную ленту.

Военкома в полку нет. А есть только военком бригады.

Он на митинге агитировал нас, чтобы мы вступали в ячейку.

– Я знаю, – говорил он, нервно отбрасывая со лба свой буйный чуб, – я знаю, что среди вас есть и такие, кто искал нас, но обстоятельства мешали…

Я едва не упал, забившись в рыданиях… Я же искал!..

А ночью старшины и казаки договариваются убить тех, кто запишется в ячейку. И никто в ячейку не записался.

Я тоже не записываюсь. Ячейки нет. Однажды нас повели в театр, где большевик на украинском языке стал говорить нам об истории Украины совсем не так, как я читал у Грушевского. Наш старшина-галичанин приказывает нам уйти из театра, потому что всё это «давно известное»…

Я не хотел, но должен был уйти. Приказ.

Когда был Шевченковский праздник, мы и галичане вышли на площадь с морем жёлто-голубых знамён, ни одного красного знамени не было.

Красные захотели разоружить нас, но почему-то не сделали этого. Они только ездили вокруг на грузовиках с пулемётами.

Мы перешли на Итальянский бульвар, в дом быв [шей] военной школы.

Однажды на муштре один старшина, бывший деникинец, закричал на казака:

– Молчать! Без разговоров!

Я, несмотря на то что находился в строю, сказал этому старшине:

– Это вам не деникинская армия, а красная. И пожалуйста, говорите по-украински, потому что вы в украинской части.

Он пошёл и пожаловался на меня куренному. Куренной, пузатый и спокойный, зовёт меня. Читает мне нотацию. Взволнованно и гневно я ему говорю:

– Пане куренной (у нас говорили не «товарищ», а «пане»), я ж так не могу!

Тогда он ласково мне улыбнулся, наклонился ко мне и тихо сказал:

– Ещё рано!.. Но вы ведь понимаете?.. Подрыв дисциплины…

Да, меня, как юнака, назначили ротным.

Однажды ночью в караулку вбегает этот куренной и говорит мне (я был начальником караула):

– Вот вам патроны! Нас хотят разоружить коммунисты. Так вы, пане Сосюра, глядите… Стреляйте до последнего!

Я сказал: «Добре….»

Никто нас разоружать не пришёл.

Выступаем на охрану Днестра в Тирасполь.

По городу мы шли с огромным жёлто-голубым флагом, рядом с которым трепыхался маленький красный.

В Тирасполе бригада Котовского, которую мы сменили, взялась за оружие. Они решили, что мы петлюровцы.

И не ошиблись.

Старшины агитируют против соввласти. Казаки – телята.

Приехали военком полка т. Обушный и его секретарь т. Прудкий.

Прудкий надел на фуражку трезубец и ходит среди казаков, слушает.

Я подошёл к нему и рассказал всё. Он говорит:

– Ты хороший парень. Возьмём тебя к себе.

Он дал мне свидетельство от военкома, написанное красными чернилами, что я член культпросвета полка. И я стал политработником. И почему-то отдал винтовку.

Я организовал читальню. Но казаки не хотят читать газет, а только распевают на улицах:

 
Ми гайдамаки,
всі ми однакі…
 

А старшины говорят:

– Я лучше протяну руку немцу, чем кацапу…

Красных называют «чужинцами».

Ячейки нет. Я чуть не осатанел и, когда один старшина подобным образом агитировал в нашей сотне, сказал ему:

– Запрещаю вам болтать.

Он замолчал.

Организовывают старшинскую столовую. Я сказал, что это то же самое «офицерское собрание», что в Красной Армии не должно такого быть. А один старшина сказал:

– Я не желаю обедать за одним столом с варнаком.

Ага, «варнак»?!

Я пошёл и с возмущением рассказал обо всём военкому.

Военком похвалил меня, позвал этого старшину и прочитал ему целую лекцию о разнице между петлюровским старшиной и красным командиром.

И вот ночью:

– К оружью!..

– В чём дело? На кого? – спрашивают некоторые казаки, но входит куренной:

– Без разговорчиков. Коммунисты хотят нас разоружить.

Раздаются голоса, что, мол, если нас хотят разоружить, то пусть разоружают – значит, так нужно, есть и такие, кому надо накрутить хвост… Но эти голоса тонут в грозной покорности казаков, взявших оружие.

Я тоже взял оружие.

Меня поставили у двери.

Вдруг из темноты подходят ко мне несколько человек:

– Ваше оружие, товарищ.

– Пожалуйста.

Я охотно, с радостью отдаю винтовку. Это – свои, караульные. Хлопцы пошутили. Смеясь, они исчезли в темноте.

Никто не собирался нас разоружать. Это просто была демонстрация.

Утром я еду в Одессу за газетами. На Раздельной я встретил юнкера из моей сотни, который познакомил меня с т. Старым. Я Старому всё рассказал. Он начал успокаивать меня, обещал взять из этого полка, сказал обо мне и моём товарище, что мы «большевистский материал».

В Одессе я проинформировал кого следует (т. Деревянко) о том, что делается в нашем полку.

Возвращаюсь в Тирасполь.

Однажды зашёл у нас разговор о попах. Я говорю, что это пройдохи, что они наши враги, такие же, как и полицейские.

А офицеры говорят:

– Как вы смеете оскорблять религиозные убеждения.

Тут же сидит т. Прудкий, молча нас слушает.

Я обращаюсь к нему:

– Т[оварищ] секретарь, почему у нас до сих пор нет ячейки?

Он не успел мне ответить, как закричали: «К оружию!»

Я всё понял и тихо вышел. Чтоб не подумали, что я хочу сбежать, спокойно иду по тротуару. Был апрель, а жара стояла такая, как у нас летом.

Мимо меня быстро прошла колонна нашей сотни. У всех на фуражках ленты: жёлто-голубые и белые.

Я пришёл к военкому, чтобы предупредить его. Стучу. Никого нет.

Только я отошёл на несколько шагов от крыльца, как началась стрельба.

Улица ведёт прямо к вокзалу.

Рядом со мною бегут двое с красными бантами на груди.

Спрашиваю их:

– Какой части?

– Из триста шестьдесят восьмого.

– Быстрей на станцию, это восстал Украинский полк.

Бежим… А в лоб нам – чёрная туча конницы…

Я – во двор.

Хозяйка всплескивает руками и кричит:

– Ты большевик?

– Большевик.

– Ой, боже, и мой сыночек в комиссариате служит!

А если бы её сынок не служил в комиссариате?..

Она спрятала меня в погреб. Стрельба быстро стихла.

Я подумал, что в погребе небезопасно… Бросят гранату, и точка.

Вылез. Свидетельство засунул под стреху сарая.

Вхожу в хату.

Хозяин, сапожник, дал мне поесть картошки с постным маслом и огурцами…

Он всё ругал комиссаров, а я ему поддакивал и говорил, что я сам из гайдамацкого полка.

Наш полк присоединили к 41-й дивизии, и он стал называться 361-м.

Выхожу на улицу.

Прямо на меня, размахивая саблями, летят два кавалериста.

– Какого полка?

– Первого Черноморского!

– Наш.

Они опустили сабли и медленно проехали мимо.

А если бы я сказал, что я из триста шестьдесят первого?..

Выхожу на главную улицу.

На тротуаре, словно поросята, стоят пулемёты, на мостовой кони и казаки.

Галицийские офицеры в польской форме.

Все встревожены. Чувствую, что боятся. На улицы вышел народ.

Один пьяный казак подходит ко мне, обнимает и говорит:

– Ой, казак, я чека разбил и самогонки напился.

У меня была гайдамацкая привычка носить шапку набекрень, и повстанец принял меня за своего.

Подходит с карабином старшина в синем казакине, тот, что говорил «варнак».

– Где военком?

– Не знаю.

– Что… снял красный значок?

Я молчу.

– Ну-ка пошли…

Меня не расстреляли только потому, что куренной был за меня.

Все силы наши были брошены на польский фронт, который уже начал разваливаться. Галицийская конница, которая стояла в немецких колониях, восстала против власти Советов. Они (галичане) налетели на станцию, сняли там караул и вместе с нашим полком захватили Тирасполь. В особотделе был только батальон в 60 человек.

Старшины говорят, что в наших руках уже Одесса, Херсон и Николаев.

Мне дали винтовку и послали в караул на станцию.

Конница повстанцев, как говорили, пошла в наступление на Раздельную.

Ночь.

Мы в телеграфном отделе.

Телеграфирует начальник гарнизона Раздельной.

Мы все в напряжении склонились над медленно разворачивающейся белой лентой, по которой чёрными точками и тире безумно долго ползли слова:

«П-о-з-о-в-и-т-е к т-е-л-е-ф-о-н-у в-о-е-н-к-о-м-а».

Ему отвечают:

«В-о-е-н-к-о-м з-а-н-я-т, в-с-е с-п-о-к-о-й-н-о».

В окна вместе с нами бархатно и чутко смотрит на эти грозные знаки ночь:

«Неужто ещё есть противники советской власти?»

А ещё днём низко над станцией смело летит красный аэроплан.

Хлопцы – врассыпную…

Я кричу, что ему нет смысла стрелять по станции, и стою на перроне.

Аэроплан дважды пальнул по крепости, что за городом, и спокойно полетел назад.

По нему даже не стреляли.

Перехвачена телеграмма, что на Тирасполь из Одессы идут два броневика.

Я уже не верил сказкам старшин о нашей победе. Слишком уж неуверенно они себя чувствовали.

Да и катилось эхо о разгроме добрармии, иначе – «грабьармии», как её называли.

Ночью выходим из города.

Белеют на спинах казаков узлы награбленного добра, редкие и приглушённые выстрелы провожают нас…

Моя цель – узнать маршрут, а потом…

Мне страшно. Неужто снова в эту проклятую жёлто-голубизну?..

Когда мы переходили «чугунку», глаза мои стали широкими, как ночь, от ужаса, куда я иду…

Прошли вёрст пятнадцать. Привалы делаем не в сёлах, а в степи.

Наконец я узнал, что мы идём на Бирзулу и там соединимся с Тютюнником[18]18
  Тютюнник Юрий – генеральный хорунжий армии Украинской народной Республики, начальник штаба Григорьева. С 1924 г. проживал на Украине, расстрелян в 1929 г.


[Закрыть]. По месяцу я запомнил дорогу назад.

Во время одного привала я признался своему другу-казаку, что хочу сбежать, и его звал с собой. Он отказался, сказал, что не хочет воевать, хочет домой. Мы с ним поцеловались, я отдал ему свою банку консервов и вышел с винтовкой из круга конников.

…Когда мы оставляли Тирасполь, один мой товарищ-казак грустно поглядел на меня и сказал:

– Жаль мне, Володька, что не идёшь ты туда, куда зовёт тебя твоя мечта…

Я ему не доверял и только загадочно посмотрел на него.

Я выбрался из круга конников будто бы «оправиться» и пошёл…

Ночь была лунная. Как назло, ни одна тучка не заслоняла луну, и она холодно взирала на меня.

Я ШЁЛ ТУДА, КУДА ЗВАЛА МЕНЯ МОЯ МЕЧТА.

Когда конницу поглотила тьма, я побежал. Это так, будто впервые с высокого берега кидаешься в воду вниз головой… Я побежал от конников не прямо, а по кругу и назад, пересёк уже пройденную нами дорогу. Это я сделал на случай погони.

Бегу по пашне, через дороги, по которым сухо и далеко поцокивают копыта конных разъездов.

А сердце надсадно и тяжко бьётся… Мне кажется, что бьётся оно не у меня в груди, а где-то справа, рядом со мной…

Налетел на какой-то курень, упал и заснул. Но сон был коротким. Вскочил и снова побежал. Затем устало и обречённо шёл. Мне было всё безразлично, даже если победили петлюровцы, мне всё равно. Я БОЛЬШЕ НЕ СМОГУ БЫТЬ С НИМИ.

Винтовку, уже лишнюю, потому что днём с ней небезопасно, я воткнул штыком в пахоту. Может, какому-нибудь дядьке пригодится.

Тревожно прошёл день. Когда мы выступали из Тирасполя, ходили слухи, что там оставили охрану из 25 галичан.

Я обошёл стороной Тирасполь, иду на Одессу. Иду уже по дороге.

Поднимаю голову и вижу: прямо на меня колоннами – конница!..

«Точка», – думаю. Но мне ни капельки не страшно, даже радостно. Ведь сейчас меня порубят «за весь бедный люд».

И я спокойно иду.

Оказалось, что это не конница, а евреи, убегавшие из Тирасполя. Они сидели на высоких немецких тачанках. Фигуры их возвышались над лошадьми, и издали казалось, что это колонны конников.

Евреи начали спрашивать меня, кто в Тирасполе, я рассказал им, что знал. Спросил их о красных. Они ответили, что красные, кажется, на Раздельной.

Это был сон тяжкий и радостный, когда я шёл на Раздельную.

Иду по балке и ежеминутно жду смерти. Ведь я ничего не знаю.

Наконец показалась Раздельная.

На станционном шпиле реял красный флаг.

Пошёл дождь. Я радостно бегу уже не по железнодорожному полотну, а напрямик. Машу руками, плачу и смеюсь… Грязь пудами налипла на мои штиблеты.

Но ноги кажутся лёгкими, как пух…

Добежал до перрона и упал. Ко мне подскочили красноармейцы с командиром т. Финогеновым и военкомом т. Минским Андреем.

Я сказал им, кто я, рассказал о маршруте повстанцев.

За ними сразу же отправились в погоню броневые авто.

Это был новый комсостав для нашего полка.

Но они не успели.

Моя неосуществимая мечта сбылась.

Меня записали в роту, и я стал красноармейцем.

Следователь спросил меня:

– Вы знаете товарища Старого?

– Знаю.

– Он прислал бумагу, пишет, что знает о ваших убеждениях и социальном происхождении. Вы свободны.

Я сквозь смертельный туман удивлённо посмотрел на него и так растерялся, что сказал:

– Разрешите пожать вашу руку.

И он протянул мне руку, которая одним росчерком пера могла послать меня под холодные дула стражей революции.

На улице я изумлённо смотрел на людей и на дома, и не верилось мне, что я свободно иду по залитой солнцем мостовой, и я кусал губы, чтобы убедиться, что это не сон. Словно заново рождённый я бродил по городу и слушал счастливый щебет птиц в синеве над золотыми крышами.

Дорогие большевики! Значит, у вас есть правда, и бог во второй раз обманул меня. Примите же меня в свои светлые ряды для последнего штурма. Теперь я навеки ваш.

Я пошёл в свою часть.

XLIV

Этот полк был совсем не такой.

У нас пели «Ще не вмерла Україна», говорили не «товарищ», а «пане»… А тут все товарищи, все такие родные и мне так радостно петь с ними «Интернационал».

Правда» иногда, когда мы пели «Интернационал», военком сердился на некоторых красноармейцев, что у них слишком деревянные лица, а петь надо вдохновенно. На собрании военком выдвинул мою кандидатуру в культком, и красноармейцы избрали меня.

Однажды я писал воззвание: почему красноармейцам надо ходить в свой клуб, а в конце привёл строфу из своей поэмы «1918 год».

 
И будем мы идти вперёд с кровавым флагом,
где в солнце новых дней со мглою бой кипит,
застонут камни гор под нашим гулким шагом,
с протяжным воем зверь в пещеры убежит…
 

Военком Андрей Минский прочитал воззвание и спрашивает меня:

– А это чьи стихи? Может быть, ваши?

Я сказал, что это из моей поэмы.

Он схватил этот листок и побежал к своему адъютанту с криком:

– Какая у нас могучая поэтическая сила!..

Он был таким энтузиастом, этот военком, и так всем увлекался. Был он молодой, стройный, горячий, в кожаной куртке, в лохматой шапке и с маузером – и почему-то напоминал мне анархиста. У него была такая решительная и романтическая походка. Он всегда смотрел чуть исподлобья и, когда обращался в клубе с речью к красноармейцам, делал большие паузы, и в это время играл оркестр. Это его воодушевляло. А каким прекрасным жестом он отбрасывал со лба свои буйные каштановые волосы. Ещё он почему-то любил гипнотизировать бандитов, хотя из этого гипноза, разумеется, ничего не получалось. И приходилось прибегать к более решительным мерам.

Был конец апреля. Поляки начали наступление. Под их натиском наши части дрогнули. Обозы в панике подходили уже к Тирасполю – в тылу лютовал Тютюн-ник.

По этому поводу у нас был митинг.

На нём выступали и женщины, работницы Тираспольского женотдела. Было оживлённо и радостно. Выступала полная, спокойная женщина. Она деловито говорила, что в некоторых местах мы уже переходим в наступление, что ничего тревожного нет.

После неё выступила девушка, вся в чёрном, с такими же, как у военкома, растрёпанными волосами и точно таким же, как он, жестом отбрасывала их назад. На ней были старые стоптанные башмаки, но она не обращала на это внимания. Она сказала всего несколько слов, но сказала так, сопровождала свою речь такой жестикуляцией (у неё были тонкие, бледные руки), что все мы вскочили с мест и громом аплодисментов приветствовали восторженную девушку.

Я так хлопал в ладоши, что они стали у меня горячими.

После митинга ко мне подошёл красноармеец:

– Тебя зовёт военком.

Я отправился к военкому. Я не знал, что надо стучать в дверь, и открыл её без стука. На постели лежали военком и та стройная девушка.

Он спокойно встал, оправил на себе одежду, а девушка осталась в постели, только закурила папиросу.

Военком представил меня ей.

– Знакомься, Ольга. Это – Сосюра, светило нашего полка.

У Ольги было тонкое аристократическое лицо, темнокарие глаза были туманные и глубокие. А на губы её мне было стыдно смотреть… Они были такие полные, красные и страстные. У меня аж мурашки по телу побежали.

Я с воодушевлением стал рассказывать ей, как мучился у Петлюры, как рвался в Красную Армию и каким несбыточным сном казалось, что я стану когда-нибудь красноармейцем.

– Мне будто снится всё это. Вот смотрю я на вас, – говорил я Ольге, – и вы для меня – не вы, а вся Красная Армия…

Она попросила почитать ей стихи. Я читал стихи, а она смотрела на меня мутно и загадочно.

Мне нужно было срочно ехать в Одессу, и я простился с нею.

Она так горячо и нервно жала мою руку, прямо утопала во мне глазами и говорила:

– Мы ещё встретимся, мы должны ещё встретиться…